Оглавление Хрестоматия Кризисные состояния личности
 Скачать 3.34 Mb.
|
|
взаимоотношения, а не только их отражение в психике потерпевшего: следы и образы памяти, аффекты и прочие пункты общепсихологической «инвентаризации» личности, т.е. то, с чего всегда начинала психотерапия. Поэтому консультанту очень важно понимать, как именно пострадавший может обеспечить самостоятельность, независимость и самобытность своего собственного пути в любом избранном им направлении (ценность свободы развития), не опасаясь психологического и физического вторжения в этот процесс со стороны персонификатора. Во-вторых, психологическая травма – это, как правило, навязанные взаимоотношения пострадавшего с социальным невротиком. Если на месте персонификатора оказывается понимающая, лишенная эгоцентризма и движимая ценностями любви и справедливости личность, то человеку, пострадавшему от его случайных действий, и консультирования-то никакого не потребуется. Да, физическая травма может оказаться необратимой, а вот любая психическая травма – при определенных условиях – оказывается вполне ценностно-обратимой. В качестве таких необходимых первостепенных условий можно выделить: 1) готовность персонификатора пойти на те шаги, которые полностью восстанавливают личный и социальный статус пострадавшего; 2) понимающее отношение референтной группы пострадавшего и общества в целом, которое, к сожалению, в ряде случаев оказывается слишком консервативным и нечувствительным к пониманию экзистенциальных проблем пострадавшего. Эту сторону консультирования довольно успешно, но односторонне начали разрабатывать представители экзистенциально-гуманистического направления в практической психологии (Маслоу А., 1997; Роджерс К., 1999; Мей Р., 2002 и др.), которое, на наш взгляд, точнее было бы назвать генетическим гуманизмом. Для того чтобы действительно освободиться от груза прошлого, пострадавший нуждается в помощи персонификатора. Но при этом персонификатор сам предварительно должен обрести каким-то образом мощный импульс для своего развития. Только при этом условии он будет способен отказаться от использования травматической ситуации в качестве безотказного средства, обеспечивающего ему «подстройку сверху» над пострадавшим в рамках взаимоотношений власти. В свою очередь, персонификатор также объективно заинтересован в помощи пострадавшего. Чтобы возродиться как личность, он должен – подобно Нехлюдову – заслужить прощение жертвы или оказать ей такое содействие, которое дало бы пострадавшей личности реальную возможность вырваться из плена социально-травматических условий, угнетающих, деформирующих и уродующих ее. В том случае, когда и пострадавший и «персонификатор» – оба являются социальными невротиками, развитие травматических взаимоотношений идет либо по линии эскалации травматического конфликта, непременно имеющего исключительно межличностную форму, либо по линии наращивания социальной невротичности пострадавшего, т.е. на пути его защитной субкультурной социализации. При этом консультанту надо учесть, что персонификатор тоже может развиваться, и поэтому важно осознать вместе с пострадавшим один из ключевых моментов в процессе формировании посттравматической системы его отношений: как с необходимостью должен реагировать «здесь и теперь» персонификатор на свои поступки, приведшие к психологической травме другого человека. То отношение, которое было «простительно» для более раннего возраста или в других социальных условиях, становится уже непростительным для взрослого человека или, к примеру, при возвращении общества к стабильному периоду своего развития, который неизбежно актуализирует задачу реставрации на новом уровне общественной психологии разрушенных ранее общекультурных социальных норм и ценностей. Осознание подобных изменений в социальных требованиях может дать важный материал для формирования такой гибкой защиты (копинга) от вероятных действий персонификатора, которая не задерживала бы личностный рост пострадавшего. Ведь травма – это не только нечто произошедшее в прошлом, образ, хранящийся в памяти, и т.п. Известно, что именно в результате травматических событий даже грубый насильник парадоксальным образом – вместо ожидаемой (со стороны пострадавшей личности) реакции раскаяния – приобретает известную власть над жертвой, которой иногда откровенно цинично пользуется даже на суде, принуждая потерпевшую сторону отказаться от законных попыток обрести свободу от гнетущего ее психологического влияния. Даже если повторное физическое столкновение преступной личности с жертвой объективно маловероятно, психологически персонификатор постоянно присутствует в представлении пострадавшего на протяжении всего периода посттравматического стресса; а затем неизбежно навязчиво презентируется ему как в кризисные периоды развития личности, так и просто спонтанно-спорадически. Вот эта вероятность реального вмешательства в субъективный мир пострадавшего, даже ничтожно малая, является важным условием и одной из существенных составляющих психологической травмы. А стремление персонификатора к власти, в частности представителей криминала, иногда оказывается почти психопатическим явлением. Преступники убивают свидетелей вовсе не из-за страха быть пойманными. Они любят риск игры в «полицейские и воры» и порой даже специально оставляют следы, чтобы полиция могла начать погоню (Берн Э., 1988). Но им просто непереносимо мучительно осознавать даже малейшую возможность зависимости от чьей-то свободной воли. Психологическая травма постепенно прорастает в сознании пострадавшего переживаниями «безвозвратной» потери значимых для него духовных ценностей. Это очень важный момент в понимании сущности травмы. Ведь под личностным развитием мы, прежде всего, понимаем освоение жизнеутверждающих социальных ценностей и смыслов. Но в первых переживаниях пострадавшего отражается лишь необратимость случившегося, а не абсолютная недостижимость утраченных ценностей. В самых тяжелых случаях пострадавший, как правило, не имеет представления о других – доступных для него в процессе развития – ценностях, которые могли бы компенсировать болезненные потери и наполнить трагическую пустоту душевного мира новым содержанием, осветить его мрак радостным мироощущением полноты и осмысленности своего жизненного пути. Свойство травмы – создавать барьеры на пути созидательной творческой деятельности – отмечали З. Фрейд (1989) и Э. Фромм (1992), подчеркивая противоположность «либидо» и «танатоса», «синдрома роста и синдрома распада». Смысловую же сторону травмы, как известно, наиболее продуктивно разрабатывал В. Франкл (1990). Переживания пострадавшего отражают не абсолютную драматичность потерь, а их ситуативное значение относительно достигнутого к настоящему моменту уровню развития личности. Переживание побоев слабым ребенком, который никому из сверстников, и даже малышам, не может «дать сдачи»64, и каким-нибудь бойцом восточных единоборств, который реально имеет возможность расквитаться со своими обидчиками или хотя бы противостоять подобным субъектам в будущем, протекает по-разному. Юная девушка мечтает испытать радость и безмятежное детское счастье от ощущения своей необычной красоты и обаятельности в подвенечном наряде, привлекающем к ней взгляды всех окружающих. Но в результате психологической травмы все атрибуты и детали свадебного торжества неизбежно становятся источниками ее душевной боли. Конечно, это не значит, что она теперь не в состоянии подняться на вершину человеческой любви и единства душевной жизни. Но о том, что надежда на счастье потеряна «здесь и теперь», сигнализируют ее переживания – правдивые до протокольности и обманчивые по поведенческому смыслу, которые всегда отражают не только «объективную» ситуацию, но и наличные духовные резервы пострадавшего. Как только она изменит свое отношение к травме и сделает первый шаг к обретению душевного здоровья – от панического бессилия к твердой решимости добиться победы, – сами переживания изменят свое качество. В этом отношении и требуется консультативная помощь, первым результатом которой является понимание пострадавшим активной (деятельностной) природы переживаний и истинного смысла своего травматического конфликта. Приведенный пример, к сожалению далеко не единичный, иллюстрирует еще одну особенность консультативного подхода к травме. В психотерапии (Фрейд З., 1989; Адлер А., 1993; Юнг К., 1994; Хорни К., 1995; Мясищев В.Н., 1960 и др.) выделяются два условия, совпадение которых и приводит к формированию невроза: сама травма и особый путь развития личности, который называется невротическим. Во-первых, методологически ошибочным, на наш взгляд, является уже сам разрыв двух сторон, органическая связь и взаимодействие которых только и образует содержание проблем консультирования. На наш взгляд, само отнесение конкретной травматической ситуации к классу травм не может быть осуществлено по чисто формальным признакам, без учета особенностей развития личности пострадавшего. Во-вторых, и невротическое развитие точно так же может быть определено только относительно условий, препятствующих успешному выходу пострадавшего из травматического кризиса, которых практически бесконечное множество. Но если учесть, что невротичность в современном обществе – это статистическая «норма», то реальное значение в решении проблемы профилактики и преодоления последствий травмы начинает иметь достаточно разветвленный массив условий, рассматриваемых во взаимосвязи с особенностями «травмогенной» ситуации, а не стандартный набор симптомов. Переживания этой ситуации могут консервироваться, «созревать», деформироваться и проявляться в совершенно других внешних и внутренних условиях, по сравнению с теми, в которых были впервые презентированы пострадавшему. Конечно, рассматривая эти условия, мы не должны допустить, чтобы проблема растворилась в их множественности. Изменчивость травматических условий и приобретение ими невротического значения определяются глубинными закономерностями, которые мы и пытаемся, здесь выявить. Все дело в том, что эти условия не являются безличными факторами, действующими «сами по себе», а приобретают «невротическую валентность» именно в связи с особенностями личности пострадавшего и персонификатора. Элементы одной из возможных групп условий, с точки зрения психотерапии, вообще не содержат в себе ничего невротического. Их единственная общая особенность – недостаточно высокий уровень развития тех сторон личности, опираясь на которые она впоследствии только и могла бы получить возможность «сбросить груз прошлого». В том числе и отмеченная выше сентиментальность, которую уж никак нельзя назвать стороной некоего особого невротического развития. Другая группа условий отличается противоположностью психологического содержания. Именно высокое развитие личности, ее пристрастность к социальным и культурным ценностям делают личность особенно уязвимой к травматическому взаимодействию, а в периоды перестройки социальных отношений, фактически, предопределяют ей роль жертвы65. Но такую гиперсоциализированность и охранительную ответственность личности тоже нельзя априорно связывать с неким патологическим процессом, классифицировать в качестве «отклонения от нормы», которое в интересах дальнейшего развития личности требует срочной коррекции. Психолог-консультант не имеет права способствовать превращению общества в сплошную и беспросветную субкультурную криминальную среду. Действительно патологичными можно скорее считать, если воспользоваться терминологией Э. Берна, особенности развития не самой жертвы, а ее преследователей, социальных невротиков, которые почему-то гораздо чаще, чем пострадавшие, воспринимаются психотерапевтами в качестве «нормы». Да, представитель криминала, испытывающий потребность в поддержании своего тонуса проклятиями обманутых жертв, может находиться в состоянии эйфории. Он, как правило, не ощущает проблем, о которых ему хотелось бы поговорить с психологом66. Но это не значит, что у личности, пострадавшей от его действий, мы должны проницательно предполагать возможность «раннего невротического развития», а социального невротика, напротив, считать «нормально развивающимся». Личность может развиваться в таких условиях, когда она привыкла брать на себя весь груз групповых и социальных проблем. Это не только «комплекс неполноценности», проявляющийся, в частности, в ощущении окружающих, что если бы данная личность была включена в наблюдаемую ею драматическую ситуацию, то непременно в привычной роли «крайнего». «Больше некого», – чувствует и сам такой человек. Ведь лидерам и другим членам его социальной группы, взявшимся разыграть эту ситуацию в ролях, отправить на страдания кого-то другого было бы эмоционально тяжелее или просто невыносимо. Даже если за этими представлениями стоит полное отсутствие со стороны потенциальной жертвы стремления к лидерству и, как следствие, низкий межличностный статус в первичной группе, такие люди со временем начинают выполнять важную функцию своеобразных «рецепторов социальной боли» в общественном организме. В дальнейшем эта функция может стать для личности важным условием поиска и обретения жизненного смысла. И с этого момента ее уже нельзя рассматривать как некую патологическую странность, препятствующую процессу социальной адаптации. Так, вся поэзия Н.А. Некрасова одухотворена истинно человеческим ощущением чужой боли и состраданием. Как представитель элиты, он мог бы не обращать внимания на неизбежные в условиях больных общественных отношений драматические роли и травматические переживания, которые лично ему реально совершенно не угрожали. «Найдется другой, чей статус в группе самый низкий, которому и суждено испить чашу лишений, страданий, унижений», – так думают многие и спокойно проходят, расточая либеральные фразы, мимо тех, кто повержен и подавлен. Кто-то должен для них и за них выполнять какую-то грязную каторжную работу, о прекращении которой – пусть даже в отношении самого малого круга несчастных, но все-таки пока существующей – им просто некогда подумать. Им достаточно знать, что это не они, что это «не для них». Так что же, выходит, это и есть спокойная и адаптированная норма? Это и есть психическое и психологическое здоровье? Цунами уносит жизни сотен тысяч людей. Истинно здоровые личности ужасаются, сопереживают, помогают в беде. Но есть такие, которые активно бросаются использовать чужую беду в качестве своих «новых возможностей»: занимаются мародерством, продажей сирот для рынка педофилии и детской порнографии67. Мы убеждены, что именно эти крайне выраженные криминальные типы, которые воспринимают боль другого как необходимое условие собственного благополучия, и есть настоящие социальные невротики. А действительной человеческой нормой являются как раз первые, которые всегда ставят себя на место жертвы и именно с такой точки зрения оценивают социальную ситуацию, результаты «прогрессивных общественных преобразований» и т.д. Травма вообще не может рассматриваться в качестве результата простой конвергенции двух факторов: наличия невротической личности и эмоционального шока. Самым существенным в понимании сущности психологической травмы является блокирование жизненных смыслов пострадавшего. К сожалению, самой уязвимой стороной в этом отношении, в отличие от типичного социального невротика, оказывается подчас наиболее развитая и глубоко социализированная личность. Тем более, как уже отмечалось выше, травма не может пониматься и как чисто внешнее воздействие какого-то фактора из стандартного ранжированного перечня, составленного социологами или криминалистами. Конечно же, есть определенное ядро уязвимых для каждой личности смыслов и социальных связей, разрушение которых неизбежно приводит к травме. Но на самом деле травматические обстоятельства представляют собой некую субъективно-объективную «воронку», расширяющуюся по мере развития личности. В ее основании лежат наиболее вредоносные факторы, которые с необходимостью травмируют личность, независимо от уровня и особеностей ее развития. Но даже здесь возможны исключения, которые не стоит рассматривать лишь в качестве курьеза или небольшой статистической погрешности. Дело в том, что эти исключения проливают свет на сущность других, менее болезненных, но более массовых психологических травм. Возьмем, к примеру, внешнюю угрозу смерти для человека, решившего покончить жизнь самоубийством, или потерю родственника преступником, хладнокровно убившим своих родителей. Для последнего, при достигнутом ко времени совершения преступления уровне личностного развития, актуально «травматично» лишь пребывание в колонии строгого режима, усиленное осознанием пожизненности срока заключения. В то же время почти каждое взаимодействие в межличностных отношениях может превращаться из позитивного или нейтрального события в травму. Такая динамика особенно характерна для интимных сторон жизни личности, которые неизбежно, в силу своей специфики, недостаточно социально регламентированы. Так, например, в сексуальной сфере, несмотря на бурный вихрь антикультуры в период сексуальной революции, за бросающимся в глаза полем запретов или, напротив, поощрительных санкций остается громадная область, до сих пор нормативно почти не освоенная. Всю историю человеческой культуры здесь царили манипулятивные игры (Берн Э., 1988). Современные подростки оказываются одинокими и беззащитными перед лицом открывающихся перед ними проблем половой идентификации точно так же, как и сотню лет назад. Разрушение системы ранее более строгих норм практически ничего не дает им в этом отношении. Ситуация нисколько не прояснится, если часть подростков мы назовем невротическими личностями. Точно так же, если у З. Фрейда не было достойного отца, с которым он мог бы в своем стремлении к личному достоинству, славе или превосходству идентифицироваться, то это еще не значит, что он был невротической личностью. Социальное зло поразило семью и межличностные отношения талантливой и бурно развивающейся личности. Кроме проблемы идентификации подростку открываются и другие «сюрпризы». Ранее надежная интуиция, абсолютное доверие к которой было сформировано на протяжении всего предпубертатного периода развития личности ( |