М.Мамардашвили. Как я понимаю философию. Мераб Мамардашвили как я понимаю философию
 Скачать 1.55 Mb.
|
|
1 Имеется ввиду стихотворение Д. Хармса (1906-1942) "Что это было" Я шел зимою вдоль болота / Присел, В галошах, / Подпрыгнул В шляпе, / И исчез. www.koob.ru Ив очках. / И долго я стоял у речки, Вдруг по реке пронесен кто-то / И долго думал, сняв очки На металлических крючках. / "Какие странные Я побежал скорее к речке, / Дощечки А он бегом пустился в лес, / И непонятные К ногам приделал две дощечки, / Крючки" То есть что мы в действительности видим Мы видим крючки и дощечки, но знаем, что это коньки или лыжи. И иногда знание того, что мы видим, несомненно, мешает нам видеть видимое. Итак, мы имеем следующую фундаментальную для построения философского аппарата вещь. А именно, что сознание – это выделенность, различенность. Так вот эта различенность имеет еще один весьма важный смысл сточки зрения сознания как свидетельства. В этом свидетельском сознании содержится, во- первых, что-то, что л сознаю или думаю или чувствую. И, во-вторых: я думаю, что я думаю. Или я чувствую, что я чувствую. Ну, скажем, я чувствую, что я люблю. Но это в принципе может не совпадать стем, что я действительно люблю. Одно дело "я люблю" и совсем другое "я чувствую, что я люблю. Или – "я мыслю, и "мыслю, что я мыслю. Эти вещи принципиально различны, и никакое преобразование, никакое допущение, никакое рассуждение не могут устранить этого различия. Эта испытываемая нами подчас сложность душевной жизни очевидна независимо оттого, сумеем ли мы в ней разобраться, пытаясь понять себя и других. Тем самым незаметно мы подошли фактически к знаменитой философской проблеме, весьма роковой, о которой было сказано, как известно, очень много и всегда с суровыми оценками, – проблеме так называемой непознаваемой "вещи в себе. Между тем для Канта (как мы можем теперь судить) понятие "вещи в себе" и было связано стой простой, в сущности, философской дилеммой, вырастало из неминуемого допущения вот того дифференциала мыслю, что я мыслю, "думаю, что думаю, о котором я только что говорил. Так что здесь существует неизбежное различие. В самом деле, ведь когда мы сталкиваемся, например, с феноменом любви, то так или иначе допускаем, что ее внешнее выражение (то, как она реализуется, высказывается, проявляется в тех или иных поступках) может порой не иметь ничего общего с действительным положением дела. И, следовательно, появлениям нельзя судить о том, что является. Поэтому отвлеченная духовная мудрость и гласит – она зафиксирована не только в философии, но ив религии, – что лишь тот может судить по поступкам, кто видит наши сердца до дна. То есть, для кого нет ничего скрытого, как для Бога. Я имею ввиду известную метафору Бога как судьи. В каком смысле А в том смысле, что лишь для него нет различия между явлением и вещью в себе что это необычное человеческое существо, способное совершать подмену действительного чувства или www.koob.ru действительной мысли своим эмпирическим чувством или своей мыслью. То есть существо, которое не хочет расставаться с привычной ему жизнью, подставляя в этом случае под действительную мысль или действительные чувства массу подменных образований. Существуют целые слои, в которых начинает в результате жить тот или иной мысленный предмет только потому, что человек не хочет расстаться с самим собой. С самим себе любезным. Это, так сказать, удобные ему истины, удобные ему чувства, продолжающие его выживаемость или приспособление в условиях окружающей среды, положения и т.д. Из этой принципиальной вещи и вырастает очень сложная техника философского анализа. Собственно сам язык философии вырастает вот из того, что я только что описал. Но для того чтобы нам согласиться с этими понять (и мне, ивам) суть дела, нужно сделать еще один шаг. Для этого я поставлю ту проблему, которую сформулировал в терминах "явления" и "вещи в себе, несколько иначе, поверну ее для наглядности другой стороной. В свое время Владимир Лефевр придумал для своих задач (он занимался рефлексивными играми) очень хороший пластичный образ, которым я воспользуюсь [1]. 1 См Лефевр В. А. Конфликтующие структуры. М, 1967. Представьте себе домино, ноне обычное, ас цифрами, написанными на обеих сторонах фишек. Причем на одной (скажем, видимой нам стороне) – одни цифры, а на другой, невидимой нам стороне, но видимой другому существу, которое и двигает фишки домино, – другие цифры. Оно двигает их по законам арифметики и сообразно своим написаниям. Например, там написано на одной фишке – один, на другой -два, и оно хочет получить три и соответственно складывает их. Нона нашей стороне пришли в движение совсем другие цифры. И совсем в другом порядке и последовательности -для нас непостижимой. Не видя лицевой стороны фишек, мы в принципе не можем увидеть никакого умопостигаемого порядка движения цифр на нашей стороне. На нашем экране. Сравните эту проблему с проблемой принципиальной возможности фундаментального различия между "вещью в себе" (я специально взял этот известный термин, хотя, как вы теперь понимаете, его можно заменить другим – он необязателен) и тем, как вещь является. Закрепим это различие. Ну, ясно ведь, что человек, который действительно любит, может вести себя совсем не так, как ведут любящие. Например, поведение Данте, любящего Беатриче, не имело ничего общего с поведением любящих. И судить потому, как он себя вело его любви невозможно. На своем отвлеченном языке (ау Данте весьма отвлеченный духовный язык) он говорил все внешнее ничто. То есть все только внутри, а вовне ничто. Как бы я ни поступил, это непохоже на то, что я чувствую. И ничего общего с этим может не иметь. Он ведь в принципе не хотел на Беатриче жениться. Именно потому, что он любил ее, она должна была оставаться женщиной, с которой не выполняются обычные акты www.koob.ru супружеской жизни. В том числе и потому, что он боялся за нее. Или, скажем, известное целомудрие Христа, который явно не знал женщин еще и потому, что он слишком высоко ценил, высоко ставил чувство человеческой любви как таковой и считал его опасным для тех, кто мог оказаться реальным эмпирическим объектом этой любви. В любви Христа могла сгореть любая подруга. Это одна из причин – я ведь говорю о символах, расшифровываю символы -нашего обращения к философии в случае разговора о том, о чем на другом языке мы не могли бы разговаривать, не запутываясь в бесконечных противоречиях. Так вот, возвращаясь к тому, о чем я говорил. Значит, мы снова имеем ситуацию, когда перед нами нечто, скажем, та сторона экрана, к которой мы не можем перейти никаким продолжением наших операций на этой стороне экрана. То есть продолжением наших логических сил. Сил нашего мышления. И отсюда, введя все это, я сделаю такой вывод, что есть, следовательно, вещи, знание которых или понимание которых для нас совершенно непостижимо. Мы не можем представить, что мы можем это понять, но. при условии, если бы уже не понимали. Или уже не знали, поскольку это "уже" и есть возможность нашего сознания. Итак, я ввел проблему вещи и явления вещи, внутреннего и внешнего, в рамки проблемы эмпирии и теории, или мысли и теории. Есть какая-то мысль, к которой мы не можем прийти продолжением обработки эмпирии которую мы не можем знать из опыта, как, например, невидимую для нас сторону домино, поскольку это имеет отношение к сознанию. А последнее фактически есть связность одного с другим. То есть связность стем, что мы не могли бы понять, если бы уже не понимали. В этом смысле иметь сознание – значит иметь тавтологию понимаем, потому что понимаем. Сошлюсь на простой геометрический пример того, что в принципе нельзя получить из опыта, с одной стороны, и с другой стороны, что нельзя понять, если уже не понимал. Допустим, у насесть понятие кривой или постоянного искривления. Если мы имеем кривую, которая имеет постоянную кривизну или постоянный коэффициент искривления, то доказуемо, выводимо из имеющегося у нас знания, что такая кривая пересечет самое себя. Но будет ли это пересечение кругом, из этого невыводимо. Если есть круг, то мы увидим круг. Но получить его, ожидая, что кривая где-то пересечется, невозможно. Поэтому, кстати говоря, одни философы (я имею ввиду прежде всего Платона) и прибегали в этом случае к понятию "идеи, а другие, как, например, Декарт, – к понятию "врожденной идеи. Кант же называл такие вещи просто "чистыми созерцаниями", подчеркивая тем самым, что мы можем понять что-то в мире в терминах причины только тогда, когда понятие причины у нас уже есть. Значит, это всегда взаимоотношение с иным, к которому мы не можем непрерывным образом перейти продолжением своих собственных сил. И вот это место перехода, или место связности, и есть сознание, которое у насесть или нет. То есть сознание – это место. В топологическом смысле этого слова. Приведу еще один пример. Представим себе, что перед нами существа, говорящие на каком-то языке. Я утверждаю, вслед за Гумбольдтом, вслед за Кантом, вслед за многими другими философами и лингвистами, что, не зная, не имея понятия языка, мы вообще не обнаружили бы действие механизма языка заметив что-то странное, в принципе никогда не могли бы понять, что это такое. То есть от своей лицевой стороны домино никогда не могли бы перейти к другой стороне, никогда бы не знали, что это – язык. Также как, не имея понятия о театре, никогда не могли бы понять, что происходит на сцене, наблюдая театральное действие, разыгрываемое какими-то существами. Кстати, лет десять назад, развивая метафору театра, я случайно обнаружил нечто близкое у великолепного аргентинского испаноязычного писателя Хорхе Борхеса. Водном из его рассказов говорится об арабском ученом, который сидит и переводит трактат Аристотеля о поэтике, и ему нужно перевести слово "театр. А рядом во дворе играют два мальчика, ив их игре проскальзывают какие-то рудименты театральной игры. Ион переводит странным образом, не понимая ни текста Аристотеля, ни того, что делают мальчики, – почему Потому что он уже не понимает. У него нет еще понятия театра. И все – и ничего с этим не сделаешь. Следовательно, язык, который мы могли бы понять, а мы понимаем, потому что уже имеем язык, нуждается для этого понимания в каких-то постулатах или аксиомах. Назову одну из таких аксиом язык есть нечто целостное. То есть я хочу сказать тем самым, что, вступив в ту область, которую я назвал сознанием, мы еще имеем дело с такими вещами, которые мы должны принять как возникающие сразу и целиком и неподдающиеся складыванию по частями в последовательности. Ни один язык нельзя получить по частям. Так он не возникал. А как он возникал Как возникает понятие квадрата или круга в нашей голове Философ может ответить, что здесь действует всесвязность сознания, что это уже есть. И только если есть, то может быть понято. Значит, это как бы некий свидетель и судья одновременно некое всевидящее существо, совмещенное с состоянием нашего сознания, когда даны эти вещи. Сознание как свидетельство об этих вещах или об иномирах. Назовем их условно так. Иномирные -значит те, которые мы не можем понять, если уже не понимаем. Или уже не имеем. А если имеем, то имеем целиком. Попытаемся теперь связать все эти аспекты проблемы философии как проблемы места человека в мире. Ведь раз мы говорим осознании, а сознание определили как место, то философию, конечно же, должно интересовать место человека в мире как сознающего, чувствующего и желающего существа. Его возможности. Воспользуюсь для иллюстрации этого положения примером, к которому обращался в свое время Эйнштейн. А. Эйнштейн говорил, что наши знания, или наши представления о мире, похожи в чем-то на представления того жука, который ползал бы по поверхности замкнутой сферы, иона представлялась бы ему в виде www.koob.ru бесконечной сферы. То есть я ввожу фактически проблему размерности, или измерений. В измерении жука, ползущего по некой поверхности, последняя не есть нечто конечное или замкнутое, передним -простирающаяся бесконечность. Иона существует. Для наблюдателя есть и жуки поверхность – сфера. Обычно я пользуюсь другим примером, более разработанным. Эйнштейн оставил этот образ и дальше к нему не возвращался, а более подробно ив других выражениях, независимо от Эйнштейна, эту же проблему разрабатывал Пуанкаре, описывая особого рода двухмерные существа, живущие на плоскости, – я называю их "существами Пуанкаре. Так вот, если допустить, что по какой-то причине, неизвестной этим существам, воображаемая мера прохождения ими пространственного и временного отрезка пути сокращается (скажем, в случае измерения такого рода сокращения световыми лучами, как считал Пуанкаре, то, двигаясь по конечной плоскости и никогда не достигая конца, они считали бы эту плоскость, разумеется, бесконечной. Итаку насесть мир этих существ и какой-то другой мир, в котором они живут, но которого в принципе не видят и у меня возникает тогда главный вопрос откуда вообще могла появиться мысль о том, что это есть Если она уже не есть. Повторяю, мало того, что они сферу считают бесконечной, я спрашиваю откуда сама мысль о том, что что-то универсальным образом сокращается (а не сфера бесконечна, могла появиться Ведь это фактически тоже самое, как если бы я, не имея возможности поворачивать голову ни влево, ни вправо, увидел бы глубину и объем какой-то фигуры, которая появляется точечно в горизонте моего взгляда. Легко сказать, что кто-то посмотрел затем на это со стороны и увидел, что это так. Откуда эта мысль То есть, вводя сознание как место соотнесенности и связности того, что мы не можем соотнести естественным образом, мы только таки можем определить сознание. Эта связность есть то, что можно увидеть как бы только в некоем сдвиге. Сделаю еще один шаг, чтобы пояснить эту проблему, обрисовать ее контуры, поскольку она практически неразрешима, хотя мы сталкиваемся с ней довольно часто. Как, например, в случае с природой языка как такового, которую я не анализировал, естественно, сточки зрения его происхождения, а просто максимально точно пытался описать его феномен, получая тем самым возможность понимания отдельных языковых явлений. Тоже самое ив случае сознания. Короче говоря, я хочу лишь поставить проблему, как-то высветить ее, так как она мне кажется важной именно в плане определения призвания философа и его, скажем так, общественного статуса. То есть, что от него можно ждать и что требовать. Введу сначала эту тему одной простой фразой. По существу, из того, что я говорил, из позиции сознания в контексте иного мира, когда у философа появляется ощущение принадлежности к некой неизвестной ему родине ион начинает сознавать себя ее гражданином, www.koob.ru вытекает, что общество едва ли отнесется к нему благосклонно. Иными словами, проблема "общество и философ" отнюдь непростая и требует прежде всего от общества признания своего рода "презумпции невиновности" философа. Значит, напомню, что, вводя сознание как дифференциал, как различение, я имел ввиду, конечно, что то сознание, о котором я говорю, есть онтологически укорененное сознание, а не какая-нибудь субъективность. Это некоторая, так сказать, космологическая постоянная, имеющая онтологический статус. Думаю" – это одно. И "думаю, что думаю" – другое. Нов каких терминах можно различить то и другое Повторяю, что это фундаментальное различие, введенное еще Декартом. Декарт сказал бы по поводу первой стороны этого различия, что это некое невербальное состояние активности в момент здесь и сейчас, бытийствующее внутри исполнения своего же бытия. То есть когда нечто исполняется, то оно существует в момент исполнения и пока исполняется. Например, такой объект, как музыкальная симфония, существует пока исполняется. В этой связи можно привести и другие примеры из самых разных областей нашей сознательной жизни. Непросто жизни сознания, а именно нашей сознательной жизни, в том числе и на уровне чувств, поскольку мысль есть концентрированное состояние всех условий моего собственного воспроизводства в следующий момент времени. Итаку насесть нечто, о чем мы говорим "думаю. Назовем это деятельностью, или мысле-деятельностью. Например, интуиционисты различали математику как деятельность и математику как язык. То есть видели в акте математической мысли (думаю) – одно, а в "думаю, что думаю" – другое-словесно-знаковое оформление подуманного, которое не есть то, что оформляется. Брауэр говорил, что знаки параллельно сопровождают нашу деятельность. Следовательно, "я думаю, что думаю" всегда оформлено знаками. Наше мышление всегда есть оперирование нами нашим же собственным мышлением. И оно всегда принципиально иное, чем то, чем мы оперируем. Или можно сказать так есть бытие и есть способ бытия, – и это в принципе разные вещи. Но если существует это различие, то возникает следующий вопрос, связанный уже со второй стороной различия, то есть с "думаю, что думаю" или "чувствую, что чувствую. Ведь когда я посредством причины мысли (поскольку мыслим мы в причинных терминах, – и это неизбежно) выделяю саму эту причину и обосновываю то, что мы называем обычно отражением, то факт этого отражения есть нечто иное, как дублирование уже случившейся операции. То есть здесь появляется своего рода зеркальность. Я как бы вижу себя в зеркале. И этот зеркальный дублирующий момент есть идеологический момент всякой мысли. Или момент, который при определенных условиях ив определенной ситуации превращается в идеологию. Значит, есть мысль и есть идеология мысли. Термин "идеология" я употребляю в этом строго определенном мной www.koob.ru смысле, а то, что он совпадает и насколько с понятием общественной идеологии, – это, разумеется, другой вопрос, я его касаться не буду. А частично он совпадает безусловно, потому что общественные идеологии вырастают именно из элемента удвоения, повторения мысли. Приведу пример такого удвоения в физике. Как-то, слушая по английскому радио научную передачу или, вернее, обзор одной книги по истории квантовой механики [1], я был поражен одним упомянутым в ней фактом. Оказывается, последующий анализ записей опытов Ферми показал, что в этих опытах наблюдался атомный распад. То есть в самих этих записях содержалось достаточное число данных, говоривших о том, что наблюдается именно атомный распад. И комментатор, который вел передачу, рассказывая об этом эпизоде, обмолвился забавной фразой, которую сам он не расшифровывал, но которую легко расшифровать в свете того, о чем я говорил. Он сказал так "Но никто не увидел этого атомного распада, потому что не было причины его увидеть. |