Оглавление Хрестоматия Кризисные состояния личности

• Название: Оглавление Хрестоматия Кризисные состояния личности
• Дата: 16.09.2022
• Размер: 3.34 Mb.
• Имя файла: hrestomatiya_krizisnye_sostoyaniya_lichnosti.doc
• Тип: Документы; #680320
• страница: 39 из 44

Жене Ж., 1997) вариант социально-невротической адаптации? В этом отношении гомосексуальное и садомазохистское взаимодействие интересуют нас, прежде всего, с точки зрения выявления истинных мотивов поведения активной стороны, имея в виду мотивы формирования диадической или групповой роли в рамках травматического взаимодействия.

Понятна относительность этого деления пострадавших на активных и пассивных: не только «садист», но и «мазохист» может стать инициатором травматического взаимодействия. И в конце концов, они могут меняться ролями: склонность к садизму и мазохизму соединяется в одном лице. Нас не интересует и чисто социально-психологический аспект этого взаимодействия, каковым является процесс распределения и принятия участниками группового взаимодействия ролей, ставших уже стандартными, который характерен, к примеру, устойчивым антисоциальным (деструктивным) группам со сложившимися нормами и ценностями.

Как уже отмечалось выше, концепция Э. Берна вообще не оставляет места для возможности анализа психологической травмы. В рамках трансактного анализа она оказывается просто фикцией, иллюзией обыденного сознания, драматизирующего веселое времяпрепровождение, которое желающие могут усилить изрядной дозой адреналина, не более того. Все человеческие драмы понимаются автором в качестве «игр третьей степени», в которых свой выигрыш получают как преследователи, так и жертвы, каждый непременно обеспечивает себе то, к чему бессознательно стремился и садист, и мазохист.

На самом деле эта убедительная картина отражает уже посттравматическую реальность, в которой обе стороны травматической ситуации, вынужденно или по собственному выбору, окончательно оставили путь социализации и видят перед собой лишь социально-невротические ценности. Пострадавшие от собственных действий становятся сутенерами с явно садистскими наклонностями, а жертвы сексуального насилия мазохистски отдают им в полную власть свое тело для сбыта и разного рода спекуляций на рынке сексуальной эксплуатации.

Как справедливо отметил Ф. Перлз (1995), поведение проститутки, ее «свободная от социальных условностей» манера жизни, ценности – все это не больше чем психологическая защита, ставшая необходимым условием социально-невротической адаптации в результате полученной травмы. Проститутку, в отличие от гетеры или современной жрицы полной сексуальной свободы¹²⁷, которая сама выбирает с кем ей встречаться (как правило, в целях безопасности лишь с женатыми мужчинами), характеризует именно эта рабская зависимость от сутенера. Хотя, можно заметить, что и сутенер, и каждый новый «арендатор» ее тела в то же время выполняют и некоторую «облегчающую» ее глубинную душевную боль функцию – помогают «затереть» образ ненавистного персонификатора.

В то же время необходимо отметить гениальную научную проницательность Э. Берна. Он не просто «лукаво обошел» стороной факт существования травмы. На самом деле он замечательно показал, что проблематика травмы не умещается в логику и динамику трансактных игр. Травма – это не просто процесс общения, обмена трансакциями, который не имеет устойчивых результатов, в частности, в форме складывающихся взаимоотношений. Как уже отмечалось выше, травма – это, прежде всего, взаимоотношения власти, делающие жертву несвободной, зависимой от персонификатора.

Сама форма взаимоотношений у Э. Берна распадается на множество комбинаторных сочетаний «эмоциональных позиций»: Ребенка, Взрослого или Родителя, которые объединяются лишь общим, усвоенным в детстве типом игры. А ход игры, ее динамика нацелены на «выигрыш», т.е. имеют причину в будущем. Здесь Э. Берн, который неустанно повторяет, что у З. Фрейда есть все, явно изменяет своему учителю, но в то же время он не становится и на позицию А. Адлера. «Выигрыш» в его понимании не «фиктивная цель», а нечто реальное и уже испытанное в прошлом. При этом Э. Берн не пытается анализировать те качественные различия, которые могут возникнуть в самом содержании «выигрышей» в процессе развития личности.

Такое впечатление, что «экзистенциальный выигрыш» презентирован ребенку уже в трехлетнем возрасте. По крайней мере, от представителей теоретического направления в психотерапии, которое справедливо придает такое большое значение половой потребности и манипулятивным играм, можно было бы ожидать анализа возрастных изменений самого содержания «выигрышей» в процессе полового созревания индивидов. Ведь одно дело, к примеру, ощупывание гениталий и взаимная мастурбация в детском возрасте, а другое – в половозрелом.

Если речь идет к тому же об однополой группе, то мы можем ожидать качественный переход процесса детского полового экспериментирования в гомосексуальные взаимоотношения. А если в этой группе подростков есть несовершеннолетние, которые отстают в половом развитии или опережают других, что тогда? Одни могут испытать оргазм, а другие нет. У одних «фюйть» никак не получается, а другие обливают спермой малолеток, которые до этого завистливыми глазами смотрели на неузнаваемо изменившиеся и фантастические для них объемы гениталий своих старших дружков, а затем плачут от растерянности, не зная как понять и оценить случившееся. Где здесь садизм, а где мазохизм, если это все случилось с участниками сексуальных игр в первый раз? Где игра, а где травма? И у кого из двоих?

Кажется, что обиженным должен непременно оставаться всегда младший и слабый. Но с началом полового созревания само понятие силы и слабости становится относительным. Даже в гетеросексуальных отношениях позицию доминирования часто занимает более бесчувственная или нарциссическая, относительно незрелая, часто с задержкой в сексуальном развитии сторона, не испытывающая к другим той же силы эротического влечения, которая притягивает к ней сексуальных партнеров. Слабая женщина может «чисто по-женски» руководить целой группой покорных ей мужчин – поклонников, чиновников, членов политического движения и т.п., изнывающих от сладкого плена ее очарования.

Известно, что у рано созревающих в половом отношении девочек снижается их социальный статус в группе. Это может быть объяснено только тем, что в условиях состязательности и групповой борьбы за власть девушка становится уязвимой. Ей приходится преодолевать депрессию в период менструаций и собственную подростковую гиперсексуальность, которой она еще не умеет в достаточной мере управлять. Ее половая потребность на стороне еще недостаточно пробужденных в сексуальном отношении конкуренток, для которых не так страшно оказаться под взглядом любопытствующих мальчиков не только без макияжа, но и с поднятой ветром юбкой или случайно обнаженной в детской игровой возне грудью. И они это прекрасно интуитивно понимают и неосознанно используют до тех пор, пока их сексуальная потребность также не достигнет подростковой нормы, т.е. уровня слабо контролируемой гиперсексуальности, пока сексуальное любопытство мальчиков не заместится более зрелым подростковым интересом, провоцирующим сексуальную конкуренцию одноклассниц.

Что касается гомосексуальных отношений, то ситуация для дальнейшего развития личности подростка оказывается еще более рискованной. И. Кон приводит выдержку из дневника 14-летней девочки, которую спасла от психологической травмы полноценная социальная ориентация и успешная половая идентификация подруги: «Однажды, оставшись ночевать у подруги, я ее спросила – можно мне в знак нашей дружбы погладить ее грудь, а ей – мою? Но она не согласилась. Мне всегда хотелось поцеловать ее, мне это доставляло большое удовольствие. Когда я вижу статую обнаженной женщины, например, Венеру, то всегда прихожу в экстаз» (Кон И., 1989. С. 225).

Автор скептически относится к идее латентной гомосексуальности, считая более вероятной причиной явно выраженного стремления девочки к эротическому телесному контакту лишь мотив «передачи эмоционального тепла, поддержки и т.д.» Что касается «латентной гомосексуальности», то скептицизм И.С. Кона вполне обоснован, так же как и отрицание тождества «допубертатной гомосексуальной активности» и «будущей сексуальной ориентации». Правда, все это слабо согласуется с безапелляционными утверждениями об этапах формирования «гомосексуальной ориентации», включенными автором в тот же текст несколькими страницами ниже (см.: Кон И., 1989. С. 226).

Заметим, что для «эмоционального и телесного» дружеского контакта вполне достаточны и другие части тела, и не обязательно обнаженного. В принципе для развития юношеской дружбы или гетеросексуальной симпатии достаточно смотреть в глаза или просто синтонно общаться. Телесный контакт может катализировать этот процесс и сделать его необратимой страстью к духовному и телесному единению. Но это волшебное свойство телесного контакта, отмеченное великим поэтом-психологом, действует только тогда, когда этот контакт запретен, как бы «случаен». Он не имеет ничего общего с привычкой «виснуть» на партнере и тем более с компульсивной фиксацией на взаимном тактильном восприятии «первичных и вторичных половых признаков».

Сексологи и психотерапевты много пишут об оргазме, даже выработали сексуальные стандарты, которые являются источником постоянных страхов и тревожности у населения целой сверхдержавы (Мей Р., 1997), но почему-то оторвали его духовную сторону от физиологической. Развитие полноценной любви осуществляется не «от простого к сложному» и не «от материального к идеальному», а как раз в прямо противоположном направлении. Материальное вообще не исчезает в идеальном. «Как исчезающий момент» материальные действия существуют в любом контакте глаз.

Достоверно описание случаев, когда молодые люди испытывали специфический психологический оргазм, не сопровождающийся семяизвержением, но, тем не менее, представляющий собой вполне завершенный акт, фазы которого и необычайно ценные переживания в восприятии испытавших их респонденты могли четко охарактеризовать. В итоге непрерывного и интенсивного контакта глаз с глазами незнакомой девушки юноши отмечали «сполох» уникальных переживаний, которые они помнят как значительное эмоциональное событие своей жизни. Неизменно отмечается взрыв радости («северное сияние»!), переходящий в глубокий душевный покой, аналогичный абсолютному чувству безопасности в раннем детстве¹²⁸.

В этом есть что-то от переноса детской любви ребенка к матери (или отцу) насверстницу (сверстника), но без инфантилизма, без «подстройки снизу». Это, несомненно, результат более зрелого, избирательного, вполне сознательного и эмоционально насыщенного полового общения. Случайно встретившись, юноша и девушка, будучи переполнены новым и необычными для них переживанием, спокойно и радостно продолжают идти, сначала навстречу, а затем необратимо, без сожалений отдаляясь друг от друга. Но уже никогда не смогут забыть случившееся.

Половое же экспериментирование – это, как правило, тупиковый путь «от фрикций к чувствам», на котором катастрофически возрастает риск сексуальной травматизации подростков. Попытка непосредственно соединить дружеские чувства с сексуальным удовольствием, как в приведенном выше примере И.С. Кона, также является внешней и искусственной. Общественная культура создала барьеры, препятствующие формированию этой искусственной связи; как абсолютный – в отношении гомосексуального секса, так и относительный – в отношении преждевременного форсирования несовершеннолетними гетеросексуальной эротики.

Как уже отмечалось, эти барьеры в настоящее время целенаправленно и последовательно размываются. Снижение их уровня облегчает адаптацию гомосексуалистов, но понижает высоту того социального «трамплина», который необходим для начала освоения подростками «свободного полета» истинной человеческой любви. Да, в викторианскую эпоху судьбы тысяч несчастных, сорвавшихся с этой высоты, к сожалению, необратимо уродовались, но есть и другой путь обеспечения психологической безопасности подростков, кроме превращения человеческой любви в плоскую сексуальную равнину. Надо основательно учить их любить, как об этом убедительно пишет Э. Фромм (1992). Конечно, эта задача не из легких: «учить летать» сложнее, чем сравнять с землей культурно-исторические вершины духовного созидания.

Вернемся к приведенному выше примеру И.С. Кона. Представим, что подруга согласилась бы с предложением своей экзальтированной обожательницы. Каковы предположительные, но вполне возможные и закономерные последствия подобного телесного контакта? Могут ли подростки, уединившиеся на всю ночь, остановить сексуальное экспериментирование? Очевидно, маловероятно, если только кто-то из двоих сразу же не найдет в себе решимости отвергнуть рискованную идею. Для этого у них просто нет знаний и представлений о той границе, за которой они уже не способны остановить не только партнера, но и себя (Мей Р., 1997).

Попробуем экстраполировать результаты процесса гомосексуального экспериментирования, если оно все же трагически перешло существующий, хотя, очевидно, лишь знаемый, а вовсе не смысловой социальный барьер. Пассивный участник сексуальной игры подростков, который уже достиг выраженной половой зрелости, т.е. находится на одном уровне сексуального развития, при прочих равных условиях, видимо, должен первым испытать оргазм. В чем же иначе состоит секрет непреодолимой притягательности этой роли для мазохиста?

Одна из участниц лесбийского экспериментирования получает «фейерверк удовольствия», а другая – ощущение момента абсолютной, не контролируемой сознанием подруги власти над ее телом, которое затем резко усиливает и ее собственное половое возбуждение. Как правило, активная сторона лесбийской пары вскоре также достигает оргазма путем последующей мастурбации, «впиваясь взглядом» в непостижимую откровенность преображенного страстью лица партнерши, в переливы волн напряжения и расслабления, сотрясающих ее беззащитное тело. Одновременный оргазм в таких случаях достаточно редкое явление.

Если активная сторона лесбийской пары, несмотря на дополнительное возбуждение и последующую мастурбацию, все-таки не смогла, в силу своей неполовозрелости (далее: Нпз), достичь оргазм, то у нее необходимо должен актуализироваться комплекс половой неполноценности, который в социально нерегламентированных условиях сексуального экспериментирования¹²⁹ компенсируется исключительно стремлением к власти (Адлер А., 1993, 1997). Зависть Нпз к своей половозрелой партнерше (далее: Пвз) переходит в стремление к власти.

Особенно бурно стремление Нпз к власти начинает развиваться в условиях повторных актов сексуальной игры, т.е. в условиях формирования гомосексуальной ориентации обеих участниц сексуального экспериментирования. Нпз убеждается, что Пвз при воспоминании о полученной сексуальной травме, даже когда она совершенно не склонна к сексуальной игре, после кратковременного негодовании по поводу слов и действий Нпз вдруг теряет самообладание, первоначальный гнев легко переходит в страсть, она тает, ее ноги подкашиваются, и она опять оказывается в полной власти Нпз. Таким образом, Пвз получает мазохистское оргазмическое удовольствие, а Нпз садистическое ощущение безусловной власти¹³⁰.

Поведение Пвз полностью отвечает упрощенному стандарту женской роли, выработанной в однополой группе девочек-подростков. В этом отношении у нее нет проблем. Они могут появиться только в случае ее достаточной предварительной социализации, если усвоенный ей культурно-исторический образ будущего избранника («анимус») сможет ярко оттенить примитивность представления о мужской роли в группе девочек, склонных к сексуальному экспериментированию.

Таким образом, Нпз достается роль мужчины, что совпадает с содержанием позиции, которую она занимает в уже сформировавшихся взаимоотношениях власти. Дальнейший наиболее вероятный – бесконфликтный и адаптивный – путь развития Нпз «простраивается» по линии активного гомосексуализма с закреплением ее мужской роли в лесбийской паре. Развитие Пвз одинаково открыто как для гомосексуального, так и для гетеросексуального взаимодействия (возможная бисексуальность), поскольку лесбийская любовь пассивных участниц не вызывает отвращения и столь категорического отвержения у гетеросексуальных мужчин, как гомосексуализм мужчин у женщин «с традиционной сексуальной ориентацией».

Сексологи и психотерапевты, как правило, обобщают подобные ситуации с точки зрения взаимного удовольствия партнеров, «взаимной власти» и даже «взаимной любви». Но, во-первых, авторы безусловно нацелены на выявление закономерных (непререкаемых) «этапов формирования гомосексуальной ориентации», понимая под этим лишь процесс осознания индивидом своей биологической «предрасположенности». Вообще-то большей бессмыслицы трудно придумать: как может сформироваться биологическая (генетическая) программа «предрасположенности» к отрицанию продолжения биологической жизни (авторы неизменно имеют в виду вовсе не «сбои в генетической программе» жизни, а именно генетическую программу вымирания)?

Понятно, что танатос З. Фрейда здесь всегда к услугам генетических гуманистов. Но танатос заставляет человека непременно пройти необходимые для продолжения и возрождения новой жизни этапы созидания, а не стоит барьером на их пути. В свете остроумной концепции З. Фрейда танатос может подтолкнуть человека поскорее достичь профессиональных высот, вырастить детей, посадить дерево, причем исключительно с тем, чтобы его на этом свете больше ничего не задерживало. Но даже по логике автора психоанализа человек оставляет после себя результаты своих творческих деяний, построенные дома, взращенные им сады и, наконец, живую природу, которую он сохранил и приумножил. Причем оставляет он все это не в космической пустыне, где счастливо доживает свои последние дни вымирающее человечество, большинство которого составляет сплошная масса равноправных гомосексуальных семей, а потомкам, у которых есть надежда на будущее.

Во-вторых, данную группу исследователей и практиков психотерапии вообще не интересует содержание гомосексуальной травмы. Вместо анализа причин и последствий эмоционального шока подростков в результате сексуального экспериментирования они рассматривают взаимоотношения в уже сложившихся гомосексуальных группах, в которых эта травма присутствует лишь в потенциальной форме.

В-третьих, они фиксированы – в соответствии с социальным заказом большинства состоятельных клиентов – на проблемах социальной адаптации устойчивых социально-невротических пар, часть которых уже не нуждается в психологической помощи, наращивая социально-невротическую законодательную инициативу с целью обеспечения юридического права на регистрацию гомосексуальных «семей»¹³¹.

В данной книге, напротив, в центре внимания – анализ открытой (актуальной) травмы. Более того, содержание травматического взаимодействия интересует нас, прежде всего, с личностно-возрастной стороны, а не в качестве социального или «чисто группового» социально-психологического феномена, который может быть понят исключительно в терминах интеракции, социальной перцепции, регулирования взаимоотношений групповыми нормами и ценностями и т.д.

Дело в том, что, распространяясь через группу уже в качестве социальной болезни, гомосексуализм действительно «передается» маргинальным подросткам, также как и наркотическая зависимость, через веками отлаженную систему преодоления предупредительных социальных барьеров. Подросток обеспечивается системой групповой личностной защиты от агрессивных социальных санкций еще до формирования актуальной потребности в ней. Вместе с гомосексуальными партнерами в жизнь подростка необратимо врываются социально-невротические ценности, вытесняя и разрушая личностные новообразования, достигнутые им на пути социализации.

Вполне понятно, что если руководствоваться психоаналитическим принципом (и ценностью) «удовольствия», то для субъектов, недоразвитых в эмоциональном отношении, понимание ощущений партнера, на первом этапе взаимодействия в гомосексуальной паре, может быть выше, чем позволяет их опыт гетеросексуального взаимодействия. Со временем индивид, выполняющий мазохистскую роль, неизбежно перестает получать тот уровень возбуждения со стороны своего партнера, который позволял ему раньше достигать оргазма. Он будет возбуждаться все дольше, начнет капризничать, точно так же, как это бывает в гетеросексуальной паре. Индивид в роли мазохиста все же будет за счет своей «пассивности» продолжать получать какое-то сексуальное наслаждение, которое он начнет «вымогать» у партнера, у которого останется «одна лишь власть». Но эта власть индивида, играющего роль садиста, уже не может принести ему одновременно и сексуального удовлетворения, поскольку ее условием является заражение оргазмическими переживаниями партнера, а не его поза «неподвижной расслабленности». Яркий шарик взаимоотношений власти «трескается», и его ценности «разваливаются» на две половинки: наслаждение одного индивида – власть другого. Последний все более чувствует себя несправедливо обделенным, впрочем, точно также, как и первый.

Это непременно приводит к конфликту, содержанием которого является взаимная ориентация индивидов на ценности власти. Сексуальное наслаждение и власть начинают распадаться и требуют для своего поддержания «новизны», которую в полной мере могут привнести в их духовно опустошенное существование только новые партнеры. Это, как правило, несовершеннолетние, которые еще «не знают» оргазма. Говоря словами И. Кона, у них «еще не сформировалось» соответствующей «ориентации». Как мы убеждаемся, гомосексуальная среда просто не может существовать, не втягивая в садомазохистское взаимодействие все новых несовершеннолетних. И толерантным взрослым, наверное, необходимо все-таки различить в этой своей толерантности две стороны: отношение к пострадавшим индивидам, которое должно быть не «жалостливым», а конструктивным и деятельным; и отношение к гомосексуализму вообще, т.е. к негативному социальному явлению.

Что касается собственно гомосексуальной травмы, то ее суть в другом – в катастрофическом формировании психологических барьеров на пути самореализации участников «серьезных сексуальных игр». Эти барьеры прерывают процесс дальнейшей социализации и служат причиной регресса травмированных личностей. Филогенетически первой и исходной в психологическом анализе сексуальной травмы мы, с наибольшей вероятностью, можем считать ситуацию взаимодействия подростков, протекающую в условиях отсутствия норм и понятий, позволяющих участникам осознать и оценить случившееся¹³², причем не только социально конструктивно, т.е. в направлении психологической реабилитации, но и в защитно-групповом аспекте. В этом случае сознание участников полового экспериментирования еще не может опираться на понятия и нормы гомосексуальных групп. Поэтому барьер психологической зависимости в рамках взаимоотношений власти, собственно, и становится, на наш взгляд, возрастно-психологическим источником формирования гомосексуальной фиксации и соответствующего деструктивного отклонения в развитии ребенка.

Разумеется, в намеченном выше социально-гуманистическом анализе гомосексуальной травмы тоже присутствует социально-психологический аспект, также как, к примеру, и в трансактном анализе, который длительное время по совершенно непонятным причинам официально не включался в программы учебных курсов социальной психологии на территории нашей страны. Речь идет вовсе не об отрицании значения социально-психологических знаний, которым мы, напротив, на страницах этой книги неизменно придавали должное значение, или выстраивании неких разграничительных междисциплинарных границ, за которые якобы не должен выходить анализ филогенетической первоосновы травматических ситуаций. Мы заботимся лишь о том, чтобы анализ собственно психологической травмы не был преждевременно затушеван или смазан вторичными групповыми закономерностями, которые наслаиваются на него клубком достаточно традиционных социально-психологических проблем.

Не стоит приуменьшать значение не только социально-психологических, но и социально-экономических факторов и причин психологических травм. Это уже касается всех их типов. Как отмечалось выше, за последние двадцать лет в сотни и тысячи раз выросло число преступлений. Выросла и вероятность психологической травматизации: одно дело – единственный, жалкий и запуганный «криминальный диссидент» на тысячу автобусов, другое – по десятку в каждом, чувствующих себя «хозяевами жизни». Не только рядовые граждане, но и работники милиции просто боятся «связываться» в транспортных пробках с пассажирами «лендроверов», скрывающихся за черными стеклами, опасаясь «нарваться» то ли на депутатскую неприкосновенность, то ли на автоматную очередь. Это и есть социальная основа терроризма. Точно так же и в отношении проституции: одно дело – ограниченная до минимума витрина «интерсервиса» как показатель скрытого вызревания рыночных отношений внутри плановой системы, другое – целые магистрали и трассы, буквально облепленные «ночными бабочками».

Для лечения «социальных болезней» необходимо не только выявление филогенетически первичных психологических причин, но и достаточно серьезные экономические затраты и, конечно же, социальные преобразования, обеспечивающие необходимые социальные условия для профилактики и «лечения». Одного только психологического диагноза недостаточно. Как минимум, нужна решимость государственной власти, чтобы сократить наиболее опасные виды социального зла, а в перспективе и покончить с ними. А поскольку подобного результата и в перспективе не предвидится, то именно поэтому сейчас в науке доминируют радостно-победные возгласы сторонников генетической природы рассматриваемых явлений. Хотя на самом деле их популяризаторские аргументы в стиле: «Это было на протяжении всей истории человечества» – вообще лишены всякой логики¹³³.

Чума, оспа и холера веками уносили жизни людей. Когда же был поставлен точный медицинский диагноз и, что явилось решающим условием, проведены масштабные и «затратные» санитарно-эпидемиологические организационные меры, то миф об их неизлечимости рассеялся. Любую болезнь, даже ту, против которой пока не найдено необходимых средств, человечество может научиться побеждать. Но для этого, как минимум, необходимо отдифференцировать общественную толерантность к пострадавшим от благодушия в отношении самой болезни.

Психологическое здоровье граждан экономически развитых демократических государств, видимо, пока мало беспокоит власти. Относительно небольшие средства с трудом получены только на выработку у социализированных личностей толерантности к гомосексуальному поведению и проституции. Это в принципе была бы неплохая полумера при условии, что она не будет выводить из-под действия закона тех неформальных «вербовщиков», которые, заботясь об удовлетворении своихпотребностей, официально объявленных вполне нормальными, вдруг оказались без «генетически предусмотренных для них партнеров» именно в данном городе, в ближайшем районе и микрорайоне.

Как им узнать: кто из сексуально привлекательных для них подростков уже имеет гомосексуальную ориентацию, а кто нет? Где такие генетические экспертизы, которые расшифровали генетический код гомосексуализма и могут его практически обнаружить, взяв на анализ кровь, кожу или волосы? У них один путь – провоцировать внушаемых и конформных подростков, в чьих семьях не обеспечивалось необходимых условий для полоролевой идентификации детей, запредельную тревогу и страх в сочетании с надеждой на импортные лекарства для ращения «нормальности и толерантности», подавлять неокрепшие души, опираясь на свой возраст, опыт, материальное положение. Наибольший риск вовлечения в гомосексуальные игры со стороны опытных манипуляторов, развернувших активность в поисках «подходящей пары», имеют воспитанники детских домов и интернатов, особенно дети со сниженным социальным и групповым статусом, а также подростки из неблагополучных в психологическом отношении семей. Неблагоприятные в этом отношении семейные условия достаточно хорошо изучены: отвержение по полу, абсолютное лидерство матери в современной семье, где воспитываются мальчики (по: Адлер А., 1993), инфантильное усвоение половой роли, сплошь состоящей из запретов, и т.д.

Кто-то возразит нам, что существующий закон защищает несовершеннолетних. Но ведь мы об этом как раз и говорим на протяжении всей главы: для того чтобы у индивида развились преступные античеловеческие склонности, он вовсе не должен «сначала достичь совершеннолетия». Это вовсе не «порядок выдвижения в делегаты», не надо путать. И то, что психологи до сих пор рассматривали только те случаи, которые попадают под юридическую ответственность, сыграло с ними злую шутку: образ персонифицированного социального зла отождествился исключительно с портретом взрослого. А работать с теми случаями, которые закон не предусматривает, вроде бы и некогда: и так сил и средств не хватает. Но в том-то и дело, что массовый «вербовщик», как правило, и сам еще несовершеннолетний, который, конечно же, непременно «проходит обучение» и набирается негативного опыта у более взрослых представителей той же деструктивной группы.

Раздосадованные «социальной несправедливостью» вербовщики и их неформальные «кураторы», заручившись поддержкой зарубежных фондов помощи и ободренные конформным общественным мнением, считают вполне справедливым развернуть поиски партнеров там, где это им удобнее всего. Они хорошо улавливают драматическое содержание переживаний маргинальных подростков, которые подавлены безнадежностью отчаянных поисков выхода из возрастного или личностного кризиса, парализованы страхом одиночества¹³⁴.

Есть еще один аспект гомосексуальных отношений, содержащийся в том же примере И.С. Кона, который по своим мотивам в определенной степени аналогичен стремлению престарелого мужчины жениться на молодой девушке. Имеется в виду открывающаяся перспектива выйти из кризиса (нормативного или личностного), присвоив себе чужую юность и красоту. У активной стороны лесбийского взаимодействия очень часто отмечаются проблемы с полоролевой идентификацией. Ей недостаточно выйти из детского возраста с тем же выражением расслабленной приоткрытости соцветия улыбчатых губ и привычкой непроизвольно опускать глаза, встречая восхищенный или испытующий взгляд.

Активная сторона гомосексуального контакта часто страдает либо комплексом эстетической неполноценности своего тела, либо полоролевым перфекционизмом¹³⁵. Дисморфофобия сочетается в подростковом возрасте с непреодолимой тягой к идеальной форме, без малейших «пятнышек» и «царапинок». Ее нарциссизм не удовлетворяется той средней нормой, которой природа наградила юную особу. Она хочет иметь другое, более совершенное тело, подобное образу Венеры. А в лесбийском половом экспериментировании чужое тело становится покорным и послушно отдается во власть рук активной стороны: «...можно мне в знак нашей дружбы погладить... грудь?»

Рука – символ овеществления воли, органика произвольности и контроля, средство преобразования окружающего мира и власти человека над его порабощенной и покоренной формой. Поэтому неудивительно, что в процессе лесбийской любви зависть активной стороны к красоте чужого тела уходит, заменяется более «радостным» для невротика чувством собственности. И это тоже может быть значимым мотивом стремления девочки-подростка к телесному эротическому контакту. Хотя впоследствии вполне возможно и некоторое развитие комплекса позитивных чувств в отношении к присвоенному эротическому предмету, избавившему активную сторону от чувства неполноценности и зависти, которые принижали ее человеческое достоинство: защиты, заботы и опеки, даже самопожертвования.

Да, действительно, «некоторые на первый взгляд страшные вещи на самом деле легко объяснимы. Например, в одном пионерском лагере вожатый застал группу мальчиков за тем, что они измеряли длину своих членов с помощью линейки. Нередко проводятся и “конкурсы” такого рода» (Кон И.С, 1989. С. 224).

Но одно дело, когда подросток с гордостью дает младшему другу ощупать свои окрепшие бицепсы, другое дело – фаллос, который в течение достаточно длительного времени после семяизвержения не способен никакими усилиями снова эрегировать. Неужели это никак не влияет на взаимоотношения участников? Если допустить, что стальные бицепсы «старшего друга», которые малолетка только что с восхищением ощупывал, по каким-то причинам вдруг стали похожи на «устрицу в мешке», а его собственные мышцы хотя и не увеличились в размерах, но остались крепкими и упругими, то былое чувство превосходства друга, признание его силы и власти, несомненно, должно обратиться в прямо противоположное отношение.

Если младший достаточно физиологически и сексуально зрел, т.е. способен запредельно возбудиться от внезапно открывшейся ему картины неконтролируемой страсти партнера и путем последующей мастурбации или каким-то другим образом «кончить», то схема развития гомосексуальных взаимоотношений практически ничем не отличается от рассмотренного выше фрагмента лесбийской ситуации. Если ему не удалось этого достичь, несмотря на прилив возбуждения и последующую тщетную мастурбацию, то вместо гордости за свою зрелость у него скорее всего должен сформироваться стойкий завистливый мотив – комплекс неполноценности, оборотной стороной которого всегда является стремление к власти (Адлер А., 1993).

Решающим в возникновении травматических переживаний, видимо, является не сам результат, который миллионы раз заново открывался, воспроизводился и осмысливался представителями все новых поколений в драматической истории человечества (Лихт Г., 2003). Все решает последующая оценка и реакция сторон. Именно в этом моменте пока одновременно существуют и реабилитационная, и защитно-деструктивная возможности. Младший неизбежно испытывает разочарование в своих возможностях соответствовать роли мужчины. При этом его никто не насиловал и не принуждал к игровому экспериментированию. Он был движим познавательным интересом, смешанным с сексуальным, т.е. «сексуальным любопытством».

Необходимо учесть, что в однополой группе понятия настоящего мужчины (и настоящей женщины) достаточно примитивны и приближаются к детским представлениям пятилетнего ребенка: быть сильнее; маршировать, как солдат; добиваться влияния и лидерства в группе; побеждать в игре; устанавливать правила этой игры; добиваться намеченной цели раньше других; побеждать в драках и прочих видах прямой конкуренции и т.п. Элегантность, изящество и утонченность манер, не говоря уж о проявлении нежности к родителям, сестрам или знакомым девочкам, в мальчишеской группе суть понятия не только бессмысленные, но даже «вредные и смехотворные». Поэтому когда младший пострадавший чувствует, что результаты его действий не вписываются в мужскую роль, то перед ним необходимо встает вопрос: «Кто же он тогда?» Ребенком он уже себя чувствовать не может и не хочет. Более того, он видит все свои межличностные и социальные отношения исключительно через призму актуализированной в подростковом возрасте проблемы половой идентификации, нерешенность которой заслоняет младшему подростку все остальные проблемы. Получается, что его поведение «женское».

Результаты сексуального экспериментирования младшего создают драматическое напряжение в решении проблемы половой идентификации, которая является неизменной составной частью актуальной психологической травмы пострадавшего. В этом состоянии младший подросток чувствует себя подавленным и беспомощным. Может развиться депрессивное состояние. Если он при этом достаточно социализирован, то неизбежно чувствует угрозу достижения более глубоких личностных мотивов, неразрывно связанных с культурно-историческими ценностями. Эта угроза неизмеримо усиливает драматичность его переживаний и может привести к формированию не только социальных неврозов, но и клинических. Подавленное состояние пострадавшего может использовать его партнер по сексуальному экспериментированию, если он, конечно, сам не испытывает травматических переживаний, навязывая ему оральный и анальный секс.

Здесь необходимы некоторые дополнительные пояснения. В качестве «женского поведения» в мальчишеской группе существуют фантастические стереотипы, которые не столько говорят о содержании реальной женской роли в социуме, сколько являются слепком с положения раба в рамках взаимоотношений власти: слабость, пассивность, исполнительская функция во взаимодействии с другими, низкий групповой статус и т.д. То есть реальные взаимоотношения в существующих мальчишеских группах, к сожалению, пока не ассимилируют социальное содержание взаимоотношений мужчины и женщины, взрослого и ребенка, а просто проецируются на них. Здесь как раз и стоит искать необходимый резерв повышения эффективности профилактики сексуального экспериментирования и гомосексуализма.

Если старший подросток демонстрирует полное удовольствие и тем самым показывает, что «использовал» и сознательно вовлек в развратные действия младшего, то власть остается за ним, а младший оказывается униженным и манипулируемым, подчиненным, который с этого момента оказывается скованным психологической зависимостью.

Но вполне очевидно, что такую реакцию можно ожидать только от старого педофила, а вовсе не от познающего свои сексуальные переживания подростка, который хотя и старший, но все еще несовершеннолетний. Лишь впоследствии окружающие осознают острую необходимость защиты остальных несовершеннолетних от его агрессивно-защитных действий, направленных, на самом деле, на самооправдание и укрепление самооценки социального невротика, особенно если он живет с ними в одной комнате, как, например, в многодетной семье, в условиях интернатов или детских домов.

А пока, в момент сексуального экспериментирования, идут поиски компенсации комплекса неполноценности и разворачивается процесс формирования взаимоотношений власти, которые при сексуальной травме имеют исключительно форму садомазохизма. Причем комплекс неполноценности может сформироваться не только у младшего, но и у старшего подростка.

Если более сексуально зрелый (далее: «зрелый», или «достигший половозрастной зрелости» – Пвз) неожиданно демонстрирует реакцию растерянности, то, видимо, менее сексуально зрелому (далее: «незрелому», или Нвз) нет никакой необходимости создавать «фиктивную цель». Он осознает, что сделал со старшим и сильным нечто такое, что для того оказалось «сомнительным удовольствием»; более того, пострадавший гомосексуальный партнер (Пвз) начинает завидовать органической незрелости Нвз – регрессировать.

Правила игры меняются. Конкурентность цели переводит взаимодействие подростков в плоскость взаимоотношений власти. В этих новых условиях младший оказывается защищен своей сексуальной незрелостью. Он смог довести своего партнера до такого состояния, до которого тот, даже при всем желании, довести его пока не может. При этом они оба не могут не осознавать, что в момент оргазма младший полностью владел телом старшего, который был бессилен управлять своим сексуальным возбуждением и противиться энтузиазму сексуального любопытства, который при данных обстоятельствах, учитывая их новизну и уникальность, необходимо должен полностью захватить младшего. В этом моменте комплекс неполноценности младшего имеет реальную возможность компенсации через взаимоотношения власти, в которых у «незрелого» неожиданно появляется возможность занять удобную для него позицию «подстройки сверху». Положение господина ему обеспечивают аффективные воспоминания Пвз, которые необходимо актуализируются при восприятии Нпз и общении с ним.

Мы не считаем предложенную схему единственно возможной, поскольку учитываем основное свойство психологической травмы – ее неисчерпаемость. Но в то же время она представляется нам наиболее вероятной филогенетической основой тех психологических факторов, которые обусловливают формирование гомосексуальной ориентации, которая, также как и склонность к проституции, является защитной формой адаптации пострадавших в агрессивно-эгоцентрической социальной среде. Конечно на самом деле в запечатленном образе травматической ситуации обе стороны могут найти бесконечное множество вариантов, обеспечивающих господствующее положение каждого из них в рамках взаимоотношений власти. Поэтому решающим фактором в вопросе о том, кто над кем будет иметь реальную власть, является способность к полной и быстрой ориентировке в условиях травматической ситуации. Этот фактор и решает исход внутреннего конкурентного спора каждого пострадавшего со своим персонификатором.

Ясно, что аффект, с его разрушительным влиянием на ориентировочную часть деятельности, оказывается вовсе не на стороне пострадавшего. Но его мазохистская позиция вовсе не безусловна. Она неподвижно закреплена в рамках взаимоотношений власти только до тех пор, пока пострадавший чувствует себя одиноким и беспомощным. Деструктивные группы давно выработали стандартные пути инверсии взаимоотношений власти. Но путь гомосексуализма приемлем не для всех пострадавших. Хотя, видимо, именно феномен запредельности их болезненных травматических переживаний только и может позволить в какой-то степени убедительно объяснить непостижимую иначе несуразность актов гомосексуальной «любви».

Отвращение к «анусу» подросток (Пвз), видимо, преодолевает за счет возможности владения беспомощным телом партнера (Нпз), на которого он как бы «нападает со спины» и потому чувствует свою полную власть над ним. Более того, он ставит его в положение «женщины» – в мальчишеском понимании женской роли, о чем уже говорилось выше, и тем самым снимает остроту своих переживаний по поводу мазохистской травматической роли, которая опять же более походила на «женскую» в ее мальчишеском понимании. Нпз не видит его глаз, что, напротив, является очень существенным при гетеросексуальном контакте (Мей Р., 1997), как и процесс перехода мстительного состояния агрессии и гнева в сексуальное возбуждение, завершаемое оргазмом и последующим глубоким расслаблением.

Формирование гомосексуальной ориентации пострадавшим не означает, что он «выиграл» подстройку сверху на всю оставшуюся жизнь. Ж. Жене гениально показывает, что если пассивный гомосексуалист всерьез соглашается с навязываемой ролью «жены», то он может манипулировать и управлять партнером, присваивая его себе точно так, как это иногда делают настоящие¹³⁶ женщины, которые легко могут «держать под каблуком» своих мужей (Жене Ж., 1997).

Хотя на самом деле объективно оба подростка, взаимно соблазненные на сексуальное игровое экспериментирование, с явно выраженными полудетским мотивами познания и сексуального удовольствия являются пострадавшими от своих действий. Мы утверждаем это на том основании, что им обоим теперь реально угрожает перспектива формирования гомосексуальной ориентации. Никакие это не индивидуальные особенности, а травма. Только у Пвз травма является актуальной, а у Нвз – потенциальной, т.е. такой, актуальность которой он сможет пережить лишь после завершения периода полового созревания, да и то при благоприятных условиях развития. Но такое широкое по содержанию понятие пострадавшего не позволяет анализировать взаимоотношения власти. Далее пострадавшим мы будем называть того индивида, который во взаимоотношениях власти занимает уязвимую позицию раба и не может ее преодолеть, т.е. лишь актуально пострадавшего.

Выше мы говорили о свойстве человеческой руки как символе преобразования и власти¹³⁷. Поэтому уязвленные и полные страха пострадавшие, которые почти неизбежно становятся на путь социальных невротиков, стремятся впоследствии исключить прикосновение руки партнера по сексуальному экспериментированию к своим гениталиям. Остаются оральный и анальный контакты. Но в материальной стороне этих процессов не содержится никаких символов власти или подчинения. В принципе, например, в оральном контакте больше доверия, нежели чего-либо другого. Принуждаемый к нему, «в конце концов», может откусить предмет, который насильственно засовывают ему в рот. Почему же такие случаи не так известны, как попытки гомосексуального насилия? Говорить о том, что жертва просто боится расплаты, нелепо. Видимо, здесь присутствует тот самый «гипноз», который в реальности оказывается продуктом функционирования взаимоотношений власти.

Можно также предположить наличие двойного мотива, на который рассчитывает насильник – страха наказания в сочетании с эмпатическим пониманием чужой боли пострадавшим, вполне человеческим и ценностным отношением к другому, в том числе и телу насильника, включающим онтологическую табуированность садистского презрения или инфантильной смешливости над самим наличием гениталий¹³⁸ и т.д. Иными словами, ориентировка в возможности защиты ограничена в сознании пострадавшего теми ценностями, которые обретены на пути социализации. Это важный опорный момент реабилитации, если, конечно, его не упустить: посттравматические обстоятельства неумолимо толкают пострадавшего на путь социальной невротизации, и в результате он сам оказывается перед фактом постепенной утраты эмоционального значения тех социальных ценностей, которые ранее составляли основу его «само собой разумеющихся» действий.

Если оргазм, не пережитый ранее никем из участников сексуальной игры, был очевидно непрогнозируемым результатом взаимной мастурбации, то у менее зрелого в половом отношении участника не может не возникнуть некоторое ощущение «победы». Это его радостное переживание многократно усиливается тем, что пережито нечто новое в познании «волнующей тайны» (Фромм Э., 1992) сексуальной стороны жизни человека, ранее совершенно недоступной ему в процессе мастурбации. Иными словами, это наивное переживание открытия и познания с самого начала отягчено не только элементом гомосексуальности, но и достаточно выраженным компонентом садизма. Никакой гомосексуальной ориентации такой подросток рефлексировать еще не в состоянии на том основании, что вообще пока не способен испытывать никакой полноценной «ориентации» в связи с очевидным недоразвитием как личностной сферы, так и физиологии гениталий¹³⁹. Гомосексуальная «победа» может в этих условиях достаться Нвз в состязании с более сильным пострадавшим, который неизбежно должен осознать себя в неприемлемой для него роли мазохиста.

Необходимо учитывать и неизбежный результат «игры» – резкий спад возбуждения и общей энергетики более зрелого в физиологическом развитии гомосексуального партнера в сочетании с презентированностью его временной кастрации. При недостаточном половом просвещении оба участника гомосексуального экспериментирования могут сомневаться в самой принципиальной возможности восстановления утраченной эрекции участника, которого с этого момента можно – с изрядной долей вероятности – считать психологически травмированным.

В этих условиях, судя по жалобам пострадавших, те, у кого «все в порядке», как правило, не испытывают или не могут испытывать чувства вины, если они, конечно, не обладают развитой эмпатической способностью¹⁴⁰. Даже если таких индивидов нельзя отнести к разряду «начинающих садистов» или законченных флегантов, все их внимание бывает неизбежно сконцентрировано на завистливой попытке испытать то же ощущение явного наслаждения, которое они, будучи менее возбужденными, читают на языке жестов не хуже А. Пиза. А в восприятии пострадавших временный эгоцентризм сексуального партнера, в том числе и гомосексуального, может многократно усиливаться и даже переходить в инфернальную форму.

С другой стороны, вполне вероятной оказывается попытка персонификатора, нередко наблюдаемая в реальности, использовать ситуацию, определенно травматическую для другого участника «серьезной игры», в целях повышения своего личного группового статуса и, конечно же, за счет понижения статуса гомосексуального партнера. Но, разумеется, эта возможность оказывается реальной только в том случае, если группа принимает гомосексуальные отношения, т.е. если нет риска снижения статуса обоих участников взаимной мастурбации¹⁴¹.

Видимо, именно здесь следует искать филогенетические корни сексуального садизма. Если физически более сильный подросток терпит неожиданное поражение и унижение, если создается угроза катастрофического низвержения его социального статуса, то он непременно будет искать возможность использования своей превосходящей грубой физической силы для восстановления своего статуса и былого «превосходства» и тем самым избежания группового презрения. Такой способ социально-невротической реабилитации уже веками существует в криминальной культуре. Он в определенной степени отвязан от своего филогенеза, т.е. от чисто психологических причин, и стал универсальным средством «опускать» непокорных, несогласных с групповыми нормами и ценностями. «Вот недавний пример. Сильный, агрессивный, уже состоявший на учете в милиции юноша силой на глазах и при молчаливой поддержке группы его одноклассников заставил физически слабого восьмиклассника сосать свой половой член» (Кон И.С, 1989. С. 227).

Показательно, что не только одноклассники были на стороне персонификатора, но и официальные представители социума, педагоги и члены родительского комитета, собственные родители юноши (социальный персонификатор) были озабочены скорее проблемами индивидуальной личной защиты, чем задачей эмоциональной поддержки пострадавшего. Они вообще не увидели здесь содержания психологической травмы, а озаботились лишь «недостойным поведением» жертвы, с которой поспешили размежеваться, которую осудили, чтобы их самих никто не мог обвинить в гомосексуальной склонности. Недостаточно развитая эмпатия, неспособность к амбивалентности: любить подростка и потому в той же степени ненавидеть его негативные качества, в которых нашли пристанище как породившие их социальные болезни, так и патология семейных отношений, сыграли с ними злую шутку. Пострадавший был в течение двух лет предоставлен деструктивному воздействию осуждающего его юношески непримиримого социального персонификатора.

Если подобный опыт гомосексуального взаимодействия подростков – случайно или намеренно – становится достоянием группового сознания, то это почти наверняка завершается деструктивным эффектом социальной кастрации. Это крайний случай реального или воображаемого отвержения возможности любого эротического контакта с «опущенным» пострадавшим (даже малейшего флирта) со стороны группы представителей (представительниц) противоположного пола, которая, таким образом, начинает выполнять функцию травматического социального персонификатора. Можно привести проблемно насыщенный, хотя уже не такой типичный, как предыдущий, пример такой потенциальной социальной кастрации.

В женском общежитии одного из колледжей остался сокурсник, потерявший сознание в результате острого отравления алкоголем. Вошедшие в свою комнату девушки испытали чувство личного унижения и оскорбленности от созерцания картины лежащего в луже собственной мочи юноши, с расстегнутыми брюками и вывалившимся из них или недостаточно запрятанным членом. Конечно, не стоит сбрасывать со счетов одновременную притягательность для упомянутых зрительниц центральной детали этой картины, их обманутые ожидания в отношении праздничного вечера, естественное разочарование и досаду. Все эти переживания в контрасте с веселой картиной: «Вливайся!» – тут же аффективно «вылились» через мстительно-защитную реакцию.

Они живо представили, что о них подумают, если кто-то сейчас войдет в номер, и как это скажется на их групповом статусе и женской привлекательности для однокурсников. Все, на что хватило их фантазии, также немного затуманенной спиртными парами, – это желание скрыть, спрятать раздражающий их мужской орган, не прикасаясь к нему. Находясь в состоянии импульсивности и неконтролируемого раздражения, они поспешно залили гениталии юноши сметаной. Немного посмеявшись, они снова слегка задумались, внезапно представив, как это все будет выглядеть со стороны и что за это с ними будет иметь право сделать очнувшийся юноша. Надо было как-то исправлять создавшееся положение, которое в результате их действий стало еще более проблематичным. «Женское целомудрие» не давало им возможности совершить действия, содержащие в себе риск хотя бы даже и случайного прикосновения к мужским гениталиям. Недолго думая, они пришли к «эвристическому решению»: поманили кота, чтобы тот слизал сметану...

Впоследствии, «на каждом углу», знакомым и совершенно незнакомым они с каким-то неизменно радостным возбуждением ребенка, сделавшего важное для себя открытие, рассказывали о завершении сцены. Видно было, что их радует не только представившаяся им возможность увидеть притягательное зрелище, которое «не каждому дано» воочию наблюдать. В их полной власти оказалось нечто запретное, таинственное и манящее. Их радовало и ощущение своей абсолютной невиновности: все случилось самой собой, они этого не ожидали, не стремились и не планировали. Просто после появления на сцене кота, в результате его аппетита на сметану из расстегнутых брюк «вдруг что-то начало подниматься, а затем что-то как брызнет!..»

Все это случилось «само собой», и если сделано ими, то «не со зла» и вовсе не для того, чтобы обидеть хорошего человека, «который, впрочем, сам виноват». Они всегда относились и сейчас относятся к нему вполне по-доброму, не отталкивают, а только многозначительно посмеиваются и, конечно же, вряд ли допустят с ним сексуальный контакт.

Очевиден эгоцентризм девиц, поведавших эту историю, но они сами такого «научного слова» не знают. Им совершенно не в чем себя упрекнуть – типичная позиция и поведение флеганта. И, конечно же, созданная ими коллизия по силе трагикомизма не может сравниться с ситуацией, описанной Э. Радзинским в «Русском Декамероне».

Автор знакомит читателя с ситуацией, в которой возмущенная и оскорбленная медсестра вместе с подругой, достав хлороформ, действительно кастрирует жизнерадостного одессита. Он умудрился в разных местах города познакомиться и жить половой жизнью одновременно с двумя ближайшими подругами, которые, конечно же, вскоре выяснили, что их мечты по поводу «двух счастливых пар» внезапно превратились в клоунский треух с бубенчиками.

Здесь необходимо уточнить, что когда мы говорим не о трагедии, а о трагикомедии, то это не значит, что трагические переживания растворяются в комических. Такое восприятие является стойкой иллюзией типичного социального персонификатора. На самом деле, чем больше комического в трагедии, тем сильнее и острее боль пострадавшего. Комизм положения пострадавшего, так же как и статус «ничтожности», «презренности» индивида, выставленный ему группой по этической шкале, не сглаживает, а во много раз умножает его страдания, поскольку он оказывается лишенным сочувствия и поддержки социального персонификатора. Не случайно аферисты пытаются выставить своих жертв в комическом свете.

Как уже отмечалось выше, массовые отклонения от нормального процесса полоролевой социализации, распространенные среди подростков, затем неизменно высмеиваются и осуждаются групповой моралью, но уже в юношеском возрасте, как индивидами, успешно миновавшими опыт социально неприемлемого поведения, так и теми, кто вынужден присоединиться к групповому мнению конформно, в целях самозащиты. В условиях «серьезных половых игр» эти «отклонения» нередко являются источниками самых мучительных драматических переживаний. «Сексуальные игры со сверстниками, раздевание, ощупывание половых органов, взаимная или групповая мастурбация, если в них не вовлечены взрослые, не считается в мальчишеских компаниях чем-то страшным или постыдным. У девочек выражения нежности – вообще не табуируются, а их потенциальные эротические обертоны большей частью не замечаются...

Большая фактическая доступность сверстника своего, нежели противоположного, пола дополняется сходством интересов и значительно менее строгим табу на телесные контакты. Поэтому гомосексуальные игры встречаются у них (подростков. – А.К.)чаще, чем гетеросексуальные (Кон И.С., 1989. С. 225).

И.С. Кон не видит в этих играх никакой возможности психологической травмы, во всяком случае, не подчеркивает этот момент, поскольку намеренно не хочет драматизировать их результаты. Его цель – убедить учителей и родителей в необходимости более спокойного отношения к этому явлению, без ажиотажа, дидактического запугивания и травли. С этими благородными целями нельзя не согласиться. Но в то же время мы должны понимать, что подростки разные и соответственно психологическая помощь не может быть универсальной, одинаковой для всех. Общие условия развития тотальной толерантности должны быть дополнены адресными консультативными технологиями. Иначе создается впечатление, будто кроме «естественного» осознания частью подростков своей «гомосексуальной ориентации» здесь нет никаких других проблем.

Автор, движимый гуманистическими мотивами, стремится, прежде всего, оправдать недостаточно социализированного подростка, который на ощупь «продирается» к неясному свету своей половой идентификации. Он убеждает читателя, что ранние сексуальные эксперименты подростков вовсе не говорят об их «ориентации»: рано еще «наклеивать ярлык» или «ставить крест». Все правильно. Правда, в то же время автор призывает читателя относиться к тем, кто впоследствии подтверждает свою «нетрадиционную ориентацию», как к специфической норме, достойной уважения¹⁴².

Все это вполне соответствует сложившимся гуманистическим нормам. И действительно требуется отделить стойкую, т.е. почти необратимо социально сложившуюся, гомосексуальную ориентацию от гомосексуальных проб, связанных как с проблемой дефицита необходимых условий для половой идентификации, так и с задачей реабилитации пострадавших от гомосексуальной травмы. Необходимо понимать и другое: сама «гомосексуальная ориентация» может быть не более чем психологической защитой от гомосексуальной травмы.

То, что вчера переживалось изнасилованным подростком в качестве трагедии, сегодня он может осознать как ценность, а завтра уже гордиться им, презентировать другим в качестве своей исключительности (Жене Ж., 1997). Это позволяет ему снять барьеры в развитии подавляющего большинства отдельных сторон собственной психики, которая начинает бурно и замысловато развиваться, подобно капу на дереве (Там же).

Но дело в том, что отношение «доброго» взрослого к сексуальному экспериментированию как к простительному для ребенка поведению, во-первых, не решает главную проблему самого подростка, поскольку тот сам даже при желании не может внутренне согласиться с тем, что он еще ребенок. К тому же любая попытка оправдать кого-либо предполагает и укрепляет право на обвинение в чем-либо. И вообще не стоит преувеличивать значение отношения именно взрослых для подростка. Конечно, гармоничность взаимоотношений со взрослыми является значимым условием благополучного возрастного развития подростков. Но в качестве