Оглавление Хрестоматия Кризисные состояния личности

• Название: Оглавление Хрестоматия Кризисные состояния личности
• Дата: 16.09.2022
• Размер: 3.34 Mb.
• Имя файла: hrestomatiya_krizisnye_sostoyaniya_lichnosti.doc
• Тип: Документы; #680320
• страница: 33 из 44

Юнг К., 1994)⁶⁸, неожиданно, но неизбежно и тенденциозно дезориентирует значительную часть каждого нового поколения подростков. Интуиция действительно «компенсирует то, что вы не можете ощутить, почувствовать или осмыслить из-за недостатка реальности» (Юнг К., 1994. С. 21), но только в условиях, тождественных тем, в которых она формировалась, а не в совершенно неизведанной области, в которую вступает подросток.

То же самое можно сказать и об адаптивной функции развитых к этому периоду чувств. А интеллект подростка, мы прекрасно это знаем, вообще развивается в условиях мировой системы образования⁶⁹ только для решения будущих профессиональных – индустриально-технократических, формально-логических и вычислительных – проблем, к которым средний ученик, как правило, не испытывает никаких теплых чувств. Видимо, именно это обстоятельство и послужило основой для выделения К. Юнгом интеллектуального типа личности, совершенно беспомощного в области человеческих чувств [Там же. С. 24].

Что касается сексуальной революции, то она, с «благословения психоанализа», только крайне упростила половые взаимоотношения и, несомненно, не столько решила важнейшую психологическую проблему, сколько прошла мимо нее. Она создала условия для регламентации лишь примитивного уровня общения, пренебрегая духовным (Добрович А Б., 1987) как отжившим, фантастическим, идеализированным, религиозно табуированным и т.д. Но на примитивном уровне вообще не может проявляться никаких психологических травм, «если руки-ноги целы», если «от тебя не убыло» и т.п. Такое мироощущение всегда, видимо, порождало то плоское разнообразие садистской фантазии, которое наиболее ярко проявилось в средневековых публичных расправах победителей с их врагами⁷⁰.

При анализе сексуальной подростковой травмы открывается целый ряд переменных, которые были вне поля зрения при либидозной исследовательской фиксации. Нормативная неосвоенность этой сферы делает развитое мышление подростка бессильным даже в том случае, когда его интеллект достиг уровня освоения формальных операций: отсутствуют необходимые понятия, которые могли бы обеспечить категоризацию проблемных условий на конструктивных уровнях общения (Добрович Л.Б., 1987): конвенциональном, игровом, деловом и, прежде всего, духовном. Точно так же навыки произвольного поведения, приводившие к неизменному успеху в детстве, в подростковом возрасте не только оказываются бесполезными, но и могут стать своеобразными барьерами социальной адаптации. А профилактика формирования перверсий в подростковом возрасте вообще лежит в противоположной стороне от анатомо-физиологического просвещения в духе сексуальной революции.

Усвоение примитивных эротических трансакций типа: «Я тебя хочу!» – не обеспечивает необходимой ориентировки на духовном уровне. Попав в орбиту высших человеческих ценностей, такой индивидуум оказывается дезориентированным, поскольку вооружен (и ограничен) лишь скудным анатомо-физиологическим словарем, бессильным для полноты отражения психологического содержания⁷¹.

Превращение нейтрального или просто неприятного и болезненного события в травму зависит от таких понятий, как «инициатива», «справедливость», «игра», «обман», «принуждение» и т.д. Пожалуй, ключевым здесь является понятие власти, которое, несмотря на глубокие классические исследования А. Адлера (1993) и Э. Фромма (1992) часто смешивается и растворяется в близких, но не тождественных понятиях: «влияние», «воздействие», «превосходство» и т.д.

Логика сравнительного анализа содержания процессов психотерапии и консультирования (Красило А.И., 2004) подвела нас к выводу, что консультант, в отличие от психотерапевта, во-первых, оказывает помощь не только невротику, но – и даже в первую очередь – социализированной личности. Во-вторых, он работает не с клиническим, а с социальным невротиком. Этим и определяются в конечном счете различия в содержании и форме сравниваемых процессов. Причем, если воспользоваться терминологией Э. Берна, социальный невротик одинаково «успешно» может выступать и в роли «преследователя», и в роли «жертвы», взаимодействие которых анализируется нами как развитие взаимоотношении пострадавшего и персонификатора.

Хотя различия между клиническим и социальным невротиком достаточно четко выражены, между ними нет непреодолимой границы. Какой-нибудь психопат, который готов идти «с ножичком» хоть на паровоз, будет прекрасно адаптирован к криминальной среде, паразитирующей на разложении социальных отношений. Такие персонажи, как правило, хорошо справляются с функцией лидера примитивной группы, подчиняя и эксплуатируя окружающих. Патологическое развитие их характера обеспечивает формирование своеобразных суррогатов позитивных лидерских атрибутов, которые обращаются в криминальной среде в качества, необходимые для адаптации преступной личности в условиях примитивной группы. Бездумное «бешенство», неспособность сдержать свои эмоции обращаются в «смелость» и «решительность»; эгоцентризм и стремление к власти оцениваются внушаемым окружением как «сила воли» и т.д.

Но травма не просто «игра третьей степени» (Берн Э., 1988). Таковой она поначалу представляется только крайнему индивидуалисту, не осознающему, что затронута социальная сущность его личности, что ситуация вынуждает отказаться от ряда духовных ценностей, истинного значения которых для своей личности он пока не осознает. Переход от роли жертвы к роли преследователя на самом деле есть начало активной деструктивной социальной деятельности. На этом пути разрушения культурных ценностей психиатры и психотерапевты неизменно сопровождают своих клиентов – профессионально поддерживают и авторитетно поощряют. Но «разложение совести» отнюдь не безвредный эксперимент в области гештальтпсихологии, продвигающий нас в самопознании (Перлз Ф., 1995).

Оба типа невротиков (клинический и социальный) характеризуются отказом от высших человеческих ценностей, которые только и делают индивидуума человеком. У обоих блокировано личностное развитие и перспектива интервенции своей созидательной социальной значимости, В гуманистической психологии существует довольно близкое по значению понятие самореализации (Маслоу А., 1997; Роджерс К., 1999). Если закрепить за другим, также близким к нему по значению понятием самоактуализации ограниченное стремление индивида лишь к экстериоризации своих способностей в ходе творческой деятельности, подчеркивая при этом эгоцентрическое безразличие индивида к социальным результатам, то понятию самореализации можно придать значение отрицания указанного безразличия.

Умение ценить достижения прошлых поколений и желание их сохранить через результаты своей творческой деятельности (Федоров Н.Ф., 1995; Бердяев Н., 1995), собственно, и есть та социальная пристрастность, которая названа нами выше «интервенцией созидательной социальной значимости». Именно это психологическое содержание и соответствует, на наш взгляд, полному значению термина «самореализация». Отношения личности и общества, существенные при анализе травмы, которые иногда оказываются решающими в процессе оказания психологической помощи пострадавшим, не учитываются в существующем («экзистенциально-гуманистическом») значении понятия самореализации. Но значимость результатов самоактуализации индивида для общества – важный атрибут процесса его самореализации. Не любой результат и не от любого индивида общество может принять в качестве вклада в содержание исторически формирующихся ценностей: «Забыть Герострата!»

Личность должна настолько социализироваться и настолько вырасти, чтобы иметь возможность реально что-то предложить обществу. Иначе продукты ее творчества будут рядом сплошных примитивов, эпатажей и курьезов. И если индивид достиг такого уровня потенциальной самореализации, то для него, конечно, будет трагедией и личной драмой тотальное социальное отвержение, которое как бы превращает самые ценные и оригинальные продукты его творчества из «золота» в не нужные никому «черепки». Такова судьба тех, кого объявляли «врагами народа». Травмой для многих представителей творческой интеллигенции была даже предварительная демонстрация возможности подобной перспективы или намек на нее, не говоря уже о прямой угрозе. Это психологически ломало большинство высокоразвитых личностей и делало их послушными в отношении представителей государственной власти.

С другой стороны, конечно, существовали и существуют индивиды, которые стремятся не «сохранить и отдать», а только «взять или разрушить». Их не запугаешь блокированием возможностей самореализации. Подобные угрозы не только не содержат для них ничего травмирующего: для социальных невротиков они вообще оказываются просто бессмысленными и смехотворными. Поэтому в одних и тех же социальных условиях первая группа рассмотренных индивидов падает духом и впадает в депрессию, а представители второй – оказываются совершенно не подверженными стрессу. Дело не в том, что у первых было «невротическое развитие», а вторые оказались нормой, «социально близкими». И конечно же, секрет «железной выдержки» главаря какой-нибудь бандитской группы вовсе не в мифической «силе воли» социального невротика, а в примитивности его личности и наличии защитного эгоцентризма.

Для любого невротика характерен эгоцентризм (Фромм Э., 1992). В отношении взрослого это психологическая загадка. Если эгоизм есть сознательное отрицание альтруизма, то эгоцентризм имеет внесознательную природу. Чувство вины у эгоцентричного индивидуума, в отличие от эгоиста, не подавляется и вовсе не нейтрализуется сложнейшими рационализациями, а просто не возникает. Точно так же эгоцентрик не оправдывается, не защищается, когда ущемляет чьи-то интересы, а парадоксально искренне возмущается, что ему не дают в полной мере осуществить его потребности за счет других людей. Он тоже способен строить сложнейшие когнитивные рационализации собственного поведения; но они не оправдательные, а агрессивно-наступательные. Эгоцентрик компульсивно борется за свою «социальную правоту», поскольку постоянно ее ощущает, независимо от величины ущерба, нанесенного другим. Он неизменно социально активен, в отличие от эгоиста, заботящегося лишь о том, чтобы течением общественной жизни его не смыло в небытие или ситуацию дискомфорта.

Эгоист презентируется окружающим его людям как персонифицированный курьез, в качестве некоего философского исключения, имеющего право на существование. Он не покушается на господство духовных ценностей, отвергая их обязательность только «для себя», и готов принять соответствующие социальные санкции. Он не возмущен и даже проявляет одобрительную заинтересованность, когда другие стремятся к чему-то прямо противоположному. В то время как эгоцентрик преодолевает вытеснение себя из активной социальной жизни, в том числе и в результате полученной психологической травмы, именно через попытку превращения своего антисоциального поведения в социальную норму. Он всегда хочет жить в другом обществе, образующемся из старого путем простого его распада. Таким оригинальным способом он и преодолевает те травматические ситуации, которые частично сам создает своим поведением. Сталкиваясь с барьерами, возникающими на пути его социальной значимости, он ни в коем случае не проявляет себя созидателем, «биофилом» (Фромм Э., 1992, 1995). Его путь – это исключительно путь распада, разрушения и разъедания культурных норм и ценностей.

Стоит задуматься: в каком смысле взрослый человек «не может встать на точку зрения другого»? Что ему мешает? У ребенка это недостаточное развитие интеллекта. А у взрослого? Что стоит за нежеланием субъекта сдерживать свои несоциализированные и потому совершенно неразвитые потребности, оправдывая это врожденным инстинктом, особенно если дело касается сексуальной сферы? Одна из очевидных причин – это невыносимая для данного индивида душевная посттравматическая боль. Но существует еще и социально-психологический аспект данной проблемы.

Видимо, несовершенство современного общества необходимо порождает социально-нормативные провалы и «ловушки», в которые попадают массы индивидуумов. Поскольку травматические переживания массовые, они, в свою очередь, через процессы групповой коммуникации служат источниками формирования определенных социальных шаблонов преодоления, укореняющихся в сфере общественной психологии без каких-либо требований к развитию личности. Эти средства личной защиты антиобщественны по содержанию и эгоцентричны по форме. Именно они в первую очередь и с абсолютной готовностью усваиваются социальным невротиком.

Безусловная пристрастность к достижению социально значимых ценностей изначально формируется в семье. Родители, которые не имеют ни объективных, ни субъективных предпосылок, чтобы усвоить смысл господствующих ценностей, и которые одновременно оказываются не в состоянии открыто протестовать против бессмысленных для них – и потому неизбежно раздражающих – норм, широко используют, будучи естественными воспитателями своих детей, специфическую форму педагогического протеста. Они неосознанно воспитывают детей в духе неприятия данных норм и ценностей, снимая таким образом с себя социальное напряжение и находя в этих педагогических уловках определенное мстительное удовольствие. Именно таким патологическим способом они разрешают свой внутренний социальный конфликт. Отсюда и их эгоцентризм в отношении собственных детей. Родители не видят смысла тратить физические и духовные силы на поддержание и развитие общества, частью которого себя не считают. Поэтому они стараются исключительно «продолжить себя в детях». В результате формируется родительская позиция гиперопеки и воспитательная стратегия делегирования нереализованных жизненных целей своим детям (А.П. Новгородцева).

Подобное поведение может рационализироваться достаточно разнообразно, но, фактически, сводится к оправданию принципа удовольствия за счет пренебрежения интересами окружающих. В таких условиях принцип «Бери от жизни все!» начинает неизбежно подавлять возможные спонтанные созидательные импульсы ребенка в процессе его социализации. Для этого родителям даже не надо что-то специально воспитывать. Чаше всего, напротив, достаточно просто не замечать в поведении ребенка его эгоцентризма⁷². Тем самым как раз активно формируется личностный барьер, препятствующий дальнейшему процессу социальной децентрации ребенка, который и определяет, на наш взгляд, последующее социально-невротическое развитие его личности и детерминирует качество выбора не только в драматических ситуациях психологических травм, но и в условиях любого заурядного социального дискомфорта. Дело здесь не в «инцестуальном комплексе», а в том, что любовь родителей к ребенку связана в единое целое с их агрессивной направленностью против общества. Хотя, конечно, такие родители – при всей их негативной оценке общественно значимых целей – могут внешне (принудительно) принимать участие в поддержании функционирования социальной системы.

Как может образоваться такая извращенная связь между любовью к ребенку и подрывом основ его личностного развития? Ответ простой и очевидный для отечественной методологии – внутренний конфликт, который и создает условия для объединения, казалось бы, несовместимых реальностей. Для действительного объединения необходимо не просто различие, а противоречие тенденций, поскольку только противоположности могут образовывать новое живое единство. Этот вывод вовсе не очередное проявление абстрактно-диалектического формализма: чувства любви и ненависти суть реальные противоположности, которые могут объединяться и переходить друг в друга. В данном случае любовь к ребенку и ненависть к обществу, принуждающему к безличному функционированию. Отчужденная от человека деятельность не имеет для «работника» никакого другого смысла, кроме добывания средств физического выживания.

Можно сомневаться, может ли ненависть к обществу переходить в любовь к нему, как, например, связывается любовь к человеку с ненавистью к нему? Для ответа достаточно посмотреть вокруг. К. примеру, в наше время поистине массовый характер носит смена ненависти со стороны миллионов людей к союзному государству на влюбленность в его современные уродливые и совершенно нежизнеспособные остатки⁷³. И этот факт вполне доступен наблюдению.

Клинический невротик уходит в болезнь, в соматические нарушения. Поэтому он в первую очередь и привлек внимание психологов, имеющих базовое медицинское образование. На вопрос: «Где же ты был, когда делили мир?» – клинический невротик неизменно отвечает: «Я был болен» (Адлер А., 1993. С. 16).

Популярность этого типа клиентов определяется не только медицинским образованием большинства психотерапевтов, но и тем, что многие из невротиков, не обремененные ценностными проблемами, ставят сейчас перед специалистами чисто анатомо-физиологические проблемы, мешающие им «заниматься сексом без ограничений», которыми затем и удовлетворяются (см.: ЭллисА., 2002б. С. 274–278).

Социальный невротик, как уже отмечалось выше, решает свои проблемы через разрушение социальной среды. Им движет стремление оправдать свои поступки и образ действий в травматической ситуации, утверждая их в качестве всеобщей нормы поведения. В травматической ситуации он пытается найти любой доступный выход, чтобы избежать роли жертвы: предательство, жестокость и садизм в отношении окружающих и т.д. Но это свое предательство социальные невротики рационализируют как геройство, патриотизм⁷⁴, ненависть к тоталитаризму и т.п. Конечно, своими действиями они всего лишь снижают вероятность получения травмы, поскольку никто не может быть застрахован от роли пострадавшего. Но элементы рационализации и прочей универсальной личностной защиты не являются определяющими для диагностики социальной невротизации. Главная особенность этого процесса состоит в двух уже отмеченных выше моментах. Социальный невротик эгоцентрически старается не только переложить свою боль на других, но и сделать это правилом, социальной нормой.

Он не ищет справедливого разрешения внутреннего конфликта. Поэтому первая социальная ценность, на которую он направляет неуемную агрессию, – это справедливость. Ценность любви он презрительно сводит к физиологии половых органов. Со стороны может показаться, что он воинственно отстаивает ценность свободы. Но, приглядевшись, мы видим, что он ратует за свободу от общества, за свободу своего мелочного каприза, свободу дурной бесконечности поиска темного дна распадающейся личности, свободу снобизма и комфорта за счет страданий окружающих. Это свобода от социальной ответственности, свобода от созидания и решения актуальных гуманитарных проблем. Ее источником является скука, которая создает проблему времяпрепровождения и проявляется в явных антисоциальных действиях (Берн Э., 1988) или в разрушении ценностей культуры через какие-нибудь биеннальные инсталляции.

Есть ситуации, в которых выбор действий пострадавшего в условиях травматического конфликта оказывается крайне ограничен и отягчен необратимым трагическим исходом. Например, если травма была нанесена с использованием подавляющей силы, да еще и совершенно незнакомым субъектом, который использовал возможность скрыться от социальной ответственности. И напротив, в условиях продолжающегося взаимодействия пострадавшего и персонификатора выбор оказывается гораздо богаче и шире, чем это представляется мелодраматическому и индивидуалистическому сознанию. Если пострадавший сделал выбор с учетом общественных ценностей, если просто оказался не в состоянии в силу достигнутого им личностного развития стать на путь социальной невротизации, то консультант просто обязан использовать этот позитивный потенциал травматического выбора в целях психологической реабилитации клиента.

Для пострадавшего его выбор кажется «естественным», «само собой разумеющимся». Но в этом-то и состоит социальная ценность беспомощного, трусливого и склонного к панической безнадежности «луча света в темном царстве». Не надо ждать от пострадавших проявления абсолютной и разносторонней социализации. Но надо уметь различать их позитивные стороны и опираться на них.

Мы понимаем, в какое крайне уязвимое положение ставим себя, говоря в позитивном смысле о «луче света». Во-первых, нельзя не согласиться с выводами Р. Мея: невинность служит провокацией и оправданием насилию, а в глубине рабского долготерпения всегда зарождается невиданный по разрушительной силе и жестокости бунт (Мей Р., 2001б).

А во-вторых, живы собственные воспоминания того чувства внутреннего раздражения, которое у подростков нашего поколения было связано с «образом Катерины». «Луч», который не только ничего не осветил, но и сам вскоре болезненно и бессильно погас, как спичка, брошенная в воду! Эта наивная беспомощность и безвредность, гиперболизированное переживание героиней пьесы своего «греха», эта острая чувствительность к собственному «греху» со стороны неоправданно слабой, почти невротической личности неизменно вызывали вовсе не симпатию и сочувствие, а смесь явного раздражения, чувства собственного превосходства и подростковой насмешливости. Но все это было в то время, когда самое темное в социальной жизни: и открывшиеся ужасы «тридцать седьмого», и мрачные тени, казалось бы, навсегда уничтоженного фашизма – представлялись безвозвратно оставленными в прошлом.

В шестидесятых, начитавшись о недавних рискованных переворотах во власти и образе жизни поверженных «монстров», мы часто думали (вроде того, как дети любят пугать себя страшными сказками), что могло реально произойти, если бы каким-то образом власть в стране захватили простые уголовники с их ограниченными представлениями о смысле человеческой жизни и неограниченными материальными потребностями. Уверения носителя нового культа личности о том, что партия все осознала, нас как-то не убеждали и не успокаивали. Гарантии казались хлипкими и «не подкрепленными организационно»...

Через полвека мы неожиданно осознали, что находимся в том самом «темном царстве», которое раньше казалось книжным и нереальным. Садистские опыты «шоковой терапии», власть криминала, контролирующего государственные органы и без стеснения демонстрирующего свою наглую физиономию в телевизионной рекламе, с нескрываемым выражением решимости «отобрать и поделить» все, что своим трудом заработали миллионы созидателей и подвижников, и т.п.

Двадцать лет ведется непрерывная раскопка «гробов» тридцатых, но уже как-то не верится, что это делается только для того, чтобы очистить настрадавшимся людям дорогу к «обеспеченной и достойной жизни». Этот некрофильский энтузиазм все больше становится похож на мародерство: «обличения» явно служат задачам оправдания новых войн, убийств, насилия, работорговли⁷⁵.

Отношение консультанта к пострадавшему вообще не может быть юридическим или морализирующим. Оно должно быть деятельным. Даже если живые ростки социализации засыпаны наслоениями впитанного индивидом социального зла, в том числе эстетически неприглядного и унизительно-мелочного в восприятии диссидентски смешливых подростков, психолог должен попытаться – нет, ни в коем случае неоправдывать, – а просто «разгрести» наслоения, препятствующие развитию личности человека, подавленного травматическими событиями. Его задача – поддерживать и развивать активность пострадавшего в направлении тех духовных ценностей, без которых индивиду недоступна «роскошь человеческого общения». Он может проявить себя в условиях травматической ситуации и трусом, и «ханыгой», и «халявщиком», и «безвольно изнеженным» и т.д. Но для консультанта важно другое: сохранились ли под обломками травматической ситуации те живые ростки социализации, которые с помощью психолога способны развиваться. Каждая новая травматическая ситуация вовсе не угрожает ни жадности, ни предательству, ни стремлению к эксплуатации других. Они все время нарастают, становятся крепче и, лишь временно распадаясь на части, не ломаются, а обрушиваются и давят в глубине личности пострадавшего самое ценное – чувство общности (Адлер А., 1993), на месте которого после ряда подобных травматических испытаний формируется некрофильская жажда власти (Фромм Э., 1992).

«Речь идет о событиях и проявлениях души, которые встречаются теперь сплошь да рядом и в жалком существовании людей, живущих в забвении своих вечных прав. Речь идет также о психологии, совершенно отличной от обыкновенной психологии... которая исследовала бы непосредственное отношение души к душе, а также чувствительность и чудесное присутствие нашей души. <...>

Язнаю многих людей, которые совершали подвиги добра и милосердия, не тронув ни одной души; и я знал других, которые, казалось, жили во лжи и несправедливости, никого не отвращая от себя и ни в ком не возбуждая подозрения, что они не добры. <...>

В то время как вы деятельно добры в невидимом, все те, кто приближается к вам, будут, сами того не зная, поступать так, как они не поступали бы рядом с другим человеком» (Метерлинк М., 2000, С. 22, 88, 89, 90).

Современная гуманистическая психотерапия (Роджерс К., 1999) чуждается любого позитивного воздействия на «клиента», не решается воспользоваться даже эффектом Пигмалиона (Майерс Д., 1997). В этом есть свои известные плюсы, но и свои минусы, ограничивающие возможности консультативной помощи пострадавшим. «Свободный» выбор – стать социальным невротиком или продолжать развитие по пути социализации, на самом деле никогда не является свободным. Это такой момент разрушения личности под давлением социального зла, когда для пострадавшего еще есть действительная возможность выбора. Пройдя этот момент, особо остро встающий в период переживания очередной психологической травмы, индивид может уже не захотеть возвращаться назад. У него просто не останется ни потребностей, ни мотивов для последовательной волевой реализации этого трудного решения, которое в таком хроническом случае требует для своего реального осуществления неимоверного и длительного напряжения всех наличных духовных сил. У социального невротика, «закупорившегося» в пространстве взаимоотношений власти, вообще нет никакой свободы, его действия легко предвидеть и просчитать, если, конечно, социализированная личность не будет непроизвольно подставлять свою эмпатическую способность на место его эгоцентризма. Поэтому консультативная работа с социальным невротиком неизмеримо сложнее: в ней меньше потребностей самого пострадавшего в том свободном выборе между добром и злом, о котором заботятся представители гуманистической психологии, и меньше надежды на реальную отдачу, на эффективность затраченных сил. Поэтому важно распознавать конфликтный личностный выбор как можно раньше, пока вообще остаются основания называть его свободным.

Пострадавший может оказаться личностно несостоятельным, сиюминутно пожертвовать своими сущностными смыслами, но в следующий момент глубоко почувствовать, что разрушается и мир, который он любит, и его собственная личность. Иной может решиться совершить защитное действие, направленное против личности или жизни другого человека и соответственно против смыслообразующих социальных ценностей. Конечно, такие поступки должны быть санкционированы самим обществом, допустим, во время военных действий. Да и в относительно «мирное» время социализированная личность (созидатель) все чаше сталкивается с очевидным, но непростым выбором: или дать растоптать свою личность, или нанести ущерб недоразвитому ублюдку. Оба типа поведения социально опасны, но работать с такими пострадавшими необходимо по-разному.

Обратимся к гениальному произведению Ф.М. Достоевского. Если бы Раскольников «оказался несостоятельным», «малахольным», если бы у него затряслись руки и он не смог опустить занесенный топор, то как личность был бы он ниже или выше того образа, который состоялся в романе? Ограничимся этим вопросом и предоставим ответ самому читателю. Мы затронули проблемы, которые для «матерого» психотерапевта, имеющего солидный клинический опыт, наверняка совершенно неинтересны и скорее всего покажутся несущественными. Но нелишне заметить, что как раз подобные проблемы и составляют содержание предмета собственно психологических исследований⁷⁶.

В плане проблем консультирования нам здесь достаточно отметить некоторые парадоксы избирательного внимания психотерапевтов, пропускающих содержание, которое определенно представляет интерес для психологов. В частности, увлеченно занимаясь «разложением совести» (Перлз Ф., 1995), психотерапевты почему-то не практикуют «разложение презрения», «разложение чувства мести» и т.п. Вот это презрение обыденного сознания к человеку, оказавшемуся не способным себя защитить (Катерина), и порождает тщеславные идеи раскольниковых, которые ломают и чужую, и свою собственную жизнь.

На самом деле пострадавшая личность во многом терпит ущерб не только со стороны персонификатора, но и со стороны обыденного сознания, манипулирующего ограниченным набором житейских понятий, которые совершенно не улавливают психологического содержания. Конечно, можно сказать вслед за Свидригайловым, что Родион решился на убийство из тщеславия. Можно также считать, что стремление к власти, направленное на фиктивную цель, породило его уродливые притязания и действия. Но это не вся правда. И уж, во всяком случае, не та, которая необходима Родиону, чтобы появилась возможность возрождения его личности, надломленной собственным трагическим поступком. Консультант не может позволить себе уподобиться в оценке действий пострадавшего тем дурашливым подросткам, которые во всем окружающем ищут только повод для изнуряющего их веселья.

Кстати, для подростка вообще нет ничего страшнее, чем выглядеть в глазах окружающих и собственных глазах жалким и смешным персонажем. В подтверждение этого можно привести типичный пример.

Подросток М. Р., 13 лет, совершил попытку кражи в государственном магазине. Задержан органами правопорядка и доставлен в детскую комнату милиции, где с ним была проведена беседа. Вызвана мать. О поступке подростка сообщено в школу. Директор заметил стрессовое состояние М. Р., проявил достаточную чуткость, учел его хорошее поведение в школе и высокую успеваемость – мальчик учился без троек – не стал «распекать» и предавать гласности его поступок. Но психологического сопровождения, ввиду отсутствия подходящих специалистов, не было своевременно обеспечено.

Через два года после этого случая школьный психолог, который недавно начал работать в том же образовательном учреждении, обнаружил депрессивное состояние подростка. Обеспокоенность учителей вызывал тот факт, что два года назад успеваемость М. Р. резко понизилась. Психолог обратился к личному делу учащегося, в котором обнаружил извещение из ОВД. Из доверительной беседы с подростком выяснилось, что главным источником этого состояния явилось катастрофическое разрушение завышенной самооценки. И что было особенно показательным, наиболее яркие отрицательные переживания вызывались не совершенным правонарушением, а осознанием «мелочности» собственного поступка подростка, совершенного под конформным влиянием со стороны приятеля. В ушах у подростка все время звучало определение: «мелкий жулик» или просто «жулик». Он сообщил, что если бы он чувствовал себя «серьезным, крупным» вором, то ему было бы легче.

Типичные «серьезные игры» (Штерн Э., 1997) и эффект «смешения ролей» (Эриксон Э., 1996а). Ценности различных ролевых сфер оказались совершенно несовместимы. Но эмоциональное и смысловое содержание этой несовместимости открылось подростку только в форме травматического конфликта. И теперь он уже не просто стоял перед когнитивным выбором. Он как бы уже совершил выбор, который, как оказалось, его абсолютно не устраивал. Но назад пути нет. Никто из представителей органов правопорядка и сферы образования не верил, что это не его сознательный выбор, а, напротив, нечто отвергаемое. Ему надо было доказать и объяснить себе и другим, что «все не так», но таких терминов, как «серьезные игры» и «диффузия ролей», он просто не знает.

В условиях оторванности обучаемых от социальной жизни, при остроте и практической нерешенности проблемы социальной адаптации, подростки реально имеют лишь теоретическую возможность понимания и усвоения смысла жизни (Фельдштейн Д.И., 1994). Одни «максималисты» приходят к выводу, что «надо брать от жизни все», другие, фактически, прошли полную социализацию в морально-идеологической и культурной сферах. Последние, в том числе и М. Р., оказываются социально адаптированными в духовной сфере, при полной дезориентации в сфере материальной и реальной социальной. Травматическая ситуация мелкого преступления стала для М. Р. первым шагом в его реальной социализации. То, что этот шаг был ошибочным и подросток в нем раскаивается, не могло снять проблемы: он теперь уже не ребенок, которому раньше все прощалось. Увлеченный «серьезными играми», М. Р. незаметно для себя, как и большинство других подростков, легко перешел эту паспортно-возрастную границу.

Ему нравилось то ощущение бесстрашия⁷⁷, которое он вдруг приобрел. Его, к примеру, забавляло, что он в состоянии смело подойти вплотную к непрерывно «вертящемуся» контролеру в троллейбусе, спокойно и уверенно стать за его спиной и легко переместиться в ту часть салона, где билеты у всех уже проверены. Вера в высокие идеалы, ценность достоинства и честности легко совмещались в его противоречивой личности с симпатией к циничным персонажам из кинофильмов, не желающим быть «овцами» (т.е. теми же бессильными «лучами света в темном царстве»). Вместе с друзьями он считал, что делать добро должны «обветренные морскими ветрами и покрытые шрамами жестоких сражений» люди, а не чувствительные «слюнтяи» и «размазни».

В то же время и сам процесс интеграции подростковой личности также, как выяснилось в беседе, изобилует сюрпризами. Например, М. Р. казалось, что если в результате разрешения внутреннего конфликта, он утвердится в правиле не воровать даже общественное имущество (возможность воровства у частных лиц он с негодованием отвергал), то будет чувствовать себя слабым, похожим на человека, который сдал норматив по прыжкам в высоту только потому, что ему в качестве исключения как физически ослабленному разрешили снизить планку. Он хотел «добиться своего» (стремление к превосходству) реально и в обычных условиях, делая и поступая так же, как тысячи других, как большинство. Но в этом стремлении поступать, как большинство, с его стороны не было никаких признаков конформности.

По этой же причине он демонстративно не курил. Для своих личностных «прыжков» он считал справедливым поставить себе планку чуть выше, чем для других, чтобы добиться желанных побед в более трудных условиях и с более ограниченными средствами. Его самооценка не просто была крайне завышенной, она определенно «зашкаливала». Он был убежден в уникальной социальной значимости своей личности, нисколько не сомневаясь, что в будущем «все ее признают», и скорее стеснялся, даже тяготился, своим «величием», чем пытался доказывать или демонстрировать другим свои способности. Скорее всего это следствие «материнской позиции» принятия (Фромм Э., 1992).

Тут мы имеем дело с некоторым интравертированным выражением ощущения собственного превосходства, аналогичным тому, которое иногда проявляется в характерной преувеличенной скромности и «стеснительности» высоких ростом и физически сильных людей перед группой относительно низкорослых и хилых, считающих себя «средними». Отношение М. Р. к окружающим было аналогично реакции согнутых и опущенных плеч Гулливера, внезапно оказавшегося среди лилипутов. Но в результате специфической травмы (от собственных действий) позитивная самооценка была сломана, начался процесс катастрофического распада личности, обострилась проблема идентичности, неразрешимость которой и привела подростка к депрессивному состоянию. Описывая поведение детей и подростков с аффективным поведением, Неймарк справедливо замечает, что завышенную самооценку этих учащихся нельзя никак понизить, не сломав личность (Неймарк М.С., 1972). На любые подобные попытки взрослых подросток отвечает защитной агрессией, демонстрируя крайне аффективное поведение. Но эта ошибочная стратегия в данном случае была реализована представителями органов МВД в условиях созданной самим подростком травматической ситуации.

Взрослые как бы ни в чем не виноваты, просто оказались плохо психологически подготовлены и не сумели понять, что М. Р. необходима скорее релаксация, чем «административные меры с целью пресечения». Все поведение подростка говорило о том, что его самооценка уже безнадежно сломлена протокольным определением «мелкий жулик». Понятно, что если бы вместо представителей органов МВД подобное катастрофическое разрушение личности подростка осуществил какой-нибудь своекорыстный персонификатор, то у подростка вообще не осталось бы никаких шансов вырваться из-под его гнетущего влияния. Персонификатор непременно своекорыстно воспользовался бы сложившимися в его пользу взаимоотношениями власти.

Из анализа этого случая мы сделали несколько выводов. Во-первых, стали более понятны мотивы запредельной подростковой жестокости в колониях малолетних преступников. Подросток в большей степени, чем взрослый, стремится к ощущению собственной значимости. Он не хочет войти в открывающийся ему взрослый мир ничтожной и жалкой личностью. Поэтому только такие методы могут скорректировать поведение делинквентных подростков, которые дают им ощущение высокой созидательной значимости. Здесь, конечно, совершенно не подходит стратегия бихевиориального приучения к принудительному труду на трофейных станках образца 1913 г.⁷⁸

Во-вторых, стремление к значимости как недостаточно развитую потребность в социализации, которая может дифференцироваться и превратиться либо в некрофильскую потребность к разрушению (Фромм Э., 1994), либо, напротив, в созидательную потребность, не надо отождествлять со стремлением к власти над другой личностью. Созидательная потребность может быть агрессивна в отношении норм, препятствующих реализации новых социальных или инженерных проектов. Но социализированная личность, в отличие от социального невротика, не настаивает на своей ошибке, если видит негативный социальный результат своих действий. А социальный невротик в таких случаях всегда действует напролом, не считаясь с интересами лизавет⁷⁹, «подвернувшихся ему под руку». В иерархии мотивов социализированной личности «стремление к значимости» подчинено «стремлению к любви», а в мотивационной сфере социального невротика доминирующим является стремление к власти. И свою социальную значимость он, как правило, измеряет исключительно масштабами предпринятого им социального разрушения.

Процесс разрушения, в ходе которого он подчиняет себе других, для него более важен, чем достижение позитивного результата. Он навязчиво стремится использовать других в своих целях, «гуманистически» эксплуатировать (Фромм Э., 1992), но ни в коем случае не сотрудничать с ними. В этом и проявляется его стремление к власти над другими. Социальные отношения он стремится наделить полярностью «господство – подчинение». Демократию, к примеру, он понимает как набор разрозненных формальных признаков, вроде «обеспечения прав меньшинства». Но на протяжении всей истории человечества меньшинство всегда управляло и эксплуатировало большинство. Ничего демократического в этом абстрактном и взятом отдельно от других автономном признаке подавления большинства в интересах меньшинства – социального, национального, сексуального и т.п. – нет и не может быть⁸⁰.

Чтобы «собрать» распавшуюся личность пострадавшего, надо выяснить, каким образом и какими сторонами она увязла в травматической ситуации. При этом мы допускаем, что позитивные стороны могут быть использованы персонификатором для нанесения вреда пострадавшему, а негативные стороны, с которыми личность боролась, спасти ее от трагического финала. В частности, в криминальной травме преступник всегда эксплуатирует, высмеивает и разрушает лучшие стороны личности пострадавшего: доброту, отзывчивость, сопереживание другому. Даже тогда, когда «наживка» рассчитана на эксплуатацию негативных сторон: жадности, корыстного стремления присвоить найденное, слабости к «халяве» и т.д. – одновременно идет эксплуатация и лучших сторон пострадавшего. Как правило, это целая картина, клубок различных факторов и мотивов, который практически невозможно распутать самому пострадавшему, вставшему передсложнейшей проблемой нового этапа идентификации (посттравматической идентификации): что оставить и что сохранить в своей личности.

В качестве «наживки» могут выступать и социально неодобряемые качества, даже те, которые еще не стали предметом широкого обсуждения и достоянием общественного мнения. Например, незрелый эгоцентризм самих пострадавших, используемый устроителями различных финансовых пирамид. Сотни тысяч людей захотели сразу разбогатеть, как пескарь, которому снилось, что он выиграл в лотерею. Те, кто уже почти отчаялся вовремя успеть попасть на «праздник жизни», активно включились в погоню за птицей беспробудного и загульного счастья, которая неизменно снится в предутренние часы рабу, изнуренному непосильной и нудной работой. Толпы уставших и озлобленных людей протоптали дорожки понятий и правил к ее пустому «гнезду». Но это было вовсе не пустое, социально бессмысленное и нерезультативное времяпрепровождение. Пока массы не осознавали себя «обманутыми вкладчиками», своими эгоцентрическими действиями они создавали морально безопасную атмосферу для гораздо более опасных форм нарциссизма и некрофилии: узаконили и морально оправдали неформальные правила общественной жизни, которые оправдывают любые преступления, ставшие сейчас уже нормой, приметой времени. Вот вам и «проблема трудового воспитания».

Эта готовность миллионов легко жить и потреблять, не задумываясь, откуда берется личное «изобилие», ничего не возвращая обществу взамен, служит достаточным моральным оправданием для тех, кто действительно серьезно, без бахвальства и угроз, «взял и поделил».

А сумасшедшую толпу «горе-акционеров», мечтающих всем сразу стать беззаботными миллионерами, не интересует, что они-то и представляют собой тот общественный исторический суд присяжных, который сейчас неизбежно оправдывает, покрывает и тем самым творит неизмеримое зло. Именно поэтому в результате общей моральной деградации и наступили времена, когда ни старость, ни малолетство не спасают жертвы от преступников.

Эмоционально понятно стремление пострадавших отторгнуть все, что послужило причиной травмы и продолжает служить основой преследования пострадавшего со стороны носителей обыденного сознания. Дело в том, что человек, который выглядит смешным и жалким по собственной вине, неизбежно занимает в структуре группы периферийное положение. То есть травма в этом случае служит не источником его поддержки со стороны окружающих, а оправданием агрессии и пренебрежительного отношения к нему. Это могут быть и не реальные действия, а только воображаемые пострадавшим; но на основе интуитивно усвоенных им законов групповой динамики.

Конечно, консультирование проходит легче и успешнее, если пострадавший рефлексировал момент борьбы мотивов и сделал более осознанный выбор. Здесь мы, кстати, затронули важную сторону проблемы профилактики психологических травм. И напротив, положение потерпевшего может быть еще хуже, если он понимает, что для него не было никакого сознательного выбора именно потому, что он поспешил проявить заурядную уступчивость (конформность), внушаемость, трусость, наконец. Слишком рано человек сдался, испугался, не смог себя защитить. Тем не менее анализ возможных в данной травматической ситуации выборов, как доступных в прошлом, так и вследствие приобретенных позднее способностей, является необходимым составным этапом консультирования, на котором решается задача оценки реально использованного пострадавшим и объективно доступного для данной ситуации «дерева возможностей» травматического выбора.

Сознательный выбор подчеркивает зрелость личности, а положительный бессознательный проявляет эмоциональную глубину социализации, предел приверженности социальным ценностям в условиях эскалации испытываемых страданий. Бессознательный выбор может быть «зашумлен» проявлениями указанных выше негативных сторон личности пострадавшего. Но он никогда не исчерпывается их суммой. Человек конформен до определенного предела. При этом консультанту надо различать конформность социального невротика, который тем более подвержен групповому давлению, чем активнее стремится изолировать себя от общества (Петровский Л.В., 1979), с одной стороны, и необходимые поиски социальных ориентиров личностью на пути ее социализации – с другой. Самостоятельность и самоопределение личности не имеет ничего общего с конформной подростковой установкой «все попробовать»: наркотики, гомосексуальные контакты и т.п.

Социализированная личность ощущает более глубокие проблемы смысла жизни, которые закрыты для социального невротика. Ее чувство одиночества в подростковом возрасте, помимо феномена переживания уникальности, вовсе не отягчено склонностью выделения себя из группы для установления взаимоотношений власти над окружающими, а неразрывно связано с недоверием к групповой подростковой защите и стремлением к истинному решению экзистенциально-гуманистических проблем. Поэтому она в первую очередь обращается к ориентирам, испытанным опытом человечества. Но это обращение вовсе не означает их принятия. Личностное самоопределение социализированной личности проявляется в том, что она проверяет, испытывает истинность этих ориентиров в новых социальных условиях и берет на себя ответственность за это.

Та же упомянутая выше «трусость» пострадавшего может быть различной когнитивной сложности. Это и страх физической боли, и интернальная привычка подчиняться властному окрику, и опасение общественного осуждения. «Боится собаки» не только трус, но и тот, кто не решается ударить ее подвернувшейся железной трубой, камнем, т.е. боится не зубов, а осуждения окружающих или, быть может, одновременно проявляет страх и жалость к животному, опасение нанести вред его здоровью или нанести психологическую травму владельцу «любимца» и т.п. Ничего подобного, как правило, уже не испытывает представитель криминала, решившийся на разбойное нападение.

Обыденное сознание всегда оказывается на стороне персонификатора, т.е. на стороне социального невротика. Психотерапевт также склонен обвинять саму жертву, движимую своими страхами, в провокации ущерба, нанесенного пострадавшему (Берн Э., 1988). Он, фактически, полностью снимает ответственность с персонификатора. Консультант не может стоять на такой позиции. Да, можно допустить, что жертва сама находит своего преследователя и помогает ему. Но это не значит, что отношение к эгоцентрическому преследователю должно быть таким же, как к социализированным личностям. Отношение (Мясищев В.Я., 1960) есть важное средство социально-гуманистического консультирования и реабилитации пострадавших.

Наиболее благоприятный вариант формирования реабилитационных отношений, на наш взгляд, обеспечивается при соблюдении следующих условий. Во-первых, пострадавший и воображаемый им персонификатор должны смотреть на ситуацию как бы извне и категоризировать ее, но не в протокольных травматических терминах, а в понятиях, которые отражают двойной ущерб: и личности пострадавшего, и личности персонификатора. Они в разной мере, но все-таки совместно нанесли ущерб общественным ценностям. Исключение, подтверждающее это правило, составляют только жертвы террористических актов, в ходе которых террористы борются за власть со слабым политическим руководством страны, которое их провоцирует⁸¹.

Совместный ущерб, нанесенный обществу и личности каждого, предполагает и некоторое посттравматическое сотрудничество с тем, чтобы компенсировать его. Это и есть реабилитационное сотрудничество, стратегия которого во многих моментах совпадает с принципами разрешения межличностных конфликтов представителями гарвардской школы (Фишер Р., 1992). Конечно, отношения между пострадавшим и персонификатором не могут полностью строиться на этой достаточно продуктивной модели разрешения внешних конфликтов. Речь может идти только о частичных заимствованиях при коренной модификации принципов и методик. Это реабилитационное «сотрудничество» пострадавшего и персонификатора, реальное или только представляемое пострадавшим, конечно же, имеет свою особую специфическую цель и задачи.

По завершении процесса консультирования стороны травматической ситуации должны стать абсолютно безразличными друг другу. Это второе условие: цель реабилитационного сотрудничества мы видим в обретении свободы и независимости обеими сторонами травматической ситуации. Но для этого консультанту требуется решить две труднейшие задачи: способствовать восстановлению существенных связей позиционеров властных взаимоотношений с обществом, сориентировать их развитие в направлении социализации.

Как уже отмечалось выше, персонификатор объективно нуждается в помощи пострадавшего не меньше, чем тот в его содействии. Ведь не только пострадавший, но и социальный невротик, выступающий в функции персонификатора, нуждается в реабилитации. Вернуться на путь активной социализации они эффективнее всего смогут только на пути взаимопомощи. Другое дело, что «реальный персонификатор» может не испытывать такой потребности и совершенно не понимать, о чем вообще идет речь. Но и в этом случае такая реабилитационная позиция для пострадавшего будет наиболее продуктивной, полностью открывающей ему путь дальнейшего личностного развития.

Религиозно убежденные жертвы, даже в случае самых жестоких казней, могли найти в себе силы для того, чтобы сохранить свое человеческое достоинство; и только потому, что могли возвыситься до заботы о душе своих мучителей. Забота пострадавшего о личности персонификатора – это не только вопрос морали или свидетельство высокого духовного развития человека, но и вопрос его безопасности, независимости и духовной свободы. Конечно, консультирование не может ставить перед собой такие грандиозные задачи, как непосредственное превращение приниженного и раздавленного подростка в самодостаточную и самореализующуюся личность. Но цель такая не только может, но и должна быть поставлена в качестве ориентира и перспективы дальнейшего саморазвития пострадавшего.

Да, персонификатор своими действиями может разрушать и общественные отношения, и личность пострадавшего, и свою собственную. Но пострадавший должен выбрать именно такую стратегию реабилитации, такое отношение к случившемуся, что неизбежно будет способствовать и сохранению социальных ценностей, и возрождению собственной личности, и предотвращению дальнейшего падения и регресса персонификатора. То есть пострадавший не должен выступать как моральный и психологический инвалид, в истерике хватающийся за социально-невротические субкультурные формы и прочие стереотипные виды защиты. В целях продуктивной реабилитации он должен принять на себя ответственность и за социальные, и за психологические последствия травматической ситуации. Именно таким образом он и обретет необходимые для преодоления травмы и восстановления психологического здоровья личностные смыслы, которые при другом подходе (Франкл В., 1990, 2000) предлагаются ему в готовом виде.

Но принятие подобной ответственности не означает культивирования пострадавшим фарисейского торжества и укрепления себя в позиции нравственного «благодетеля» по отношению к персонификатору. Если персонификатор будет чем-то обязан пострадавшему, то это только укрепит их психологическую близость и взаимозависимость. Взаимоотношения травматических сторон должны стать общественно опосредованными и в определенной степени обобщенными.

В условиях сознательного и целенаправленного разложения моральных норм в течение последних двух десятилетий создалась «хорошо унавоженная» питательная среда для криминала. Наблюдается уникальная ситуация: правовые нормы оказались шире моральных и нравственных. На протяжении всей истории человечества всегда было наоборот: не зная правовых норм, законопослушный индивид, имел возможность не нарушать их. И это ему успешно удавалось именно потому, что он опирался в своем поведении на моральные нормы, за пределы которых выходил лишь незначительно, спорадически и непременно «с оглядкой».

Современная демократическая мораль почти не осуждает преступника. Разрешено все, что не имеет оттенка красного цвета. Разрозненным и заброшенным индивидам, не достигшим в своем развитии уровня автономной морали (KohlbergL., 1984), не на что опереться в своих поступках. Моральная маргинальность: «отжившие нормы и ценности», с одной стороны, и «готовность к риску ради личного успеха» – с другой, делают значительную часть населения легкой добычей криминала. Причем еще одна примета времени: в играх аферистов роль преследователя⁸² неизменно берет на себя государство, устранившееся от управления рыночными отношениями. Это не только идеальный обобщенный образ, или переодетые в милицейскую форму бандиты, но и реальные представители органов правопорядка, которые в последние годы получили название «оборотней в погонах».

Таким образом, государство и его представители являются соучастниками массовой травматизации населения. И от этого факта не может абстрагироваться консультант, если он выстраивает систему реабилитации пострадавшего, опирающуюся не на мифологию, а на ориентировку в истинном положении вещей.

Может показаться, что все это праздные вопросы, которые не имеют никакого отношения к проблеме помощи пострадавшему. Ну, допустим, пострадавший поймет, что не только струсил, но и «пожалел» персонификатора с какой-то минимально взятой вероятностью; допустим, каких-нибудь пять процентов (5%) – что из того? Попробуем ответить на этот вопрос.

Во-первых, неизвестен возможный исход травматического события без этих 5%. Во-вторых, «этими жалкими пятью процентами» пострадавший все-таки еще связан с обществом. И в сложной, тяжелой ситуации он не решился порвать этой нити.
В‑третьих, он имеет право оставаться человечным потому, что ростки любви к человеку, страх причинить ему боль все-таки присутствовали, хотя и неустойчиво, задолго до травмы. Это не некие «чужеродные привои», которые консультант пытается навязать личности пострадавшего и которые имеенно потому и будут впоследствии неизбежно отторгнуты. Более того, это самая ценная часть его индивидуальности, которую надо непременно спасти от негативного влияния персонификатора.

И если пострадавший после травмы стал в большей степени осуждать зло, то это не следствие травмы, не жалкая месть, а развитие того зерна, которое и до травмы было неотъемлемой составляющей его личности. Эта сторона индивидуальности могла замедлиться в развитии только в случае формирования психологического барьера. Но таким наиболее вероятным барьером является как раз полученная травма. И если рассматриваемая составляющая социализации не заглохла, не регрессировала перед перспективой неизбежных и мучительных страданий, то она должна была быть достаточно развитой и до травмы, т.е. достигать вовсе не взятой нами произвольно и утрированно самой мизерной величины, а достаточно устойчивого ценностного уровня.

Иными словами, сохранение данной стороны личности, несмотря на стремление избавиться от страданий, доказывает ее значимость как полноценного фактора личностного выбора пострадавшего. Многомерность травматического выбора говорит о сохранности социально ценных измерений личности. Обыденная оценка двумерна и приближается к плоскому криминальному пониманию взаимоотношений. Но даже самая минимальная выраженность дополнительного фактора превращает задачу из двумерной в трехмерную и т.д. Если бы личность пострадавшего располагалась только на двух осях: «стремление к власти» и «сопротивление подчинению», то персонификатору просто не за что было бы «зацепиться», чтобы навязать свое господство.

К тому же в последующем пострадавший мог компенсировать, допустим, свою трусость, проявленную в момент получения травмы, на пути социальной невротизации. Он мог начать рассматривать те уродливые взаимоотношения власти, в которых он увяз в условиях травматической ситуации, как определенную норму социальных отношений раба и господина. Для этого достаточно начать систематически запугивать окружающих, доведенных «шоковой терапией» до состояния хронического страха, парализованных и дезориентированных в нравственном отношении. Социальному невротику вполне достаточно периодически взаимодействовать с кем-то зависимым или просто способным испугаться, клонируя таким путем травматические взаимоотношения власти и неизменно занимая при этом роль господина. Такой вариант, уже осуществленный или еще не реализованный, осознанный или интуитивный, тоже входит в содержание множества возможностей травматического выбора.

Время травматического выбора также не ограничивается протяженностью исходного травматического взаимодействия. Оно может длиться всю жизнь или же заканчиваться через многие годы, например, попыткой самоубийства или убийства персонификатора, если пострадавший не нашел других, более социально приемлемых и рациональных вариантов травматического выбора и не обрел устойчивой возможности свободно сбросить груз прошлого. Но для того, чтобы сбросить этот груз, надо сначала решиться его нести. Это тоже один из выборов, которые составляют содержание обшей позиции пострадавшего.

Упрощение богатства содержания травматического выбора как раз и создает ту «черную дыру», в которой неизменно исчезает собственно психологическое содержание, а процесс консультирования лишается серьезного источника разработки методов практической помощи пострадавшему. С этих позиций даже изменение революционного мировоззрения Ф.М. Достоевского на «охранительное», его ненависть к «бесам» можно было бы трактовать как закономерную реакцию защиты своего «эго» после пережитого стресса. Но вполне понятно, что сложнейшее когнитивное содержание процесса развития личности не может быть просто вынесено за скобки и заменено видимостью чисто эмоционального процесса, подчиняющегося психофизиологическим закономерностям, или исчерпывающе объяснено результатами подсознательной работы, предопределенными врожденной инстинктивной программой.

Без взаимоотношений власти и их категориально-оценочной фиксации не может оформиться никакой психологической травмы, не может быть вообще никаких психологических проблем пострадавшего и поиска выхода из них. Именно эта социальная форма и порождает когнитивную сложность переживаний пострадавшего. Но она же может играть роль ступени в процессе развития той личности, которая решилась найти достойный выход из травматической ситуации, т.е. добиться полного освобождения от взаимоотношений психологической власти со стороны персонификатора.

Если личность не обладает развитыми социальными ценностями и смыслами, то область ее актуальной травматизации может ограничиваться лишь экстремальными случаями. Некоторую сложность проблем для психологического консультирования составляет масса индивидов, которые сохраняют «рудименты» социальных ценностей. Эти рудименты им необходимы для поверхностной адаптации в социальной среде; например, для обеспечения процесса потребления «культурных консервов» – интенсивного эмоционального сопереживания положительным героям кинокартин, сериалов и т.п. Но если они не «срабатывают» в условиях травматической ситуации, не ослабляют личность в искусственных условиях какой-нибудь криминальной аферы, то их с достаточным основанием можно рассматривать не как свидетельство многомерности личности, а просто в качестве средств маскировки ее социально-невротического развития.

Это не значит, что одинокая социализированная личность всегда должна уступать и поддаваться напору сплоченного криминала, использующего групповые манипулятивные игры. Но вполне очевидно, что в современных социальных условиях для активного противостояния социальному злу и обеспечения успешного исхода борьбы с ним необходима специальная психологическая подготовка, а не то состояние безнадежности, повсеместно наблюдаемое сейчас, которое стало результатом еле сдерживаемого пристрастия – и даже кокетства – «доверенных избранников» к «непопулярным мерам».

Этот метод зомбирования граждан и почти полного подавления их сопротивляемости криминалу, импортированный из варшавского психиатрического опыта, является важным фоновым фактором, способствующим нарастанию числа криминальных травм, которые в последнее время стали настолько массовыми, что заняли место типичного образца, почти вытеснив их классический, сексуальный, тип. Эта массовость, частая повторяемость травматических воздействий, их явно нарастающая неизбежность создают социальные условия, блокирующие процесс социализации личности, и направляют активность индивидов по социально-невротическому руслу: высшие ценности начинают цинически отождествляться с дорогим металлом, культура – с инсталляциями и т.п.

Наиболее удобной моделью для изучения социального невроза является компульсивное поведение старослужащего, впадающего в гнев при малейшем ослушании со стороны такого же рядового воина, как и он. Все дело в том, что социальный невротик сам когда-то был психологически травмирован. Он испытал физическое издевательство и крушение смысла армейской службы, но по ряду субъективно-объективных обстоятельств, на которых мы остановимся ниже, не смог принять противоречие травматического события на себя. В то же время он оказался достаточно жизнеспособен, чтобы не уйти в болезнь, т.е. стать клиническим невротиком.

Он прекрасно понимает, что его обидели совсем не те, кто сейчас пытается отстоять свое человеческое достоинство. Но в то же время он подсознательно понимает, что если «молодому» удастся выйти из его повиновения, то, значит, и у него была такая возможность; значит, он просто оказался «слабак» и полностью виноват в своих унижениях и пресмыкательстве перед слепой силой. Другое дело, если существует такой «порядок», такая общеобязательная неписаная норма и традиция, которую он обязан свято чтить и охранять. Социальный невротик не изобретает психологическую защиту⁸³, а усваивает ее в готовом виде из ближайшего межличностного окружения, деструктивной группы или субкультуры. В результате у него формируется тесная связь между состояниями страха и гнева. Но, чтобы действительно преодолеть свои страхи, ему надо пройти достаточно трудный путь личностного развития и многому научиться: не впадать в неконтролируемое состояние гнева, прощать окружающим их маленькие слабости, упрямство формирующейся индивидуальности и тем более ущерб личной власти, за которым стоит стремление другого отстоять свое человеческое достоинство.

У нас нет сведений о современной армии, но 30–40 лет назад новобранцев нередко ждала процедура порки, которая именовалась «присягой». После этого унизительного ритуала, иногда доходящего до степени садизма, торжественная процедура целования знамени призывником и повторение им слов военной присяги неизбежно превращались в фарс. Сопротивляться этому произволу новобранцы почти не могли не только в силу их малочисленности и разобщенности, но и в силу того, что, в отличие от военного времени, сержантский состав был демократически приближен к рядовому. Лишившись отдельных условий размещения, сержанты оказались уязвимыми и зависимыми от массы старослужащих, а новобранцы тем самым очутились под двойным недифференцированным давлением: со стороны физической силы и со стороны, опирающейся на нее и потому безусловно поддерживающей ее официальной власти. За непослушание рядовому старослужащему новобранец легко мог получить «наряд вне очереди» от сержанта.

Социализированная личность получала психологическую травму, переживание которой совершенно четко объективировалось в двух образах межличностного персонификатора (рядового старослужащего) и социального (сержанта).

У массы новобранцев это формировало установку рабской покорности и терпения, которая на третьем году службы «превращалась» в компульсивное стремление к эксплуатации молодого пополнения. Открытое издевательство, по мере развития общества, постепенно сглаживалось, вплоть до конца восьмидесятых годов. Последующее обострение социальных проблем, вероятно, вызвало новый рецидив «дедовщины». Рационализация этого массового социального невроза сводилась к принятию уродливых социальных отношений в качестве закономерной «нормы»: «Потерпим, а потом сами на ком-то “поездим”».

Таким образом, оказывались уязвимыми ценности социальной справедливости, уважения к личности, добровольного и альтруистического служения Отечеству и т.д., которые неизбежно начинали интенсивно распадаться в данных условиях. Внесла свою лепту в разрушение позитивного отношения к армии и практика значительной части вузовских военных сборов, организованных на старших курсах соответствующими кафедрами. Часть тех студентов, которые ранее уже полностью отслужили «положенный срок» в армии, не могли перебороть свои социально-невротические импульсы в отношении тех, кто высокомерно относился к пережитым ими годам страданий, увенчанных последующим невротическим торжеством. Будущие «молодые» офицеры с удивлением и искренним возмущением видели, что их «бывалые» сокурсники, с которыми они дружески общались несколько лет, сидели рядом за одним столом, вместе проводили свободное время, внезапно и необъяснимо превращаются в каких-то «монстров». Это пугало их и еще больше отвращало от армии, усиливая то высокомерное снобистско-интеллигентское отношение, с которым они пришли на сборы. А «бывалые», как «старые цирковые лошади»⁸⁴, услышав звуки военной трубы, опять чувствовали себя «униженными и оскорбленными» и снова бросались защищать свое достоинство, давно растоптанное совершенно другими индивидами, опасаясь за свою самооценку и «образ Я» в целом.

Сама же личность в ходе подобной невротически «вывернутой» «деятельности» приобретала деформацию, которая в распадающейся социальной среде становилась почвой для роста криминальной направленности. Понятно, что «дедовщину» вовсе не следует рассматривать как причину бурного роста криминала в наше время. Но совершенно ясно, что рассматриваемое нами невротическое стремление к разрушению общественных норм и ценностей является для криминала типичным и всеобъемлющим свойством.

Точно такой же механизм формирования социального невротика существует и в условиях патологической структуры семьи. Его «устройство» – в определенной степени – было уже раскрыто работами Э. Берна (1988). Изучая процесс формирования жизненного сценария, он подчеркивал значение таких родительских предписаний, как: «Тебе еще рано пить!», «Не давай себе волю с мальчиками!» и т.п. Э. Берн гениально выявил смысл и содержание этих предписаний для самого ребенка в процессе развертывания его жизненного сценария. Запреты и, казалось бы, надежные, овеянные воспитательной традицией способы избежания зла, фактически превращаются в  разрешение, в согласие родителей с тем сценарным итогом («проклятием»), от которого они пытались уберечь ребенка.

Почему же родители так настойчиво практикуют эти свои полезные советы («предписания»)? Ответ Э. Берна: таков их жизненный сценарий, усвоенный, в свою очередь, от бабушек и дедушек. Но если мы не будем сразу же хвататься за новую психотерапевтическую технику и торопиться применять ее на практике, наспех подогнав и адаптировав ее для пополнения безразмерного «набора начинающего консультанта», то нас этот ответ удовлетворить не может. Явно недостает предварительного ответа на более простой вопрос: «Почему любящие родители, способные к эмпатическому сопереживанию, делают очевидное зло любимому человеку и не видят, что творят?» Может быть, это те родители, которые лишь обманывают себя и ребенка, у которых сформировалась позиция чрезмерной требовательности: «Я люблю ребенка, но не такого, каков он сейчас». Это упростило бы решение.

Но, на наш взгляд, все дело во внутреннем конфликте социального невротика: он любит ребенка и хочет его предостеречь, но в той же мере он компульсивно стремится оправдать себя, пытается сохранить свои привычки и привилегии. Поэтому он не может, к примеру, просто и определенно сказать: «Пивная увлеченность разрушает личность». Он должен обосновать и оправдать перед ребенком правомерность своего поведения, в процессе которого «деньги на ветер» отцом как бы «зря не тратятся». Поэтому в очередной раз и звучит эта сакраментальная фраза: «Тебе еще рано пить». Таким образом, отец нажимает на субординацию, неравенство социальных позиций и т.д., в общем, закладывает основы для формирования и развертывания жизненного сценария, который только ждет своего пускового механизма. И когда директор школы, вручая аттестаты, говорит выпускникам: «Теперь вы уже взрослые...» – «сценарий» действительно срабатывает.

В заключение этой части хотелось бы отметить, что «методика разложения совести», против абстрактного социального значения которой мы уже неоднократно высказывались выше, все же имеет некий позитивный психологический смысл. При определенных условиях ее использование вполне допустимо и целесообразно, а именно в процессе реабилитации совести пострадавшего, пораженной авторитарным «Другим». Но задача консультанта опять же гораздо шире, чем задача психотерапевта. Психолог не имеет права остановиться только на этапе анализа. Так он будет способствовать превращению пострадавшего в социального невротика. Его цель – добиться реабилитационной интеграции внутреннего диалога пострадавшего с любящим «Другим». Для этого необходимо помочь ему освободиться от интерального паразити-рования (инсталляции) со стороны персонификатора и тем самым восстановить созидательную направленность совести пострадавшего.

Проделанный нами анализ позволяет дать более полное описание важнейших признаков психологической травмы, порождающей, в свою очередь, многочисленные отклонения процесса развития личности пострадавшего в сторону социального невроза.