сестринск дело. Леви владимир Львович лекарство от лени
 Скачать 389.07 Kb.
|
Глава 9. ФАТАЛЬНАЯ ЛАЖАЛень философская...Он мог достичь многого, но не достиг; мог стать выдающимся человеком, но не стал им. Мог испытать множество неизведанных радостей и наслаждений, но не испытал, не изведал. Потому что НЕ ЗАХОТЕЛ. А не захотел потому, что не видел смысла. Спрашивал: А ЗАЧЕМ? А ДАЛЬШЕ? Ответа не было... ...сначала были дети Блажи, у них родились дети Лажи, потом явились дети Кражи, а кто же дальше?., страшно даже... Иван Халявин. Рифмазм о российских поколениях Тайна бытия человеческого не в том, чтобы жить,а в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле... Ф. Достоевский Сквозная нить нашей книги именно эта, друзья-лентяи, вы ее можете заметить в каждой из глав. Да, главный русский и всечеловеческий вопрос — не «что делать» и «кто виноват», а «зачем?» (Делать, усердствовать, напрягаться, к чему-то стремиться, добиваться, достигать, жить..) Основание философской лени на том и покоится, что всеобщего и окончательного, ясного как дважды два четыре ответа на этот вечный вопрос не найдено. А коли не найдено — это вопрос выбора отношения, вопрос веры. Давняя развилка между двумя великими мировоззренческими партиями человечества. Для одних: если ответ не найден, это не значит, что его нет. Хорошо поискать — найдется. Смысл есть. Для других: столько тысячелетий ищут и не нашли — значит, и нет его, смысла жизни, а если и есть — нам не постичь, лучше и не пытаться. Философический Нехотяй — один из главных персонажей всемирной литературы, ее Гамлет и Чайльд Гарольд, Онегин и Печорин, Иван Карамазов... (Антипод — Фауст.) Капитальная фигура, целая между народная нация, представители есть во всех временах. Исповедует философию, исходящую из одной стороны реальности, одной из постоянных ее черт. Из тщеты. Из фатальной лажи по имени жизнь, как выразился человек, о котором попробую вам кое-что рассказать. Костя Капелькин имел два прозвища: от фамилии — Капелька или Капля и от сущности — Киса. Не самый типичный философический нехотяй, выделка на особицу; зато наблюдал я его на протяжении целой жизни и накопил существенные подробности. Судьба сталкивала нас с непонятным упорством, оба с этим смирились и с некоего времени стали считать себя почти родственниками. В детстве жили в одном доме в соседних коммуналках. Бегали друг к другу играть в мальчишечьи игры, от машинок до шахмат. Учились в одной школе в параллельных классах, потом в соседних институтах: я в медицинском, он рядом в химическом. Работали после школы в соседних зданиях, так почему-то выходило не раз и не два, мы сперва удивлялись потом смеялись, потом привыкли, даже и скучно стало, как все неизбежное. Разъехаться по жилью тоже не удавалось: как ни переедешь, оказывается, и Капелькин тоже перебрался или скоро переберется если не в тот же дом. то на ту же улицу или недалече... Кто его первым назвал Кисой, то ли во дворе, то ли в школе, не знаю, но попал в точку. Капелькин и сам к прозвищу этому относился как ко второму имени, нисколько не обижался. (А вот на «Капельку» сердился, шипел.) И вправду, ребенком очень похож был на задумчивого котенка. Тельце грациозное, гибкое, движения извилисто-мягкие, иногда прыжково-стремительные, куда-то вбок, мордашка широкая и скуластенькая, суженная книзу, большие янтарные глаза, чуть раскосые... Свойственна ему была и кошачья самодостаточность, загадочная независимость, дразнящая и магически влекущая всякого представителя щеняче-собачьего типа, коим я был в ту пору и, кажется, остаюсь. Мне всегда хотелось с ним поиграть, повозиться, похулиганить вместе, придумать что-нибудь несусветное, не хотелось никогда расставаться... Непостижимое притяжение, магнетизм. Я хотел с ним дружить, как и многие, а он не отталкивал, нет, но хуже: ему было все равно, и с тобой неплохо, и без тебя... Глядел своими янтарными глазами то ли печально, то ли иронически и слегка насмешливо, словно знал недоступную другим тайну мироустройства... Я непрестанно любопытничал о его жизни, обо всем вокруг него; он относился к этому спокойно и вроде бы ничего не скрывал, но отвечал всегда с некоей неопределенностью. «У тебя папа есть?» — «М-м-может б-быть.» — «А ты видел его?» — «Н-н-у наверно...» (Отец Кисы, я потом узнал, был расстрелян в ГУЛАГе. Одна важная деталь дальше.) Он был левшой и немножко заикался, иногда даже множко, и мне это нравилось, я считал его заикание высшим шиком и пытался ему подражать. Меня ни о чем никогда не спрашивал, но вдруг обнаруживал осведомленность, неизвестно откуда почерпнутую. «У тебя дедушка отравился... Твоего отца из партии исключали...» Я столбенел, ничего не понимая. До сих пор ума не приложу, как семи-восьмилеток Киса мог с такой точностью знать то, чего я сам в то время не знал, семейные тайны, которые от меня скрывали. Может быть, экстрасенсом был, тайным медиумом?,. Жил в убогой, почти безмебельной комнатенке вдвоем с матерью, Эмилией Ильиничной, маленькой женщиной, похожей на мышь в той же мере, как Костик на котенка. Так их и звали соседи: Мыша-Капелька, Киса-Капелька. Мыша была тихим серым существом с отпечатком пришибленности во всем облике. Говорила шелестящим шепотом. В сравнении с моей мамой казалась пожилой, хотя старше была всего на два года. Работала бухгалтером в какой-то конторе. Кто коммуналки знал, тот помнит их затхлый запах, коридорной дымкой висевший, то кислый, полублевотный, то сладковато-прогорклый, мочеватый, если жили в квартире слабые старики... Каждый обитатель сталинского рая частицы такого запаха нес на себе и в себе, каждый пах коммуналкой, но — в большей степени или меньшей. Я замечал, что Мыша своей коммуналкой пахнет вовсю (запах нашей существенно отличался), Киса же, хотя был домоседом и подолгу ошивался на кухне, не пах ничуть, к нему не приставало — воистину он был из кошачьих, гениев самоочистки. Так вот — добираемся до сути рассказа — отличался Киса Капелькин от нас, сверстников, именно тем, что ему было по-настоящему все равно — если не все, то многое: пойти куда-нибудь или нет; съесть вкусное или не съесть; какие отметки получать, во что играть и играть ли; выиграть или проиграть (хотя играл во все здорово); быть в компании или в одиночестве; дружить или не дружить; драться или не драться... А драться тоже умел по кошачьи ловко и жестоко, если приходилось, когда нападали. Отнюдь не был флегматиком! — реакции быстрые, бывал остроумен, насмешлив и даже весел, но очень сдержанно. Сдержанность была у него недетская; врожденная, либо сызмальства приобретенная, сказать трудно. Сдержанность не от слабости чувств или переизбытка, который приходилось придавливать, — нет, только от отношения, НАД-отношения ко всему — все равно. — Почему тебе все равно?! — спросил я его однажды с досадой после того, как он продул мне партию в шахматы, зевнув ладью в обоюдоострой позиции. Я предложил ему взять ход назад, в наших матчах это практиковалось.- «Переходи, проиграешь», а он хмыкнул: «Хм... м-мне все равно». — Почему — все равно?.. Почему?! — П-п-потомушто п-п-правда — вс-с-се-се-се-равно. Ты этого не п-понимаешь, — сказал он тихо. — Да как все равно?! Тебе что, вообще все равно? И как жить все равно?.. Помрешь — все равно? — Хм-м-м... н-ну да. — Он сдержанно ухмыльнулся. — Паа-памрешь — все са-аавсссем уже все равно. А помрешь обязательно. Все равно. Последние две фразы произнес без заикания, твердо, холодно, как-то жутко по-взрослому. — Ни фига не помру! — орал я, не помня себя от злости и чуть не плача. — Не все равно! Ни фига! Сам ты помрешь, а я не помру!.. Киса смотрел на меня чуточку брезгливо, с тонкой полуулыбкой. Он был бесконечно взрослее меня, я это уже понимал, но не принимал, не мог я принять эту тупиковую взрослость. Учился в школе Капелькин легко, безусильно: способности были хорошие, серьезные книги читать любил; но по отметкам оставался в серых середнячках, где-то между троечниками. Мыша расстраивалась, ей хотелось, чтобы ее умненький сын сделал научную карьеру; к десятому классу Киса как будто внял ей, аттестат получил бестроечный и поступил в институт учиться на химика. (Я тоже туда было собрался, но передумал.) В студенчестве быстро завял: после второго курса ушел в академотпуск, то есть, по-школьному, остался на второй год. — Болеешь? — спросил я, встретив его. — Здоров, — сухо ответил он. — А-а, загулял... Самая частая причина студенческих академотпусков — лень, и не просто лень, а Лень Студенческая Разгульная Симулянтская, какая-нибудь болезнь под нее обычно подстраивается. Но Киса и лень отрицал. — Не загулял. П-просто неинтересно стало. Окончив школу, он перестал заикаться, но, встречаясь со мной, немножко опять начинал. — Тоска взяла, да? — Не-е-е тоскую. Наоборот. В подтверждение ухмыльнулся. Депресняка, стало быть, второй по значению причины отчислений и академотпусков студентов, у пациента Капелькина не выявилось. Но тогда я еще слабо знаком был с психиатрией... — А что делаешь, чем занимаешься? — Не делаю ничего. Свободен. — Химия, значит, не пошла? — А куда ей идти? (Полуулыбка). — Неинтересный предмет? — Интересных предметов нет. Он был прав, но можно было сказать и так: нет интересных или неинтересных предметов, есть люди интересующиеся или нет. — А в медицину пошел бы? — К-какая разница, чем заниматься... Или не заниматься. (Взгляд почти тот же, янтарно-детский..,) — Опять все равно?.. Ну давай тогда к нам в мед переходи. Трупы порежешь, веселей будет... — Лишние т-трепыхания. Одно из ходовых его выражений. Он уже не был похож на котенка. Стройный, спортивного вида молодой шатен, смазливый, с мягко-упругими точными движениями, пожалуй, единственным, что осталось от кошачести. Лицо вытянулось, янтарные глаза припрятались под загустевшими бровями; детско-недетская смесь иронии и печали ушла в подспуд. Теперь он выглядел уверенным и высокомерно-разочарованным, изведавшим уже не тайную скорбь мира сего, а явную его мерзость. Под Онегина или Печорина, что ли, косит, — подумалось смутно. Спросить, как насчет дел амурных?.. — Чё делаешь вечерами? — Книжки читаю. — Какие? — Тебе знать надо?.. Ну Чехов... Куприн... Хайам... Оскар Уайльд... — Хайама я тоже люблю. А Уайльда - нет. — Дорастешь. — Сомневаюсь, с извращенцами у меня нелады. А ты до траха дорос или все еще дрочишь? В самолюбивом возрасте Киса начал меня слегка доставать своими холодноватыми подколками и пристройками сверху: все-то он постиг уже, все изведал теоретически, а ты дорастай изволь... К выпускному вечеру Капелькин оставался еще девственником, как, впрочем, довольно многие школьники во времена раздельного обучения. Грубое бесцеремонное любопытство по этой части у нас, сексуально озабоченных юнцов, было в ходу, но Киса не разделял его, к сальностям относился с брезгливым презрением, не матерился. Он был естественно целомудрен, что, впрочем, не мешало ему заниматься подростковым онанизмом, я его однажды нечаянно за этим делом застал, он дико смутился... А теперь вдруг спокойно ответил: — Женюсь. Вот это да. Тихой сапой сразу в женатики?!.. Я ведь еще даже ни разу не видел его с девчонкой. — Ты что, серьезно?.. Не врешь? — Ребенок скоро родится. — А-а... Я опешил — не знал, что еще спросить. Ранний студенческий брак с однокурсницей. Родилась дочка. Пожили у тещи с тестем, через полгода Киса ушел обратно к Мыше. Так вышло, что в день оформления его развода в свой первый брак, тоже студенческий, вступил я. С тем же исходом, но продержался подольше. Институт он едва дотянул: брал еще академки, я помогал ему добывать какие-то справки... С дипломом инженера-химика пошел работать в шарашку «Лакокраспокрытие». — Ну и что вы там чем покрываете? — полюбопытствовал я, уже почти зная ответ. — В основном матом друг друга и все вместе начальника, когда eе о нет. Почти всегда его нет. — Это хорошо. А спирт химикам для промывки оптических осей полагается? — Полагается. Начальству. Народ бормотухой обходится. Мне так вообще без надобности. Историческая справка: бормотухой назывался самый дешевый портвейн брежневских времен, а также некоторые виды лака и клея, употреблявшиеся вовнутрь. Киса понемножку пил только пиво. Мы по-прежнему не особо дружили, в гости друг друга не приглашали, но продолжали регулярно сталкиваться нос к носу по пути на работу и домой, иногда захаживали вместе магазины, в кафешки, за пивом болтали довольно откровенно... Привычное постоянство незаметно делается необходимостью, и, когда Киса месяца на полтора вдруг исчез, я почувствовал себя сперва неуютно, потом тоскливо. Решился зайти без приглашения. Жили они с Мышей в то время на Преображенке, неподалеку от меня, в однокомнатной квартирке. Зашел и увидел его, сгорбленного и почернелого, на неприбранной кровати, посреди жуткого бардака. — Что... Что?.. — Мама умерла. Когда вам сообщают такое, как быть в этот миг?.. Я этого никогда не знал и сейчас не знаю. Наверное, и не надо знать. По общему мнению, что-то полагается вроде почувствовать и сказать... Или хотя бы только сказать. Я стоял, тупо глядя Капелькину в лицо, оно расплывалось у меня перед глазами. Услышал, как кто-то вместо меня выдавливает ненужные слова. — Мыта... Эмилия Ильинична... Хорошая у тебя мама-Жалко... Ну ты держись... Ничего... Это ведь когда-нибудь все равно... Киса вдруг посмотрел на меня как тогда,по-котеночьи, и заикаясь, заговорил. — Т-ты з-знаешь, у м-м-еня была с-с-сестра Соня С-с-старшая . Х-х-хорошая была... П-п-петь умела... Глаза т-т-тоже з-з-зеленые... Умерла в день, к-к-когда я родился, в т-т-тот с-с-самый день и ч-ч-час... И в т-т-тот же с-с-самый день п-п-папу... Рассст-т-треляли... Я ни его, ни с-с-сестры никогда не видел. М-м-мне мама это т-т-только в п-предпоследний день рассказала. У н-нее рак был... — Кис, слушай... Ты один тут не сиди безвылазно. Я тоже сейчас один... Хочешь, у меня поживи. — Зачем. — Ну... Отвлечешься. — Ну, отвлекусь. А дальше? — А дальше... Наладим жизнь... Понемногу... Он вобрал голову в плечи и выдохнул воздух, выдохнул куда-то в себя... еще и еще... Я не сразу понял, что это плач: бесслезные и почти беззвучные сухие рыдания. Вспомнил, что с самого детства ни разу не видел его плачущим, да и Мыша как-то сказала: мой Костик не плачет, он не умеет плакать. И вот... Приглашением он не воспользовался, но не возразил против моих каждодневных вечерних визитов с парой-тройкой бутылок пива. Месяца четыре мы плотно общались. За сеансами пивотерапии, как водится на Руси и во всем прочем мире, каждый старался обратить другого в свое миропонимание и тем поддержать себя. — Почему ты всегда как подмороженный, а? — раскачивал я его. — Как из холодильника вынутый. — А ты всегда почему пузыришься, все время дымишься?.. Будто на сковородке, — подкалывал он в ответ. — Тебя кто поджаривает? — Жизнь поджаривает. Жизнь — огонь, жар, горение, понимаешь? Жизнь и должна быть огнем... — Да иди ты — должна. Не должна. Не люблю жару, от нее мозги плавятся. — Зачем тебе они, мозги твои драгоценные, ты ведь ими не пользуешься. Студень у тебя, а не мозги. — А у тебя яичница-глазунья, фыр-фыр и пшик. — Не яичница, а самовар, если уж на то пошло. Есть в жизни чайники, есть кофейники и есть самовары, понял? Я самовар и этим горжусь. — А куда поедешь, самовар, когда угли кончатся? — Не хотел бы я приехать туда, куда приедешь ты со своим пессимизмом... — Да не пессимист я вовсе. Просто смотрю открытыми глазами. Жизнью вполне доволен такой, какая есть. Будет другая жизнь — другой буду доволен. Не люблю только лишние трепыхания, лишние вмешательства в жизнь. Вижу и знаю: все это зря, все напрасно будет. Судьба все равно обманет, рано или поздно предаст, подведет, иначе она не может. Фатальная лажа — так жизнь устроена, так все происходит. Надеешься на одно — будет другое. — Ну, удивил, обломок Обломова. Не пойму, кто ты: жертва системы или продукт развития собственного характера. Простенький у тебя подход: ничего не делай — не ошибешься, не надейся — не разочаруешься, ни во что не верь — ни во что не вляпаешься. А по мне, лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, что не сделал, лучше искать Индию и найти Америку. — На фиг мне эти Америки. И на фиг они тебе. Да, я человек ограниченный. И ты ограниченный. Каждый по-своему ограничен. А жизнь наших ограниченностей не уважает. Она их сжирает. — Жизнь понять можно. А понятое — изменить. — Не поймешь, не обольщайся, твоей маленькой ограниченной жизни на это не хватит. Ленин был не глупее тебя и хотел хорошего, хотел жизнь к лучшему изменить А что натворил, и какую подлянку ему жизнь устроила под конец и какую лажу потом... Как и нас наказала за весь бред этот... — Но он же... — Сталин, подлец, все переиначил?.. А почему? Потому что Маркс и Ленин все для подлецов подготовили, палачей вооружили. Были самоуверенны, не ведали, что творят. Благими намерениями дорога куда вымощена?.. То-то и оно. Помнишь свой сон про шахматы? — Белые начинают и проигрывают, черные выигрывают и исчезают, на доске остаются серые?.. — Это вот и есть жизнь. Фатальная лажа. Абсурд. — Белые когда-нибудь выиграют обязательно. Белые на своих ошибках учатся, — упорствовал я. — А черные на победах белых, — иронизировал он. — Так ты хочешь быть сереньким?.. Споры наши дополнялись обычно шахматными баталиями и заканчивались далеко заполночь с общим результатом, близким к ничейному. Трудно с ним было: я знал, что он прав, его доводы были верны, в них содержалась правда и ничего кроме. Вот именно — ничего кроме. А ничего кроме правды, считал я и сейчас думаю так же, — еще не вся правда. Лишь половина. Или чуть больше. Или чуть меньше Вот бы узнать, на чьей стороне это «чуть» — контрольный пакет акций Истины — куда клонятся весы Бытия. Знать не можешь — выбирай веру, рискуй обмануться. Или оставь вопрос просто вопросом... Капелькин жил один еще несколько лет, потом женился на женщине с ребенком и вскоре опять развелся. В «Лакокраспокрытии» служил, пока шарашку не разнесла в пух и прах Фатальная Лажа в образе перестройки. Обычная череда выживательных судорог честного человека с ненужным дипломом. С бывшим сослуживцем пытались торговать химприборами, потом канцтоварами, потом сослуживец Кису подставил, кинул и наварил бабок, затем был убит. Киса пошел охранником в частную школу, а когда школа лопнула, устроился сторожем в окрестный продуктовый магазинишко. В последнюю нашу встречу я его не сразу узнал. Оплывший, седой, с выцветшими глазами. Движения угловато-деревянные, замедленные. Лицо без признаков мимики. Постинсультный паркинсонизм?.. Под руку его поддерживала сравнительно молодая женщина небольшого роста — бог мой, Мыша! — ожгло узнаванием в самый первый миг, — ну и сходство... Дочка или внучка?.. Для внучки чересчур взрослая... Оказалось, жена. Приезжая, из Удмуртии, уборщица в магазинчике, который приютил Капелькина. Зовут Соня. Тоже совпадение... — Почти семейное у вас предприятие, — неловко попытался пошутить я, тут же понял, что глупо, но Соня с готовностью осклабилась, обнажив неожиданно крупные желтые зубы. Киса же, словно не услышав и глядя куда-то вбок вялым, сиплым, одышливым голоском произнес: — Ну что... Видишь, куда оно... Все... А ты — Америка, Индия... Пиво... Сплошное... Пиво... Я больше пива не пью... Таблетки... — Денег нет на таблетки, какие надо, — вставилась Соня прокуренным женским баском. (Волшебное сходство с Мышей этим совсем развеялось. Грубая подмена, фатальная...) — Дорогие жуть. Таблетки от Паркинсона не подскажете подешевле? Ну вот, Киса, подумал я, ты почти доехал, следующая остановка конечная. Соню я и сейчас встречаю, она живет с другим мужем в квартире Капелькина. А ему уже все равно. Впрочем, кто знает... Прощаясь с Кисой этими строками, я продолжаю с ним внутренне говорить, спорить, а это было бы невозможно без веры или хоть самого малого допущения, что он какой-то своей бестелесной сущностью — ее и назы вают душой — живет еще здесь, и не только во мне.. Нет, не хотел бы я, чтобы картинка этой тихо закатившейся судьбы воспринялась с однотонной грустью, она содержит и скрытые искры надежды. Поговорим же о жизни рассветной, восходящей к расцвету, о лени юной и многообещающей... |