НК. Министерство высшего и среднего специального образования Республики Узбекистан Андижанский государственный университет
 Скачать 0.58 Mb.
|
|
2.2. Воссоздание азиатской среды в творчестве Файнберга В произведениях русских поэтов национальная среда Средней Азии воссоздается с разной степенью широты. Чаще всего это зависит от конкретного замысла, определяющего художественную меру масштабности, с какой автор подходит к воплощению тех или иных деталей и штрихов предметно-вещного, традиционно-ритуального, обрядового и природного мира Востока. Пересечение с некоторыми иными явлениями, выходящими за пределы этого обстоятельственного круга (портреты людей, упоминание о факторах духовного наследия и т.п.) естественны и тем более важны, чем эпичнее художественное сознание автора. Русскоязычная поэзия Узбекистана, ее проблематика и поэтика, естественно отражают серьезные явления, происходящие в нашей литературе, причем отдельные грани этого процесса можно проиллюстрировать и на уровне абсолютно малых величин художественной формы, скажем, системы тропов. В изображении азиатской среды это особенно заметно. Образная ассоциация обычно возникает из подмены одного понятия другим, чаще всего неизвестного (или малоизвестного) известным. С чем, например, сравнивали прежде русские поэты хлопок? В большинстве случаев – со снегом: он также легок, пушист и бел. Сравнение прижилось, стало, по сути, штампом: у крупных поэтов, вводивших уподобление хлопок-снег в широкий круг ассоциаций, оно в лучшем случае воспринималось как некая традиционная образная бинарная связка 12 Узбекская среда для Александра Файнберга – не отвлеченная, абстактная данность, не некий мир ―со стороны‖, не пейзаж, который можно нарисовать на мольберте, а потом любоваться им – на стене. Это собственный мир русского поэта, воздух, которым он дышит, субстанция, в которой он обитает и с которой соотносит свое человеческое и 12 Атланова Е. «Клеть свободы Файнберга», Ташкент. 2007, стр. 66 художественное сознание, свое мирочувствование неотделимое от этой земли, гор, полей, луны, дувалов и садов. Читая Файнберга, ощущаешь некий сдвиг понятия ―человек Азии‖ куда-то ―внутрь‖ понятия ―русский поэт‖. То, что когда-то разделялось по существу национально-эстетическому признаку, исследовалось как миры, порой взаимодействующие, но все же изначально параллельные, сегодня не просто пересекается и влияет друг на друга, оживет друг в друге – и не как инонациональное, а как свое, словно текущее по жилам и артериям живого – в том числе и поэтического – организма. Здесь не нужно ни перевоплощения, ни иного, прежде необходимого художественного приема национальной трансформации: поэт просто живет среди того узбекского мира, который и есть среда его существования – не только как личности, но и как художника: Восточный двор с кривою луною. В саду чуть слышный разговор. За садом ночь в долины зноя Прохладу льет с медовых гор. Пьет поле, утоляя жажду, вздыхает, отходя ко сну. Вот так, бог даст, и я однажды порой полуночной вздохну. Пусть мало радостей бывало, зато светила мне всегда в проеме старого дувала моя – не чья-нибудь – звезда. Омой же сердце мне, прохлада. И я, что было не кляня, усну, как поле после дня. А что еще на свете надо? 13 13 А.А.Файнберг, «Невод» Т.: «Ёш гвардия», 1996, стр. 294 Уже в третьем стихе замкнутое пространство ―восточного двора‖ разомкнуто в живой мир узбекской природы, ступенчато раскрывающийся перед читателем (сад – ночь – долины зноя – ледовые горы), чтобы затем вновь спуститься вниз, в полный труда и забот мир людей, олицетворенный в почти символическом образе вздыхающего после тяжкого дня хлопкового поля. Обретая ясные национально очерченные человеческие контуры, узбекская среда как бы сама заботливо включает в себя и мир поэта: обычный прием уподобления, расширяя эмблематический смысл образа поля, получает у Файнберга и известное обстоятельственно- характерологическое наполнение. Из явления внешнего среда становится явлением внутренним. Перекличка семантических рядов ( поле, прохлада, сон, утоление жажды и т.п.) усиливает глубинную связь героя и среды – личности, стоящей в центре стихотворения , и мира, столь близкого ему, что и самое высокое и желанное (моя звезда) видится ему в проломе старого дувала. Однако главное – это сама перекличка душ героя и тех невидимых, но сущих людей, которые не только ведут разговор в саду, но и незримо утоляют жажду поля, живут за старыми дувалами, обретают радость прохлады и покоя после трудового дня. Именно это – без специальных приемов и поэтических фигур – ощутимо в доброй, усталой, счастливой интонации стиха, передающей кардинальный, философский смысл стихотворения. 2.3. Социально- нравственная активность современной личности Современный период исторического развития нашего общества характеризуется появлением понятия новое мышление, несущего в себе принципиально новое восприятие существования человека в окружающем его мире. Суть нового мышления заключается в том, что каждый живущий на Земле человек ощущает себя не просто представителем того или иного народа, но прежде всего гражданином планеты, малой, но неотъемлемой частицей всего человечества. Частицей, само существование которой на земле сегодня зависит не от характера близлежащих, сиюминутных простых контактов, а от всеобщего взаимодействия Добра и Зла в масштабах всей планеты. Понимаемое таким образом, новое мышление не возникло вдруг, одномоментно, на голом месте - оно было подготовлено всем ходом новейшей истории человечества, развитием его цивилизации, глобальностью катаклизмов середины ХХ века. И если в общественной жизни оно обрело четкие политические, социальные очертания лишь в наши дни, то в поэзии можно говорить об изменении самого мироощущения художников слова, о появлении каких-то новых художественных тенденций и концепций, отражающих глубинные процессы духовного развития, уже применительно к 60-70-м годам ХХ столетия. Тем не менее каждый поэт, если это действительно поэт, а не стихослагатель, постоянно и напряженно ищет новые пути и творческие решения, отвечающие новому витку исторической спирали, сегодняшнему уровню социального и художественного мышления. С 50-х годов русскоязычная поэзия Узбекистана наряду с декларативно-обнаженной публицистической стилистикой вырабатывает целую систему художественных, метафорических образов, несущих приметы нового мышления, воплощающих важнейшие черты характера и мировоззрения современного человека. Здесь и многократно повторяющийся у разных авторов, вырастающий до символа образ сердца, вбирающего в себя все боли и заботы Земли. Стихотворения из сборников А.Файнберга - все это различные повороты той же темы, разные художественные трактовки одного и того же удачно найденного поэтом и по-своему использованного им тропа. А.Файнберг, пожалуй, наиболее активен в прямом противостоянии социальному злу и утверждении своего общественного и нравственного идеала. При том, что это поэт- философ, что красная линия его творчества проходит через размышления о смысле бытия человека и человечества, причем, как всякий большой поэт, он умеет найти свои никем не изведанные пути художественного решения этих вечных философских проблем, в то же время поэзия его, пожалуй, максимально разнопланова и обращена к различнейшим сферам человеческой жизни и человеческих эмоций. Философия соседствует здесь с голой публицистикой, стихи о любви- с острой сатирой, причем все это всегда объединяется общей концепцией жизни, опять-таки активной авторской позицией, в которой философское неотделимо от социального, а социальное - от нравственного, в которой Добро, Совесть, Справедливость, Истина - понятия одного художественного ряда, неизменно противостоящие многоликому и многозначному образу Зла и Неправды. Авторское отношение к жизни может быть выражено у Файнберга и в шутливом гимне петуху, который горланит на заборе, рассвет земле орет, но в то же время возвещает не просто наступающее утро, но грядущий день Земли, поворот земного шара, смену ночной темноты многоцветной радугой дня. А наряду с этой, в общем-то безобидной в своей отвлеченной обобщенности, увидевшей свет еще в 1978 году в сборнике «Далекие мосты» шуткой - острое, откровенно публицистическое стихотворение «Кто вознесен без дарованья…», опубликованное лишь в 1987 году в сборнике «Невод». Оно обращено, конечно же, не только к бездарному, но маститому литератору, насильно вознесенному льстивой молвой к вершинам великого преуспеянья, но и ко всем сильным мира сего, известность которых не оплачена подлинным золотом дарованья, а потому чревата не просто забвением, но и презрением потомков: Молва погаснет на лету, Когда пути его земному презренье подведет черту. За той чертою лик забвенья над ним склонится, слеп и глух. И лживых лавров тленных дух позорней всякого презренья 14 В том же ряду стоят и стихотворения «Утешение Верлена» и «Шекспир», созданные по принципу, провозглашенному еще Н.Некрасовым («Переносится действие в Пизу - и спасен многотомный роман»). Перенося действие своих стихотворений в шекспировскую Англию или во Францию начала ХХ века, Файнберг несомненно рисует портрет своей эпохи, убийственную картину общества все тех же - застойных- лет, когда в руке у вора меч суда, во власти монстра красота 15 , когда Направо - ложь. Налево – маска правды. Значение утратили слова… Над красотою бог - мешок с деньгами. Сердец не прожигает боль стыда… Горит земля и стонет под ногами… 16 Само по себе образное, художественное, а потому особенно действенное описание царивших до недавнего времени нравов несло в себе достаточно сильный заряд отрицания. Зла и утверждения контрастной ему социальной правды. Но цель поэта не только разоблачить. Пафос всех его произведений подобного рода – в раздумье о человеке, о стоящем за строкой герое нашего времени. Предмет художественного исследования современного поэта не Гамлет, вот уже которое столетие размышляющий быть или не быть, не Верлен, задающий свои риторические вопросы и получающий в ответ от некоего воображаемого собеседника неизменное, эпически спокойное утешение: ―все встанет на свои места‖. Речь идет о человеке, призванном сегодня поставить ―на свои места‖ Добро и Зло, Неправду и Истину, Нравственность и Справедливость. ―Была б душа твоя 14 А.А.Файнберг, «Невод», Т., 1986, стр. 106 15 Там же , стр. 114 16 Там же , стр. 144 чиста. Все встанет на свои места‖ (―Утешение Верлена‖) - казалось бы, выход найден: он в ―чистоте души‖ самого человека. Но этот, открытый уже многими выход не приемлет автор стихотворения, отрицая его своеобразным и ироническим пассажем, где одно лишь слово ―воспарил‖ в данном контексте несет в себе мощный иронический заряд: ― Так нам сказал Христос однажды… И в небо воспарил с креста‖. Утверждаемый христианской религией путь нравственного самоусовершенствования (философия, еще и сегодня утешающая тех, кто не находит в себе нравственных, душевных сил противостоять социальному злу) пригоден лишь для абстрактного ―парения‖ в небесных, далеких от жизни сферах. Поэт – за социальную активность личности, противостоящую как внутренней рефлексии, так и окружающему злу: ― Быть, Гамлет, быть. Забудь свой монолог‖ (―Гамлет‖). Тот же идеал нравственной, социальной активности современного человека утверждает Файнберг и в другом стихотворении – «Новый Сизиф» 17 , также художественно связанном с общечеловеческой культурной традицией, использующем для воплощения авторской мысли ―чужой‖ – мифологический – сюжет. Стихотворение ―Новый Сизиф‖ очень характерно для поэтического стиля А.Файнберга и парадоксальностью ―переворота‖ традиционного сюжета, и явственной ироничностью интонации, как бы ―сбивающей‖ изначально высокий эмоциональный настрой, и ―непрямым‖, художественно опосредованным выражением авторской мысли. Файнберг переосмысливает (не случайно это ―Новый Сизиф‖), а вернее, проецирует древний сюжет на духовный экран современности. При этом он оставляет за рамками стихотворения едва ли не основную идею ―исходного‖ мифа – идею неизбежного возмездия за коварство и хитрость, за безнравственные поступки человека. Поэт акцентирует внимание на смысле самого наказания, ниспосланного Сизифу Зевсом, том смысле, который человечество уже много 17 А.А.Файнберг, «Невод», Т., 1986, стр. 164 веков вкладывает в символическое понятие ―сизифов труд‖. При всей его кажущейся несерьезности стихотворение Файнберга – это стихотворение о трагедии Сизифа, трагедии бесцельного, бессмысленного труда. Ведь камень, который в гору катит Сизиф у Файнберга, не сам скатывается обратно (что соответствовало бы ходу классического сюжета), но снова и снова сталкивается с горы самим Сизифом. И, пожалуй, такое наказание – самому уничтожать результат своего труда, – пострашнее того, которое придумал своему ―герою‖ автор древнего мифа! Более того, продолжив традиционный сюжет, автор ―Нового Сизифа‖ предлагает свой вариант разрешения ―конфликта‖: некий вымышленный Святой (вспомним в этой связи и Христа, ―воспарившего‖ в небо в ―Утешении Верлена‖!), увидав страдания ―несчастного‖ Сизифа, ―впал в желанье сжалиться над ним‖ и разом избавил его от этой страшной ―трудовой повинности‖: ―Перекати через вершину. Да сгинет камень за горбом горы‖: Бедняга внял премудрому совету. С вершины прозревая путь иной, он вместе с камнем собственные беды за горб горы спихнул босой ступней. И стал Сизиф свободен во мгновенье. Однако, как известно, ―никто не даст нам избавленья…‖, если рабство – внутри нас. Пожалуй, именно в этом – главная, важнейшая мысль стихотворения, ради которой оно и записано. ―Освобожденный‖ Сизиф сам (снова сам!) заковывает себя еще в более тяжкие цепи: отныне он ―вздымал и сбрасывал свой камень по очереди с двух сторон горы‖. Сизиф у Файнберга – это своего рода символ человека или даже человечества в целом, ожидающего избавления от всех своих социальных и нравственных противоречий ―со стороны‖, с помощью некой ―святой‖, всемогущей силы, но лишенного внутренней свободы и энергии. И автор всем ходом шутливого по форме, но серьезнейшего по сути повествования несет читателю мысль о необходимости для человека этой внутренней свободы, стремления и способности к активному, осмысленному, духовно высокому действию. Иначе сколько бы ―:святых‖ ни вмешивались в людские дела мы все равно будем вечно ―вздымать и сбрасывать свой камень по очереди с двух сторон горы‖! Казалось бы, совсем о другом – и совсем по-другому! – написано еще одно стихотворение А. Файнберга –―Трын –трава‖ 18 . Однако и оно, если вчитаться, все о том же: о пустоте и наполненности человеческой души, о внутренней свободе и небосводе, об острейших социальных противоречиях современного общества и о различных, полярных принципах отношения к жизни, осмысления человеком своего места на Земле. Страшный, символический образ ―трын-травы‖, вынесенный в название стихотворения несет в себе зловещий ―знак беды‖, знак нездоровья современного общества, в котором всем все ―трын-трава‖, в котором все духовные и нравственные ценности обесценены, лишены внутреннего смысла и гармонии, оборачиваются все той же никчемностью и пустотой – ―трын-травой‖. В восьми строфах стихотворения ―схвачены‖ едва ли не все основные параметры общественного бытия. Здесь и проблемы экологии (―Кровь лося мажет рукава…‖, ―полрощи вырубил бездарно…‖); здесь и размышления о разрушении вечных нравственных устоев (―Любовь покинула? Мгновенно звенит торговка трын-травой‖), о девальвации художественных ценностей (―Но пару строк прочтешь и сразу – куда деваться? – трын-трава‖), о смещении оценочных критериев и духовных параметров этого ―трын- травного‖ искусства (―Вы, озверев от тесноты, на сцену прете под фанфары‖). Как и любой символический образ, образ трын-травы оказывается столь многозначен, что по-разному ―прорастает‖ в каждой строфе,в любом 18 А.А.Файнберг, «Далёкие мосты», Т., 1978, стр. 33 другом образе стихотворения. Это с виду золотая отрава лжестихов и лжелюбви, лжеславы и даже лжеработы. Она то открыто цветет под собственным именем – (в первых четырех строфах стихотворения), то уходит в неглубокий, легко прочитываемый подтекст: Но что вам дарят, юбиляры? Цветы? То во избежание лексической монотонности и в зависимости от стиховой ситуации превращается в прелестный лепесток (из которого готовится елейная настойка современной критики) или в травинку сладкую в зубах человека. Лирическое стихотворение «Трын-трава» интересно эпическим многоголосием. Лирический герой противостоит здесь и первобытному монстру, чей портрет и характер укладывается в три динамичные, емкие строки: И подбородок как булыга. - Что? Красная? Какая книга? Я не читатель. Трын-трава. Слышим мы и возмущенный голос оппонента-критика, привыкшего хвалить произведения, в которых столбцы стихов приятны глазу (Сказал мой критик: - Ты суров…). И даже большая голова, руководящая своей бригадою ударной и будто сошедшая с газетной страницы, хоть и безлика, как и положено газетному герою, но легко узнаваема. Никчемность ее великих деяний как бы подчеркивает бессмыслица известной народной скороговорки; с помощью которой эти деяния характеризуются: А ты, большая голова? Своей бригадою ударной полрощи вырубил бездарно Что дальше? На траве дрова? Однако главный художественный парадокс, превращающий все эти эмоциональные диалоги лирического героя со своими духовными противниками в единый, крепко спаянный хор, таится как это это часто бывает у Файнберга, в последней строфе стихотворения: Возьму охотничьих собак. Ружье возьму – на раздолье. К озерам. Лесом. Через поле. С травинкой сладкою в зубах. Всепроникающая отрава трын-травы захватила, таким образом, и душу самого лирического героя, характер которого на протяжении стихотворного действия претерпевает необратимые изменения: устав бороться, он гордо удаляется на раздолье все с той же страшной, лишающей воли и способности к действию травинкой сладкою в зубах. Кульминационные строки стихотворения – она на пустоши любой произрастает неизменно – опять-таки в образной, символической форме вскрывают причины этого всеобщего трын-травизма. Стихотворение «Трын- трава» – это несомненно еще один поэтический вариант той же темы духовной опустошенности, никчемности бессмысленного, бесцельного существования, рожденного определенными социальными условиями. Проанализированные произведения, демонстрирующие острое, активно критическое отношение поэта к окружающей действительности и социальному статусу человека в ней, к сожалению, вопреки общепринятой формуле, трудно множить – в русской поэзии Узбекистана круг авторов и стихотворений подобного рода достаточно ограничен. Тем не менее даже эти немногие, но емкие и многозначные произведения свидетельствуют о существовании непрерывающейся поэтической линии, своего рода традиции, о вызревании нового социального и художественного мышления в сложных, противоречивых исторических обстоятельствах 60 – начала 80-х годов. По-видимому, настал тот решающий для жизни человеческого Духа момент, когда духовность оказывается первичной по отношению к социальности и когда главный путь лежит от человека к социуму, а не наоборот. И многие художники слова, создавая различные, но объединенные общим отрицанием ―хаоса‖ современной жизни поэтические миры, предпочитают уход от конъюнктурной социологичности в любые иные поэтические измерения, соотносимые с социальными сторонами жизни лишь более или менее опосредованно. С другой стороны, закономерно сосуществуют с такого рода поэзией произведения авторов, выстрадавших, наконец, право говорить в полный голос и ищущих новые художественные возможности прямого, а не иносказательного самовыражения. К сожалению, большинство из них идет по пути наименьшего сопротивления, ―схватывая‖ лишь внешние признаки и приметы социальных изменений, считая для себя обязательным хотя бы просто прикоснуться к ранее запретному, отдать ―должное‖ модной проблематике. Пожалуй, один из немногих, кто действительно продолжает никогда не прерывающуюся линию обнаженно публицистического диалога с обществом, являющим поэту свои ―язвы‖ и еще не вылеченные болезни, – это Александр Файнберг. У поэта немало произведений, где он, при всей остроте и даже хлесткости поэтического языка, не поднимается до социально значимых обобщений, остается в рамках узких, по-видимому, личных обид, претензий, отношений (―Знакомому‖) или не идет дальше скороговорочного ―реестра‖ общественных пороков (―Эскиз подвижной декорации к спектаклю ―Королевство кривых зеркал‖‖). Однако в лучших произведениях последних лет умело ―схватывается‖ главное, масштабное, по-настоящему больное, находящее отклик в душе каждого. Так, стихотворение ―Двое из ларца‖ – это образец подлинно художественной социальной критики. Обращаясь к приему фольклорной реминисценции, А.Файнберг использует его не на чисто лексическом, внешнем, лежащем на поверхности стиха уровне, а как бы следует основополагающему для фольклора художественному принципу предельного, глобального обобщения, при котором простейшие сказочные образы и персонажи оказываются метафорами, знаками, чуть ли не символами, обозначающими те или иные явления современной общественной жизни: -Эй, двое из ларца одинаковы с лица -Тут мы!... Русская народная сказка Ох уж эти из ларца одинаковы с лица! Кончив сказочку началом, Начинают все с конца. По приказу да бегом мчат битюг за битюгом. Топорами брюки гладят, бревна рубят утюгом День да ночь – ни сесть ни лечь. В пушку – мясо, в щи – картечь. Пироги пекут в сугробе, Холодец толкают в печь. В бочке солится рядно . Снизу – крышка, сверху – дно. На ковши цепляют струны. В балалайки льют вино. Что ж ты, Ваня- дурачок? пьешь, а зубы – на крючок? Одинаковым на рожу, Ой, как нужен твой молчок. Ты ж хитрец да удалец. Так очнись же, наконец. Подыми свою дубинку, Загони двоих в ларец. Встань, пока не шибко пьян Да не врос в траву-бурьян. Выбрось это чудо-юдо в сине море-окиян. Ваня встал – в лице ленца. Хрупнул долькой огурца. Влез в ларец. С дубиной вылез. Здравствуй, третий из ларца! Стихотворение это очень характерно для творческого почерка Александра Файнберга. Здесь не просто используются, но переосмысляются, как бы выворачиваются наизнанку известные фольклорные сюжеты и образы.‖ Двое из ларца", традиционно олицетворяющие всемогущую силу, помогающую фольклорному герою преодолевать бесчисленные препятствия, но столь же традиционно лишенные в русских сказках индивидуальности, самостоятельности, характера, в стихотворении Файнберга разительно меняют облик и функции. Во главу угла возводится именно их безликость (качество, ставшее особенно опасным в наши дни, а потому и привлекшее основное внимание автора). Это уже не безобидные, всегда готовые прийти на выручку Добру помощники, а зловещие в своей безликости роботы, послушно выполняющие любые, даже самые бессмысленные приказы ―сверху‖. И если одни их ―деяния‖ просто забавны в своей абсурдности (―Пироги пекут в сугробе, холодец толкают в печь…‖),то другие самим своим лексическим оформлением вызывают уже не смешные, а соре зловещие ассоциации (―В пушку – мясо, в щи – картечь…‖). Емкость фольклорной структуры, ―помноженная‖ на чисто стилистические приемы (пропуск глаголов, интонационная градация перечислительности и т.п.), позволяет в коротком стихотворении охватить разные стороны народной жизни, в которой благодаря усилиям этих ―битюгов‖ ―из ларца‖ все переворачивается вверх дном (―снизу – крышка, сверху – дно‖), в которой люди превращаются в пушечное мясо, голос искусства неузнаваемо искажается (―на ковши цепляют струны…‖), а подлинному искусству затыкают рот (―в балалайки льют вино…‖). Казалось бы, если уж эти ―герои‖, в нарушение всех фольклорных и литературных традиций, оказались служителями Зла, а не Добра (представив таким образом ―портрет‖ общества в его худших, требующих ―лечения‖ деталях), то непременно должен возникнуть в произведении второй, противоположный им полюс, олицетворяющий здоровые силы того же общества. Он вроде бы и возникает – такой знакомый сказочный персонаж – Иван-дурак, который по замыслу призван обернуться Иван –царевичем, побеждающим злые силы. Однако – опять-таки, как всегда у Файнберга, – это фигура противоположная фольклорной: не Иван-царевич, а ―Ваня-дурачок‖ – сонный, ленивый, пьяный (!). Портрет его рисуется несколькими, но достаточно красноречивыми штрихами: ―Ваня встал – в лице ленца.Хрупнул долькой огурца‖. Основные черты этого портрета – ―Что ж ты, Ваня-дурачок, |