Называть вещи своими именами (манифест). Называть вещи своими именами программные выступления мастеров западноевропейской литературы XX века
 Скачать 3.38 Mb.
|
|
САЛЬВАДОР ДАЛИ. ФОТОГРАФИЯ СВОБОДНОГО ТВОРЧЕСТВА Кристальная объективность маленького фотоаппарата — беспристрастный хрусталик — стекло подлинной поэзии. Рука человека уже не вмешивается. Хрупкая гармония физики и химии. Чувствительная пластинка, ловящая самые тонкие детали. Сама экономичная структура этого точного и совершенного механизма свидетельствует, что его поэтическая деятельность радостна. Легкое смещение, едва уловимый наклон, верно угаданное расстояние — а все затем, чтобы, повинуясь теплым кончикам пальцев и никелированной пружине, выпорхнули из чистой хрустальной объективности стекла тридцать шесть новых, исполненных духовности взглядов на мир и сорок импульсов вдохновения. Когда рука не вмешивается, дух начинает постигать, что отсутствие неточных касаний пальцев — благо; вдохновение освобождается от ремесленного навыка, доверяется только бессознательному расчету механизма. Новая манера творчества духа — фотография — наведет наконец необходимый порядок в фазах поэтического производства. Доверимся новым средствам фантазии — они рождены естественными объективными смещениями пространств и масштабов. Только придуманное лишено оригинальности. А чудо свершается с той же непреложной точностью, что и банковские операции. Дух — дело особое... Удовлетворимся же чудом, свершенным в мгновение ока: раскроем глаза и будем, схватывая все на лету, учиться истинному видению. Закрыть глаза — значит воспринимать отзвуки внешнего мира антипоэтически. Анри Руссо видел лучше импрессионистов. Вспомним, что они смотрели, полузакрыв глаза, и ловили лишь музыку объективного, единственно способную просочиться сквозь их полусмеженные веки. Вермеер Дельфтский — явление другого рода. В истории виде- 247 ния его глаза — это случай максимальной честности, не избежавшей, однако, соблазнов игры света. Ван дер Меер, новый святой Антоний, сохраняет предмет в неприкосновенности с подлинно фотографическим вдохновением — так проявляется его смиренная и пылкая деликатность. Умение видеть — это вообще новая система измерения духовных пространств. Умение видеть — это нечто вроде изобретения. А есть ли изобретение безупречнее, чем анестезирующий взгляд четко видящего глаза, глаза, лишенного ресниц и цейсовских стекол — дистиллированного, пристального, не затянутого розовой пленкой конъюнктивита. В наш век, когда живопись все еще топчется в области проб и ошибок, фотоаппарат мгновенно дает практические результаты. Фотография с неиссякаемой фантазией осваивает формы новых предметов, которые на плоскости полотна остаются всего только символами. Глаз объектива придает очарование холодной белизне умывальника, передает тягучую дремоту аквариума, проникает в сердцевину хрупких суставов электроизмерительных приборов — его магия поразительно точна. А в живописи — иначе, и если ты хочешь изобразить, например, медузу, то тебе совершенно необходимо нарисовать гитару или арлекина, играющего на дудочке. У фотографии — новые возможности, рожденные самой ее природой. Вспомните фотографию Ман Рея — портрет несчастного Хуана Гриса в ритме банджо. Задумайтесь над его новой естественнейшей манерой, ведь она — результат всего-навсего точного технического процесса, результат лучезарного созидания фотоаппаратом! О фантазия фотографии! Она удачливее и проворнее мутных процессов подсознания! Простое изменение масштабов вызывает необычные ассоциации и реальные — вы о них и не подозревали! — аналогии. Четкий портрет орхидеи и разинутая тигриная пасть на фотографии предстают в интимном единстве, а солнце тысячью бликов играет в анатомии мышц гортани. О фотография, ты схватываешь тончайшую, не подвластную контролю поэзию! В огромном, блестящем глазу коровы сферически преломляется уменьшенный светлый пейзаж в духе постконструктивизма — он точен до пятнышка на небосклоне, где плавают миниатюрные светящиеся облачка. О новые предметы, с блеском поданные фотоплакатами торговой рекламы! Все новенькие механизмы — свежие, как роза, — приносят не растраченное покуда тепло своего металла в дар весеннему эфиру фотографического творчества. О фотография, свободное творчество духа! 1927 ПОЭЗИЯ СТАНДАРТА «...поэзия фактов сильнее. Предметы, которые что-либо значат и талантливо, со вкусом скомпонованы, становятся поэтическим фактом». Ле Корбюзье-Сонье Мы уже имели случай сказать: умение видеть — это совершенно новая система измерения духовного пространства. Ле Корбюзье в работе «Глаза невидящие» неоднократно пытался, следуя гибкой, первозданной логике «Esprit Nouveau», раскрыть нам глаза на простую и волнующую красоту волшебного индустриального мира, красоту техники. На красоту этого новорожденного мира, совершенного и девственного, как цветок. Подавляющее большинство, а в особенности художники и обладатели пресловутого художественного вкуса — люди с беспорядочным внутренним миром, противящимся всякой логике, — до сих пор шарахаются от веселой и четкой ясности уникальных предметов эпохи бесспорной гармонии и совершенства. Тончайшие механизмы и телефонные проводки таятся под уродливым платьем мадам Помпадур. Робкая нежность черных и красных цифрочек электрического счетчика, чья жизнь, пульсируя, трепещет в кровеносном проводочке, тоже упрятана в безобразный вычурный резной шкаф. Если только вообще счетчик не загнали в затхлый угол под паутину! Телефон, унитаз с педалью, белый эмалированный холодильник, биде, граммофон — вот предметы, полные истинной и первозданной поэзии! Асептическая, антихудожественная и ликующая точность — вот дистиллят чудесной технической эпохи, когда впервые в истории человечества само количество стандартных изделий (а это — результат экономной и строго практической логики) стало залогом их совершенства. А так называемый художественный вкус в порыве унылого идиотизма подменяет их предметами, лишенными всякой поэзии, смысла и формы, не годными ни на что! Вместо стандарта нам подсовывают кладбищенскую гниль и рухлядь — след эпох, растраченных впустую. Доколе же рыться в похоронном хламе антикварных лавок? Это, наконец, негигиенично. О волшебный мир техники; Металлические приборы, в чьем лоне ночь неспешно переливается в плоть, стебель, море, звезду... Если поэзия — любовное сплетение возвышенно дальнего с абсолютно ему чуждым, то никогда прежде луна не сочеталась так интимно с водой, как сочетается теперь с никелированной физиологией механизма и с сомнамбулой-пластинкой, вертящейся на граммофоне. О антихудожественный мир торговой рекламы! 249 Как чудно зовет он нас погрузиться в океан неведомых вещей: серебряная резина шин, гладь ветрового стекла, сладостный вкус дурманящих сигарет в пачках цвета губной помады, чехол для биты, россыпь мармелада всех расцветок, пакетики с чаем высших сортов. А еще — новейший агрегат с фотоснимками, поясняющими тайну его устройства, и целая вереница вещиц самых разных размеров; игра света в извивах громадной окаменелости на спине махонькой улитки — такой огромной на фотографии. Туфли размером в целую страницу — высшее качество, игра ритма кривых и касательных, калейдоскоп материалов и поверхностей — гладких, замшевых, лакированных, пестрых. Ясные, холодные, исполненные смысла блики — символы выразительных объемов, точные метафоры физиологии ступни. Чудесны фотографии туфель — они поэтичны, как самые волнующие творения Пикассо. Типографская ипостась торговой рекламы диктует строгую последовательность существенных и логичных ракурсов — таков гибкий союз фотографии и полиграфического искусства: ритм передан в шрифтах и красках, музыка видима, калиграмма рождается подсознательно, инстинкт рискованно сливается со всеобщим здравым смыслом. О антихудожественное типографское искусство промышленной рекламы, окрыленное и пластичное! Неиссякаема даруемая им радость! Что в сравнении с ним жалкая художественная реклама! Невнятная, путаная, она не способна пробудить какие-либо чувства, восхваляя вещь, не имеющую отношения к реальности. Грубый символизм, уродливая пластика. А ведь и такая реклама подделывается под современное искусство! Но тем не менее остается поверхностной, убогой карикатурой на кубизм. Кубизм — дитя эпохи, он слит со своей эпохой. Но не имеет касательства к тому смехотворному влиянию, которое оказывает его живописная форма на мелкие снобистские умишки. Современность — это не картины Сони Делоне и не «Metropolis» Фрица Ланга. Это спортивный костюм анонимной английской фабрики. Это кинокомедия, тоже анонимная, из разряда пресловутых дешевок. Сегодняшнее декоративное искусство — это не керамика, не мебель, не кубистические аппликации. Это — английская курительная трубка, это прибор, определяющий качество стали. А также прибор из алюминия и красной резины, откуда, не торопясь, выбухает пластинчатая слюда гениталий и пробивается, чтобы цвести, дрожащее медузообразное растение. Стакан сделан из стекла. Пленка «Кодака» запеленута тщательно, как египетская мумия, и запрятана в сумрак чувствительных рамок. Новую — высшую — ценность получают любые вещества, впервые познав в совершенных механизмах безупречную завершен- 250 ность. Сияя полировкой, едва сойдя с конвейера, неведомый механизм самолюбиво и робко шевелит суставами — образцами совершенной конструкции — и дарит нам свою поэзию. Можно ли быть до такой степени слепым, чтобы не замечать одухотворенности и благородства предмета, прекрасного самого по себе, прекрасного своей уникальной, утилитарной и гармоничной структурой, свободной от украшательства, всегда потакавшего наиболее диким и отсталым инстинктам? Как чудовищен путь украшательства, оскверняющего стеклянный стакан или белую тарелку! Как отвратителен декоративизм! В смехотворных витринах — приютах пыли — красуются убогие плоды мертвого труда: разукрашенные, ни на что не годные вещи. Мерзкие поделки из эмали, кованого железа, тисненой кожи, печатки, камеи, инталии. Рукоделие! Жалкие усилия возродить мертвые приемы и мертвую технику. Усилия обреченные, суетные, неуместные и бессмысленные. 1928 РЕЧЬ НА МИТИНГЕ В СИТЖЕС Господа! Покуда башмаки нам служат, мы их носим, когда же они стопчутся, мы их закинем на чердак и купим другие. Почему не требовать того же от искусства? И если уж оно устарело и перестало служить нашим чувствам, вышвырнем его на чердак. Пусть принадлежит истории. Искусство, которое сегодня действительно служит нам и которое нам впору, — это, несомненно, искусство, названное авангардизмом или новым искусством. Древнее искусство любой эпохи было, будьте покойны, для своего времени новым и кроилось, как и сегодняшнее, по меркам и, следовательно, по законам гармонии тех людей, которые им пользовались. Только что построенный Парфенон не был развалиной. Он стоял новенький, как наши автомобили, без патины и плесени. Сколь ни велико наше уважение к усопшему родителю, пора выяснить: до каких пор мы будем волочь на плечах его труп, претерпевая все стадии разложения? Предадим же его наконец земле со всеми почестями и сохраним наилучшие воспоминания. Было бы лучше, если б возвышенное чувство уважения к прошлому искусству и вообще ко всему, что уже относится к области археологии, не укоренилось в нас столь прочно. Ведь это оно велит нам благоговейно хранить все, оставленное предками. Сдуваем пылинки, молимся, бережем — до тех пор, пока гниль не пропитает собою все, сводя на нет и наш комфорт и репутацию цивилизованного общества. 251 Так расцветает культ нечистот. Что такое плесень? Это нечистоты, которые время копит на стенах, вещах, мебели и тому подобном... И поклоняются — плесени! Нашим художникам нравится все, что отмечено рукой времени или антиквара — эдаким желтоватым мерзким оттенком, под стать штукатурке в подворотне, где мочатся мальчишки. Наши художники обожают плесень, купаются в ней, их произведения уже рождаются заплесневелыми, как их души. А если что-нибудь еще не покрылось плесенью или плесени маловато, ее изобретут или подделают: заполнят углубления в статуях фальшивой зеленью, тщательно воспроизведут патину, дробинками изрешетят мебель, чтобы она казалась изъеденной червями. Наши художники — истовые почитатели нечистот. Поэтому-то, когда у наших художников, поклонников руин, трупов и гнили — лишь бы отдавало археологией! — спросили, как поступить с Готическим кварталом Барселоны, им в голову не пришло, что логичнее всего для цивилизованного человека стереть с лица земли этот квартал, место, абсолютно негодное для жилья, смрад и стыд Барселоны! Сохранять Готический квартал в его теперешнем виде — значит постоянно осквернять его; провести туда электричество и водопровод — значит искалечить громадные старинные окна. А все это вместе означает унижение и стыд. Ибо что же еще может вызвать вид гниющих грязных улиц — сточной ямы, где невозможно жить современному человеку. По счастью, у нас есть фотография и кино: в их силах создать прекрасный архив всех высочайших археологических ценностей. И архив этот ближе к реальности, чем непосредственное созерцание этих ценностей сегодня. В самом деле, фотография или фильм могут с абсолютной точностью при наиболее выигрышном освещении дать нам верное представление, скажем, о капители, расположенной в полной темноте на высоте около двух метров. Чего бы не отдало человечество за полный комплект негативов и подробную ленту, где заснят только что отстроенный Парфенон! И в первую очередь — его жалкие останки. Фидий предпочел бы руинам фильм. А наши художники — нет, они вцепились в руины, этот стыд прошлого. Они цепляются за то, что уже полностью разложилось и потому способно прошибить броню их грубого восприятия. Мы хотим, чтобы на месте теперешних закоулков нашего Готического квартала встали новые светлые и радостные силуэты построек из железобетона. Господа! Когда мы замечаем, что крестьянский сын предпочитает традиционному берету кепку и джемпер, мы восторженно предугадываем, что он вот-вот потянется к зубной пасте и 252 впервые переступит порог ванной. Сознательная молодежь Каталонии должна сконцентрировать свои усилия в первую очередь на подавлении местного колорита и типа. Местный колорит — это шаг назад, это антицивилизация. Японцы уже одеваются по-европейски, так порадуемся же этому! А художники все еще восхищаются типичным, восхищаются любой печатью местного колорита. Им дорог тяжеленный кувшин, который девушки таскают на головах, от чего у них выпадают зубы; художники наши восхитятся даже водопроводным краном — если только он ржавый и торчит из фонтанчика, выложенного растрескавшейся, засиженной мухами плиткой, а потому наводит на мысль не о воде и не о кране, а о дантовой терцине! Мы же, не склонные к гениальным идеям такого рода, любим сверканье никелированных кранов и фарфоровых умывальников с горячей и холодной водой. Разве надо объяснять, что танцевать сардану в соломенной шляпе — кощунство, что сегодня этот милый танец — ярчайший образец аморальности, которой предается молодежь? Господа, можно ли сегодня, в разгар XX века, питать иллюзии по поводу жизненной силы местного колорита? Всем приверженцам цивилизации мы предлагаем: I. Отменить сардану. II. Бороться против всего провинциального, типичного, местного и прочее. III. Презирать всякое сооружение, простоявшее более двадцати лет. IV. Проповедовать, что настала эпоха конструктивизма. V. Убеждать, что железобетон существует на самом деле. VI. Что на самом деле существует электричество. VII. Что гигиена требует ванны и смены белья. VIII. Что облик должен быть чист, а не покрыт плесенью. IX. Что надо пользоваться новинками современной эпохи. X. Что художников следует считать препятствием для развития цивилизации. Господа! Из уважения к искусству, из уважения к Парфенону, Рафаэлю, Гомеру, египетским пирамидам, Джотто объявим себя антихудожниками. Когда наши художники научатся ежедневно купаться, заниматься спортом и стирать с жизни плесень, тогда и придет время беспокоиться о судьбах искусства. Только беспокоиться — иначе. 1928 СЕБАСТЬЯН ГАШ. К УПРАЗДНЕНИЮ ИСКУССТВА Наша эпоха поразительно антихудожественна. Сегодня чудеса творит не одиночка, а безликая толпа, не имеющая ни малейшего представления об эстетике, чуждая каким-либо художественным замыслам, — однако ее энергии и оптимизму позавидует любой художник. Инженеры и техники, конструкторы автомобилей и самолетов, паровозов и пакетботов создают все новые модели, в которых — каково бы ни было их предназначение — живет подлинная поэзия. Подлинная, ибо естественная: она возникла сама собой — ее не предваряла никакая художественная идея, всегда искажающая действительность. В стороне от этой кипучей деятельности еще, правда, копошатся ошметки прошлого. Наряду со сдержанными интерьерами наших офисов, фабрик и мастерских — интерьерами, которые создают необходимую спокойную обстановку, — еще встречаются вычурные, перенасыщенные лишними деталями интерьеры — наследие приевшегося и давно изжившего себя барокко. В уличной толпе, где властвуют четкие линии английского костюма, среди людей, привыкших ежедневно бриться и мыться, шныряют еще без толку суетящиеся личности в какой-то рванине, а то и весьма потасканные субъекты с карабинерскими усами, шевелюрой на итальянский манер, лицом сутенера или хуже того — манекена с витрины, а то и вообще неизвестно что за люди — разодетые, вернее, разряженные в пух и прах подобно дикарям, они не одеваются, а украшают себя — отсюда их страсть к кольцу в носу, перьям на голове и немыслимым жилеткам. Им под стать и люди искусства, обитатели грязнющих кварталов, откуда они выныривают — поражая наше воображение нечистоплотностью — с гениальной идеей в зубах. Художники эти находят пристанище в душных залах выставок и мастерских, неизменно пополняя собой ряды извращенцев и проституток, — и они-то еще пытаются соперничать с ясностью и естественностью мышления инженеров. Наша эпоха поставила эти жалкие создания «вне закона»: только небольшая кучка одураченных, сама- себя именующая «избранной публикой», принимает их всерьез, большинство же относится пренебрежительно. Они, следовательно, безобидны. Опасность в другом — и с нею надо бороться, — опасность в том, что искусство все еще влияет на некоторые уже упомянутые нами антихудожественные по своей природе виды деятельности; они иногда сливаются с искусством и теряют связь с реальностью. Я говорю о кино и архитектуре — двух видах антихудожественной деятельности, которым не удалось обойтись без художников. Кино родилось в Америке и поначалу развивалось по своим специфическим законам, однако этот естественный процесс был 254 прерван, едва французские и немецкие корабли доставили в голливудские студии образчики европейской кинопродукции. И теперь американское кино, плененное искусством отживших свое, дряхлеющих наций, все более склоняется к сложным художественным трюкам, завезенным из Берлина и Парижа. Сам Чарли после первых самостоятельных шагов, после механического балета первых лент (только они чего-то стоят) заразился сентиментализмом и оказался великим художником — к вящей радости интеллектуалов старой школы. Остались, правда, еще Бестер Китон — сама будничность — и Гарри Лангдон, скромный цветок в тени. Да еще идиотские комедии вроде «Кадеты из Вестпойнта». Все остальное — искусство. Это Яннингс. Это Албада. То есть — индустрия янки под властью гниющего европейского искусства. Спасибо ему. А Европе? Европе не за что. Европа — это Дюпоны, Мурнау, Фейдеры, которые задумали поразить Америку умением отрегулировать частоту киносъемки и техническими трюками. Ну, а авангардистское кино? А сюрреалистическое кино Май Рея? Какой дикий гибрид — Май Рей! Такой же гибрид, как звуковое кино! Но хуже всего все-таки искусство, искусство, искусство... Что же до архитектуры... Дом, как утверждают архитекторы, — это устройство, предназначенное для обитания. Разумеется, это мысль не архитекторов старой школы, а современных архитекторов, логичных до мозга костей. Если дом — устройство, машина, почему бы не заняться домом инженеру? Машины — дело инженера, а не архитектора. Прежде, например, художник создавал карету, автомобили же создает конструктор. Почему бы не распространить это правило на архитектуру? Ведь как ни стремись к чистой архитектуре, абсолютно чистой она не будет. Так надо ли усложнять ясный и четкий замысел инженера эстетикой — этим совершенно бесполезным украшением? А Ле Корбюзье? — спросят нас. Ле Корбюзье вопреки его представлениям об эстетике, вопреки его «художественным» (как их ни назови, а они остаются художественными) результатам, несмотря на слияние инженерной и архитектурной мысли в его творчестве, Ле Корбюзье — наименьшее из зол: он как линейный, разделяющий боевые ряды, указует предел пока еще господствующей, уродливой традиционной архитектуры; он — мост между старой, архитектурной эпохой и современной — инженерной. Ле Корбюзье имеет право на существование, как имеют его Миро, Пикассо и Дали — их антиживопись убивает живопись, готовя почву другому виду деятельности, трудно сказать какому, но думаю, он будет отвечать потребностям нашего времени. Нам выпало жить в прекрасную антихудожественную эпоху. 1929 |