Оглавление Хрестоматия Кризисные состояния личности

• Название: Оглавление Хрестоматия Кризисные состояния личности
• Дата: 16.09.2022
• Размер: 3.34 Mb.
• Имя файла: hrestomatiya_krizisnye_sostoyaniya_lichnosti.doc
• Тип: Документы; #680320
• страница: 37 из 44

Часть сторон личности, которые необходимо формируются в процессе ее социализации, у социального невротика действительно не развиваются. Но есть и такие, которые, напротив, у социализированной личности с трудом различимы, воспринимаются в качестве рудиментов, наподобие копчика в скелете человека, а у преступника развитыми настолько, что достигают максимальной определенности и выраженности. Они оказываются достаточно функциональными и затребованными, поскольку служат необходимой предпосылкой и незаменимым условием адаптации социального невротика в примитивной группе.

По отношению к некоторым представителям криминала можно сказать, перефразируя Э. Берна, что они являются настоящими «профессорами» власти. Они превосходят среднего индивида именно в тех ограниченных по объему, но комплексных и практически незаменимых «знаниях, умениях и навыках», от которых зависит исход борьбы за власть. Так, например, в медицинском аспекте их познания в анатомии и физиологии могут значительно уступать знаниям фельдшера, но они точно знают, где у человека почки, по которым надо, не раздумывая, нанести удар ногой, как ударить ножом так, чтобы он не попал в ребро и легко достиг сердца, и т.п.

Они превосходят среднего индивида и в некоторых психологических областях, гуманистическая проблематика которых порой еще недостаточно очерчена и не сформулирована в качестве предмета научного исследования. Они хорошо рефлексируют физиологические проявления страха, который сами часто переживают и с особой чувствительностью и даже какой-то жадностью наблюдают его проявления у своих жертв. Причем используя соответствующее арго, могут достаточно точно описать все свои переживания и намерения, дать логические обоснования своим действиям.

Например, разновозрастные мальчики-подростки, видимо уже достаточно адаптированные к криминальной среде, запираются в подвале с двумя девочками и четко формулируют вслух, что собираются насиловать именно ту, которая не имеет опыта сексуального экспериментирования. Когда старшая подруга встает на ее защиту и предлагает им перенести агрессию на нее, они отвечают в том смысле, что, дескать, ее «все равно кто-нибудь изнасилует»¹¹¹.

Они прекрасно видят те психологические закономерности, которые описаны Э. Берном, но делают прямо противоположный общественному, хотя и вполне закономерный для криминального сознания эгоцентрический вывод, извращенная логика которого характерна для социального невротика¹¹². Для преступной личности вообще нетерпимо существование чего-то «ничейного». Она панически боится опоздать захватить что-то лежащее без присмотра – от богатств национального заповедника до красоты девушек, драматически расцветающих в патологической семейной и социальной среде.

Типичная криминальная личность – не «средне статистическая», полученная путем усреднения психологического портрета проворовавшихся бухгалтеров, наемных убийц и торговцев, скрывающих свои доходы от налоговой инспекции, а та, которая способна занять высшее положение в криминальной группе, – отличается достаточной определенностью характера, которая всегда противоречит стремлению личности к дальнейшему развитию. Собственно, и личности-то никакой, фактически, нет. Ее заменяет характер как следствие жесткой иерархии мотивационной сферы, в которой неизменно доминирующим всегда является мотив власти. Ценностями личной власти эти люди не пожертвуют ни при каких обстоятельствах. Как уже отмечалось, устроенный таким образом обычный психопат, всегда готовый ради «подстройки сверху» «поставить на кон» свою пустую и бессмысленную жизнь, которую он никогда и не пытался обогатить каким-либо созидательным содержанием, производит на «подельников» впечатление человека решительного и волевого, пренебрегающего любыми соблазнами ради лидерства в группе.

Если потерпевший и персонификатор оказываются представителями криминальных групп, то у первого есть шанс порвать со своей – уже не социальной, а групповой – изоляцией, отплатив своему обидчику тем же или, что случается чаще, расквитавшись с ним сторицей (мотив мести). В примитивной группе изоляция, как правило, является следствием обращения к общественным формам разрешения возникающих конфликтов вместо разрешения спора по криминальным «понятиям» или же в связи с нарушением других правил, необходимых для сохранения комфортной позиции индивида в группе и его продвижения вверх по иерархической лестнице власти (Добрович А.Б., 1987).

Отвержение, социальное и групповое, это не просто аналогия свободного ухода одинокого индивида от наскучившей ему шумной компании. Примитивная группа не даст такому человеку, склонному к стратегии отстранения (Хорни К., 1995), отсидеться на обочине жизни. Это не только полное лишение всех прав и полная потеря возможности социальной и групповой защиты. Отверженный индивид становится неизменным объектом агрессии, направленной на уничтожение любых прав и проявлений индивидуальных интересов личности. Все, на что он только может притязать, у него неизбежно отбирается с разной степенью демонстративности и садизма. Фантазия преследователей зависит только от потенциальных возможностей личности самого «козла отпущения». Поэтому «опущенные» стараются ни на что не притязать, даже на чистоту своего тела.

В отношении большинства пострадавших, которые, как правило, не принадлежат к криминальной среде, в процессе травматического взаимодействия происходит своеобразный ритуал принятия в криминальную группу, но, разумеется, только на ее самую низшую ступень в иерархии, т.е. на роль «козла отпущения». Отсюда и доброжелательность манипулятора, похожая на «улыбку» собаки, увидевшей котенка (Лоренц К., 1994). Никакой агрессии нет только потому, что котенок воспринимается собакой в качестве пищи. Но точно так же, наверное, нет никаких оснований приписывать манипулятору какой-то талант «артистичности». Карась он и есть карась. Как еще на него может смотреть рыбак? И только с точки зрения «карася» может показаться, что они вели дружескую беседу с незнакомкой, и потом «вдруг оказалось», что его хитро обманули.

Хитрость была, но никакой дружеской беседы нельзя обнаружить и под микроскопом. Радость преступника оттого, что ему открыли дверь, действительно была, так же как и созерцание обстановки, которой можно поживиться. Радостное оживление преступника не следует путать с известным принципом Д. Карнеги – проявлять внимание ко всему, что составляет жизнь даже незаметной и неяркой личности (Карнеги Д., 1989). На самом деле преступника греет радость от перспективы обладания всеми этими вещами. Основную социально-психологическую проблему преступности мы видим в том, что, с одной стороны, преступник и пострадавший находятся как бы в двух совершенно разных ценностных измерениях, а с другой – современная социальная ситуация такова, что социализированная личность ежедневно сталкивается и взаимодействует с преступной. То, что такое взаимодействие есть условие существования преступной личности, понятно, но вот то, что количество личностей этого типа превысило порог сохранения культурно-исторических ценностей, несомненно, свидетельствует о катастрофическом состоянии комплекса условий, необходимых для обеспечения процесса социализации и развития личности. С этой точки зрения способность обманутых снова и снова втягиваться в социогенные травмы можно также рассматривать как свидетельство их стремления занять в примитивной группе более высокую ступень, чем это было закреплено при травматическом ритуале «принятия» в криминальную среду. Пострадавший оставляет путь и ценности социализации и устремляется по скользкой иерархической лестнице взаимоотношений власти, опосредованных криминальными понятиями и правилами. Создается почти мифическая ситуация охоты инферналов за душами созидателей. Их главная моральная победа заключается в вербовке новых социальных невротиков для ада примитивного общения. Другой вопрос: «Является ли стремление к этому экзистенциальному выигрышу столь же сознательным, как и материальная сторона притязаний к потенциальной жертве?» – оставим пока открытым.

Все взаимоотношения достаточно консервативны, и в первую очередь взаимоотношения власти, где совершенно исключается не только взаимодействие партнеров «на равных», но и увеличение психологической дистанции (Столин В., 1983) между их позициями. Взаимоотношения власти – это не просто примитивное общение, где отношение к другому как к неодушевленному объекту (Добрович А.Б., 1987) – «полезному» или «вредному» – неизбежно завершается конфликтом. Кстати, конфликт – это не только результат, но и при определенных условиях единственно доступное партнерам средство для выравнивания крайне поляризованных позиций. Так, например, подростки конфликтуют с родителями, когда не видят для себя иного выхода, кроме тотального разрушения межличностных связей, исключающих возможность общения «на равных». Незавершенность серии взаимных подстроек сверху приводит к эскалации конфликта и увеличению социальной дистанции между партнерами, что, собственно, удовлетворяет подростка больше, чем мирная «подстройка снизу» на очень близкой межличностной дистанции.

Пострадавший и персонификатор психологически не могут равнодушно пройти мимо друг друга. Если бы они были в состоянии это сделать, то никакого консультирования пострадавшему просто не потребовалось, поскольку тогда он находился бы уже как раз на той ступени своего развития, когда наступает пора спокойно «сбросить груз прошлого» без ненависти и страха. Но взаимоотношения власти характеризуются тем, что пострадавший не имеет реальной возможности «подстроиться сверху» в ответ на аналогичные притязания персонификатора. На стороне последнего сам результат травматического взаимодействия. Отсюда и компульсивное стремление пострадавшего к новым взаимодействиям с преступными личностями. Они мечтают воспользоваться прямым конфликтом, чтобы хоть на секунду почувствовать себя свободными от травматического взаимодействия с персонификатором. И это наиболее вероятная из всех выше-обозначенных причина того, что пострадавшие почему-то никак не хотят учиться предвосхищать и избегать взаимодействия с преступными личностями.

Дело в том, что изменение позиций в уже сложившихся взаимоотношениях требует более значительных психологических усилий и преимуществ, чем при первичном взаимодействии. Пострадавшего в этой схватке ослабляет уже то, что он постоянно мысленно видит своего персонификатора, который таким образом заполняет все его внимание. А тот забыл про него, занимается своими делами. Каждый раз в этих мысленных или реальных встречах персонификатор с удивлением, презрением и торжеством от превосходства своей позиции смотрит на пострадавшего и возлагает на него обязанность по обоснованию своих притязаний. Задача консультанта и общества в целом – ослабить эту позицию персонификатора, чтобы пострадавший получил шанс вырваться из угнетающих его психологических взаимоотношений власти.

Борьба за власть именно с персонификатором, действительным или мнимым, является мощным мотивом деятельности социальных невротиков. Ее содержание и переживания участников взаимоотношений власти с гениальной простотой отражены А.С. Пушкиным (1986). Его герой, Сильвио, рискует общественным мнением, ставит себя на грань общественного презрения только для того, чтобы «расквитаться» со старым обидчиком, мысленная борьба с которым составляла все содержание и смысл его жизни в течение многих лет.

Иногда может показаться, что ответ пострадавшего всегда должен быть однозначен и прост, к примеру: «Верни деньги!» Но в рамках взаимоотношений власти это требует стольких же усилий, сколько необходимо новобранцу, чтобы спросить сержанта, почему именно он должен чистить общий туалет, а не кто-то из старослужащих, сержантов или офицеров. Когнитивная сторона диалога персонификатора и пострадавшего со стороны кажется совершенно бессмысленной. Социализированная личность, воспитанная на идеях социального равенства и демократии, вообще не может предвидеть ответы персонификатора, которые также остроумны, неожиданны и ошеломляющи, как внезапные удары бандита по лицу прохожего, застигнутого им врасплох.

Можно привести примеры таких ответов: «А тебе положено (работать на меня)!», «А зачем они (деньги) тебе нужны!», что означает: «Кто имеет больший статус в примитивной группе, тому и положено иметь больше денег!»; «Без вас, «совков», мы жили бы, как в Америке» и т.п. Иными словами все аргументы, которые может воспринять персонификатор, сводятся, фактически, к одной идее: пострадавший как-то должен доказать, что он не «шестерка», а персонификатор вовсе не «бугор».

Только под воздействием социального давления, если оно оказалось на стороне пострадавшего, персонификатор может согласиться с тем, что вот этот «хлюпик», которому он «расквасил» нос и легко может сделать то же самое еще раз, равен ему по личному статусу, т.е. в рамках взаимоотношений власти имеет право на «пристройку сверху». Вместо агрессивной защиты персонификатор на следствии или в суде начинает испытывать временное чувство вины, которое необходимо потерпевшему, чтобы поменяться позициями с персонификатором в рамках тех нестерпимых для него взаимоотношений власти, которые сложились в травматических условиях.

Но это новое положение потерпевшего будет устойчивым только при соблюдении двух условий: 1) если персонификатор использует свое чувство вины для саморазвития; 2) если персонификатор и пострадавший смогут в своем развитии подняться на продуктивные уровни общения (Добрович А.Б., 1987), на которых исчезает крайняя поляризованность позиций оппонентов, появляется возможность их «подстройки рядом» и, самое главное, возможность конвенционального дистанцирования. Если эти условия в работе консультанта с пострадавшим и персонификатором не будут реализованы, то по выходе на свободу персонификатор может опять вернуться к ощущению, что, к примеру, право женщины, которую он изнасиловал, распоряжаться своим телом принадлежит вовсе не ей, а («по праву» психологической власти) только ему¹¹³.

Разумеется, его уверенность в том, что он имеет это право своевольно эксплуатировать другого, пренебрегая его личностью как досадным недоразумением, не имеющим реального смысла, опирается на криминальные нормы и ценности. Эти нормы служат своеобразным «протектором» того психологического содержания, которое мы выше назвали инсталляцией персонификатора. Подобная психологическая болезнь практически невозможна среди членов деструктивных групп, как, наверное, невозможно поражение одних микробов или вирусов другими¹¹⁴.

Для того чтобы любая из известных инфекционных болезней человека развилась, нужны соответствующие и, как правило, гораздо более высокоорганизованные ткани, чем гистологическая примитивность самих болезнетворных микробов и тем более вирусов. Они используют организм человека для собственного выживания и распространения. Точно так же для «инсталляции персонификатора» преступнику необходима социализированная личность, но не здоровая психологически, а, так сказать, с подорванной иммунной системой.

Как уже отмечалось выше, персонификатор занимает позицию родителей пострадавшего в интериоризованных детско-родительских отношениях и разрушает любую психологическую защиту, поскольку «видит» все его замыслы. Он всегда оказывается на шаг впереди своего приниженного раба, легко и неутомимо торжествуя над его отчаянными и бессильными попытками освободиться. Этот деструктивный диалог может длиться месяцы и годы.

Мы постарались наиболее полно описать те необходимые социальные условия, которые неизбежно приводят к социогенной травме. Перечислим их в качестве необходимых ориентиров (опорных моментов) процесса консультирования.

Опорные моменты консультирования пострадавшего от социогенной травмы

1. Наличие у пострадавшего внутренних социогенных конфликтов:

• 
  выживание близких людей или личное творчество;
  
• 
  личностный рост или социальная невротизация.
  

2. Возможность обогащения страданий социальным смыслом.

3. Степень маргинальности позиции пострадавшего на почве полного развала системы культурно-исторических ценностей и обесценивания их гуманистического содержания.

4. Устойчивость пострадавшего в преследовании личностно-смысловых целей, его склонность к колебаниям и импульсивным поступкам социально-невротического содержания.

5. Подавленность общественных мотивов как итог безлично-агрессивных действий социального персонификатора(СП).

6. Наличие спаренного деструктивного блока (СП – МП) в системе травматических взаимоотношений пострадавшего.

7. Столкновение двух рядов несовместимых ценностей – социализированных и деструктивно-эгоцентрических, имеющих разную степень внутренней интеграции и системной завершенности.

8. Столкновение экзистенциальных интересов социализированной личности и эгоцентрических мотивов социального невротика, приводящее к неизменному экзистенциальному «проигрышу», который является ядром травматических переживаний пострадавшего.

9. Наличие необходимой для личностно-смысловой ориентировки и последующей самореализации пострадавшего оценки наличной социальной действительности.

10. Интуитивное использование со стороны МП свойства аффекта – метить ситуацию в целях ограничения и тенденциозного искажения области ориентировки пострадавшего как решающего условия навязывания ему взаимоотношений власти.

11. Возможность повторения подобной ситуации, которая для пострадавшего перешла из чисто логической возможности в действительную как дополнительный травматический момент.

12. Социальная и групповая протекция инсталляции персонификатора.

13. Групповая поддержка, остракизм, изоляция или амбивалентность отношения окружающих.

14. Насильственное возложение чувства вины на пострадавшего со сторон ы СП.

Работа консультанта с социогенной травмой нацелена, прежде всего, на помощь пострадавшему в отстаивании индивидуального пути своего развития. Мы исходим из того, что все возможное множество индивидуальных путей развития личности лежит на пути социализации (Ильенков Э.В., 1991), заполняя его и ответвляясь в направлении актуальных, но не решенных в настоящее время социально значимых проблем. Эти проблемы – дерзкий вызов природы всему человечеству, угроза перспективе сохранения культурно-исторических ценностей и даже самому его выживанию. Направленность на решение этих проблем не допускает реальной возможности амбициозного выделения индивида из числа других созидателей и его возвышения («подстройки сверху») над другими.

Условия коллективной работы над проблемой или практической задачей, еще не имеющей однозначного и проверенного ответа, создает уникальную ситуацию, в которой вообще невозможна никакая подстройка сверху (Красило А.И., 1986). Нацеленность коллективных усилий на нерешенную проблему обеспечивает мощный рост деловой мотивации именно через ощущение равноправной возможности конструктивной самореализации каждого. Мы можем видеть, как, например, естественно и достойно идут по жизни наши соотечественники, недавно получившие Нобелевскую премию за открытия, совершенные несколько десятилетий назад. Окружающих покоряет, – но не унижает, а возвышает (!) – их неизменное остроумие в сочетании с дерзостью и талантом подлинного исследователя, неограниченность и высота их притязаний, которые осеняют избранную ими область служения науке.

Человеческое обаяние таких людей есть следствие многолетней привычки добротно и творчески делать свое дело в сочетании с мудростью зрелой социализированной натуры. Им совершенно несвойственны проявления того позерства, которое отличает мелких честолюбцев, чьи амбициозные проекты служат лишь средством их собственного выдвижения на более высокие уровни власти. Это совершенно другой путь развития личности, который абсолютно исключает формирование какого-либо стремления к личной власти, поскольку в творческих усилиях такой личности всегда присутствует «чувство общности» (Адлер А., 1993) с другими людьми, со всем человечеством. Это и есть то самое направление развития, которое Э. Фромм (1992) обозначил как «синдром роста», в отличие от противоположного ему «синдрома распада».

Высказанные выше позиции имеют ряд следствий. Их содержание и смысл, например, совершенно исключают любую возможность врожденной преступности индивида, который, при определенных негативных социально-психологических условиях, действительно может ступить на путь разрушения общества и собственной личности («путь распада»). Этот путь формирования социального невротика поначалу более легок для индивида, поскольку совершенно не требует от него наличия творческих способностей, не предполагает каких-то особых усилий по развитию собственной личности и овладению богатством духовных культурно-исторических ценностей.

Социальный невротик почти не стремится создать что-то новое не только во внешнем, но и в своем внутреннем мире, отстраненно наблюдая за его потоком. Его психика не имеет автономного психологического содержания¹¹⁵. Он весь во внешнем. Но это не просто «экстраверт», который деятельно и творчески осваивает действительность или ищет поддержки у окружающих, взвалив на себя груз непосильных проблем. Его внутренний мир непрочен и постоянно распадается в силу того обстоятельства, что он систематически разрушает все свои сущностные связи с обществом. Он может с интересом наблюдать этот процесс собственной личностной стагнации и даже находить в нем материал для последующих «интерактивных произведений», которые он, при случае, с явным анальным удовольствием опорожняет на посетителей выставок, пришедших из мира распадающейся социальной действительности в надежде глотнуть свежий воздух живых человеческих чувств и окрыляющей творческой мысли.

Чтобы ощущать себя реально существующим, социальный невротик непреодолимо устремляется в социум, но лишь для того, чтобы этот социум разрушать. И он чувствует себя реально живущим на земле только в момент уничтожения чего-то социально значимого. Перефразируя Р. Декарта, он мог бы сказать: «Я разрушаю, следовательно, существую!» Это может быть очередная биеннальная инсталляция, направленная на уничтожение культуры и искусства, или криминальное нападение на личность созидателя.

Особенности личности социального невротика накладывают отпечаток и на содержание психологической травмы. Хотя ее сущность, как уже отмечалось, составляют особенности травматических взаимоотношении, в состав которых входят взаимоотношения с двумя типами персонификаторов: социальным (СП) и межличностным (МП). Психологическая травма не может быть ничем иным, кроме результата катастрофического столкновения социализированной личности и социального невротика (МП), в результате чего и формируются взаимоотношения власти. Поэтому, как уже отмечалось, главной задачей консультанта является содействие освобождению пострадавшего от блокирующих его личностное развитие взаимоотношений власти.

Столкновение двух социализированных личностей не может с необходимостью стать источником формирования взаимоотношений власти. Для этого надо, чтобы персонификатор использовал любую возможность зависимости или уязвимости пострадавшего в целях навязывания своей эгоцентрической воли. Но социализированная личность способна использовать зависимость другого человека от нее лишь в целях взаимного достижения гуманистических смыслообразующих ценностей. Она пренебрегает возможностью использовать свою превосходящую силу, будь то собственная подавляющая финансовая состоятельность или, к примеру, временная слабость, уязвимость или ошибка партнера, для упрочения своей «подстройки сверху».

Отталкиваясь, таким образом, от осознаваемых партнером возможностей установления взаимоотношений власти, глубоко социализированный индивид тем самым реально актуализирует высшие культурно-исторические ценности человеческого понимания и любви. Травматические последствия столкновения двух социализированных личностей иногда могут оставаться только в форме специфической проблемы их взаимоотношений с социальным персонификатором. Сюда можно отнести, к примеру, недостаточно понимающее отношение СП к проблемам несовершеннолетнего инвалида, получившего в детстве травму по вине явно любящих его родителей.

Как уже отмечалось, столкновение социального невротика с другим социальным невротиком или социализированной личностью также может стать источником психологической травмы для самого социального невротика («феномен Р. Раскольникова»). Но сама травма, в отличие от вреда, нанесенного другому человеку, иногда непоправимого, в данном случае воспринимается консультантом уже в качестве определенной ценности на пути личностного роста человека, пострадавшего от своих же действии.

Чувство вины, возникающее у него, в отличие от тех же переживаний социализированной личности, не может рассматриваться исключительно в качестве негативного момента, требующего немедленного преодоления. Напротив, оно позитивно оценивается консультантом и самим пострадавшим в качестве некоего признака социального выздоровления, свидетельствующего о серьезности внутренней перестройки индивида и его решимости оставить путь личностного распада, взять на себя ответственность за развитие собственной личности, за трудный путь продвижения по пути социализации. Конечно, чувство вины – это еще не реальные и устойчивые намерения. Оно достаточно часто возникает уже в следственном изоляторе и не является редкостью в условиях пенитенциарной системы, но, к сожалению, также быстро, за редкими исключениями, гаснет «на воле». Это вовсе не значит, что консультант имеет право принижать или обесценивать значимость указанного чувства в процессе реального и последовательного возрождения личности.

Пострадавший должен найти в себе силы продолжить путь социализации. Иначе травматическое взаимодействие всегда будет осуществляться под влиянием норм и ценностей криминальной группы, т.е. на поле, удобном для персонификатора. Чувство вины может подвигнуть персонификатора также оставить криминальное поле. В этом случае, как уже отмечалось, процесс консультирования будет протекать гораздо быстрей и эффективней. Идеальный вариант консультирования – становление персонификатора на путь социализации. Этот процесс может быть как реальным, так и лишь мыслимым. Но мыслимый вариант является в то же время деятельным, что проявляется в реальных усилиях пострадавшего к созданию таких социальных условий, в которых путь социализации становится привлекательным даже для самых запущенных социальных невротиков.

Фактически, это путь профилактики повторения с другими таких же травматических ситуаций, которые испытаны пострадавшим. И даже если пострадавший просто рассказал о случившемся в целях получения им двусмысленной, но подчас крайне необходимой психологической поддержки, – то он тем самым создал условия, в которых, к примеру, тем же криминальным элементам труднее преследовать уже намеченные ими жертвы. Пострадавший не уменьшил, а даже, что вполне вероятно, увеличил относительную величину своих аффективных переживаний, но он действительно уменьшил возможность ущерба ближайшему сообществу со стороны криминала. И если кто-то впоследствии воспользовался этой возможностью, то он уже будет оказывать пострадавшему более искреннюю поддержку, понимая в душе, что этот человек «заплатил» в свое время и за его безопасность. Если реального «поворота персонификатора» на путь социализации не удалось осуществить, то для психологического освобождения пострадавшего важно позаботиться о блокировании деструктивных притязаний социального невротика в отношении других людей.

В то же время социализированной личности вполне доступны и агрессивные методы воздействия на персонификатора, правда, при условии, что эта агрессия должна стать более развитой формой человеческого общения, чем примитивная недифференцированная активность, движимая мотивом мести. Дело в том, что пострадавший не только заинтересован, но и просто обязан пресечь некрофильские действия персонификатора, направленные на разрушение социальных норм и ценностей. Если же он сам их ломает в погоне за персонификатором, то неизбежно оказывается в социальной ловушке. Изолированный и плохо ориентированный в условиях криминальной среды человек неизбежно терпит психологическое поражение.

Только на пути созидания пострадавший оказывается бесконечно свободен и обретает возможность «сбросить груз прошлого», т.е. избавиться от подавляющего влияния всех своих ранее невыносимо тягостных и мучительных воспоминаний без необходимости их забывания и тем более вытеснения. Но он не может освободиться от гнетущего давления взаимоотношений власти, не создавая условиий для освобождения всех остальных людей, в том числе и своего персонификатора.

Пострадавшему бессмысленно искать свободу там, где зрителями его поединка с персонификатором являются члены примитивной группы или недоразвитые личности с тенденцией к социальной невротизации. Он ничего не может им объяснить, а те – понять. Ему нужна новая Соня Мармеладова, которая, ни секунды не раздумывая, ужаснется и скажет: «Что же вы с собой сделали!» Она понимает, что, к примеру, социально осуждаемые недостатки пострадавшего, за которые его «зацепил» и не отпускает персонификатор, являются продолжением его достоинств. Ни при каких наличных обстоятельствах созидатель пока не может отделить их от своей личности, поскольку вместе с ними исчезают и те самые ценности, без которых его жизнь теряет смысл.

Задача консультанта – помочь пострадавшему исключить возможность подобной, умерщвляющей его личность, ретрофлексии (Перлз Ф., 1995). Надо помочь понять пострадавшему, почему он так держится за осуждаемые и в общем-то незавидные стороны своей личности. Другая не менее важная задача – способствовать такому развитию позитивных сторон личности пострадавшего, чтобы их продолжение не могло более служить основанием его зависимости от персонификатора. Третья задача – помочь осознать пострадавшему действительную социальную ценность тех его качеств, которые не совместимы с социально-невротическими и именно поэтому так яростно преследуются, используются и уничтожаются членами криминальных групп. Вместо снижения самооценки он должен почувствовать свою личностную ценность. Избирательный выбор направлен на пострадавшего именно потому, что он непроизвольно проявляет себя в качестве приверженца уникальных социальных ценностей. Иначе просто невозможны были бы прямо противоположные прочтения эмоционально выразительных реакций, которые являются при полной реальной актерской бесталанности большинства преступников необходимыми условиями почти всех их афер.

Конечно, собственно уязвимость пострадавшего, его психологическая слабость перед лицом преступника в основном связана с тем, что он временно покинул свой путь социализации и личностного развития. На него нападают с той же силой, с какой он сам начал разрушать свою личность. Конечно, без участия СП пострадавшего было бы совершенно невозможно заразить страхом и тревожностью, а преступнику было бы совершенно невозможно психологически точно угадывать поступки жертвы, не испытывая те же самые разрушительные эмоциональные состояния.

Самооценка социального невротика бурно растет, а пострадавшего столь же стремительно падает. Но персонификатора не следует мистифицировать, воспринимая его в инфернальном образе, особенно если он сам к этому стремится. Неоспоримое подтверждение истинности своей победы над персонификатором пострадавший должен научиться видеть в преодолении собственной маргинальности и возвращении на путь дальнейшей социализации.

Образы персонификаторов конкретны, но у них есть общие функциональные черты, проистекающие из сущности процесса социальной невротизации. Так, чувство несправедливости, которое неизбежно испытывает пострадавший, в определенной степени отражает стремление персонификатора обесценить само понятие справедливости. Это его экзистенциальный выигрыш, по Э. Берну. О свободе персонификатор вообще не имеет никакого понятия. Для него это процесс хаотичного разрушения социальных норм и ценностей, на которые случайно наталкивается его примитивная импульсивность.

Осознание всех сторон взаимодействия пострадавшего с МП и СП осуществляется в ходе свободной беседы, которая для пострадавшего носит выраженный проблемный характер. В числе вопросов и проблем, формулируемых консультантом, обязательно должны присутствовать и такие, на которые и у психолога не может быть заготовленного ответа. Консультант непременно настраивает себя в диалоге с пострадавшим даже на открытие новых для него психологических знаний. Это важный критерий успешности протекания социально-гуманистического консультирования.

В заключение приведем достаточно наглядный пример травматического взаимодействия пострадавшего с флегантом. Вначале происходит заурядный конфликт, в котором по оценке официальных представителей государственной власти объективно виновным признан будущий пострадавший. Но ситуация взаимодействия развивается таким образом, что флегант не только компенсирует ущерб, но и наносит психологическую травму партнеру, стремящемуся к справедливому решению конфликта. И дело здесь вовсе не в финансовой потере и даже не в фантастической несоразмерности потерь пострадавшего первоначальному ущербу флеганта. Пострадавшему навязаны особые взаимоотношения, в которых он психологически не может сопротивляться инсталлированному образу флеганта.

Возник внутренний конфликт: пострадавший чувствует эту несправедливость и навязанность решения конфликта, но не может найти основание, чтобы обвинить флеганта хоть в чем-то. На поверхности все выглядит так, как будто флегант защищал свои здоровые интересы. Если пострадавший не находит оснований для конкретных обвинений и выработки устойчивого отношения к персонификатору, то он неизбежно продолжает ощущать себя в его полной зависимости и психологической власти. Обобщенные осуждающие эпитеты ничего не дают пострадавшему, который в современных социальных условиях неизбежно будет видеть в ответ на них лишь снисходительную улыбку персонификатора, обращенную к пострадавшему как к человеку примитивному и умственно отсталому.

На самом деле важна даже не столько возможность обвинения, сколько возможность устойчивого отношения к персонификатору, выработанная на основе социально-гуманистического анализа травматической ситуации. Без обеспечения этого условия у пострадавшего нет никаких перспектив даже простить флеганта, потому что прощать надо за что-то конкретное.

Итак, обратимся к примеру. (Флегант № 2.) В ходе консультирования подростка выяснилось временное неблагополучие в семье. Отец старшеклассницы находился в депрессивном состоянии, которое продолжалось уже более четырех месяцев. При этом его социальная адаптация на работе внешне никак не нарушилась. Заметной была только потеря психологического контакта в семье. Он стал менее чувствительным к проблемам окружающих, которые не только болезненно ощущали утрату привычной психологической поддержки с его стороны, но также испытывали тревогу по поводу внезапного обесценивания им смысла всей прожитой жизни и пессимистического отношения к перспективам будущего. По словам дочери и жены, он внезапно потерял свою обычную жизнерадостность, крайне высокую общую оценку своей личности и уверенность в себе.

При встрече консультанта с Л.П. (48 лет, имеет высшее образование) выяснилось, что, помимо явно выраженного возрастного кризиса, основная проблема заключалась в травматическом взаимодействии Л.П. с флегантом. Около пяти месяцев назад семья решила перед намеченным отпуском совершить экскурсию в Санкт-Петербург. На выезде из Петергофа они столкнулись с внезапно затормозившей машиной. Флегант, вышедший из слегка поврежденной модели «пежо», давно забытой в Европе, но все еще работающей с помощью регулярной помощи отечественного автосервиса, мягко, но настойчиво объяснил, что Л.П. «врезался» вовсе не в старый ободранный «запорожец». Он не согласился ни на какие предложения по компенсации ущерба, открыто объяснив, что не знает, сколько за это можно взять.

Л.П. был поражен совершенно не подходящим к ситуации выражением радостной мечтательности на лице молодого человека, который внешне был похож на обычного студента. Вместе с демонстрируемой им практической нерешительностью и колебаниями флегант проявил твердость в своем намерении дожидаться ГАИ и заметную активность в выяснении того, куда едет в период отпусков Л.И., где и кем работает, заглянул в новую «шестерку», чтобы лучше рассмотреть пассажиров.

Л.П. чувствовал себя виноватым: он отнял время у курсанта мореходки по интендантской части, приехавшего на краткосрочный отпуск к родителям. Сюда примешивалась досада и огорчение от того, что испорчено впечатление членов семьи о путешествии в прекрасный город, который он хотел им показать. Омрачали и предстоящие хлопоты по ремонту машины, который был для него делом новым и неизвестным. В это время флегант настойчиво пытался ему внушить, что суд по таким делам всегда обращается в техническую экспертизу, которая в этом районе единственная; что наибольшая сумма компенсации предписывается к выплате за моральный ущерб и т.п., т.е. пытался драматизировать зависимое положение путешественников по родным просторам.

Л.П. не возражал, поскольку принимал его слова за нечто совершенно излишнее в данной ситуации, которую ему хотелось поскорее завершить. Не для этого он привез детей в незнакомый им город. Ему казалось, что молодой человек непонятно зачем стучится в открытую дверь. Стоит только назвать сумму, обсудить и договориться. Уже в отделении милиции флегант договорился с офицерами ГАИ, что протокол ДТП аннулируют, если Л.П. выплатит им сто долларов.

Но и после выхода из стен отделения никакого желания договориться не выказали ни сам флегант, ни подоспевшие ему на помощь родители. Решили встретиться на следующее утро на территории строительной фирмы, приватизированной отцом флеганта. Шестерку, требующую легкого ремонта на месте, взялся отбуксировать сам флегант. На следующее утро Л.П. был на месте, где его «выдержали» в томительном ожидании до самого вечера. Все это было похоже на историю об автомобильных играх, рассказы о которых Л.П. неоднократно слышал. Но ни симпатичный молодой человек, ни солидный папа на «форде», ни милая и такая заботливая мама, которая выразила сочувствие, что Л.П. целый день без обеда и предложила ему отведать что-то домашнее, вовсе не были похожи вместе с обслуживающими их рабочими на криминальную банду.

Под вечер, истоптавшийся в беспросветной неопределенности флегант пришел, наконец, с «наставником», который своей ухватистой решительностью напомнил Л.П. образ знакомого, бывшего фарцовщика и предложил поехать на фирму, которая осуществляет техническую экспертизу. Л.П. знал, что такие фирмы заинтересованы начислить максимально возможный ущерб, поскольку оплата за эту услугу составляет фиксированный процент именно с начисленной величины необходимого ремонта. Он не видел в этом никакой необходимости, но согласился только потому, что понимал и принимал их право на более выгодную позицию: «Им так удобнее». Позиция Л.П. с самого начала была на стороне флеганта, а тот никак не мог решиться назвать сумму из-за опасений прогадать, получить с Л.П. меньше, чем это возможно в данной ситуации. Он никак не мог определить величину зависимости Л.П. от него, по отношению к которой, а не к объективной величине ущерба он и стремился определить сумму своей прибыли («материальной компенсации»). Однажды он не удержался и даже вслух огорчился, что, дескать, «кидалы» в этой ситуации смогли бы добиться гораздо большего, чем он.

Л.П. без спора согласился отдать ключи «наставнику» флеганта и ехать не в своей машине, поскольку с самого начала настроился преследовать справедливый выход из конфликтной ситуации и не хотел прибегать к каким-либо хитростям. После того, как он же оплатил экспертизу ущерба, включающего расходы на доставку из Западной Европы новых запчастей для нового «пежо» и фирменный ремонт проржавевшей «иномарки», которую флегант, видимо, купил не более чем за сто долларов, «наставник» огласил приговор. Сумма была нереальной и фантастической, что дало возможность наставнику изобразить реализм и щедрость. Он потребовал выплаты половины начисленной суммы.

Л.П. хорошо знал про распространенную среди вокзальных «бомбил» игру в хорошего и плохого парня. Он заранее настроился на то, что не будет принимать решение сразу (импульсивно), а подождет реакции флеганта. По словам Л.П., его поразило то, что молодой человек долго и упорно молчал в ответ на открыто направленный на него вопросительный взгляд. Он как-то сжался и слегка покраснел, но не подавленно, а как будто его застали врасплох, когда он в предвкушении удовольствия тащил прямо рукой котлету из кастрюли.

Детали обсуждали на фирме отца флеганта. Чувствовалось, что «наставник» был чем-то недоволен. Наверное, он испугался, что неправильно рассчитал: можно было бы вытянуть из Л.П. больше. Поэтому он без всяких аргументов категорически потребовал, чтобы деньги были выплачены наличными в тот же день. В ответ на миролюбивое замечание Л.П., фактически пожертвовавшего запланированным семейным отпуском, наставник взорвался. Его покоробило замечание, что, конечно же, лучше было договориться, чем участвовать в нудной судебной тяжбе. Хотя все присутствующие прекрасно знали социальную ситуацию – в судах дела лежат годами и не всегда решаются в пользу истца – наставник вдруг с какой-то непонятной и неожиданной ненавистью закричал, что если бы Л.П. не согласился заплатить, то он не отдал бы ему ключи и забрал машину в счет компенсации.

Л.П. вспоминает свое ощущение нереальности запоздалой угрозы: поскольку можно обратиться в милицию и обвинить этих милых людей, так недавно миролюбиво беседовавших с ним в ожидании решения экспертов, в угоне машины и похищении документов. Истинное положение дел, в котором Л.П. был заинтересован, легко могло быть таким путем восстановлено, без самоуправства и грубого давления со стороны флеганта и его «наставника». Но вслух Л.П. высказался в том смысле, что вопрос уже решен и дальнейшее его обсуждение непродуктивно; т.е. действовал опять без малейшей попытки «встать на свою позицию» и отстоять личные интересы.

Члены семьи Л.П. переживали за него два дня. Они с радостным облегчением поделились с ним своими воспоминаниями о былой тревоге и в дальнейшем ни разу не упрекнули за бессмысленность нелепых потерь. Но он сам оказался зафиксированным на понесенном ущербе. Тем более что доходы вскоре понизились и возникли новые материальные проблемы. Он упрекал себя за то, что прекрасно видел сети, которые неумелые рыбаки плели для него, но почему-то шел прямо в них. Зачем?

Л.П. помнит, что флегант не производил на него впечатления какого-то мифического «превосходства сильной личности». Более того, Л.П. внутренне непроизвольно смотрел на него, как на «молодого человека», немного «свысока», но старался не проявить этих чувств и решить конфликтную ситуацию «на равных». Он счел необходимым высказать сожаление о случившемся по его вине ДТП и принести свои извинения флеганту и его родителям, хотя не был уверен, что именно он один виноват в том, что «все они сейчас теряют время». Затем сразу же уверенно добавил, что сказанное не следует понимать как альтернативу или попытку уменьшить стоимость материальной компенсации, что он готов немедленно компенсировать необходимый ущерб. Но в ответ опять увидел лишь легкие улыбки и пожимания плечами.

Он чувствовал, что многое из случившегося не может понять, не улавливает самого главного, хотя ежедневно возвращается к пережитым сценам. Он видит себя человеком глупым, робким и уступчивым, не способным широко и активно, реалистично и гибко мыслить. Эта неспособность дать отпор обидчикам вызывала в его памяти и другие, более ранние воспоминания, которые казались уже не великодушием, а просто ничтожностью, неспособностью постоять за себя.

Инфернальное мироощущение и страхи Л.П. были первой проблемой, которую следовало решить. Непосредственный переход с экзистенциального уровня на межличностный привел бы к усилению зависимости Л.П. от персонификатора. В то же время экзистенциальные ощущения своей социальной позиции выражены у Л.П. абсолютно пессимистически, интравертированно и смутно.

Поэтому первой задачей консультанта было расширение ориентировки Л.П. с целью максимально возможного осознания им своей реальной личностной позиции. Одновременно решалась задача обеспечения социальной поддержки пострадавшего. Необходимо было добиться, чтобы Л.П. осознал для себя ценность своей личности и позитивный смысл всего пройденного пути. Смыслы будущей жизни не должны отрываться от смыслов настоящего и прошлого, чем, на наш взгляд грешит логотерапия, сторонники которой фиксируют свое внимание только на смысле оставшейся жизни (Франкла В., 1990). Важная социальная роль Л.П. состояла в отстаивании двух явно выраженных ценностей: во-первых, ценности любви и понимания проблем другого и, во-вторых – справедливости. Груз этой социальной ответственности ослаблял его в конкурентном взаимодействии с эгоцентрическим субъектом. Но поскольку эти смыслы всей его прошлой жизни в новой социальной ситуации полностью обесценились, то и его одинокие усилия противостоять деструктивному распаду культурно-исторических ценностей оборачиваются лишь бессмысленными жертвами, ущербом для любимых им людей. Он оказался на пороге болезненного перехода социализированной личности к стратегии социально-невротической адаптации. Условием затянувшегося депрессивного состояния была неосознанность нежелательного жизненного выбора, его предрешенность и отсутствие реальной альтернативы. Но реальная альтернатива не существует, так же как, например, социально-невротическая защита, в форме готовых стереотипов, законсервированных в форме ценностей и правил общения деструктивных групп. Она может быть выработана лишь самой социализированной личностью в процессе творческого решения экзистенциальной, но в то же время не только индивидуальной, но и достаточно общей, актуальной для социума проблемы. В этом замкнутом круге, в первую очередь, пострадавшему необходима активная поддержка на пути социализации. Он не должен чувствовать себя «последним из могикан». Затем должны быть предприняты меры по ослаблению прочности моральной позиции персонификатора и ослаблению деструктивного влияния его образа на мотивы деятельности пострадавшего.

Состояние Л.П. значительно улучшилось, когда он в ходе направленного диалога с консультантом пришел к выводу, а затем окончательно убедился, что для снижения оценки собственных умственных и волевых качеств нет никаких оснований¹¹⁶; более того, снижение его самооценки имеет оборотную сторону – оправдание действий персонификатора.

И это уже не просто пассивность, а активная поддержка позиции флеганта, т.е. действия, направленные против себя самого. Вследствие произошедшей инсталляции персонификатора Л.П. оправдывает право флеганта на ничем не ограниченную эксплуатацию, основанную уже не на социальных нормах, а на законах взаимоотношений власти, где позиция подчинения означает признание и принятие неравноправия с доминирующей стороной.

Чувство вины, принятое пострадавшим не от амбивалентно любящего другого (одного из родителей), а от социального невротика, содержит уничижительную самооценку пострадавшего, его согласие с неравноправностью взаимоотношений, а также «право» персонификатора определять границы интересов и ценность личности взаимодействующих сторон. Дело не в том, что чувство вины является деструктивным чувством вообще. Просто в данном случае оно используется не по адресу. Субъект не имеет никакого морального права разрешать флеганту провоцировать и использовать это чувство, тем более в условиях межличностного конфликта¹¹⁷.

Чувство вины влияет на формирование нарождающихся взаимоотношений таким образом, что ценность всех случайных (несоциализированных) интересов флеганта конституируется без ограничений, а интересы социализированной личности стремятся к нулю, т.е. вообще не признаются. Это состояние и переживается пострадавшим в качестве противостояния бессильного «Я» двум враждебным партнерам: флеганту и собственному морализирующему сознанию.

Эта ситуация в психоаналитической схеме скорее всего могла быть графически представлена следующим образом: «сверх-Я» пострадавшего как бы присоединяется к «Оно» флеганта. Или же другой вариант. «ОНО» флеганта становится «ИДом» пострадавшего. На самом деле психологические процессы, лежащие в основе формирования взаимоотношений власти, более сложны и противоречивы.

Это, прежде всего, именно взаимоотношения, а не «структура личности» или набор «эмоциональных состояний», как считает Э. Берн, социально-психологическая концепция которого в данном моменте оказывается все-таки ближе к истине, чем позиция ортодоксальных представителей психоанализа. «Родительское состояние», предполагающее внутреннее право наказывать других за нарушение норм и традиций, несомненно, базируется на интериоризации взаимоотношений власти. Предпосылкой устойчивого навязывания своей «родительской позиции» «ребенку другого» является чувство вины будущей жертвы перед преследователем.

Флегант ничего не может сделать с партнером, если тот хотя и способен испытывать чувство вины, но не принимает его именно от данного социального невротика. Тем более что флегант не в состоянии создать такую ценностно-конфликтную ситуацию, которая под воздействием аффекта могла быть немедленно перемещена во внутренний план потенциального пострадавшего, а может только использовать уже имеющийся внутренний конфликт предполагаемой жертвы, убедившись в его наличии. Как уже отмечалось выше, этот конфликт формируется в массовом масштабе на социальном уровне, когда государство и общество отторгают социализированную личность, воздействуя на нее «методами шоковой терапии». Тем самым создаются условия, благоприятные для активизации деятельности социального невротика. Поэтому «неуязвимость» социализированной личности от флеганта представляет собой разрешение внутреннего конфликта на пути ее самореализации. Второе условие неуязвимости – противодействие («копинг») стремлению социального невротика навязать чувство вины.

Социализированная личность попадает в ловушку флеганта именно в момент актуализации чувства вины. Она прекрасно видит эгоцентризм партнера и реалистически отвечает ему тем же, но одновременно является социально ответственной личностью и действует так, как будто ее взаимоотношения с обществом, в частности значимость такой социальной ценности, как справедливое разрешение конфликта, являются чем-то изолированным от тех взаимоотношений, которые развиваются на межличностном уровне.

Л.П. с самого начала строил два параллельных ряда отношений с одним и тем же субъектом: реальные и вполне эгоцентрические – с очевидно эгоцентрическим субъектом и социальные, опосредованные общественными ценностями, – с тем же субъектом. Эти два типа отношений выдают наличие внутреннего личностного конфликта Л.П., его «ценностную маргинальность» (внутренний ценностный конфликт). Это и не дает возможности пострадавшему сориентироваться ни в плане первого, ни в плане второго ряда отношений. Флегант тоже учитывает социальную сторону, но «не всерьез», не на ценностном уровне. Моральный план его вообще не интересует, а правовые нормы служат лишь средствами манипулирования окружающими. Легко заменимые образцы социального поведения выступают в его деятельности в качестве специфических инструментов обеспечения своей психологической власти над жертвой, выбор которых из стандартного набора условий межличностного взаимодействия определяется лишь эгоцентрическими интересами самого флеганта.

«Любящий интериоризированный другой» (ЛИД) необходим для формирования внутреннего развивающего диалога, который составляет психологическую предпосылку развития личности. Образ этого любящего другого проявляется не только в бодрствующем состоянии субъекта. В процессе сна он – в норме – спонтанно смещается с одного объекта на другой. Навязчивый кошмарный сон, регулярно повторяющийся, как раз и свидетельствует, на наш взгляд, о травматическом поражении нормального психологического механизма внутреннего развивающего диалога субъекта со стороны агрессивного инсталлятора, образ которого фиксируется в рамках взаимоотношений власти и приводит к депрессивному состоянию пострадавшего. Взаимоотношения власти – это и есть тот самый барьер, который обусловливает «задержку» в развитии личности. Это вовсе не некая самостоятельная сущность, а скорее «сбой», искусственная остановка процесса развития, неизбежно приводящая к распаду личности пострадавшего.

В данном случае процесс выхода из конфликтной ситуации был крайне растянут по времени. В сформированных за этот период взаимоотношениях власти флегант все-таки обеспечил себе через свои внешне неуверенные, как бы «прощупывающие» действия доминирующую позицию. Этот пример тем и интересен для нас, что взаимодействие происходит не мгновенно, а в силу недостаточной опытности флеганта в сочетании с его выраженной эгоцентрической целеустремленностью развивается «под лупой времени» (Ильенков Э.В., 1970).

В результате травматического взаимодействия у Л.П. исказилось восприятие личности флеганта относительно ценности собственной личности. Ориентировка Л.П. была ограничена не только в пространстве отношений, но и во времени, которое как бы остановилось для него в момент формирования взаимоотношений власти. Под воздействием факта официального признания его единственным виновником ДТП он не замечал, каким образом он постепенно превращался в пострадавшего, отношение которого к персонификатору не может ограничиться временем первого этапа взаимодействия. Это отношение зависит и от опыта дальнейших взаимоотношений.

Консультант попросил Л.П. представить, как он предположительно вел бы себя на месте флеганта. Л.П. сразу вспомнил, что на выезде из Санкт-Петербурга им пришлось заехать в мастерскую и завершить ремонт. Талантливый мастер почти без инструментов и необходимых запчастей за половину дня обеспечил им возможность вернуться домой на своем транспорте и неожиданно оценил свое время и усилия в совершенно незначительную сумму. Помедлив, Л.П. уверенно сказал, что, наверное, потребовал бы компенсацию в том же духе: с учетом необходимых затрат и своей доли вины.

Он осознал, что ранее не мог понять смысла как бы нейтральных вопросов флеганта. Ведь для него уязвимое положение другого – основание для сочувствия. Только в ходе консультирования он понял, что флегант не просто вынужденно «коротал время» за разговором или, внутренне сочувствуя, стремился выяснить планы и материальные возможности неудачливых гостей его города, чтобы ненароком их не обидеть. Напротив, он пытался выяснить, какую сумму денег можно реально получить с Л.П., а также степень личностной уязвимости предполагаемой жертвы ситуацией, которую можно использовать для навязывания своих условий. Здесь против Л.П. работали такие факторы, как возможные неудобства для членов семьи, необходимость бесцельного и финансово затратного проживания в гостинице и т.п.

Осознав все это, Л.П. добавил, что уже тогда ему пришла в голову мысль, что сейчас никто на дороге не останавливается «на мигающий зеленый», как это сделал флегант, у которого за день до ДТП были временно отобраны права за проезд на красный свет. Но Л.П. не сосредоточился только на своих интересах и поэтому не смог использовать слабость позиции флеганта, чтобы вообще оставить его «в глупом положении». На вопрос консультанта: «Устроило бы вас, уже сейчас, такое решение конфликта, когда флегант оказался бы дважды обижен: повреждение машины и ловкий уход виновника от ответственности?» – он, к удивлению консультанта, ответил, что вовсе не устраивало бы. Следовательно, пристрастность к ценностям справедливости, к пониманию и учету интересов другого до сих пор остается выраженной чертой личности Л.П. и главной причиной его «неадаптивности» в новых социальных условиях. Эти ценности являются барьером быстрой и полной ориентировки в ситуации противостояния эгоцентрических позиций только потому, что потенциальный пострадавший, в отличие от флеганта, не решается полностью встать на указанную позицию, т.е. оставить путь социализации и превратиться в социального невротика. Как вспоминает Л.П., он сразу же предложил разумную компенсацию и попытался начать «торг», но флегант решил сначала обеспечить себе устойчивую позицию «сверху», чтобы потом диктовать свои условия. Он явно боялся «прогадать» в счастливой для него ситуации, решил выжать из нее максимум «личного успеха».

Стихийно сложившаяся традиция такова, что даже на желтый цвет светофора большинство водителей только увеличивают скорость. Л.П. считает, что непременно чувствовал себя отчасти виноватым, если бы сам нарушил эту неписаную традицию. Иными словами, социализированная личность в любой конфликтной ситуации готова признать свою часть вины. Это условие наиболее продуктивного выхода из конфликтной ситуации, которая разрабатывается в рамках гарвардского подхода (Фишер Р., 1992). Но именно эта способность социализированной личности к сотрудничеству, т.е. к максимально продуктивному удовлетворению интересов обеих сторон, и является самой уязвимой стороной в патологических социальных условиях. Поэтому преодоление последствий травмы предполагает выстраивание двух рядов отношений: не только к МП, но и к СП. При этом взаимоотношения с МП должны развиваться по пути дистанцирования, все более опосредуясь социальными нормами¹¹⁸.

Несмотря на потенциальное превосходство в развитии своих личностных качеств и объеме жизненных знаний, интересы Л.П. представлялись ему менее значимыми, чем личность и интересы флеганта. Поэтому его усилия, направленные на справедливое решение проблемы, были на самом деле направлены на ущемление собственных интересов. Л.П. всегда предполагал в другом человеке социализированную личность. Как уже отмечалось выше, это не ущербность, а условие сохранения культурно-исторических смыслов человеческого существования. Если оба субъекта выходят из конфликтной ситуации на более высокие уровни общения, то они закономерно оценивают свои «затраты» не только в качестве уступки и передачи чего-то ценного партнеру, но и в качестве вклада в общую архитектонику культурно-исторической среды. Поэтому у них нет страха ошибиться, «отдать другому» больше, чем это было необходимо. Для Л.П. это была привычная адаптивная стратегия социализированной личности к жизни в обществе. Фактически, Л.П. «потерпел поражение» только потому, что вовсе и не собирался всерьез драться. Он прекрасно видел, что перед ним не профессиональный преступник, поэтому распространил на него свое отношение, достойное уровня общения социализированных личностей. Тем самым и были созданы условия для инсталляции персонификатора.

Осознание возможности психологической «ущемленности» самого социального невротика вследствие перенесенной им травмы и непреодолимое желание переложить ее тяжесть на кого-то другого многое меняло в восприятии травматического взаимодействия со стороны пострадавшего. Оно позволило снять процесс инфернализации персонификатора. Для Л.П. было открытием само существование флегантов. Одно дело – чувствовать себя жертвой, все поступки которой просчитаны и опережаются действиями преследователя, другое – видеть в персонификаторе жалкую невротическую личность, действия которой так же понятны и предсказуемы, как расписание пригородных электричек. Это позволило укрепить самооценку Л.П. и вывести его из состояния маргинальности в отношении противоположных по содержанию личностных смыслов.

Задача социально-гуманистического консультирования по реабилитации пострадавших несколько сложнее тех задач возвращения душевного покоя, социальной адаптации и т.п., которые ставятся в психотерапии. Главная цель консультанта – помочь пострадавшему сохранить свой индивидуальный путь личностного развития в направлении дальнейшей социализации, предотвратить возможность развития социального невроза.

Депрессивное состояние Л.П. было во многом вызвано этим самым существенным внутренним конфликтом. Он находился на грани пересмотра личностно значимых смыслов. Когда он осознал, что, отбрасывая ослабляющую его пристрастность к смыслообразующим социальным ценностям, он необходимо превратится в социального невротика, его маргинальные колебания приобрели форму сознательного и социально значимого личностного выбора. Пострадавший убедился, что, ступив на путь социального невротика, он тем самым оправдает эгоцентрическую позицию флеганта, которая таким образом получит дополнительное подтверждение своей истинности и реализма. Само втягивание на такой путь является частью моральной победы флеганта над ним.

Его взаимоотношения с флегантом стали для него ценностно осмысленными и получили статус продолжающегося состязания, в котором флегант разрушает не только ценности социума, но и благополучие его семьи, находящейся в настоящее время на грани кризиса. Все это позволило Л.П. свободно взять на себя полную ответственность за личностно значимые общественные ценности и судьбу семьи, преодолеть депрессивное состояние и вернуться к социально-активной жизни. Тем самым семейная среда для дочери стала более благоприятной и обеспечила ей возможность без осложнений и дополнительных проблем закончить школу.

В то же время Л.П. смог осознать и слабость своей личности. Именно эта слабость – недостаточная последовательность в отстаивании личностно значимых ценностей – интуитивно поощрялась, усиливалась и использовалась флегантом. Ведь он явно недостаточно подчеркнул и проговорил свою позицию на справедливое решение конфликта вслух, чтобы преодолеть достаточно прочную защитную установку его межличностного восприятия. Л.П. наверняка воспринимался флегантом в качестве такого же, как он, социального невротика, поскольку такая позиция всегда объективно выгодна флеганту и не противоречит установкам его практической стратегии.

Л.П. объективно виноват в том, что не использовал шанс вывести флеганта из позиции глубокой социальной невротичности. Хотя, конечно, в данном случае этот шанс был явно мизерным, до нереальности. Ничто в поведении флеганта не давало оснований надеяться на его склонность – в более благоприятных для развития личности социальных условиях – к развитию по пути социализации. Хотя такое задание – тщательно проанализировать и выписать все возможные сигналы такого рода – было добросовестно выполнено Л.П.

С одной стороны, травматическая ситуация вплотную подвела Л.П. к осознанию ближайшей зоны развития своей личности, с другой – поставила мощные барьеры, необходимость преодоления которых снижало активность Л.П. Вернуться на путь развития и использовать травматическую ситуацию в качестве фасилитирующего фактора оказалось возможным для Л.П. только в результате осознания сущности его взаимоотношений с флегантом.

Травматическая ситуация непосредственно порождает процесс бурного нарастания защитных механизмов пострадавшего, в чем, собственно, заинтересован социальный невротик, активно провоцирующий этот процесс. Пострадавший не может смириться со сниженной самооценкой, зафиксированной взаимоотношениями власти, и именно потому возвращается в ловушку. Он как бы хочет взорвать ее изнутри, освободиться от взаимоотношений власти подобно тому, как герои романтических произведений освобождаются из темницы. Но возвращение в прошлое без дальнейшего развития на пути консервации тех уязвимых сторон, которые реально использованы флегантом и которые в настоящее время невротически актуализируются через его инсталлированный образ, обречено на продление рабского состояния пострадавшего и неизменно заканчивается порывами отчаяния, переходящими в депрессивные состояния.

С помощью консультанта пострадавший осознал, что собственную неволю надо ломать извне, на пути своего личностного развития и дальнейшей социализации, чтобы затем «выковырять» из ничтожной ловушки и флеганта, и далеко не самый приятный образ собственного «Я». Он пришел к пониманию того, что манипулятор смог унизительно «зацепить» его за лучшие личностные качества лишь с помощью СП, обеспечившего фиксацию момента опасного расщепления и «выворачивания» наизнанку его личности.

Пострадавший неизменно попадает в ловушку флеганта, поскольку разрешает себе поддаться на социальные провокации распада и уничтожения культуры. И именно это собственное падение он как раз и не хочет признавать. Катастрофическое нарастание чувства вины, острота и сила отрицательных переживаний, которые в нормальных условиях могли бы служить лишь надежными сигналами, позволяющими скорректировать путь собственного развития, становятся источниками нарастания защитных механизмов.

У пострадавшего нет никаких шансов выиграть поединок с флегантом не только потому, что он не имеет опыта социально-невротической активности. Флегант тоже может не иметь подобного практического опыта, как мы это наглядно видели в рассмотренном выше случае. Но у флеганта есть четкая эгоцентрическая цель, есть однозначное стремление последовательно выстраивать свое поведение в направлении этой цели, а у социализированной личности – только импульс, только мимолетное желание испытать себя, схлестнуться в драке, позволив себе на миг социально-невротическое поведение. У флеганта есть хотя бы теоретические знания. Социально одобряемый интерес к технике манипулирования обеспечил ему достаточно широкую и полную ориентировку в травматической ситуации, которой не обладает пострадавший, действующий, как правило, «по вдохновению».

Конечно, было бы серьезной ошибкой смешивать поведение флеганта с целеустремленностью социализированной личности. Как и любой другой социальный невротик, флегант движим не приверженностью к культурно-историческим смыслам человеческой деятельности, а стремлением оправдаться в собственной несостоятельности обеспечить преодоление своих – более ранних – конфликтных и травматических ситуаций на пути социализации.

Никакая высота личных умственных способностей не может заменить социализированной личности ориентировку в условиях совершенно не интересной для нее, но социально навязанной и потому вынужденно решаемой всеми задачи; так же как и те преимущества, которыми располагает флегант: групповую поддержку, помощь эгоцентрического наставника, знание криминальных игр и т.п. Осознание всех этих выше обозначенных, глубоко внутренне взаимосвязанных моментов является основой для психологической реабилитации пострадавшего, восстановления его самооценки и позитивного «образа Я».

В этом отношении интересен случай «полной умственной слепоты» пострадавшего, который не смог своевременно сориентироваться в условиях травматической ситуации только потому, что не допускал возможности грубого, почти ничем не прикрытого воровства со стороны умственно отсталого родственника: судил о нем «по себе», проецируя на субъекта, страдающего клептоманией, собственные моральные установки.

Пострадавший, как правило, не может легко ориентироваться в травматической ситуации и категоризировать ее детали, поскольку либо вытесняет их, либо отягощается регидными формами защиты. А персонификатор, в том числе и флегант, с удовольствием «прогуливается» по своим «победным» воспоминаниям.

Неисчерпаемость травмы предопределяет непрерывное обновление представлений самого пострадавшего о пережитой им травматической ситуации. Поэтому регидные формы защиты всегда запаздывают, провоцируют отказ пострадавшего от ориентировки и предопределяют его поражение на пути стремления к освобождению от власти персонификатора.

Сознание пострадавшего как бы раздваивается. С одной стороны, он не дает собственному «Я» обеспечить полную ориентировку в динамическом образе травматической ситуации. С другой стороны, он не может воспрепятствовать инсталлированному персонификатору осуществить полную ориентировку. Всевидящий персонификатор, как в кошмарном сне, начинает его преследовать, нанося неожиданные, но меткие удары по «взбунтовавшемуся» беглецу, укрепляя позицию личной власти над ним.

Эти травматические межличностные взаимоотношения, интериоризованные в динамические внутренние конфликты, конечно, были бы невозможны без наличия специфических «социальных ловушек», которые делают пострадавшего бессильным перед МП.

Психологическая ситуация пострадавшего в этом отношении очень похожа на реальные случаи преследования обществом гораздо более честных субъектов по сравнению с опытными прохвостами, толкнувшими их на правоохранительный транспортер и весело наблюдающими со стороны поединок зерен с жерновами. Эта сторона травмы в психотерапии хорошо прощупывается и практически учитывается, но чрезмерно мистифицируется, преувеличивается и обобщается. Да, ловушки надо уничтожать, но в самом процессе эскалации толерантности к «мелким» антисоциальным действиям, в этом мощном массовом движении «психотерапевтической амнистии» требуются предварительная ориентировка, дифференциация и осознанный выбор действий и технологий, направленных на разрушение условий, препятствующих достижению определенной степени психологического комфорта пострадавшими.

Фактически, травма может рассматриваться именно в качестве такой интериоризированной социальной ловушки, важной составляющей которой является образ социального персонификатора (СП). Перед консультантом стоит задача помощи пострадавшему в адекватном изменении образа СП. Подросткам и юношам, склонным к максимализму, СП неизменно представляется в качестве непримиримого врага и беспощадного преследователя. Это связано с таким преходящим фактором, как отождествление пострадавшим СП с мнением обобщенной подростковой группы, как правило, характеризуемым недостаточно социализированными ценностями и нормами. Чем менее социализирована субкультурная среда, тем боле она жестока по отношению к пострадавшим. Детская и подростковая жестокость, несомненно, связана с этими особенностями специфического и конкретно-исторического возрастного СП.

В этом отношении то, что психотерапевтический снобизм заставляет называть «ориентацией на нормы взрослых», может стать средством и даже условием консультативной помощи пострадавшему. Конечно, взрослые тоже разные. Также как неодинаковы по своему нормативно-ценностному содержанию реальные подростковые группы, в обществе присутствуют и завершенные социально-невротические кланы, и зрелые очаги социализации. Конечно, такая стратегия отягчена мораторием решения подростковых проблем. Поэтому для пострадавшего подростка одновременно требуется помощь в поиске, тренинговом моделировании или творческом воображении адекватной референтной группы сверстников, личностное развитие которых значительно выше, чем это обусловлено наличными социально-историческими обстоятельствами распада культурных и духовных ценностей.

Особой проблемой является зависть пострадавшего к персонификатору, который «за его счет» радуется «празднику жизни», недоступному жертве его действий, жизни полноценной, полной приключений, до предела насыщенной «ничем не замутненными» эмоциональными переживаниями от постоянной новизны познания мира. Это особая задача, требующая работы по восстановлению смысловой и ценностной сферы пострадавшего, обучения его копингам преодоления депрессивного состояния, вплоть до признания этого состояния, вкупе с чувством страха и тенденцией к подчинению чужой воле – поступком, за который он «здесь и теперь» несет полную ответственность. События в настоящем во многом предопределяют содержание жизни в ближайшем и более отдаленном будущем, в том числе и вероятность новых травм, к которым как к цели ведут страхи и депрессия.

Полная реабилитация пострадавшего предполагает выработку рефлексивного отношения к тем чувствам, которые являются необходимыми внутренними условиями подчинения своекорыстной власти персонификатора, как к деструктивным, лежащим ниже достоинства подлинной личности. Такое отношение должно быть интериоризировано настолько, чтобы у пострадавшего даже не возникало импульсивного провокационного вопроса: «Почему, собственно, это отношение можно считать достаточно обоснованным?» Без выработки такого отношения «собрать» воедино свою личность, распадающуюся в результате эскалации травматического конфликта, пострадавшему, даже очень желающему этого, практически невозможно.