Оглавление Хрестоматия Кризисные состояния личности
 Скачать 3.34 Mb.
|
|
Дюркгейм Э., 1994) содержанию. В принципе преступнику даже выгодно, что его действия рассматриваются либо в качестве проявлений «клиники», либо как «недоразвитие». Но в том-то и дело, что большинство «маньяков» вполне способны обеспечить себе сексуальный контакт и другим способом. Не так уж много требуется сексуально озабоченному индивиду ума и развития, чтобы догадаться, когда женщина сама не только «не прочь, да еще как не прочь». Солдату срочной службы по ошибке открыла дверь любовница его командира, которая, видимо, привыкла встречать офицера обнаженной («в накинутом на плечи халате»). А через день она «не возражает», чтобы именно этот солдат отвез ее до станции через лес, в кустарнике которого легко может затеряться на четверть часа грузовая машина с широкой, просторной кабиной. Конечно, от солдата потребовалась решимость пойти на конфликт со своим непосредственным военным начальником. Но чувство риска только возбуждает, компенсирует и романтизирует «приключение», и к тому же скоро «дембель». Социальный невротик, с одной стороны, уже не хочет воспользоваться социально санкционированной и доступной ему возможностью, которая становится для него лишь формальным актом, не позволяющим испытать оргазм и подавить хроническое отчаяние в своем бегстве от импотенции. На этом вопросе мы остановимся ниже. А с другой стороны, в «переливах» социально нерегламентированного садомазохистского сексуального взаимодействия как единственно возможного для него способа достижения оргазма он совершенно задавлен паническим страхом – оказаться «обиженным». Удары кулаком, синяки на теле жертвы, властные приказы являются для окружающих и потому для него самого свидетельством тому, что инициатива в процессе садомазохистского взаимодействия принадлежала именно ему. Поэтому эпитеты: «зверь», «животное» и т.п. – только укрепляют его самооценку, которая крайне ситуативна и совершенно не содержит «материнского» (Фромм Э., 1992) компонента принятия. Такое отношение подтверждает психологическую власть персонификатора в процессе садомазохистского взаимодействия, в котором преступник нуждается для достижения оргазма, опасаясь в то же время, что партнер его «использует». Поэтому он и нуждается в материальных следах своего насилия на теле жертвы, прекрасно понимая, что они одновременно являются основанием для уголовного преследования. Для психотерапевта может быть совершенно непонятна наша аргументация. Он рассуждает в одном направлении, примерно так: если у человека была травма в детстве, то он, «естественно», стремится воспроизвести ее в отношениях с другими, травмировать других, чтобы оправдать свою беспомощность перед причиненным ему насилием. Но все дело в том, что для социализированной личности такая логика является как раз противоестественной. Она предпочитает нести груз травмы вместо того, чтобы плодить ее в социуме ради собственной психологической защиты и адаптации. Поэтому травма длительное время и остается хронически актуальной, а не переходит в потенциальную форму. Если мы поставим в центре нашей заботы развитие личности по пути социализации, то и сама психологическая травма перестанет казаться обычным эмоциональным шоком или физиологическим стрессом, сопровождающим «игру третьей степени». Только в этом случае у нас и появляется возможность различить и освоить в адекватных понятиях содержание психологической травмы. Важно выявить и те конкретные патологические условия, которые неизбежно ставят социализированную личность перед выбором: продолжать жить и развиваться под грузом психологической травмы или, отбросив прежние ценности, составлявшие смысл всей прожитой до этого трагического момента жизни, ступить на путь социального невротика. На наш взгляд, наибольший риск в этом отношении содержат «серьезные игры» подростков, которые и выступают филогенетически первым источником сексуальных травм – действительно психологическим, а не социальным, юридическим, этическим и т.д. В наши планы не входит анализ гомосексуальных ценностей, которые, несомненно, являются групповой инверсией культурно-исторических. Они могут быть даже поэтизированы гениальными личностями, талант которых жизнеутверждающе прорвался сквозь вяжущий гнет тюремного насилия (Жене Ж., 1997). Для социализированной личности потеря ценности истинной любви, смысл которой своими корнями уходит в онтологию утверждения новой жизни, – совершенно неприемлемый вариант, равносильный биологической смерти. На этом моменте надо остановиться несколько подробнее в силу того, что в некоторых учебных пособиях и хрестоматиях (Белкин А.И., 1982) проблема половой идентификации традиционно прослеживается с точки зрения больных, которых, прежде всего, мучает неопределенность их полового статуса, связанного с отклонениями в строении гениталий. Аналогична и логика построения наблюдений за «изменением пола» у лиц с уже сформировавшейся гомосексуальной ориентацией. Это наводит на мысль о достаточно спокойной – в норме – адаптации индивидов к изменению пола. Получается, что главное для любого индивида – половая определенность. Отсюда всего один шаг до вывода, что ничего трагического в тюремном гомосексуальном насилии нет. Просто, к примеру, вместо роли мужчины пострадавшему индивиду предлагают роль женщины. А в женских колониях даже эта самая половая роль остается неизменной, поскольку персонификатор сам играет роль мужчины. Опираясь лишь на тот социологический факт, что статус женщины в современном обществе в какой-то мере, «в среднем», ниже, чем статус мужчины, совершенно нельзя понять сущность трагедии пострадавших: чуть выше, чуть ниже – какая разница? Дело здесь, конечно же, совершенно в другом. Во-первых, группа преступников и так является временно отторгнутой от общества. И положение на ее «дне» означает не просто групповую изоляцию, но абсолютную изоляцию от общества. Пострадавший лишается не только социальной, но и защитной групповой поддержки. Более того, если у других есть реальная возможность хотя бы в перспективе быть принятыми в социуме, то для пострадавших эта задача неизмеримо усложняется. В современной мировой пенитенциарной системе социум, как правило, на стороне преступной группы («социально близких»), которые впоследствии могут завоевать высокий социальный статус (например, депутата Государственной Думы). Общество не защищает только «непокорных» (Добрович А.Б., 1987), которые «смеют» перечить макрогрупповым и микрогрупповым вожакам и не признают криминальных ценностей и правил, «разрешенных», т.е. санкционированных, обществом для функционирования изолированной группы. «Опущенный», так же как и насильственно кастрированный, может вызывать определенную жалость у общественности, если он, конечно, не отбывал наказание за изнасилование, но он оказывается и впоследствии лишенным возможности «влиять на других» (Р. Мей). Его слова и мнение ничего не будут значить и на свободе, даже если они истинны и справедливы. Это ставит под угрозу возможность будущей социальной самореализации подавляющего большинства пострадавших, которые, как правило, не имеют выдающихся творческих способностей и потому не способны выйти на деловой уровень общения (Добрович А.Б., 1987). Надеемся, что никто не будет всерьез утверждать, что все травмированные личности обладают такой же силой духа и гениальностью, которая позволила герою автобиографического романа (Жене Ж., 1997) не только встать вровень с другими свободными членами общества, но и занять почетное место выдающейся личности, заслужить звание истинного поэта и философа145. Во-вторых, очевидна и угроза самореализации пострадавшего в освоении ценности половой любви, поскольку истинная любовь – это не просто подарок, свалившийся с неба, а творческий путь, оставляющий позитивный след не только в душе человека, но и в обществе. Как и любое творчество, это большой труд, требующий развития всех сторон личности (Фромм Э., 1992), мобилизации всех способностей, которые человек интуитивно в себе ощущает. Это не заезженная дорога социальных ритуалов и стереотипов, а путь созидания. Как известно, вся поэзия вращается вокруг этой оси таинственной противоположности мужчины и женщины, порождая все новые созидательные деяния и шедевры культуры. Это и путь бесконечного познания «тайны человеческого бытия» (Там же), и неиссякаемый источник создания новых онтологических образов146. Социальный персонификатор, участие которого – реальное или виртуальное – необходимо в процессе реабилитации пострадавшего, также различается по полу. В отношении пострадавшей девушки он может принять опекающую роль. А вот в отношении молодого человека эта поддерживающая роль уже вступает в противоречие с половой, создается внутренний конфликт, который стоит своеобразным барьером на пути творческой самореализации пострадавшего подростка именно в актуальной для его возраста области – человеческой любви. Вот что на самом деле ставится под угрозу в гомосексуальной травме – высота содержания любви, достигнутая всей историей человечества. Гомосексуализм открывает возможность формирования у пострадавшего известного суррогата защитной любви к насильнику, а впоследствии и право на гомосексуальное насилие как криминальную норму, которая является средством расширения субкультурной группы за счет тех несовершеннолетних, которые оставлены без социальной защиты. Будучи сами пострадавшими, насильники психологически чутки к условиям, в которых им доступно найти и безопасно преследовать свои жертвы. А новым пострадавшим легче оправдать себя «ориентацией», чем согласиться с тем, что их жизнь сломана чьей-то грубой волей. Если чуждое влияние другого оказывается очевидным и несоразмерным жизненному выбору индивида, то у пострадавшего неизбежно возрастает ощущение собственной ничтожности. И напротив, если это влияние нельзя назвать чуждым, если оно совпадает с «ориентацией», то самооценка выдерживает давление травматической ситуации и личность не ставится на порог полного распада и депрессии. Она имеет возможность продолжать развивать свои способности, в социальной ценности которых абсолютно убеждена и за сохранение которых личность чувствует ответственность перед обществом (Жене Ж., 1997). Что касается гомосексуальной «любви», которая не сопровождалась актом грубого насилия, то и здесь, как нам представляется, велика вероятность специфической психологической травмы, которая консервирует опыт сексуального экспериментирования, превращая его в «ориентацию». Да, «безумная страсть» может заставить индивида целовать ноги и даже гениталии обожаемого предмета. Но, во-первых, около ануса, а не сам анус, а во-вторых, какая уж тут любовь, если анальное насилие совершается над случайным встречным в подворотне или лифте, над неопрятным соседом по тюремной камере, а «удовлетворенный» педофил убивает свои жертвы, скрывая следы преступления. К. Хорни высказала глубоко парадоксальную мысль: из всех невротиков самым несчастным является именно садист (Хорни К., 1995). В это трудно поверить. И еще труднее принять. Но другого убедительного объяснения рассматриваемому социальному и нравственному уродству, кроме того, что оно вначале, в раннем подростковом возрасте, совершалось от отчаяния, что другого пути спасения от невыносимых мучений ребенок или подросток в то время не смог увидеть, просто трудно найти. Как уже отмечалось, для нас является несомненным положение, согласно которому причиной рассматриваемых социальных уродств является специфическая сексуальная травма в детском и подростковом возрасте. Поэтому ее содержание и потребовало тщательного анализа и обоснования, и именно с точки зрения возможности подростка нейтрализовать травматическую интервенцию, ворвавшуюся в его жизнь на решающем этапе социализации, грубо прервавшую процесс решения им возрастных задач. Подростковый возраст – это период интенсивного познания индивидом себя и общества. Особое внимание занимают процессы, связанные с половой идентификацией, особенно, в случае их отягченности проблемами отсутствия адекватного образца для идентификации147. Мы не склонны придавать такое большое значение «врожденности» ранней детской сексуальности, как на этом упорно настаивают представители психоанализа, начиная с его основателя (Фрейд З., 1989). По нашему глубокому убеждению, эта «ранняя детская сексуальность» (Фрейд А., 2003) начинает формироваться именно в тех семьях, где родители фиксированы на вопросах секса, где дети сотни и тысячи раз ставятся в интригующую и провоцирующую ситуацию. У них постепенно складывается установка, что родители неумело и небрежно пытаются скрыть от них именно то, что интересует всех взрослых больше всего на свете. Эти бесконечные оговорки, обрывки фраз при переходе на шепот или «кричащую паузу», блестящие от возбуждения глаза и повествование «взахлеб», которое внезапно обрывается вместе с досадливым восприятием появления ребенка «на самом интересном месте» рассказа. Нетерпеливое завершение услышанной завязки эротического сюжета предоставляется пытливой фантазии любопытного ребенка, которая поначалу, за неимением информации, ставится в тупик или приводит к смехотворным результатам, которые с радостью и готовностью осмеиваются теми же взрослыми. Решения не найдено – и ребенок продолжает искать: «Где же здесь то, что прячут взрослые? И что это за игра в прятки, в которую он никак не может выиграть? Так нечестно! Он так не привык!» Опять эти опасливые или внезапно ставшие какими-то дурашливыми взгляды неузнаваемо изменившихся знакомых лиц, успокаивающие фразы типа: «Да он ничего не понял!» и т.п. Если обобщить наблюдения, то станет совершенно очевидным вывод, логичный для социально-гуманистического подхода: никакой врожденной детской сексуальности, которая вытесняет и подавляет все другие интересы ребенка, делая его поведение навязчивым до маниакальности, просто не существует. На самом деле, часть взрослых, и в том числе ортодоксальных психоаналитиков, провоцирует у детей сексуальный интерес, который затем уже подвергается систематическому научному наблюдению и изучению. «В этот период жизни – впечатлениям открыта последняя глубина души; она вся всему доступна и не защищена броней; все может стать или уже становится ее судьбой, все может повредить ребенку, или, как говорит народ, “испортить ребенка”. И действительно, все вредное, дурное, злобное, потрясающее или мучительное, что ребенок воспринимает в этот первый, роковой период своей жизни, – все причиняет ему душевную рану (“травму”), последствия которой он потом влачит в себе через всю жизнь то в виде нервного подергивания, то в виде истерических припадков, то в виде уродливой склонности, извращения или прямой болезни... Вряд ли есть что-нибудь более вредное для жизни и для всей судьбы ребенка, как слишком раннее эротическое пробуждение его души... На юную душу возлагается непосильная задача... Начинается бесплодная и нечистая работа воображения, внутренние конфликты и страдания, с которыми ребенок не может справиться... Душевное восприятие такого ребенка становится пошлым или полуслепым – он как бы не видит чистого в жизни, а видит во всем двусмысленное и грязное; с этой точки зрения он начинает воспринимать всю человеческую любовь и, притом, не только ее чувственную сторону, но и духовную... Там, где уместно благоговейное молчание, шепот или молитва, водворяется атмосфера двусмысленных улыбок и плоского подмигивания... Человек переживает целое духовное опустошение: в его “любви” отмирает все священное и поэтическое, чем живет и строится человеческая культура...» (Ильин И.А., 1994. С. 186–188). Преждевременный сексуальный интерес ребенка активен. Это не взрослый, который может спрашивать и ждать. Ему надо непременно снять невыносимое напряжение, постоянно нагнетаемое словами и действиями взрослых. Но самопознание – это не вещь, получив которую субъект может успокоиться душой. «Чем дальше мы проникаем в глубину нашего существа или существа нашего ближнего, тем дальше отодвигается цель нашего познания. И мы не можем не стремиться постичь тайну человеческой души, проникнуть в самую суть того, что есть человек. Есть отчаянный способ постичь эту тайну: добиться неограниченной власти над другим человеком, власти, способной заставить его делать то, что мы хотим, думать и чувствовать так, как мы хотим; власти, превращающей человека в мою вещь, мою собственность. Крайнее проявление склонности познавать таким способом – садизм: желание и способность мучить, причинять человеку страдания, пытать его, чтобы заставить в муках выдать свою тайну. И в этом страстном желании проникнуть в тайну человека, а значит, и тайну собственного “Я” – одна из главных причин жестокости и стремления к разрушению... Откровенное стремление к познанию таким способом часто можно наблюдать у детей. Ребенок ломает вешь, чтобы узнать, что у нее внутри; стараясь разгадать тайну живого существа, он с удивительной жестокостью отрывает крылья у бабочки. Таким образом, жестокость имеет глубокую причину – желание познать тайну вещей и тайну жизни. Другой путь познания “тайны” – любовь... Садизм порождается потребностью познать тайну. Но я знаю так же мало, как и раньше. Я разрываю живое существо на части, но этим я уничтожаю его – и ничего больше... При самых тяжелых формах недостаточности мужских качеств характера главным и извращенным их заменителем становится садизм (стремление к насилию) (Фромм Э., 1992. С. 125–129). Видимо, только анализируя садомазохистский характер взаимоотношений власти, можно найти разгадку филогенеза активного мужского гомосексуализма. Как уже отмечалось выше, более зрелый в половом отношении подросток (Пвз) через неизведанную силу собственного полового влечения оказывается во власти менее зрелого, охваченного эгоцентрическим желанием «познать тайну» оргазма, недоступную его переживаниям даже через настойчивое и продолжительное мастурбирование (Нпз). Нет критериев оценки случившегося: кто пострадал, а кто выиграл. С одной стороной нерегулируемого взаимодействия (Нпз) вроде «ничего плохого» не случилось. Во всяком случае, недостаточно психологически развитому и сексуально просвещенному несовершеннолетнему нет никаких видимых оснований предполагать какой-то личный ущерб, оскорбление, унижение или обиду, за исключением эксклюзивных ситуаций148, отягченных опытом Пвз и уже усвоенными им групповыми защитными стереотипами. Он неожиданно становится, как ему представляется, «счастливым» свидетелем и активным участником того явления, которое было в детстве непостижимо запретной «тайной», тщательно скрываемой взрослыми. А тут вдруг все стало доступным и понятным, как на школьном лабораторном занятии по биологии. Другая сторона (Пвз) неизбежно оказывается в проблемной ситуации, нерешенность которой может перейти в актуальные травматические переживания. Рассматривая процесс сексуального экспериментирования подростков, порой бывает даже трудно однозначно определить, кто из них являлся «активной» стороной, также как нельзя определить, кто более активен в садомазохистском взаимодействии: садист или мазохист (Фромм Э., 1992). В процессе «серьезных игр» по их определению совершенно не обеспечивается психологическая безопасность участников, поскольку, как уже отмечалосьвыше, полностью отсутствует социальная и групповая ценностно-нормативная регуляция. В этой ситуации особенно острыми являются такие конфликтные ситуации, в которых одной из сторон нет возможности, как это часто делают дети, «сделать то же самое с другим», чтобы «успокоиться»: «Ты меня толкнул – и я тебя, ты измазал вареньем – и я тебя!» Благоприятным в этом отношении фактором, тут можно согласиться с психотерапевтами и сексологами, можно считать наличие опыта мастурбации, заканчивающегося семяизвержением. В более тяжелой травматической ситуации этот несомненный «минус» полового развития может обеспечить «плюс» психологической безопасности. То есть если старший подросток знал, чем это все закончится, и не только понаслышке, если, тем более, его влекло к этому итогу, то тогда есть все основания говорить, что он использовал младшего, вовлек его в развратные действия. Здесь все ясно: он управлял ситуацией, обеспечивая свою власть над другим, которого и следует считать пострадавшим, несмотря на временную «аменоманию» жертвы. Не осознавая своего психологического ущерба, а также реально приближающейся угрозы формирования гомосексуальной ориентации, в том числе и насильственной, пострадавший (Нпз) часто имеет радостное выражение лица, как у того ребенка, которому, наконец-то, удалось поймать жабу или найти дохлую крысу. Возможно даже, что никакой актуальной травмы и не произойдет. Вместо этого в ходе гомосексуального экспериментирования у двух индивидов одновременно сформируется необратимая гомосексуальная (или бисексуальная) ориентация. Все зависит от субъективных качеств личности участников, уровня и содержания полового просвещения, степени развития онтологической полоролевой рефлексии и даже выраженности других личностных черт, например подозрительности. При этом необходимо иметь в виду, что уровень тревожности повышен у всех подростков и сомнение в своей безопасности и незащищенности является неизменным мотивом многих их агрессивных действий. Но вернемся к проблеме другого подростка, который достиг к моменту конфликтной развязки процесса сексуального экспериментирования большего анатомо-физиологического уровня половой зрелости (Пвз). Более сильный участник «сексуального экспериментирования», конечно, может избить партнера «в отместку» или, к примеру, «на всякий случай» больно ущемить за гениталии. Да мало ли что ему может прийти в больную голову «с досады», но «тайну» он уже «выдал». Отсюда, видимо, и создается то дополнительное напряжение, которое позволяет преодолеть отвращение к анусу. Хотя, надо отметить, что здесь отнюдь не все так прозрачно, как хотелось бы, и истина далеко еще не установлена. Мы отдаем себе отчет в том, что на самом деле выдвинутая нами гипотеза является скорее постановкой проблемы, чем ее решением. Наше предположение имеет основания, но, конечно же, нуждается в проверке и дополнительном подтверждении фактами, что осложнено наличием готовых защитных стереотипов, проникающих в социум из гомосексуальной культуры. Трудно представить подростков, «не просвещенных» в этом отношении СМИ и глянцевыми эротическими журналами, которые практически заменили детям серию «Мои первые книжки». Остаются вопросы следующего плана: «А почему, собственно, при анальном контакте «опущенным» считается именно пассивный участник»? С детской точки зрения ущемленной и «запачканной» является именно активная сторона: «вляпался», «обмыл спермой задний проход» и т.п. Представьте себе, что юноша за деньги или по принуждению согласился «обслуживать» состоятельных господ, страдающих запорами. Скорее всего они вскоре ласково начнут называть его «нашей клизмой». И вряд ли он будет лидером в группе. Так в чем же дело. В мужской и женской ролях? Но этого явно недостаточно: сколько мужчин стремятся играть женские роли, как профессионалы, так и любители; им рукоплещут, а не презирают. Самое интересное, что множество гомосексуальных пар живут «душа в душу», не испытывая никаких травматических переживаний, кроме охлаждения или измены партнера. Конечно, сама травма не может фатально предопределять путь нравственной регрессии и тем более патологической ненависти к человеку. Но понять переживания пострадавшего в их актуальной форме мы непременно должны, чтобы оказать ему своевременную психологическую помощь, чтобы дать ему возможность развиваться по пути дальнейшей социализации. В качестве примера сексуальной травмы, порожденной подростковыми «серьезными играми», мы рассмотрим случай, в котором проблема психологической травмы не затушевывается дискуссионными проблемами «развития гомосексуальной ориентации». В то же время для нас важно рассмотреть ситуацию, в которой социальный персонификатор не находится полностью на стороне пострадавшей личности, а также, как в случае социогенной травмы, в какой-то степени понимает и «прощает» персонификатора149. В качестве персонификатора выступает флегант № 3 (К-ч). За консультацией по вопросам воспитания сына обратилась С.В., женщина 29 лет, имеет высшее юридическое образование, закончила платные курсы по подготовке топ-менеджеров. Оказалось, что проблема была у нее самой. В беседе с консультантом удалось выяснить, что в возрасте около 12 лет она испытала необычную сексуальную травму, которая предопределила некоторые ответственные жизненные решения и наложила негативный отпечаток на ее мироощущение и дальнейший образ жизни. Среди части знакомых ей подростков и детей, с которыми за неимением другой компании ей приходилось общаться во время летних каникул, было распространено сексуальное экспериментирование, которое С.В. наблюдала, но не принимала в нем активного участия. Убеждения малолетних приятелей, что «так делают родители», действовали на нее противоположным образом. Поскольку она относилась к отцу с любовью, явно несовместимой с групповыми манипуляциями, «эстетическая привлекательность» которых вызывала у нее серьезные сомнения, то все доводы приятелей лишь укрепляли ее стойкое сопротивление сексуально-игровым предложениям. С ближайшей подругой и другими близкими друзьями ей не удалось своевременно обсудить это явление. Во-первых, у нее самой уже была определенная негативная позиция, которую она недвусмысленно выразила в своих поступках. А во-вторых, вместе с началом школьных занятий, она каждый раз снова встречалась «с долгожданными друзьями», общие живые интересы с которыми, в том числе и форма общения с мальчиками, как-то не совпадали с содержанием, от которого она интуитивно старалась дистанцироваться. Повторяющиеся из года в год детские игры летних приятелей каким-то образом уходили из памяти. «Как-то даже не приходилось завести рассказ именно об этих впечатлениях, были совершенно другие темы», увлечения, занятия и игры, потому в момент травмы она не располагала негативной референтной оценкой подобного поведения. То, что такая оценка уже давно была выработана в группе девочек, составлявших круг ее ближайших друзей, она узнала лишь после травмы. К моменту травматической ситуации С.В. была подавлена неожиданным, неприглядным по форме и содержанию разводом родителей. Семья ее самой близкой подруги недавно поменяла место жительства. Другие ее друзья, как всегда, разъехались на летний отдых. К-ч, также почти 12 лет, сын подруги матери С.В., жил в соседней области, куда С.В. была отправлена «в гости» на неделю. Когда родителей не было дома, неожиданно состоялась игровая имитация полового акта, инициатором которой, по ее убеждению, была сама пострадавшая, в итоге которой К-ч, видимо, в целях более полного сходства своих действий с настоящим половым актом, неожиданно для нее совершил произвольное мочеиспускание. Психологическая травма девочки проявилась в резком снижении ее самооценки. Сформировалось затяжное депрессивное состояние. Она не знала, как назвать то, что случилось, как относиться к этому и как поступить. Но больше всего ее испугало, что теперь у нее не будет детей. Любые разговоры о случаях бесплодия ввергали ее в ужас. Впоследствии она порвала всякую связь и общение с К-ч, старалась не встречаться с ним. При первой же возможности покинула родной город. Рано вышла замуж. Особенно болезненными в содержании травматических переживаний С.В. до сих пор остаются воспоминания о последующих действиях и словах флеганта. В тот же день он попытался хвастливо рассказать приятелю, не обращая внимания на то, что она могла слышать, о событии этого дня (и всей ее дальнейшей жизни). Правда, его что-то удержало от описания причины того, почему «она вдруг заплакала». С.В. остро и болезненно восприняла слово «надругался», конкретный смысл которого был явно недоступен воображению слушателя флеганта. Как ей показалось, оно было произнесено, скорее, с каким-то непонятным ей интересом и гордостью, нежели в порыве рассеять сомнения по поводу своего явно не запланированного действия. В ушах пострадавшей непроизвольно начали всплывать когда-то слышанные фразы «взрослых разговоров»: «там ее и изнасиловали», «испортили девушку» и т.д. Приходили мысли покончить жизнь самоубийством или убить К-ча, но даже в отчаянии она отдавала себе отчет в том, что не способна исполнить ни того ни другого. К тому же их матери были хорошими подругами. Мать К-ча относилась к ней с любовью, как к дочери. Сначала она не могла точно выразить в словах все, что случилось и что ее беспокоит. И даже много лет спустя, – в период консультирования – С.В. потребовалась для этого помощь психолога. Происшедшее семнадцать лет назад все еще представлялось ей сплошным кошмаром. Порой она не могла отделаться от навязчивого и мучительного самоощущения бессильной жертвы. Периодически С.В. чувствовала себя, особенно часто в подростковом и юношеском возрасте, безответным подопытным животным, о научных экспериментах над которыми слышала на школьных уроках. Удивительно благодушное поведение, неожиданное для пострадавшей, флегант демонстрировал в течение всего периода ее пребывания «в гостях». Хотя очевидные знаки своего подавленного и отчаянного состояния С.В. намеренно и настойчиво ему демонстрировала в надежде вызвать в нем чувства раскаяния и сожаления, казавшиеся ей способными в значительной степени облегчить ее участь, но так ничего и не добилась. Эти знаки, обычно всегда в других ситуациях провоцирующие сопереживание ее боли со стороны окружающих, он воспринимал с рассеянным вниманием. А в некоторых других случаях, в присутствии взрослых, К-ч демонстративно выказывал досадливую для нее «заботливость» и опеку, которая с умилением воспринималась взрослыми в качестве наглядного проявления его «истинной симпатии и привязанности» к ней. Но никаких с нетерпением ожидаемых ей признаков вины, понимания и сопереживания со стороны флеганта она ни разу не заметила. Приятель К-ча, занятый каким-то своим делом, удивительно равнодушно, как ей показалось, воспринял неспокойное и мутное течение его отрывистых и запутанных фраз, а в конце твердо заявил, что не верит ему. Флегант, видимо, не стал пересказывать другим приятелям впечатления о своем сексуальном опыте. Вообще, все, что он делал, в группе сверстников неизменно встречалось скептически. Скорее всего он тоже интуитивно понял, что неспособностью к семяизвержению гордиться не стоит. Во всяком случае, она не заметила впоследствии ни намеков, ни насмешек. Случившееся не внесло в ее отношения с окружающими каких-либо подозрительных изменений. А через несколько дней она уже вернулась домой. Мать, занятая своими проблемами, ничего не заметила. Реальной и демонстративной попытки суицида С.В. не предпринимала: «были только мысли», «брала в руки нож, примеривалась, но руки опускались». На протяжении прожитых лет были периоды, когда С.В. как будто забывала о том, что составляет для нее самые болезненные воспоминания детства. Но такие обыденные слова, как «писсуар», «больничная утка» и даже «пепельница», иногда имели свойство неожиданно возвращать ее к пережитому, поскольку нередко сопровождались если и не сильным, то всегда отчетливым ощущением острого укола и панического предчувствия близкого наступления чего-то мрачно-жуткого и крайне унизительного. Встречая насмешливо-игривые улыбки, которые порой сопровождают произнесение этих слов, она непроизвольно чувствовала какой-то скрытый смысл, относящийся непосредственно к ней, «как будто окружающие видят и знают, что с ней произошло, но «не говорят прямо, а только намеками». Эти болезненные импульсы были, как правило, кратковременны, хотя иногда, особенно в юности, могли привести и к затяжному депрессивному состоянию. Она прекрасно осознает и учитывает реальность: в своих действиях и взаимоотношениях исходит из того, что окружающие «ничего не могут знать» о ее нездоровом прошлом. Болезненные ощущения вызывают у нее и «приступы слишком возвышенного» обращения с ней знакомых мужчин. С.В. имеет достаточно привлекательную внешность, но подчеркнуто деликатные знаки внимания иногда вызывают у нее либо ощущение скрытой вины, либо легкое чувство инфантильного презрения к «кавалерам». Она как бы слышит неприятный ей самой, легкомысленный внутренний смех по отношению к тем, кто пытается за ней «ухаживать», как будто она «только что ловко всех обманула». Эти явные признаки угрозы потери ценностного аспекта и смысла человеческой любви достаточно стабильны. Но они не препятствуют возникновению влюбленностей, которые, впрочем, не перерастают в более серьезные отношения. Лишь дважды в ее жизни травматические переживания катастрофически вытесняли ощущение близости счастья, мгновенно превращая его необычайно притягательный и отчетливый образ в недостижимую цель: в 14 лет и в период, соответствующий времени консультирования. Хотя сейчас она живет в другой географической области, но периодически чувствует себя несвободно, тяготится зависимостью от маловероятных, но все-таки вполне возможных не столько агрессивных, сколько просто случайных, «глупых воспоминаний» К-ча о детстве в разговорах с общими знакомыми. Он ее не преследовал, но С.В. продолжает остро ощущать, что «нет никакой гарантии, все может вскрыться», и не только она, но муж и, самое главное, сын станут объектами веселеньких острот окружающих. Она чувствует свое бессилие внятно ответить на отчетливо представляемые ее воображению «полусочувственные» обвинения окружающих, в которых содержится некоторое упрощение пережитого. Также трудно ей, впрочем, и найти достойный ответ другим социальным персонификаторам, например сексуально свободным читательницам «Космополитена», на их воображаемую реакцию, которая неумолимо «ставит» общественную позицию С.В. гораздо ниже статуса полного общественного презрения. Ведь она «позволила унизить не только себя, но и женщину вообще»! «Шалава, дуреха! Так тебе и надо! Нашла с кем связаться!» – но в том-то и дело, что она и не пыталась «связаться» с К-ч, поскольку никогда его всерьез и не воспринимала, всегда относилась к нему с превосходством, считала немного глуповатым, но безвредным. Раньше ее иногда приводило в состояние бессильного бешенства, неизменно переходящего в апатию и безысходность, именно то, что окружающие, «если все выяснится», скорее всего поймут произошедшее с ней гораздо проще и определенней, чем это было на самом деле. Более того, она не могла избавиться от ощущения, что «они» непременно станут на его сторону и не распространят своего благожелательного отношения также и на нее. Ей гораздо сложнее объяснить окружающим, почему все это произошло, что именно в ней самой оказалось «гадким и дурным» и почему, будучи в школе почти отличницей, она вдруг в простой бытовой ситуации «проявила такую глупость». Собственные слова, мысленно обращенные к окружающим, кажутся ей самой малоубедительными. Со временем в ее интрапунитивном представлении «невинность» флеганта только возрастала: «Он был совсем еще несмышленым. На самом деле я “вертела им, как хотела”, просто он всеми силами старался казаться похожим на взрослых». По ее словам, К-ча просто «не в чем обвинить». Ведь она «сама была инициатором» той «игры». Он так и остается в ее воспоминаниях тем же «маленьким и потому безответственным» отравителем ее жизни, хотя она понимает, что прошло время и теперь он должен быть в одном возрасте с ней. При всем при этом С.В. остается внутренне твердо уверенной, что «тоже была не виновата». Более того, она считает себя достойной уважения и права на счастье в той же степени, что и ее «более счастливые» сверстницы. В условиях сексуальной революции она, «как и любая другая женщина, имела и имеет право на свободный секс». Но почему-то «серьезные игры» обернулись исключительно для нее унижением и полной стагнацией подростковых мечтаний. Не потому, что она в чем-то «уж настолько была хуже других», а потому, что «все это очень мерзко и смешно одновременно». Она смутно, но интуитивно правильно чувствует, что дело здесь вовсе не в выяснении виновности чьей-то стороны, а в чем-то другом, унизительном, страшном и непонятном. Все еще испытывая, казалось бы, давно уже похороненные, но порой неожиданно вновь тревожащие ее, мучительные переживания, она неизменно видит себя в рискованном периоде расставания с детством. Травма как бы остановила время, зафиксировав ее взаимоотношения с флегантом. В период консультирования ее переживания приобрели другую «тональность». По преимуществу она почти «успокоилась душой», но осталась горечь «потерянного рая», перспективу которого она преувеличивает, привыкнув проецировать все свои неудачи только на травматическую ситуацию, поразительно забывая в минуты приступов отчаяния – теперь уже достаточно редких – о своих реальных успехах. Ведь она не только «не хуже других» выжила в трудные годы социальной смуты, но и многого достигла: получила высшее образование, обрела финансовую независимость, устойчивую от любых «дефолтов», смогла создать семью. Особенно болезненные переживания она испытала, помимо первого, запредельно острого, посттравматического периода, через два года, в период первой влюбленности. Новый прилив болезненных переживаний наступил в момент, соответствующий времени консультирования, вместе с новой влюбленностью. Это и толкнуло ее обратиться к психологу. К мужу она относилась достаточно доброжелательно и спокойно, но «всегда понимала, что не любит его по-настоящему». Основной смысл жизни С.В. долгие годы видела в обязанности «поставить на ноги сына», которого искренне любит. Матерому психотерапевту может показаться, что мы обсуждаем здесь какие-то не относящиеся к сути дела «тонкости». И он будет прав, потому, что он психотерапевт, а не психолог, и хорошо знает, чем ему именно как психотерапевту надо заниматься. Он поставил бы С.В. клинический диагноз и прописал ей соответствующие депрессанты. При чем тут игры детей? В описанном случае нет тех ужасных персонажей, от которых их надо защищать. Сексологи предпочитают проводить профилактику, предупреждать, успокаивать, «если что-то не так», но большинство из них не видит в детских и подростковых играх источник серьезных личностных травм. Но мы можем заметить, что именно после травмы С.В. стала испытывать проблемы с учебой, а впоследствии у нее не сложились семейные отношения в той степени, которая могла бы ее удовлетворить. И самое главное – все это вполне мог вовремя скорректировать школьный психолог, если бы в период учебы С.В. существовала сеть учреждений для детей, нуждающихся в психолого-педагогической и медико-социальной помощи, подобная современной. Сейчас мы имеем дело с другой социальной ситуацией, которая в чем-то лучше, а в чем-то хуже той, которую мы оставили 15–20 лет назад. Конечно, и управленцу, и части самих психологов, особенно клинических, может показаться, что все описанные выше переживания взрослой женщины либо просто «мелки и несущественны», либо являются следствием «невротического характера» пострадавшей. Но на самом деле коррекция и профилактика подобных травм является условием психологической безопасности всех детей. И это вовсе не тот случай, когда психолог подчиняет свои интересы служению курьезным потребностям и капризной воле финансово состоятельного, но крайне инфантильного клиента, который изнывает от неспособности структурировать свое время и потому ищет помощи и приятного общения у психоаналитика150. В то же время мы исходим из того, что никакие социальные уродства не могут стать основанием «притерпелости» психологов к детским обидам, которые кажутся взрослым мелкими и ничтожными: «Детские слезы – что роса!» И поскольку сексуальное подростковое экспериментирование является источником хронической невротизации и последующей криминализации заметной части подрастающего поколения, его психологический анализ, несомненно, должен опираться на серьезную, достаточно проработанную во всех возможных аспектах объяснительную парадигму. Случай С.В., которой мы бесконечно благодарны за активное сотрудничество, дает нам в этом отношении уникальный материал. Мы высоко ценим ее искренность, понимая, что совместный анализ на самом деле больше помог нам в создании концепции социального консультирования, чем лично ей. Во-первых, наш подход вовсе не представлял тогда собой достаточно мобильной консультативной системы. Во-вторых, она прервала процесс консультирования в момент, когда он начал становиться более продуктивным, по той простой причине, что ей представилась уникальная в экономическом отношении командировка за рубеж, куда она вскоре и выехала с мужем и сыном. Эта перспектива резко уменьшила ее тревожность в отношении персонификатора. К тому же она прекрасно учитывала, что пребывание в новой, необычной для нее обстановке, где не только люди, но и природа совершенно другие, очевидно, будет способствовать естественному процессу окончательного стирания следов детской травмы. И наконец, главное: она сама уже была, фактически, почти на пороге того момента, когда пострадавший становится способным «сбросить груз тягостного прошлого». Если даже допустить, что С.В. имела необычайно повышенную чувствительность, граничащую с патологией, то и в этом случае мы вынуждены признать, что эта акцентуированность ее чувств униженности и оскорбленности способствовала постановке многих новых проблем и прояснению существенных моментов, которые до начала работы с ней вообще не замечались нами, были в тени. Впоследствии мы убедились, что чувствительность С.В. является не столько следствием «слабой нервной системы», сколько итогом ее упорного стремления к смыслообразующим ценностям, с потерей которых она не смирилась, и, конечно же, следствием ее напряженных и целеустремленных усилий по саморазвитию. Именно свет человеческих духовных ценностей, явно несовместимых с уродством пережитой травматической ситуации, не позволил ей адаптироваться к патологической социальной и примитивной межличностной среде. Она приняла свои душевные страдания как естественные, не имеющие альтернативы, даже не подозревая, что какой-то психолог потом скажет, что у нее редкий дар «выдерживать груз противоречий». У нее хватило интеллекта не искать для своего «хронически болезненного состояния» простого группового средства психологической защиты, которое автоматически направило бы развитие ее личности по пути регрессии и социальной невротизации. Оказывается, для того, чтобы иметь возможность «сбросить груз прошлого», пострадавшая личность должна иметь силы сначала поднять этот груз и какое-то время нести его, продвигаясь в направлении к временно погасшему для нее, но интуитивно видимому свету. Это как раз та стратегия временной отстраненности и «невключенности» в деструктивные травматические взаимоотношения, которая позже оформилась в уже известное читателю сознательное средство и условие социально-гуманистической реабилитации (психологический «модус вивенди» в разрешении внутреннего конфликта). В приведенном выше примере С.В. еще дезориентирована. Она не знает, как ей относиться к персонификатору. То, что случилось, нельзя назвать насилием с его стороны. Он даже не завлекал ее обманом, как это имело место в сотнях ожесточенных женских рассказов, слышанных С.В., и, видимо, не имел своей целью того результата, которым закончилась «серьезная игра»: просто воспользовался в меру своих умственных способностей ее временной подавленностью, доверчивостью и встречным сексуальным любопытством. Она не может осуждать его, как, например, женщина, которая доверяла своему избраннику только потому, что рассчитывала на его ответную любовь. Ненавидеть и осуждать его, «считать подлецом» она вроде бы не имеет никакого морального права: он «чист» перед общественным мнением и может спокойно радоваться жизни. Удивительно, что именно это обстоятельство больше всего ввергало ее в состояние беспомощного страдания и безысходности. На самом деле уже прожит достаточно большой период времени. И если К-ч, будучи взрослым, позволит себе получать удовольствие от воспоминаний, которые он должен был отторгнуть или, по крайней мере, искренне пожалеть о случившемся, то это его поведение может стать хорошей основой для выработки обоснованного негативного отношения к нему со стороны С.В. «в настоящем». Поэтому консультант помогал выстроить реабилитационное отношение пострадавшей к персонификатору не в прошлом, а «здесь и теперь», с учетом общественных требований к личности, достигшей определенного возраста. То, что было вполне простительно маленькому эгоцентрику, не простительно взрослому. Консультант начал помогать С.В. выстраивать отношения к К-чу не методом погружения в детский возраст, а на основе анализа поступков взрослого персонификатора, на основе оценки приписываемых ему возможных фраз, первые формулировки которых явно имеют своим источником страхи самой пострадавшей. Эти фразы рассматриваются консультантом в качестве вероятных социальных поступков К-ча. В детстве это был типичный флегант, но вполне возможно, что он мог за это время социализироваться. Поскольку С.В. с выразительной усмешкой и крайне решительно отвергла подобное предположение, консультант впоследствии не разрабатывал эту возможность, которая для других случаев может оказаться вполне продуктивной. Осуждая К-ча еще в детском возрасте, С.В. оказалась бы уязвимой и неизбежно должна была чувствовать себя жалкой, смешной и униженной. Ненависть вообще связывает пострадавшего с персонификатором, причем не на широком поле социальной действительности, а в узких рамках повторного переживания травматической ситуации, где пострадавший вынужден вести неравный поединок «со слепым в темной комнате». Как уже отмечалось, любая травматическая ситуация имеет свойство навязывать пострадавшему негативный образ, затрудняющий его ориентировку и подавляющий его психическую деятельность. Это, если хотите, тот самый разбойничий «топор», но который теперь используется уже не в качестве заурядного орудия запугивания или убийства, а, будучи хитро «подложенным под компас» сексуального развития партнера, является средством, с помощью которого персонификатор имеет возможность своекорыстно изменять направление его дальнейшей жизни и при определенных, отягчающих условиях даже его «сексуальную ориентацию». Если травма имеет сексуальную форму, то пострадавшая личность неизменно вынуждена вести неравный бой не только с персонификатором или с его «тенью», но и с собственной половой потребностью, сращенной со страхами. Воспоминания детской сексуальной ситуации со стороны взрослой девушки и женщины не могут быть отделены от ее наличных потребностей, развившихся гораздо позже. Ведь «в прошлое» всегда погружается не «тот самый ребенок», а развивающийся субъект, вместе со всеми своими психологическими новообразованиями, сформировавшимися уже после травмы. И это тоже поступок, за который он должен отвечать – на этот раз уже не персонификатор, а сам пострадавший. Ясно и то, что простой запрет на безвольное втягивание пострадавшего субъекта в совершенно нетворческий и явно вынужденный процесс пассивной самозащиты не «сработает». Здесь для пострадавшей личности важно осознать, что ее половая потребность и страхи на стороне персонификатора, который именно поэтому и господствует над ней. Его «инфернальность» заключается в интенсивности блокированных или, напротив, активированных потребностей самого пострадавшего. Сам по себе персонификатор может быть достаточно заурядной, трусливой и жалкой личностью. Поэтому важно не приписывать ему произвольно никаких негативных качеств. Это неизбежно сделает пострадавшую личность еще более уязвимой. Надо исходить из тех качеств персонификатора, которые он проявляет «здесь и теперь». И осваивать травматическую ситуацию необходимо не только на основе навязчивой картины, проступающей из потока воспоминаний, а в достаточно четких категориях. При сексуальной травме категориальный анализ всегда предпочтительнее образного. Казалось бы, именно этим социально-гуманистический подход принципиально отличается от психоанализа, который ставит во главу угла образ. Но необходимо учитывать, что психоаналитики также осваивают воспоминания пострадавшего в специфических терминах; при этом даже сны клиентов деформируются под воздействием системы психоаналитических понятий, изменяясь в соответствии с целями анализа. Поэтому основное различие мы здесь видим лишь в самом содержании взаимосвязанных понятий, а вовсе не в переходе процесса консультирования от образов к понятиям. Другое дело, что необходимо стремиться к такому понятийному освоению травматического образа, которое сохраняет его в представлении пострадавшего «как исчезающий момент», не более того. Как уже отмечалось, контакт пострадавшего с образами прошлого запрещать нерационально и даже вредно. Но содержание проблемы, выраженное в понятиях, легко подавляет эффективность образов и создает условия для того, чтобы пострадавшая личность могла выдерживать страдания и проводить анализ травматической ситуации совместно с консультантом. Причем воспоминания не должны иметь форму одинокого пути пострадавшего человека. Он должен предпринимать осторожные и сознательные шаги от настоящего к прошлому не только вместе с консультантом, но и с персонификатором. При этом задача консультанта – организовать продуктивный диалог между пострадавшим и персонификатором, направленный на поиск истины и совместное возвращение на путь личностного развития и социализации. Если же стороны взаимоотношений власти уже успели преодолеть ряд возрастных этапов, то в ситуации анализа они не должны превращаться опять в маленьких детей и просто клонировать детские обиды151. Пострадавший и воображаемый персонификатор должны смотреть на ситуацию как бы извне, но вовсе не прощаться с ней навсегда, как в НЛП, а лишь категоризировать ее и строить реабилитационные отношения друг с другом. Как уже отмечалось выше, не только пострадавший, но и социальный невротик, выступающий в функции персонификатора, нуждается в реабилитации. При этом персонификатор объективно нуждается в помощи пострадавшего не меньше, чем тот в его помощи152. Вернуться на путь активной социализации они эффективнее всего смогут только через процесс взаимной помощи друг другу. Конечно же, реальный персонификатор может и не испытывать такой потребности и потому, несмотря на усилия консультанта, совершенно не понять, о чем вообще идет речь. Но и в этом случае такая реабилитационная позиция для пострадавшего будет наиболее продуктивной, полностью открывающей ему путь дальнейшего личностного развития. Конечно, правовые понятия и тем более житейские в целях технического обеспечения процесса освоения пострадавшим травматической ситуации (т.е. процесса категоризации) совершенно непригодны. Как уже отмечалось выше, для описания сексуальных травм необходим свой тезаурус, достаточный по своему составу для выражения содержания травматических ситуаций этого вида. Такие понятия, как «надругаться», «изнасиловать», «казнить» или же «доверчивость», «глупость» и т.п., слишком эмоционально насыщены и именно потому совершенно непригодны для процесса психологического консультирования. Необходимо обеспечить безоценочную конкретность описания травматической ситуации. В этом отношении гуманистические психологи (Роджерс К., 1999) совершенно правы. Но они почему-то навязчиво обходят многие типы сексуальных травм и неврозов, по преимуществу оставляя это поле представителям психоанализа, которым и «положено» заниматься лишь индивидами, не способными к самоактуализации. Понятия, используемые при описании травматической ситуации, должны быть более конкретными (протокольными) и не содержать моментов осуждения персонификатора или оправдания потерпевшей личности. Это не относится к описанию послетравматического поведения персонификатора, в котором, напротив, желательно активно использовать моральные нормы; особенно если травматическая ситуация оказалась достаточно отсроченной от времени консультирования. Для того чтобы спасти личность пострадавшего от гибельной власти персонификатора, вовсе не требуется той степени высоты субъективной интенсивности сопереживания, которое проявил главный герой автобиографического романа Пастернака. Нужна просто своевременная помощь психолога, чье заинтересованное или профессиональное умение позволяет уверенно дифференцировать близкие и очень похожие элементы нормального полового и травматического поведения. Хотя, как уже отмечалось выше, есть и другой, более продуктивный путь – профилактика. Типичным и практически решающим фактором риска для подростка в возможный, но вовсе не предопределенный каждому индивиду период его «серьезных сексуальных игр» является, на наш взгляд, неосвоенность им необходимых профилактических позиций. Первая из них связана со свойством сексуальных переживаний окрашивать обстановку самого убогого, примитивного и уродливого «шалаша» в «оранжевый цвет» личного счастья. А.Н. Леонтьев придавал большое значение явлению кристаллизации «предмета» любви, которое было открыто и блестяще описано Стендалем (1983). Однако процесс этой кристаллизации захватывает не только «фигуру», но и «фон». По своей сути он является деятельным и творческим, неузнаваемо преобразуя и романтизируя окружающую действительность. Единственное обломанное дерево во дворе, на фоне желтой, местами облупившейся штукатурки, становится в глазах влюбленных неотъемлемо милым фрагментом в картине очаровательного для них городского пейзажа. Даже мусор, стаканчики и рваные газеты, ветер метет по двору как-то спокойно радостно, словно играет ими, думая, что люди не видят его детской шалости. Когда подросток доверяется этим своим новым переживаниям, он не знает, что в их содержании, вместе с поистине волшебным ростом его созидательных и творческих возможностей, почти в той же мере оказывается редуцированной ориентировочная функция. Темные и грязные подвалы, заброшенные пустыри уже не отталкивают и не настораживают его. На какой-то период он становится «бесстрашен». Сомнительные компании, риск заражения СПИДом, наркотики не пугают его. У него может внезапно исчезнуть отвращение к кому-то или чему-то явно грязному и заразному. Рассмотрим очередной пример. Родители старшеклассницы с аффективным недоумением рассказывали, что их девочка, такая брезгливая, что не будет пить из одного стакана даже с самыми близкими родственниками, вдруг стала ласковой к внешне совершенно неопрятному молодому человеку. Она систематически остается ночевать в его грязной квартире, оставленной родителями, которые в настоящее время отбывают тюремное наказание. Недавно они узнали, что он болен сифилисом («состоит на учете в диспансере»). Но ужас и отчаяние они испытали именно перед лицом неузнаваемо изменившегося поведения собственной дочери, которая, «зная все» (!), продолжала радостно, с «глуповато шаловливым» видом общаться с ним. Она ведет себя при разговорах на эту тему в семье с подчеркнутым превосходством человека, познавшего сокровенную тайну, доступную только избранным, который теперь легко видит и понимает в жизни то, что «безнадежно скрыто» от ее несчастных и «ограниченных» доброжелателей. «Оранжевая функция» половых переживаний является основой развития другой, тесно связанной с ней компенсирующей функции. Эти переживания могут преображать убогие материальные условия, уродливые семейные взаимоотношения, личное недоразвитие индивида, неизмеримо повышая самооценку подростка, избавить его от постоянного и тягостного груза тревоги (Мей Р., 1997) и даже вывести из депрессивного состояния153. Девочка, выросшая в семье алкоголиков, остро переживая постоянный недостаток в хорошей еде и нормальной одежде, с ужасом наблюдая побои матери со стороны отца, а затем и других «знакомых», вдруг без всякого видимого труда и обременительных произвольных усилий переносится в совершенно другой мир, где к тому же чувствует себя вполне творчески одаренной. Она оценивает себя если и не способной самостоятельно «сочинять стихи», то уж, во всяком случае, достаточно готовой понимать сложные душевные бури в описании, казалось бы, «вообще недоступных человеческому пониманию» классиков литературы. Теперь для нее это вдруг становится легко решаемой задачей. Более того, она сама чувствует себя способной кое-чему поучить этих полузабытых «стариков», действительно готова «потрепать их лавры» «снисходительной рукой». Если за этими переживаниями нет накопленного потенциала достаточно развитых творческих способностей, если в непосредственном стремлении «золушки» стать принцессой просвечивает очевидное личностное недоразвитие и наивная примитивность, то риск травматизации подростка со стороны своекорыстного манипулятора – старшего по возрасту или сверстника – неизмеримо возрастает. К сожалению, в современных социальных условиях такая ситуация становится достаточно типичной, и школьный психолог имеет дело уже с массовой травматизацией, т.е. с типичной травмой, имеющей тенденцию ее превращения в «статистическую норму». Таким образом, развитие творческих способностей детей и фасилитация личностного развития становятся очередными дополнительными позициями в списке профилактики сексуального подросткового травматизма. Есть еще один необходимый просвещенческий момент, без которого вся система профилактики может оказаться безрезультатной. Речь идет о знании подростками достаточно банального закона суммации «физиологических раздражений». Подросток привык терпеть и «удерживать» любые свои физиологические реакции, но он не готов к тому, что в решающий момент не сможет удержать нарастание приятных половых ощущений, кажущихся контролируемыми и потому совершенно безопасными для повторений в процессе их постепенной, медленной эскалации. Подросток должен знать, что удержать наступление оргазма для него практически невозможно (Мей Р., 1997). В результате насыщенная половыми гормонами кровь и запредельный уровень полового возбуждения могут оказаться силой, которая используется персонификатором для достижения своекорыстных целей и утверждения личной власти над пострадавшим. Таким образом, можно выделить три необходимые позиции профилактики сексуальной травматизации: |