Главная страница
Навигация по странице:

  • Кто не заключал таких условий с своею совестью

  • Подумайте хорошенько: не говорит ли вам чего-нибудь совесть

  • - Откуда вы, доктор

  • Герой нашего времени. Михаил Лермонтов. Герой нашего времени


    Скачать 0.94 Mb.
    НазваниеМихаил Лермонтов. Герой нашего времени
    Анкорuthjq
    Дата16.09.2022
    Размер0.94 Mb.
    Формат файлаrtf
    Имя файлаГерой нашего времени.rtf
    ТипДокументы
    #679704
    страница12 из 13
    1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   13

    болезнь?

    Эта мысль поразила доктора, и он развеселился.

    Мы сели верхом; Вернер уцепился за поводья обеими руками, и мы

    пустились, - мигом проскакали мимо крепости через слободку и въехали в

    ущелье, по которому вилась дорога, полузаросшая высокой травой и ежеминутно

    пересекаемая шумным ручьем, через который нужно было переправляться вброд, к

    великому отчаянию доктора, потому что лошадь его каждый раз в воде

    останавливалась.

    Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за

    зеленых вершин, и слияние теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи

    наводило на все чувства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал еще

    радостный луч молодого дня; он золотил только верхи утесов, висящих с обеих

    сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их глубоких трещинах, при

    малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем. Я помню - в этот раз,

    больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Как любопытно всматриваться

    каждую росинку, трепещущую на широком листке виноградном и отражавшую

    миллионы радужных лучей! как жадно взор мой старался проникнуть в дымную

    даль! Там путь все становился уже, утесы синее и страшнее, и, наконец, они,

    казалось, сходились непроницаемою стеной. Мы ехали молча.

    - Написали ли вы свое завещание? - вдруг спросил Вернер.

    - Нет.

    - А если будете убиты?..

    - Наследники отыщутся сами.

    - Неужели у вас нет друзей, которым бы вы хотели послать свое последнее

    прости?..

    Я покачал головой.

    - Неужели нет на свете женщины, которой вы хотели бы оставить

    что-нибудь на память?..

    - Хотите ли, доктор, - отвечал я ему, - чтоб я раскрыл вам мою душу?..

    Видите ли, я выжил из тех лет, когда умирают, произнося имя своей любезной и

    завещая другу клочок напомаженных или ненапомаженных волос. Думая о близкой

    и возможной смерти, я думаю об одном себе: иные не делают и этого. Друзья,

    которые завтра меня забудут или, хуже, возведут на мой счет бог знает какие

    небылицы; женщины, которые, обнимая другого, будут смеяться надо мною, чтоб

    не возбудить в нем ревности к усопшему, - бог с ними! Из жизненной бури я

    вынес только несколько идей - и ни одного чувства. Я давно уж живу не

    сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и

    поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один

    живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его; первый, быть


    может, через час простится с вами и миром навеки, а второй... второй?


    Посмотрите, доктор: видите ли вы, на скале направо чернеются три фигуры?

    Это, кажется, наши противники?..

    Мы пустились рысью.

    У подошвы скалы в кустах были привязаны три лошади; мы своих привязали

    тут же, а сами по узкой тропинке взобрались на площадку, где ожидал нас

    Грушницкий с драгунским капитаном и другим своим секундантом, которого звали

    Иваном Игнатьевичем; фамилии его я никогда не слыхал.

    - Мы давно уж вас ожидаем, - сказал драгунский капитан с иронической

    улыбкой.

    Я вынул часы и показал ему.

    Он извинился, говоря, что его часы уходят.

    Несколько минут продолжалось затруднительное молчание; наконец доктор

    прервал его, обратясь к Грушницкому.

    - Мне кажется, - сказал он, - что, показав оба готовность драться и

    заплатив этим долг условиям чести, вы бы могли, господа, объясниться и

    кончить это дело полюбовно.

    - Я готов, - сказал я.

    Капитан мигнул Грушницкому, и этот, думая, что я трушу, принял гордый

    вид, хотя до сей минуты тусклая бледность покрывала его щеки. С тех пор как

    мы приехали, он в первый раз поднял на меня глаза; но во взгляде его было

    какое-то беспокойство, изобличавшее внутреннюю борьбу.

    - Объясните ваши условия, - сказал он, - и все, что я могу для вас

    сделать, то будьте уверены...

    - Вот мои условия: вы нынче же публично откажетесь от своей клеветы и

    будете просить у меня извинения...

    - Милостивый государь, я удивляюсь, как вы смеете мне предлагать такие

    вещи?..

    - Что ж я вам мог предложить, кроме этого?..

    - Мы будем стреляться...

    Я пожал плечами.

    - Пожалуй; только подумайте, что один из нас непременно будет убит.

    - Я желаю, чтобы это были вы...

    - А я так уверен в противном...

    Он смутился, покраснел, потом принужденно захохотал.

    Капитан взял его под руку и отвел в сторону; они долго шептались. Я

    приехал в довольно миролюбивом расположении духа, но все это начинало меня

    бесить.

    Ко мне подошел доктор.

    - Послушайте, - сказал он с явным беспокойством, - вы, верно, забыли

    про их заговор?.. Я не умею зарядить пистолета, но в этом случае... Вы

    странный человек! Скажите им, что вы знаете их намерение, и они не

    посмеют... Что за охота! подстрелят вас как птицу...

    - Пожалуйста, не беспокойтесь, доктор, и погодите... Я все так устрою,

    что на их стороне не будет никакой выгоды. Дайте им пошептаться...

    - Господа, это становится скучно! - сказал я им громко, - драться так

    драться; вы имели время вчера наговориться...

    - Мы готовы, - отвечал капитан. - Становитесь, господа!.. Доктор,

    извольте отмерить шесть шагов...

    - Становитесь! - повторил Иван Игнатьич пискливым голосом.

    - Позвольте! - сказал я, - еще одно условие; так как мы будем драться

    насмерть, то мы обязаны сделать все возможное, чтоб это осталось тайною и

    чтоб секунданты наши не были в ответственности. Согласны ли вы?..

    - Совершенно согласны.

    - Итак, вот что я придумал. Видите ли на вершине этой отвесной скалы,

    направо, узенькую площадку? оттуда до низу будет сажен тридцать, если не

    больше; внизу острые камни. Каждый из нас станет на самом краю площадки;

    таким образом, даже легкая рана будет смертельна: это должно быть согласно с

    вашим желанием, потому что вы сами назначили шесть шагов. Тот, кто будет

    ранен, полетит непременно вниз и разобьется вдребезги; пулю доктор вынет. И

    тогда можно будет очень легко объяснить эту скоропостижную смерть неудачным

    прыжком. Мы бросим жребий, кому первому стрелять. Объявляю вам в заключение,

    что иначе я не буду драться.

    - Пожалуй! - сказал драгунский капитан, посмотрев выразительно на

    Грушницкого, который кивнул головой в знак согласия. Лицо его ежеминутно

    менялось. Я его поставил в затруднительное положение. Стреляясь при

    обыкновенных условиях, он мог целить мне в ногу, легко меня ранить и

    удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей совести;

    но теперь он должен был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей, или,

    наконец, оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой со мною

    опасности. В эту минуту я не желал бы быть на его месте. Он отвел капитана в

    сторону и стал говорить ему что-то с большим жаром; я видел, как посиневшие

    губы его дрожали; но капитан от него отвернулся с презрительной улыбкой. "Ты

    дурак! - сказал он Грушницкому довольно громко, - ничего не понимаешь!

    Отправимтесь же, господа!"

    Узкая тропинка вела между кустами на крутизну; обломки скал составляли

    шаткие ступени этой природной лестницы; цепляясь за кусты, мы стали

    карабкаться. Грушницкий шел впереди, за ним его секунданты, а потом мы с

    доктором.

    - Я вам удивляюсь, - сказал доктор, пожав мне крепко руку. - Дайте

    пощупать пульс!.. О-го! лихорадочный!.. но на лице ничего не заметно...

    только глаза у вас блестят ярче обыкновенного.

    Вдруг мелкие камни с шумом покатились нам под ноги. Что это? Грушницкий

    споткнулся, ветка, за которую он уцепился, изломилась, и он скатился бы вниз

    на спине, если б его секунданты не поддержали.

    - Берегитесь! - закричал я ему, - не падайте заранее; это дурная

    примета. Вспомните Юлия Цезаря!

    Вот мы взобрались на вершину выдавшейся скалы: площадка была покрыта

    мелким песком, будто нарочно для поединка. Кругом, теряясь в золотом тумане

    утра, теснились вершины гор, как бесчисленное стадо, и Эльборус на юге

    вставал белою громадой, замыкая цепь льдистых вершин, между которых уж

    бродили волокнистые облака, набежавшие с востока. Я подошел к краю площадки

    и посмотрел вниз, голова чуть-чуть у меня не закружилась, там внизу казалось

    темно и холодно, как в гробе; мшистые зубцы скал, сброшенных грозою и

    временем, ожидали своей добычи.

    Площадка, на которой мы должны были драться, изображала почти

    правильный треугольник. От выдавшегося угла отмерили шесть шагов и решили,

    что тот, кому придется первому встретить неприятельский огонь, станет на

    самом углу, спиною к пропасти; если он не будет убит, то противники

    поменяются местами.

    Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в

    душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к

    лучшему; но самолюбие и слабость характера должны были торжествовать... Я

    хотел дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала.


    Кто не заключал таких условий с своею совестью?

    - Бросьте жребий, доктор! - сказал капитан.

    Доктор вынул из кармана серебряную монету и поднял ее кверху.

    - Решетка! - закричал Грушницкий поспешно, как человек, которого вдруг

    разбудил дружеский толчок.

    - Орел! - сказал я.

    Монета взвилась и упала звеня; все бросились к ней.

    - Вы счастливы, - сказал я Грушницкому, - вам стрелять первому! Но

    помните, что если вы меня не убьете, то я не промахнусь - даю вам честное

    слово.

    Он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного; я глядел на

    него пристально; с минуту мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя

    о прощении; но как признаться в таком подлом умысле?.. Ему оставалось одно

    средство - выстрелить на воздух; я был уверен, что он выстрелит на воздух!

    Одно могло этому помешать: мысль, что я потребую вторичного поединка.

    - Пора! - шепнул мне доктор, дергая за рукав, - если вы теперь не

    скажете, что мы знаем их намерения, то все пропало. Посмотрите, он уж

    заряжает... если вы ничего не скажете, то я сам...

    - Ни за что на свете, доктор! - отвечал я, удерживая его за руку, - вы

    все испортите; вы мне дали слово не мешать... Какое вам дело? Может быть, я

    хочу быть убит...

    Он посмотрел на меня с удивлением.

    - О, это другое!.. только на меня на том свете не жалуйтесь...

    Капитан между тем зарядил свои пистолеты, подал один Грушницкому, с

    улыбкою шепнув ему что-то; другой мне.

    Я стал на углу площадки, крепко упершись левой ногою в камень и

    наклонясь немного наперед, чтобы в случае легкой раны не опрокинуться назад.

    Грушницкий стал против меня и по данному знаку начал поднимать

    пистолет. Колени его дрожали. Он целил мне прямо в лоб...

    Неизъяснимое бешенство закипело в груди моей.

    Вдруг он опустил дуло пистолета и, побледнев как полотно, повернулся к

    своему секунданту.

    - Не могу, - сказал он глухим голосом.

    - Трус! - отвечал капитан.

    Выстрел раздался. Пуля оцарапала мне колено. Я невольно сделал

    несколько шагов вперед, чтоб поскорей удалиться от края.

    - Ну, брат Грушницкий, жаль, что промахнулся! - сказал капитан, -

    теперь твоя очередь, становись! Обними меня прежде: мы уж не увидимся! - Они

    обнялись; капитан едва мог удержаться от смеха. - Не бойся, - прибавил он,

    хитро взглянув на Грушницкого, - все вздор на свете!.. Натура - дура, судьба

    - индейка, а жизнь - копейка!

    После этой трагической фразы, сказанной с приличною важностью, он

    отошел на свое место; Иван Игнатьич со слезами обнял также Грушницкого, и

    вот он остался один против меня. Я до сих пор стараюсь объяснить себе,

    какого роду чувство кипело тогда в груди моей: то было и досада

    оскорбленного самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся при мысли, что

    этот человек, теперь с такою уверенностью, с такой спокойной дерзостью на

    меня глядящий, две минуты тому назад, не подвергая себя никакой опасности,

    хотел меня убить как собаку, ибо раненный в ногу немного сильнее, я бы

    непременно свалился с утеса.

    Я несколько минут смотрел ему пристально в лицо, стараясь заметить хоть

    легкий след раскаяния. Но мне показалось, что он удерживал улыбку.

    - Я вам советую перед смертью помолиться богу, - сказал я ему тогда.

    - Не заботьтесь о моей душе больше чем о своей собственной. Об одном

    вас прошу: стреляйте скорее.

    - И вы не отказываетесь от своей клеветы? не просите у меня прощения?..


    Подумайте хорошенько: не говорит ли вам чего-нибудь совесть?

    - Господин Печорин! - закричал драгунский капитан, - вы здесь не для

    того, чтоб исповедовать, позвольте вам заметить... Кончимте скорее; неравно

    кто-нибудь проедет по ущелью - и нас увидят.

    - Хорошо, доктор, подойдите ко мне.

    Доктор подошел. Бедный доктор! он был бледнее, чем Грушницкий десять

    минут тому назад.

    Следующие слова я произнес нарочно с расстановкой, громко и внятно, как

    произносят смертный приговор:

    - Доктор, эти господа, вероятно, второпях, забыли положить пулю в мой

    пистолет: прошу вас зарядить его снова, - и хорошенько!

    - Не может быть! - кричал капитан, - не может быть! я зарядил оба

    пистолета; разве что из вашего пуля выкатилась... это не моя вина! - А вы не

    имеете права перезаряжать... никакого права... это совершенно против правил;

    я не позволю...

    - Хорошо! - сказал я капитану, - если так, то мы будем с вами

    стреляться на тех же условиях... Он замялся.

    Грушницкий стоял, опустив голову на грудь, смущенный и мрачный.

    - Оставь их! - сказал он наконец капитану, который хотел вырвать

    пистолет мой из рук доктора... - Ведь ты сам знаешь, что они правы.

    Напрасно капитан делал ему разные знаки, - Грушницкий не хотел и

    смотреть.

    Между тем доктор зарядил пистолет и подал мне. Увидев это, капитан

    плюнул и топнул ногой.

    - Дурак же ты, братец, - сказал он, - пошлый дурак!.. Уж положился на

    меня, так слушайся во всем... Поделом же тебе! околевай себе, как муха... -

    Он отвернулся и, отходя, пробормотал: - А все-таки это совершенно против

    правил.

    - Грушницкий! - сказал я, - еще есть время; откажись от своей клеветы,

    и я тебе прощу все. Тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие

    удовлетворено; - вспомни - мы были когда-то друзьями...

    Лицо у него вспыхнуло, глаза засверкали.

    - Стреляйте! - отвечал он, - я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы

    меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет

    места...

    Я выстрелил...

    Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было. Только прах

    легким столбом еще вился на краю обрыва.

    Все в один голос вскрикнули.

    - Finita la comedia!15 - сказал я доктору.

    Он не отвечал и с ужасом отвернулся.

    Я пожал плечами и раскланялся с секундантами Грушницкого.

    Спускаясь по тропинке вниз, я заметил между расселинами скал

    окровавленный труп Грушницкого. Я невольно закрыл глаза... Отвязав лошадь, я

    шагом пустился домой. У меня на сердце был камень. Солнце казалось мне

    тускло, лучи его меня не грели.

    Не доезжая слободки, я повернул направо по ущелью. Вид человека был бы

    мне тягостен: я хотел быть один. Бросив поводья и опустив голову на грудь, я

    ехал долго, наконец очутился в месте, мне вовсе не знакомом; я повернул коня

    назад и стал отыскивать дорогу; уж солнце садилось, когда я подъехал к

    Кисловодску, измученный, на измученной лошади.

    Лакей мой сказал мне, что заходил Вернер, и подал мне две записки: одну

    от него, другую... от Веры.

    Я распечатал первую, она была следующего содержания:

    "Все устроено как можно лучше: тело привезено обезображенное, пуля из

    груди вынута. Все уверены, что причиною его смерти несчастный случай; только

    комендант, которому, вероятно, известна ваша ссора, покачал головой, но

    ничего не сказал. Доказательств против вас нет никаких, и вы можете спать

    спокойно... если можете... Прощайте..."

    Я долго не решался открыть вторую записку... Что могла она мне

    писать?.. Тяжелое предчувствие волновало мою душу.

    Вот оно, это письмо, которого каждое слово неизгладимо врезалось в моей

    памяти:

    "Я пишу к тебе в полной уверенности, что мы никогда больше не увидимся.

    Несколько лет тому назад, расставаясь с тобою, я думала то же самое; но небу

    было угодно испытать меня вторично; я не вынесла этого испытания, мое слабое

    сердце покорилось снова знакомому голосу... ты не будешь презирать меня за

    это, не правда ли? Это письмо будет вместе прощаньем и исповедью: я обязана

    сказать тебе все, что накопилось на моем сердце с тех пор, как оно тебя

    любит. Я не стану обвинять тебя - ты поступил со мною, как поступил бы

    всякий другой мужчина: ты любил меня как собственность, как источник

    радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и

    однообразна. Я это поняла сначала... Но ты был несчастлив, и я пожертвовала

    собою, надеясь, что когда-нибудь ты оценишь мою жертву, что когда-нибудь ты

    поймешь мою глубокую нежность, не зависящую ни от каких условий. Прошло с

    тех пор много времени: я проникла во все тайны души твоей... и убедилась,

    что то была надежда напрасная. Горько мне было! Но моя любовь срослась с

    душой моей: она потемнела, но не угасла.

    Мы расстаемся навеки; однако ты можешь быть уверен, что я никогда не

    буду любить другого: моя душа истощила на тебя все свои сокровища, свои

    слезы и надежды. Любившая раз тебя не может смотреть без некоторого

    презрения на прочих мужчин, не потому, чтоб ты был лучше их, о нет! но в

    твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое

    и таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть

    непобедимая; никто не умеет так постоянно хотеть быть любимым; ни в ком зло

    не бывает так привлекательно, ничей взор не обещает столько блаженства,

    никто не умеет лучше пользоваться своими преимуществами и никто не может

    быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько не старается

    уверить себя в противном.

    Теперь я должна тебе объяснить причину моего поспешного отъезда; она

    тебе покажется маловажна, потому что касается до одной меня.

    Нынче поутру мой муж вошел ко мне и рассказал про твою ссору с

    Грушницким. Видно, я очень переменилась в лице, потому что он долго и

    пристально смотрел мне в глаза; я едва не упала без памяти при мысли, что ты

    нынче должен драться и что я этому причиной; мне казалось, что я сойду с

    ума... но теперь, когда я могу рассуждать, я уверена, что ты останешься жив:

    невозможно, чтоб ты умер без меня, невозможно! Мой муж долго ходил по

    комнате; я не знаю, что он мне говорил, не помню, что я ему отвечала...

    верно, я ему сказала, что я тебя люблю... Помню только, что под конец нашего

    разговора он оскорбил меня ужасным словом и вышел. Я слышала, как он велел

    закладывать карету... Вот уж три часа, как я сижу у окна и жду твоего

    возврата... Но ты жив, ты не можешь умереть!.. Карета почти готова...

    Прощай, прощай... Я погибла, - но что за нужда?.. Если б я могла быть

    уверена, что ты всегда меня будешь помнить, - не говорю уж любить, - нет,

    только помнить... Прощай; идут... я должна спрятать письмо...

    Не правда ли, ты не любишь Мери? ты не женишься на ней? Послушай, ты

    должен мне принести эту жертву: я для тебя потеряла все на свете..."

    Я как безумный выскочил на крыльцо, прыгнул на своего Черкеса, которого

    водили по двору, и пустился во весь дух по дороге в Пятигорск. Я беспощадно

    погонял измученного коня, который, хрипя и весь в пене, мчал меня по

    каменистой дороге.

    Солнце уже спряталось в черной туче, отдыхавшей на гребне западных гор;

    в ущелье стало темно и сыро. Подкумок, пробираясь по камням, ревел глухо и

    однообразно. Я скакал, задыхаясь от нетерпенья. Мысль не застать уже ее в

    Пятигорске молотком ударяла мне в сердце! - одну минуту, еще одну минуту

    видеть ее, проститься, пожать ей руку... Я молился, проклинал плакал,

    смеялся... нет, ничто не выразит моего беспокойства, отчаяния!.. При

    возможности потерять ее навеки Вера стала для меня дороже всего на свете -

    дороже жизни, чести, счастья! Бог знает, какие странные, какие бешеные

    замыслы роились в голове моей... И между тем я все скакал, погоняя

    беспощадно. И вот я стал замечать, что конь мой тяжелее дышит; он раза два

    уж спотыкнулся на ровном месте... Оставалось пять верст до Ессентуков -

    казачьей станицы, где я мог пересесть на другую лошадь.

    Все было бы спасено, если б у моего коня достало сил еще на десять

    минут! Но вдруг поднимаясь из небольшого оврага, при выезде из гор, на

    крутом повороте, он грянулся о землю. Я проворно соскочил, хочу поднять его,

    дергаю за повод - напрасно: едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его

    зубы; через несколько минут он издох; я остался в степи один, потеряв

    последнюю надежду; попробовал идти пешком - ноги мои подкосились; изнуренный

    тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и как ребенок заплакал.

    И долго я лежал неподвижно и плакал горько, не стараясь удерживать слез

    и рыданий; я думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, все мое

    хладнокровие - исчезли как дым. Душа обессилела, рассудок замолк, и если б в

    эту минуту кто-нибудь меня увидел, он бы с презрением отвернулся.

    Когда ночная роса и горный ветер освежили мою горячую голову и мысли

    пришли в обычный порядок, то я понял, что гнаться за погибшим счастьем

    бесполезно и безрассудно. Чего мне еще надобно? - ее видеть? - зачем? не все

    ли кончено между нами? Один горький прощальный поцелуй не обогатит моих

    воспоминаний, а после него нам только труднее будет расставаться.

    Мне, однако, приятно, что я могу плакать! Впрочем, может быть, этому

    причиной расстроенные нервы, ночь, проведенная без сна, две минуты против

    дула пистолета и пустой желудок.

    Все к лучшему! это новое страдание, говоря военным слогом, сделало во

    мне счастливую диверсию. Плакать здорово; и потом, вероятно, если б я не

    проехался верхом и не был принужден на обратном пути пройти пятнадцать

    верст, то и эту ночь сон не сомкнул бы глаз моих.

    Я возвратился в Кисловодск в пять часов утра, бросился на постель и

    заснул сном Наполеона после Ватерлоо.

    Когда я проснулся, на дворе уж было темно. Я сел у отворенного окна,

    расстегнул архалук - и горный ветер освежил грудь мою, еще не успокоенную

    тяжелым сном усталости. Вдали за рекою, сквозь верхи густых лип, ее

    осеняющих, мелькали огне в строеньях крепости и слободки. На дворе у нас все

    было тихо, в доме княгини было темно.

    Взошел доктор: лоб у него был нахмурен; и он, против обыкновения, не

    протянул мне руки.


    - Откуда вы, доктор?

    - От княгини Лиговской; дочь ее больна - расслабление нервов... Да не в

    этом дело, а вот что: начальство догадывается, и хотя ничего нельзя доказать

    положительно, однако я вам советую быть осторожнее. Княгиня мне говорила

    нынче, что она знает, что вы стрелялись за ее дочь. Ей все этот старичок

    рассказал... как бишь его? Он был свидетелем вашей стычки с Грушницким в

    ресторации. Я пришел вас предупредить. Прощайте. Может быть, мы больше не

    увидимся, вас ушлют куда-нибудь.

    Он на пороге остановился: ему хотелось пожать мне руку... и если б я

    показал ему малейшее на это желание, то он бросился бы мне на шею; но я

    остался холоден, как камень - и он вышел.

    Вот люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка,

    помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства,

    - а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того, кто имел

    смелость взять на себя всю тягость ответственности. Все они таковы, даже

    самые добрые, самые умные!..

    На другой день утром, получив приказание от высшего начальства

    отправиться в крепость Н., я зашел к княгине проститься.

    Она была удивлена, когда на вопрос ее: имею ли я ей сказать что-нибудь

    особенно важное? - я отвечал, что желаю ей быть счастливой и прочее.

    - А мне нужно с вами поговорить очень серьезно.

    Я сел молча.

    Явно было, что она не знала, с чего начать; лицо ее побагровело, пухлые

    ее пальцы стучали по столу; наконец она начала так, прерывистым голосом:

    - Послушайте, мсье Печорин! я думаю, что вы благородный человек.

    Я поклонился.

    - Я даже в этом уверена, - продолжала она, - хотя ваше поведение

    несколько сомнительно; но у вас могут быть причины, которых я не знаю, и

    их-то вы должны теперь мне поверить. Вы защитили дочь мою от клеветы,

    стрелялись за нее, - следственно, рисковали жизнью... Не отвечайте, я знаю,

    что вы в этом не признаетесь, потому что Грушницкий убит (она

    перекрестилась). Бог ему простит - и, надеюсь, вам также!.. Это до меня не

    касается, я не смею осуждать вас, потому что дочь моя хотя невинно, но была

    этому причиною. Она мне все сказала... я думаю, все: вы изъяснились ей в

    любви... она вам призналась в своей (тут княгиня тяжело вздохнула). Но она

    больна, и я уверена, что это не простая болезнь! Печаль тайная ее убивает;

    она не признается, но я уверена, что вы этому причиной... Послушайте: вы,

    может быть, думаете, что я ищу чинов, огромного богатства, - разуверьтесь! я

    хочу только счастья дочери. Ваше теперешнее положение незавидно, но оно

    может поправиться: вы имеете состояние; вас любит дочь моя, она воспитана

    так, что составит счастие мужа, - я богата, она у меня одна... Говорите, что

    вас удерживает?.. Видите, я не должна бы была вам всего этого говорить, но я

    полагаюсь на ваше сердце, на вашу честь; вспомните, у меня одна дочь...

    одна...

    Она заплакала.

    - Княгиня, - сказал я, - мне невозможно отвечать вам; позвольте мне

    поговорить с вашей дочерью наедине...

    - Никогда! - воскликнула она, встав со стула в сильном волнении.

    - Как хотите, - отвечал я, приготовляясь уйти.

    Она задумалась, сделала мне знак рукою, чтоб я подождал, и вышла.

    Прошло минут пять; сердце мое сильно билось, но мысли были спокойны,

    голова холодна; как я ни искал в груди моей хоть искры любви к милой Мери,

    но старания мои были напрасны.

    Вот двери отворились, и вошла она, Боже! как переменилась с тех пор,


    как я не видал ее, - а давно ли?

    Дойдя до середины комнаты, она пошатнулась; я вскочил, подал ей руку и

    довел ее до кресел.

    Я стоял против нее. Мы долго молчали; ее большие глаза, исполненные

    неизъяснимой грусти, казалось, искали в моих что-нибудь похожее на надежду;

    ее бледные губы напрасно старались улыбнуться; ее нежные руки, сложенные на

    коленах, были так худы и прозрачны, что мне стало жаль ее.

    - Княжна, - сказал я, - вы знаете, что я над вами смеялся?.. Вы должны

    презирать меня.

    На ее щеках показался болезненный румянец.

    Я продолжал: - Следственно, вы меня любить не можете...

    Она отвернулась, облокотилась на стол, закрыла глаза рукою, и мне

    показалось, что в них блеснули слезы.

    - Боже мой! - произнесла она едва внятно.

    Это становилось невыносимо: еще минута, и я бы упал к ногам ее.

    - Итак, вы сами видите, - сказал я сколько мог твердым голосом и с

    принужденной усмешкой, - вы сами видите, что я не могу на вас жениться, если

    б вы даже этого теперь хотели, то скоро бы раскаялись. Мой разговор с вашей

    матушкой принудил меня объясниться с вами так откровенно и так грубо; я

    надеюсь, что она в заблуждении: вам легко ее разуверить. Вы видите, я играю

    в ваших глазах самую жалкую и гадкую роль, и даже в этом признаюсь; вот все,

    что я могу для вас сделать. Какое бы вы дурное мнение обо мне ни имели, я

    ему покоряюсь... Видите ли, я перед вами низок. Не правда ли, если даже вы


    меня и любили, то с этой минуты презираете?

    Она обернулась ко мне бледная, как мрамор, только глаза ее чудесно

    сверкали.

    - Я вас ненавижу... - сказала она.

    Я поблагодарил, поклонился почтительно и вышел.

    Через час курьерская тройка мчала меня из Кисловодска. За несколько

    верст до Ессентуков я узнал близ дороги труп моего лихого коня; седло было

    снято - вероятно, проезжим казаком, - и вместо седла на спине его сидели два

    ворона. Я вздохнул и отвернулся...

    И теперь, здесь, в этой скучной крепости, я часто, пробегая мыслию

    прошедшее. спрашиваю себя: отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый

    мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное?.. Нет, я

    бы не ужился с этой долею! Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе

    разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на

    берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему

    мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается

    к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не

    мелькнет ли там на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек,

    желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу

    отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной

    пристани...
    1 серо-жемчужного цвета (франц.).

    2 красновато-бурого цвета (франц.).

    3 по-мужицки (франц.).

    4 Милый мой, я ненавижу людей, чтобы их не презирать, потому что иначе

    жизнь была бы слишком отвратительным фарсом (франц.).

    5 Милый мой, я презираю женщин, чтобы не любить их, потому что иначе

    жизнь была бы слишком нелепой мелодрамой (франц.).

    6 на пикник (франц.).

    7 Боже мой, черкес!.. (франц.)

    8 Не бойтесь, сударыня, - я не более опасен, чем ваш кавалер (франц.).

    9 Это презабавно!.. (франц.)

    10 Благодарю вас, сударь (франц.).

    11 Позвольте... (от франц. pemetter.)

    12 на мазурку... (франц.).

    13 Очаровательно! прелестно! (франц.)

    14 руку и сердце (франц.).

    15 Комедия окончена! (итал.)


    1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   13


    написать администратору сайта