Оглавление Хрестоматия Кризисные состояния личности

• Название: Оглавление Хрестоматия Кризисные состояния личности
• Дата: 16.09.2022
• Размер: 3.34 Mb.
• Имя файла: hrestomatiya_krizisnye_sostoyaniya_lichnosti.doc
• Тип: Документы; #680320
• страница: 36 из 44

НЕубедителъно сыграть роль человека, который, к примеру, якобы «убит горем» от потери толстого кошелька, что у потенциальной жертвы, наблюдающей его игру, если, конечно, это не крайний шизоид, крепкий в своих социализированных установках, практически почти не может возникнуть нормального чувства сострадания. При этом способность к эмпатическому сопереживанию у пострадавших, как правило, абсолютно сохранна. Она всегда естественно – практически «безотказно» – проявляется у них при бесконечном множестве других условий, и даже в крайне запутанных межличностных ситуациях, кроме конфликтных и криминальных травматических, которые являются тенденциозно деформированными моделями социальных ловушек.

Пострадавшие, как правило, не рефлексируют особенностей криминальной провокации, поскольку явно видят перед собой действительно побледневшего от тревоги и волнения и даже «зашедшегося от страха» персонажа, явно не способного самостоятельно изобрести какие-то психологически тонкие средства. Поэтому они делают вывод о том, что сами «проявили слабость», «оступились», а преступник только «зацепился» за это. С другой стороны, уже впоследствии они не рефлексируют фантастичности своих аффективных проекций и начинают преувеличивать психологические возможности социального невротика.

Провокация такого мифического образа в сочетании с демонстрацией тревожности и страха, которые в той же мере испытываются и жертвой, поддавшейся на эту провокацию, позволяет преступнику легко запутать и парализовать способность пострадавшего к ориентировке. Хотя на самом деле рядовой персонаж криминальных игр по своим умственным и волевым качествам, как правило, действительно не способен быть столь наблюдательным, так быстро ориентироваться и принимать решение. Для него просто разворачивается давно известный сценарий, к которому он заранее готов¹⁰³. Его всегда можно ошеломить неожиданным смехом или просто озвучиванием названия навязываемой игры.

Серое и бесцветное, совершенно неубедительное и очевидно формальное исполнение, тем более если оно сопровождается избитыми театральными штампами и жестами, неизменно провоцирует недоверие намеченной жертвы и к игре, и к игрокам, провоцирует нонконформные реакции потенциальных пострадавших. Интуиция подсказывает жертве, что этой игре верить нельзя. Она только не знает, что вот это ее недоверие уже давно впечатано в сценарий игры, шлифовавшейся веками не только стараниями пустых голов с наморщенными лбами, которые мельтешат перед ней, но и тысячами более крепких и цельных, хотя и совершенно непригодных для процесса созидания. «Такие были времена».

Весь облик персонификатора: его «сдавленно глуховатый» голос; властный и «стеклянно-проницательный» взгляд в сочетании с хорошо просвечивающей «лопушистостью» неудачника, которую «не надо играть», а, напротив, очень трудно скрыть; его ум, который представляет собой лишь механический слепок испытанных потерь и ошибок, необходимо порождает у потенциальной жертвы бессознательное чувство отчуждения и пренебрежения¹⁰⁴. Пострадавший не готов к явлению обратимости (А.В. Петровский) в криминальной среде недостатков, задержек в психическом, моральном и личностном развитии, т.е. превращению их в адаптивные преимущества и необходимые условия преступной деятельности. Межличностный персонификатор хорошо может заразить своим естественным страхом потерпевшего, поскольку сам полон им. Его умение почти безошибочно выбрать самую уязвимую жертву также основано на механизме проекции своего личного страха (Перлз Ф., 1995). А солидная сдержанность командного голоса персонификатора является не более чем смесью опыта армейской службы и ситуативных опасений. Он властно задает вопросы или что-то требует от жертвы и одновременно поглядывает в страхе по сторонам: вдруг кто-то из представителей органов внутренних дел все-таки заинтересуется персонажем, который взялся играть роль «блюстителя порядка».

Криминальное «творчество», содержание которого состоит из обновления многовековых игр уголовного мира, является результатом своеобразного группового наглядно-действенного мышления. Это вовсе никакой не «практический интеллект», надстраивающийся над теоретическим. Просто существуют правила примитивной группы (Добрович А.Б., 1987), которые возлагают вину за обман кого-то из членов группы на него самого. Более того, потерпевший вдобавок еще и понижается в своем групповом статусе. Поэтому активисты подобных деструктивных групп всегда готовы воспользоваться случаем, чтобы нанести материальный или моральный ущерб своему «другану».

После ряда подобных агрессивных атак потерпевший, имеющий даже не средние, а явно пониженные умственные способности, легко понимает, в каких именно условиях он становится легко уязвим: отвлекся, засмотрелся на что-то эмоциональное, сконцентрировал свое внимание на грубые толчки или «наглое пролезание» кого-то без очереди – вот и поплатился. Эта модель легко переносится преступной группой на социальную реальность, к которой она длительно адаптируется, корректируется и «доводится» до статуса нового варианта одной из криминальных игр. Если, к примеру, пенсионеры, наученные опытом одного из потерпевших, перестают открывать двери «продавцам» и «попрошайкам», то вскоре к ним начинают стучаться деловые и властные персонажи под видом работников собеса, агентов тепло- и электроснабжения и т.п.

Можно и дальше обсуждать и спорить о деталях рассмотренных механизмов психологической травматизации, но без их продуктивного осознания оказывается совершенно невозможным восстановить положительную самооценку пострадавших, помочь им обрести уверенность в возможности преодоления травмы на пути социализации. И те объяснительные схемы поведения СП и МП, которые мы привели выше, оказываются вполне практически адекватными для решения стоящих перед консультантом задач, являются элементами ООД, необходимой для целенаправленной работы психолога.

Выше мы говорили о деструктивной функции аффекта, способного не только разрушать сознательный контроль, но и склеивать «голос совести» пострадавшего с воспринимаемым им образом конкретной преступной личности, обеспечивая тем самым процесс инсталляции персонификатора. Свойство аффекта метить ситуацию дает преступной личности – в условиях взаимоотношений власти – и другое преимущество. Аффект ограничивает ориентировку пострадавшего той намеренно искаженной и ограниченной картиной травматического взаимодействия, в консервации которой заинтересован персонификатор. Ведь тот, кому удалось заузить область ориентировки другого, неизбежно начинает управлять своим партнером, независимо от своих сознательных установок и ценностей (Ломов Б.Ф., 1980; Красило А.И., 1986).

То, что персонификатор не понимает и не признает в качестве реальности многие психологические «тонкости», также обеспечивает ему преимущество в борьбе за психологическую власть, которая становится единственной ценностью в рамках навязанного травматического взаимодействия.

Дело в том, что социализированная личность в своем развитии все более полно понимает многие негативные психологические условия и обстоятельства, которые в определенной степени не только объясняют, но и оправдывают непроизвольную агрессивность окружающих. Социализированная личность хорошо рефлексирует и свой случайный вклад в деструктивное взаимодействие, результаты которого она не могла предвидеть. Это понимание возлагает на нее новый груз ответственности и обязательств перед окружающими.

Подростковая тенденция видеть причину своих негативных переживаний, внутренних конфликтов и бед в сознательных действиях враждебно настроенных окружающих характерна для затянувшегося периода задержки субъекта в личностном развитии (или при полном подавлении соответствующей потребности). В то же время эта тенденция является достаточно «удобным» средством для возложения вины на окружающих. Отказ от развития позволяет социальному невротику в условиях конфликтного взаимодействия осуществлять быструю ориентировку за счет замены социального и личностного содержания конфликтной ситуации своими эгоцентрическими интересами, т.е. путем упрощения задачи, и принимать однозначные практические решения, которые Нс имеет возможность немедленно начать приводить в действие.

Поскольку в условиях травматического взаимодействия у пострадавшего исчезает ощущение большинства личностно значимых мотивов, содержащихся в его развивающейся и потому необходимо незавершенной системе ценностей, в сознании остаются лишь временные амбивалентные мотивы, которые послужили уязвимыми основаниями для принудительного втягивания в травматическое взаимодействие. Вследствие этого он видит травматическую ситуацию тенденциозно искаженной под влиянием эгоцентрических интересов МП, принимая ее в то же время за «объективно данную», видимую «своими глазами». Этот момент также автоматически становится элементом психологической власти персонификатора.

В своих воспоминаниях пострадавший представляет себя стремящимся к власти, но проявившим, с одной стороны, измену общественным ценностям, вследствие чего общество его тоже отвергает и он временно остается один на один с персонификатором. С другой стороны, если рассматривать ситуацию с точки зрения власти как ценности, для обеих сторон взаимоотношений власти представляется вполне очевидным умственное превосходство персонификатора, даже при его реальном IQ, равном 60%. Пострадавший, конечно, может быть одновременно внутренне не согласен с подобным выводом, но, во всяком случае, его озадачивает и тяготит собственная необъяснимая «глупость». Именно этот момент является причиной резкого снижения его самооценки.

Целью реабилитации, как известно, является полное или частичное восстановление личного и социального статуса пострадавшего (Кабанов М.М., 1980). Эта глубочайшая формулировка социального содержания реабилитации выходит за рамки психиатрической проблематики, анализируемой М.М. Кабановым, и оказывается вполне адекватной целям и задачам консультирования.

Основными показателями положительного личного статуса в рамках социально-гуманистического консультирования являются:

• 
  восстановление позитивной личностной самооценки пострадавшего;
  
• 
  соответствие уровня притязаний пострадавшего в той ведущей деятельности, где проявляется его личностная активность, задачам ближайшей зоны его развития;
  
• 
  способность «выдерживать противоречие» (Э.В. Ильенков) между потребностью «сбросить груз прошлого» и необходимостью предварительного «совладания» с задачами ряда нормативно-кризисных этапов и соответствующих стабильных периодов развития.
  

При этом основными показателями положительного социального статуса пострадавшего выступают:

• 
  ориентация пострадавшего в реальном поведении на высший уровень культурно-исторических ценностей, независимо от степени их наличного социального распада;
  
• 
  принятие пострадавшего ребенка или подростка «на равных» в детский коллектив (толерантность окружающих к противоречию между травматической ущербностью и позитивной самооценкой пострадавшего);
  
• 
  обеспечение для пострадавшего возможности реального общения с членами его референтной группы на игровом, деловом и духовном уровнях.
  

Прежде всего, очевидно, необходимо привести аргументы, почему именно самооценка пострадавшего имеет для нас центральное значение. Во-первых, потому, что именно она в первую очередь страдает в результате переживания травматической ситуации. А во-вторых, потому, что самооценка – это нечто большее, чем то значение, которое придается ей в гениальных экспериментах школы К. Левина (Зейгарник Б.В., 1982). В нашем понимании работы К. Левина являются в прямом смысле вершинами экспериментального исследования личности: на более глубокое изучение личности эксперимент как метод вообще не может претендовать. Но за экспериментальными барьерами, которые великий психолог любил наглядно изображать, мы не имеем возможности разглядеть ценностный уровень личности, истинные человеческие потребности, связанные с мотивами самореализации. В «экспериментальном масштабе» мы видим, как гениально заметил сам К. Левин, лишь квазипотребности. Точно также исследования фрустрации (Зейгарник Б.В., 1981) являются, на наш взгляд, вершиной экспериментального исследования депрессивного состояния. Испытуемый отказывается от попыток «дотянуться» до заблокированной инструктивными установками цели и продолжает оставаться в замкнутом «квазипространстве». Взаимоотношения власти, сложившиеся у испытуемого с психологом, обеспечивают послушное исполнение инструкции фрустрированным индивидом.

Теперь проведем мысленный эксперимент: представим, что индивид – не в результате добровольного согласия с экспериментальными условиями, а в результате психологической травмы – не может «дотянуться» до духовных ценностей, составляющих весь смысл его жизни. Во что тогда превратятся его попытки и каков будет результат отказа от достижения желанной цели? Исходя из этих рассуждений, мы пришли к выводу, что задаче исследования реального содержания личностной самооценки, на наш взгляд, более адекватен сравнительно-клинический метод (Эльконин Д.Б., 1989).

И действительно, самооценка – более сложное прижизненное новообразование, чем ее проявления в условиях экспериментальных исследований. В ней одновременно существуют, в качестве двух ее неразрывных сторон, результаты интериоризации, говоря словами Э. Фромма (1992), «материнского» и «отцовского» отношения к ребенку. «Материнская» позиция обеспечивает безусловное самопринятие индивидом себя как личности, а «отцовская» является мощным источником его стремления к самореализации, порождает желание достичь действительных, социально значимых результатов. Тем самым самооценка становится надежным показателем психологического здоровья личности и критерием эффективности консультирования; именно критерием, а не объектом, на который надо непосредственно воздействовать.

Мы должны учесть, что уровень притязаний личности на право самореализации в норме (!) не просто высокий. На самом деле он, с точки зрения обычного здравого смысла, вообще запредельный, поскольку выше просто ничего не может быть. Некрофильские геростратовские притязания никогда не смогут сравниться с эсхатологическими (Бердяев Н., 1995) вершинами личности. Деструктивные эгоцентрические импульсы, направленные на уничтожение последних возможностей для духовного и материального выживания человечества, и так зависимого от огромного числа негативных, почти неконтролируемых социальных и природных факторов, являются следствием объективации невыносимого, почти животного страха и ощущения бессилия, которые порождают защитное стремление к ценностям личного превосходства и господства (власти) над другими индивидами (Адлер Л., 1997).

Для этого социальные невротики нуждаются в послушных рабах, недоразвитые потребности которых они стараются опустить еще ниже с помощью социальных манипуляций, т.е. на уровень рыночных «квазипотребностей». Эти по сути патологические защитные усилия направлены на поддержние распадающегося суррогата самооценки, если и «высокого», то лишь сравнительно с другими Нс.

В детстве они любят играть «в царя горы»; взрослея, так же увлеченно расталкивают окружающих локтями, делают подножки и сбрасывают зазевавшихся вниз, целеустремленно карабкаясь на бюрократические сопки, которые почти незаметны на фоне неприступных вершин созидательных задач, стоящих перед современным обществом, человечеством в целом. Ценности личной власти и превосходства, даже после катастрофических военных разрушений на Земле, остаются по сравнению с актуальными экологическими и экзистенциально-космическими проблемами такими же жалкими и незаметными холмиками, своим «господством» на которых социальные невротики тешились в детстве, возвышаясь над горсткой проигравших дворовых приятелей. Они всегда ищут не там, где потеряли. И все, что они могут, – это только разрушение жизни несчастных и послушных им рабов.

Высокая самооценка является нормой в том же смысле, в котором самореализующаяся личность является нормой по сравнению с невротиком. «Средних и низких» личностных смыслов вообще не может быть. И это даже не в том максималистском значении, в каком для наших витальных потребностей не может быть продуктов «не первой свежести». То, что социальные невротики называют смыслами своей жизни, суть вообще не смыслы. Это лишь их неустойчивые и постоянно распадающиеся суррогаты, которые прямо зависят от степени послушания окружающих. Эти суррогаты могут породить лишь рекламные «квазипотребности» и некрофильские операции «шоковой терапии».

Стремление к власти может стать источником предельно эгоцентрической активности, но никакого личностного смысла оно иметь не может. Отдельные действия, отдельные виды деятельности, движимые потребностью к власти, могут иметь лишь объективированный смысл(Бердяев Н., 1995), т.е. совершенно мертвый и безжизненный, который сразу же начинает распадаться и порождать некрофильское множество эгоцентрических действий, губительных для окружающих и всего общества в целом. Иными словами, никаких действительно личностных смыслов, т.е. таких, которые объединяют все стороны личности и обеспечивают ее внутреннюю целостность и способность к самореализации – «синдром роста» вместо «синдрома распада» (Фромм Э., 1992), на основе ценности власти произрастать никоим образом не может. «Единство» разрушительных действий может существовать лишь в качестве формально-логического алгоритма, но никак не в форме динамической системы мотивов развивающегося субъекта. Конечно, можно упражняться в методологических софизмах вроде: «Все живое есть мертвое», а «Мертвое суть живое», но это не область наших интересов. Для нас важно подчеркнуть, что сами культурно-исторические ценности имеют глубокое внутреннее единство и неотделимы друг от друга. Без этого гармонического единства социальных ценностей для индивида было бы недоступно и ощущение единства своей личности.

Так, например, любовь и личное достоинство, честь не могут быть оторваны друг от друга. Если молодая девушка буквально «прилипает» к бандиту, который ее бьет, продает, проигрывает в карты, а она продолжает «безумно любить» убийцу и насильника, то это говорит только о том, что ценность любви усваивалась ей как автономная, в качестве доминирующей над другими, а не «дополняющей их через взаимопроникновение» (Додонов Б.И., 1981).

Личностная самооценка есть следствие и показатель усвоения единства ценностей, а не их разрозненного и неизбежно редуцированного конгломерата. Эта самооценка измеряется трудностью реальных социально значимых задач, ответственность за решение которых данная личность приняла на себя. И весьма существенным является то, что социальная ответственность в данном случае не средство достижения превосходства, а следствие социальной ориентировки: подросток не может смириться с разрушением и гибелью личностно значимых ценностей и в то же время не видит вокруг себя силы, которая могла бы противодействовать этому процессу, Все, что ему остается в такой ситуации, – это взяться самому за то, что кажется другим несущественным, окончательно отжившим или до невозможности трудоемким делом. Альтернативный вариант этого экзистенциального выбора известен: потерять всякое уважение к себе, погибнуть, сломаться как личность. Поэтому такая взрослеющая личность вообще никогда не оценивает своих реальных возможностей. Это был бы путь сомнений и отказа от достижения поставленных целей. Очевидно, что в этих кризисных условиях ни о какой адекватности со стороны драматически формирующейся личности в отношении неразрешимых социальных проблем вообще не может быть и речи.

В экспериментальных исследованиях такие подростки подпадают под классификацию учащихся с завышенным уровнем притязаний, для которых характерно алогичное, аффективное поведение, изобилующее примитивными рационализациями: «Я бы решил задачу, но мне некогда!»; «Я не решил ни одной задачи, но зато выбирал самые трудные» и т.п. В этих высказываниях явно просвечивает склонность к демонстративному переживанию своего личного превосходства. Но «устойчивый аффект неадекватности имеет место именно у тех учащихся, у которых преобладание личного мотива является абсолютным, другие мотивы у них вообще в нашем эксперименте не проявлялись» (Неймарк М.С., 1972. С. 143). В то время как социализированной личности свойственно скорее «стесняться» своего успеха. Она может вовсе не стремиться к лидерству, стараться быть внешне похожей на других. Посмотрите на общие студенческие фотографии будущих выдающихся ученых, инженеров, писателей, музыкантов. Как правило, они вовсе не в самом центре фотографии, а спокойно стоят где-то сбоку.

Самые трудные задачи экспериментального исследования подростков никак не соотносятся с личностной самооценкой социализированной личности. Экспериментальная самооценка может быть средней и высокой, адекватной и неадекватной. Сами подростки могут болезненно переживать свой экспериментальный неуспех, но их личностная самооценка остается при этом неизменной. Сломать ее может только психологическая травма, порождающая депрессивное состояние подростка.

В плане консультирования было бы совершенно непонятно, что значит «восстановить заниженную самооценку» или даже «среднюю». В отношении социализированной личности (Лс) она просто не бывает таковой. Для Лс существенна ее связь с высшими духовными ценностями, и потому ее самооценка всегда одна: она, даже теоретически, не может быть «выше» или «ниже». Незавершенная социализация действительно предполагает возможность ориентации на ценности не самого высокого культурно-исторического уровня, в частности ценности личной власти и тщеславного превосходства. Да, в настоящее время для маргинального индивида существует рыночный выбор (богатый «ассортимент») разрозненных социальных ценностей¹⁰⁵, но личность в процессе своей социализации непрерывно восходит именно к ценностям уровня духовного. Причем этот уровень она может предпочесть уже в дошкольном возрасте, хотя, конечно, до полного освоения его культурно-исторического богатства развивающейся личности предстоит еще долгий путь.

Самооценка является новообразованием подросткового возраста, когда ведущей деятельностью учащихся становится общественно полезная активность (Фельдштейн Д.И., 1995). Первые реальные шаги социализации, возможные для современных учащихся лишь в идеологической сфере, вовлекают их в процесс активного присвоения морально-ценностного и нормативного богатства человеческой культуры. Если подросток не усваивает смысл нарастающего количества социальных норм, то они автоматически воспринимаются лишь в качестве множества досадных ограничителей его «свободы», понимаемой без усвоения ее ценностного содержания как авторитарный произвол, или же становятся источниками прямых провокаций девиантного поведения. Эта связь процесса формирования самооценки с периодом активной идеологической социализации не может быть случайной. Именно через анализ содержания возрастного периода критического освоения подростками доступных им сфер и форм общественной деятельности можно в полной мере раскрыть подлинную сущность «личностной самооценки», в отличие от «самооценки в отдельных видах деятельности», которая была блестяще экспериментально исследована в отечественной психологии (Изучение мотивации... 1972).

Как уже отмечалось, в исследованиях М.С. Неймарк был сделан совершенно справедливый и глубокий социально-гуманистический вывод: завышенную самооценку снизить нельзя; при необходимости можно лишь помочь ребенку подтянуть его наличные возможности до ожидаемого им уровня. Другого пути нет: иначе можно сломать личность! Что как раз и происходит при психологической травматизации. Мы только хотим разделить понятия: личностная самооценка и самооценка в определенном виде деятельности. Первая имеет в норме устойчиво высокий ценностно-смысловой уровень притязаний, который в то же время парадоксально обеспечивает предельно высокую самооценку. В отношении второго типа самооценки как раз и существует классическая, экспериментально проверяемая обратно пропорциональная зависимость между уровнем притязаний и самооценкой.

Именно отсутствие устойчивой личностной самооценки заставляет социального невротика искать ее суррогат – власть над другими людьми. И эта власть осуществляется самыми несчастными из невротиков, т.е. садистами (Хорни К., 1995), на пути разрушения именно личностной самооценки других – у кого она вообще есть. Поэтому они так компульсивно стремятся нанести психологическую травму социализированной личности.

Ничем особенным, превосходящим по своим психологическим качествам личность вероятной жертвы преступник, как правило, не располагает. Откуда же такая власть над чужой личностью, которую потерпевшие иногда описывают как «гипноз», утверждая, что не отдавали себе отчета в происходящем, «очнулись, как ото сна»? Бессмысленно искать ответ на этот вопрос и в мифическом превосходстве личности преступника, и в иллюзорной неполноценности личности потерпевшего.

Каким образом образованные люди, инженеры, ученые, старшие офицеры, пополнив ряды обманутых вкладчиков, бросились тратить все свое свободное время и последние силы, чтобы ограбивший их персонаж получил статус депутатской неприкосновенности? Сущность социогенной травмы надо искать в анализе взаимоотношений власти, формирование которых санкционируется через социально-патологические процессы в обществе и государстве (СП).

Процесс создания преступных манипуляций в определенной степени аналогичен прямо противоположному ему по своей сущности процессу формирования инстинктивного поведения у животных. Ни отдельно взятая пчела, ни паук-крестовик, инстинктивные манипуляции которого мы с удивлением наблюдаем, в течение своей короткой жизни вовсе не «изобретают» хорошо адаптированный к среде обитания инстинктивный ансамбль удивительно целесообразных и последовательно выстроенных операций. Все это происходит стихийно, под влиянием биологических законов. Точно так же, но уже под влиянием социальных законов преступники, заключившие договоры о пожизненном обеспечении ветеранов, вовсе не организовывали производство «паленой» водки с целью скорейшего получения «освобождающейся» квартиры. Это были совсем другие предприниматели, со своими особыми целями. Роднило их только непризнание за реальность тех духовных ценностей, которые составляют смысл жизни социализированной личности («лоха»). И как-то так «само собой» получилось (в ходе развития рыночных отношений), что вторые «кинули» первых, будучи совершенно незнакомыми с ними, и «подло» скрылись. У первых остался ящик паленой водки, который они пока не знали, куда девать, а тут приходит ветеран, которого они всегда отпускали с небольшими подарками в виде бутылки дешевого спиртного. Вот как-то так, «само-собой» все и «склеилось» в пространстве единственной рыночной ценности.

Издали все это может показаться хитроумным и коварным злодейским замыслом. И  этот момент тоже присутствует в современной социальной жизни, но гораздо легче выявляется правоохранительными органами, поскольку в таком случае преступники неизбежно оставляют очевидные улики, например специальные красные пробки. А вот стихийно складывающиеся криминальные игры буквально сливаются с современным социально-экономическим фоном и непрерывно, как бы «естественно» ширятся и размножаются, благополучно процветая под шелест знамен либеральных рыночных экспериментов.

Можно легко убедиться, что на самом деле «гипноз» со стороны МП – это остаток некогда существовавшей, а в настоящее время распавшейся дисциплины производства, которая и придавала ему смысл. Он проявляется в безусловной готовности пострадавшего подчиняться любому человеку¹⁰⁶, обладающему уверенным родительским голосом. Такой голос отрабатывается каждым сержантом или просто старослужащим в армии. Иногда даже неважно, что именно он говорит жертве. Это может быть полный бред и несуразица, едва прикрытая иллюзорной правдоподобностью. Для индивида, уже принявшего «подстройку сверху», важно лишь то, что этот человек «знает», как решить его проблемы.

Нет, криминал вовсе не борется с этим атавизмом функционирования бесправного «винтика» в условиях авторитарного и бюрократизированного производства. Напротив, он поощряет и культивирует нормы рабского подчинения господину как самостоятельную ценность: «шестерки» тоже должны по вальяжным жестам и походке узнавать, «кто здесь хозяин»; в их интересах определить это задолго до того, как он начнет «гнуть пальцы».

Здесь, конечно, просто нет места разговорам о некой «врожденной внушаемости». В такой комической и глупейшей ситуации бывает почти каждый гражданин, когда сталкивается с государственным чиновником, который, собственно, и «тренирует» его, обрекая на будущий неуспех при встрече с преступником. И не надо представлять себе его в какой-то инфернальной роли. Это просто современный предприимчивый кассир по предварительной продаже всегда только двух железнодорожных билетов в разных местах того же самого тринадцатого вагона, который собирались списать в металлолом двадцать лет назад; или «гаишник», устанавливающий «услугу»¹⁰⁷ предварительной записи, которая срабатывает как мощный коммерческий пресс под давлением взрыва «догадливости» в искусно созданной очереди. Это может быть и работник собеса, и чиновник, оформляющий приватизацию квартир, и бухгалтер, который каким-то странным и совершенно непостижимым образом начисляет вам отпускные. Но без постоянного взаимодействия потенциальных жертв с СП никакого «гипноза» со стороны представителей преступного мира быть не может.

Мы уже не говорим о прямой «идеологической поддержке» практики криминального «воздаяния» по отношению к ненавистным и презираемым «совкам»¹⁰⁸. Всякому смердякову нужен свой просвещенный брат, который умел бы посредством простейшей школьной логики не только придать описанию социального распада абсолютность и всеобщность, но и морально оправдать, «облагородить» любые его своекорыстные и мстительные действия.

Может показаться, что мы слишком далеко ушли от проблем собственно школьного консультирования. Но все дело в том, что криминал слишком близко подошел к школе. Наркотики знакомы уже младшим школьникам. Почти каждый день он слышит, как у кого-то из его знакомых опять сорвали с шеи сотовый телефон. Преступления в отношении родителей и других близких родственников, даже соседей и знакомых, – это тоже психологическая травма для ребенка. Стать свидетелем убийства еще одна глубочайшая травма для социализированной личности. Если педагоги заботятся о социальной адаптации детей, то нелишне провести психологический анализ: к социальной среде какого качества они собираются их адаптировать. Может быть, лучше позаботиться о формировании защитной позиции, позволяющей ребенку «избежать обнищания своей внутренней жизни» (Мей Р., 1997. С. 29), например, «конструктивной шизоидной позиции». А если он уже прямо или косвенно, через травму тех, кто является для него психологической опорой в жизни, оказался в состоянии депрессии, то необходимо не зауживать свою ориентировку, закрывая глаза на личностно значимые факторы реабилитации, а, напротив, стремиться всемерно изучать и учитывать их в своей консультативной деятельности.

Так, помимо уже рассмотренных, есть и другие факторы, которые обостряют и усиливают тяжесть травматических переживаний. Дополнительный ущерб личности наносится в том случае, когда травматическая ситуация складывается в школе, около дома или тем более в квартире потерпевшего, который в дальнейшем лишается возможности «хоть где-то» чувствовать себя в относительной безопасности. Дистресс и психическая напряженность в этом случае достигают запредельных величин.

Травма неизмеримо усиливается, если те, на чью защиту мог рассчитывать потерпевший, оказались бессильными, сломленными или униженными. Ребенок всегда с особой болью воспринимает унижение своих родителей. Безнаказанная расправа бандитов над милиционерами на глазах заложников в Буденновске была точно таким – катастрофическим для остальных потерпевших – травматическим фактором. Но именно последующие «дружеские переговоры» СП с преступниками, проникнутые явным чувством вины и униженности государственной власти перед бандитами, сделали катастрофическими страдания бывших заложников и привели большую часть всего общества в состояние безнадежности и массовой депрессии.

В целом современная социальная ситуация такова, что социогенную травму МП почти никогда не наносит без «содействия» СП. «Криминальная гниль» «селится» только на индивидах, пораженных СП. Большинство из них в социальной психологии принято называть маргинальными личностями (М.Н. Шихирев). Представители этих групп потенциальных жертв действительно являют собой идеальный «полуфабрикат», удобный для его психологического поглощения со стороны МП. Но чтобы сделать человека маргинальным, надо создать барьер в его личностном развитии. Для этого СП должен предварительно разрушить систему общественных ценностей и норм так, чтобы у личности, еще не имеющей автономной внутренней морали, не осталось никаких ориентиров для дальнейшего личностного роста. В этих целях достаточно несколько раз установить и тут же отменить набор социальных правил, которые к тому же противоречат всей остальной их системе. В условиях постоянных «колебаний» властных требований любая система норм и правил неизбежно разваливается, а личность дезориентированных индивидов, напротив, «приобретает устойчивые черты» маргинальности.

Приведем следующий пример. Н.Д. сначала в замешательстве наблюдает, как группа сторонников личного успеха оттеснила от прилавка длинную очередь за водкой. Попутно они успели ударить женщину, которая не смогла сдержать своего возмущения, и свалили с ног пенсионера, вступившегося было за нее. Затем они вынесли «приватизированные» ящики на улицу и тут же продали «дефицитный товар» втридорога. Это вышел такой либеральный Указ.

Затем, через пару месяцев, испытывая нарастающие материальные трудности, Н.Д. решается продать часть своих личных вещей. Он не чувствует себя коммерсантом, но, уступая настойчивым либеральным призывам и требованиям, решается попробовать себя на новом поприще. Но либеральный Указ именно в этот день как раз и был уже оперативно отменен. Н.Д. забирают в отделение милиции четверо автоматчиков, где, составляя протокол, назидательно обращаются к его гражданской совести. Его стыдят за попытку спекуляции в такое трудное для страны время, без соответствующей лицензии и уплаты налога.

Фактически, СП надо рассматривать в качестве активного участника травматической ситуации на стороне МП. Именно любви СП так упорно добивается пострадавший. Именно перед ним испытывает чувство вины и пытается оправдаться. С другой стороны, именно СП его и «винит», т.е. подавляет жертву. Без этого чувства вины пострадавшего перед обществом МП не смог бы так легко растоптать личность жертвы.

Дело в том, что одних криминальных правил недостаточно для того, чтобы МП мог установить психологическую власть над пострадавшим. Как уже отмечалось (Добрович А.Б., 1987), нет таких групповых правил, которые могли бы осуждать члена примитивной группы в том, что он не отдал потерянный кошелек (или «на секунду оставленный»), украл его у «другана», ударил того ножом или изнасиловал. Все это поведение находит осуждение только с позиции гуманистических общественных ценностей. В криминальной группе, где ценности и правила общения прямо противоположны общественным, никто не осудит индивида за нарушение социальных норм. Поэтому МП только играет на чувстве вины пострадавшего. Он знает, почему тот испытывает вину, поскольку сам вынужден был покинуть этот мир культурно-исторических норм и ценностей, оказавшись не в состоянии понять их смысла, но испытав при этом мощное социальное давление, которое сдерживало и деформировало его примитивные – в силу их недостаточного развития – импульсы.

Дополнительным травматическим моментом для пострадавшего, несомненно, является сама возможность повторения подобной ситуации, которая неизбежно переходит из чисто логической возможности в действительную. Некоторые виды психической патологии проявляются в неспособности больного отличить логическую форму от действительной. Вероятность того, что машина может сбить прохожего на тротуаре, что его убьет падающая с крыши сосулька, не говоря уже о самолетах, поездах и автомобилях, всегда существует. Но в поведении здоровой личности подобные реальные, но маловероятные угрозы, особенно в условиях отсутствия разумных и реальных альтернатив поведения, не принимаются в расчет.

Травма разрушает сам интуитивный механизм предвидения опасности. Под воздействием образа персонификатора все логические возможности становятся неотличимы от действительных, как бы превращаются в них. Такие изменения в когнитивной сфере, сопровождаемые запредельным ощущением тревожности, не позволяют даже хорошо развитому мышлению пострадавшего обеспечивать адекватное планирование своих действий, которые становятся импульсивными и сопровождаются нарастанием числа практических ошибок и социально осуждаемых поступков, снижающих и без того надломленную самооценку пострадавшего.

Пострадавший не может оценить, какова вероятность того, что завтра он не встретит такого же персонификатора. Как известно, переживания по поводу возможной материальной потери иногда не менее угнетают личность, чем переживания по поводу уже состоявшейся утраты. В этом случае человек заранее ощущает себя совершенно неимущим, как бы потерявшим уже все, реально лишенным всех прав. Иногда он даже перестает видеть смысл своей социальной адаптации и социализации, смысл дальнейших усилий борьбы за выживание, открытой социальными преобразованиями последних двух десятилетий.

Более того, он чувствует, что уже не сможет в условиях новой реальной встречи сопротивляться чужой воле. Этому препятствует вовсе не «гипноз», а тот самый опасный результат травматического взаимодействия, о котором мы уже упоминали: персонификатор навязал взаимоотношения власти пострадавшему и выиграл «подстройку сверху», которая неизбежно переносится на все последующие ситуации. Психоаналитический термин «перенос» получает, таким образом, новое и вполне реальное социально-психологическое содержание.

В отношении гипноза как метода, который общественное мнение неизменно мистифицирует и проецирует на гипнотизера, наделяя его способностью к непреодолимой воле, еще Ф. Энгельс (1969) высказал ряд идей, социально-психологическое содержание которых выходит за пределы физиологических и медицинских объяснений. Подчинение воли гипнотизером начинается с добровольного подчинения индивида командам гипнотизера, предметный смысл которых совершенно отсутствует; например, смотреть на блестящий шарик, разрешать кому-то водить руками около своего лица¹⁰⁹ и т.п. Если клиент не подчиняется этим командам, то даже опытный специалист ничего не может с ним сделать.

Именно этот первый шаг и первое взаимодействие создают необходимые условия для установления взаимоотношений власти, которые затем презентируются его сторонам в качестве основной психологической формы их дальнейшего общения. Две основные части деятельности (Гальперин П.Я., 2002) – ориентировочная и исполнительская – в этом случае отделяются друг от друга психологическим барьером, лишаются возможности единства и взаимоперехода. Ориентировочная часть закрепляется за персонификатором, а исполнительская – за пострадавшим. Взаимоотношения власти и есть не что иное, как разделение и закрепление за отдельными участниками совместной деятельности, воспринимаемой ими в качестве простого взаимодействия, ее ориентировочной и исполнительской частей (Красило А.И., 1986).

Для того чтобы обеспечить себе такое первичное взаимодействие с намеченной жертвой, преступники, как правило, используют двойной мотив.

Обратимся к очередному примеру. Преступники звонят в квартиру и сообщают пенсионеру, что за дверью сотрудник собеса, который озабочен тем, что ветераном до сих пор не получена начисленная ему к выплате какая-то мизерная сумма денег. Конечно, ради 100 рублей никто в наше время, оставшись в квартире один и учитывая свой преклонный возраст, незнакомому человеку дверь не откроет. Поэтому первый мотив подкрепляется вторым: подчинением чиновнику, якобы раздраженному тяжелым бременем служебной обязанности ходить и доставлять квитанции на перерасчет. Конечно, нигде сейчас нет таких организаций, которые «бегали» бы за нуждающимися. Напротив, надо добиваться, чтобы поставили на учет, принесли справки, два раза в год отсидеть в длинных очередях на «субсидию» и т.п.

Но поскольку почтовые ящики находятся в состоянии непрерывного взлома, то манипулятор имеет возможность крепким голосом возмущенно потребовать от жертвы лично принять из рук персонификатора очередную копию квитанции. Дверь приоткрывается, дальше уже «дело техники». Группе преступников важно, чтобы внимание жертвы все время было приковано к персонификатору, который дает краткие команды, послушно выполняемые пострадавшим не только потому, что они логичны – принести пенсионную книжку, паспорт, записать все в квитанцию и т.п. Жертва тяготится навязанным общением и стремится все сделать, чтобы выпроводить нежданного и назойливого гостя, внезапно затрагивающего все новые темы разговора, не давая ему иссякнуть; об обстановке в комнате, цветах на подоконнике и т.д. Это уже третий мотив, которым укрепляются два предыдущих.

Тревога самого персонификатора обеспечивает ему возможность легкого невротического «перескакивания» общения с одного предмета на другой, что легко заражает неосознанной тревогой пострадавшего, усиливает его состояние эмоциональной напряженности, не позволяет объединить разрозненные впечатления в единую логическую цепь до того самого момента, когда преступник встает и решительно уходит, полунасмешливо бросая на ходу, что обещанную сотню занесет в следующий раз.

Состояние временного замешательства в результате рассогласования с ожидаемым пострадавшим финалом, также дает преступникам дополнительное время, чтобы скрыться. Только после ухода преступников пострадавший начинает ориентироваться во всех обстоятельствах травматической ситуации (а на это, естественно, требуется определенное время). Ориентировка может сопровождаться догадками, озарениями, запоздалыми и потому особенно отчаянными поведенческими импульсами и т.п., слабая организованность, незавершенность и разрозненность которых являются дополнительной областью последующих травматических воспоминаний.

Нет сомнений, что по отдельности ни один из использованных мотивов не смог бы обеспечить запланированной манипуляции. В последующих травматических переживаниях пострадавшего их полный состав и взаимосвязь также могут длительное время не полностью осознаваться. Поэтому вместе с тяжестью материальных потерь пострадавший испытывает стыд и унижение. Преступникам выгодно считать, что «карась клюнул» именно на 100 р. Это дает им основание относиться к жертве презрительно и «шкерить» ее по полной программе. И общественное мнение, в том числе и в лице представителей органов правопорядка, в значительной степени и довольно часто оказывается на стороне преступников. Это также необходимое условие криминального успеха – привлечь на свою сторону социального персонификатора.

В отношении детей и подростков неизменной составляющей двойных мотивов является их доверие авторитету взрослых. Именно это отношение к родителям и учителям и поражается в первую очередь в результате пережитой ими травмы.

Талантливо исполненная веселая песенка из фильма «Буратино» ярко и наглядно отражает отношение самих представителей криминала к пострадавшим, сохранение которого крайне выгодно преступникам, поскольку обеспечивает снисходительное отношение к их аферам со стороны государства, общества и даже части самих потерпевших, втянутых в манипулятивные игры «легкой и средней тяжести» (Берн Э., 1988). То, что сделано «с веселым смехом», не вызывает адекватного гнева свидетелей жизненных драм. Поэтому даже убить человека некоторые преступники по привычке стараются как можно веселей, неизменно предусмотрительно снизив социальную значимость личности жертвы – «старуха-процентщица» и т.п. или специально позаботившись, чтобы унизить («опустить») ее так, чтобы она выглядела в глазах окружающих жалким и ничтожным существом, совершенно не заслуживающим сочувствия.

Дело в том, что сочувствие, основанное на эмпатическом сопереживании, психологически возможно только в отношении тех, кого представители социальной группы считают до определенного предела относительно равными себе. В отношении негативно оцениваемых «париев» представители глобального и национального социумов защищаются, отторгая и изолируя их. И в результате пострадавший оказывается обречен на бессильные метания в замкнутых и ценностно обедненных межличностных взаимоотношениях власти, в полной зависимости от потешающегося над ним инфернала.

Так, например, Родион Раскольников оказался в социальной изоляции и тем самым в тесной мысленной связи с убитыми им жертвами, которые в создавшемся замкнутом психологическом пространстве заняли место персонификаторов. О мире криминала, его законах и понятиях герой романа, видимо, не догадывался или знал, но, как уже отмечалось выше, не принимал в качестве допустимой возможности свой переход в антисоциальную сферу.

Для самого Ф.М. Достоевского, видимо, оказалась совершенно неприемлемой дальнейшая перспектива полной социальной изоляции и подчинения произволу нечаевых, своекорыстно властвующих в примитивных, относительно мелких, полукриминальных и неизбежно сектантски организованных «бесовских» группах.

Абсолютная социальная изоляция и отсутствие психологической поддержки – это главное социально-психологическое условие формирования взаимоотношений власти. Часто встречающееся осуждение и отвержение пострадавшего в результате социогенной травмы, как правило, вызывается тем, что пострадавший сам сделал первый шаг в сторону криминальных ценностей, разумеется, в ответ на провокацию персонификатора. Ответ же преступника в отношении жертвы всегда предрешен, запрограммирован и осуществляется по правилам и нормам криминальной группы. В ходе этого взаимодействия, как правило, и происходит совместный переход преступника и потерпевшего от социальных норм и ценностей на поле криминальных норм и понятий, в пространстве и реалиях которого пострадавший бывает совершенно не ориентирован. Он необходимо импульсивно реагирует на невербальные сигналы: мимику, жесты и голос преступников – так, как будто находится в условиях хорошо понятной ему сферы социальных взаимоотношений. Аналогичные средства используют против него и флеганты.

Приведем такой пример. Для начала рассмотрим занимательный и парадоксальный бытовой случай, произошедший в начале перестройки. Преподаватель средних лет, но еще со времен своей молодости страдающий «профессорской рассеянностью», зашел в магазин самообслуживания с зонтиком и сумкой. Поставив зонтик и набирая товар, он вдруг услышал громкий возглас: «Зонтик!» С еще не осознанным внутренним испугом он обернулся на голос и с удивлением увидел лишь двух молодых женщин интеллигентного вида, которые спокойно и равнодушно смотрели в одну сторону. Проследив за их взглядом и ничего не найдя, он успокоился и продолжил процесс делового «отоваривания дефицитом». Пробившись через кассу и выскочив на улицу, он, крепко сжимая в двух руках сумки и пакеты, быстро зашагал по направлению к дому. Через полчаса он вернулся за забытым зонтиком. На следующий день на всякий случай написал объявление с номером своего телефона и обещанием вознаграждения.

Вряд ли эти две женщины были профессиональными преступниками, поскольку одна из них явно непроизвольно напомнила еще не идентифицированному ей хозяину зонтика, чтобы тот случайно не забыл свою вещь. Но другая, видимо, сразу же ее одернула и показала пример, как надо стоять «не подавая вида». Скорее всего ей двигало желание завладеть «забытым» зонтиком раньше, чем кто-то другой уверенно выдаст себя за его владельца.

Для флеганта вообще характерно превалирование опасений, что будет упущен счастливый случай: кто-то другой, а не он будет иметь «личный успех». Гораздо меньше его волнует возможность незаслуженно причинить вред другому. Иными словами, вероятность того, что хозяин зонтика будет травмирован, была для одной из женщин менее болезненным результатом, чем вероятность того, что кто-то другой выиграет больше, чем она. Ей выгодно было считать, что вещь уже давно забыта, хотя никаких объективных оснований для этого не было: хозяин еще стоял в двух шагах от ее «добычи». Понятно, что если бы не существовало таких флегантов, то забывчивые люди легко могли найти свои вещи там, где их оставили, вернувшись через час, день, неделю...

Внушающее влияние невербальных сигналов обеих женщин на пострадавшего было таково, что у него сформировалась патологическая установка: все вещи, о сохранности которых он должен беспокоиться, у него в руках. Это, конечно, мягко говоря, уже индивидуальные нетипические особенности потерпевшего. Даже когда коллега, с которым они вместе зашли в магазин, озадаченно напомнил ему о том, что у него «было еще что-то», тот уверенно актуализировал недавно сформированную установку благополучия, проверенного испугом, и гордо доверился своему чувству «полного контроля» над ситуацией.

Видимо, «гипнотическое» влияние персонификаторов, переносимое из области подобных бытовых ситуаций в сферу сознательно планируемых действий социального невротика, опирается на этот самый психологический тандем – сочетание испуга и тревоги пострадавшего с невербальными сигналами спокойствия и разумности действий со стороны членов преступной группы. Задача криминала – заразить жертву страхом, разрушающим ее деятельность и сознательный контроль, и одновременно дать сигналы безопасности погружения в ситуацию, вызывающую тревогу. При этом дополнительно формируется иллюзорное чувство эмоциональной общности сторон, чьи интересы на самом деле абсолютно несовместимы, которое также играет свою роль в ходе криминальных манипуляций: «вместе не так страшно!». Дело в том, что все социально полезные формы деятельности основаны на сотрудничестве, даже современный бизнес¹¹⁰. И социализированной личности требуется выработать в себе дополнительный, сознательный контроль над этой стойкой жизненной установкой. Но как раз обеспечить в условиях травматического стресса, специально создаваемого преступной группой, этот самый нейтрализующий контроль потерпевшим практически не удается. Пострадавших может замотивировать и задача сохранения своего спокойствия в стрессовой ситуации в сочетании с потребностью «общения на равных» с представителями криминала. Порой они буквально «сами ищут» случая, чтобы снова вступить в поединок с преступниками, т.е. в понятиях отстраненного общественного мнения упорно «не умнеют».

Мы не ставили перед собой задачу исчерпывающего психологического анализа сущности преступных действий. Нами была рассмотрена только та их часть, которая непосредственно направлена на нанесение ущерба личности потерпевших – тесно связана с процессом формирования психологической травмы. Но даже беглое знакомство убеждает, что криминал – это, действительно, огромная антикультура, достаточно развитая, занимающая определенную нишу психосферы, которую не следует рассматривать упрощенно, хотя и не следует преувеличивать индивидуальные особенности преступной личности, наделяя ее чертами инфернальности.