Оглавление Хрестоматия Кризисные состояния личности
 Скачать 3.34 Mb.
|
|
А.И. Красило. Глава 4. Процесс психологического консультирования85 3. Социогенная травма Как уже отмечалось выше, последствия любого преступления, которые обострили проблемы интеграции личности, поставили ее на грань регресса или распада, подтолкнули к использованию социально-невротической защиты, создали внутренние барьеры на пути дальнейшего развития и социализации, можно считать социогенной травмой. Процесс ее образования по внешним признакам похож на «игры преступного мира», описанные Э. Берном (1988). Но имеется ряд существенных различий. Во-первых, Э. Берн рассматривает только те игры, которые имеют «механизм семейного наследования», при этом жизненный сценарий «жертвы» также однозначно определяется как родительский. Во-вторых, Э. Берн рассматривает игры, где роль жертвы легко меняется на роль «преследователя» или «спасителя». В центре нашего внимания оказываются процессы, в которых персонификатор постоянно наращивает процесс преследования пострадавшего, лишая его в конечном счете всех средств существования, а порой и самой жизни. «Преследователи» завладевают документами, узнают адрес «жертвы» и методически ее добивают, а «жертва» при всем ее желании оказывается не в состоянии «исполнить роль преследователя». Она может лишь мечтать о мести. В-третьих, в трансактном анализе вообще не раскрывается сущность собственно психологической травмы; в частности, не рассматривается возможность интериоризации «жертвой» образа «преследователя». Для нас является существенным, что «спаситель» не просто третья роль в игре, а «социальный персонификатор». Дело в том, что рассмотрение «игр преступного мира» только на межличностном уровне не позволяет в полной мере проанализировать психологическое содержание травмы, которое, собственно, и является центром наших интересов. Сведение всех результатов манипулятивных игр к «выигрышу» нас также совершенно не может удовлетворить. А как же «проигрыш» жертвы? Что происходит с его содержанием после завершения процесса «обмена трансакциями»? Психологическую травму недостаточно просто назвать проигрышем или разработать соответствующую классификацию «проигрышей» по аналогии с типологией «выигрышей», полагая, что от этого вдруг все станет ясным и понятным. По нашему глубокому убеждению, чтобы действительно разобраться в особенностях психологической травмы, необходимо дополнительно провести целенаправленный анализ ее содержания. Для этого нами разработана модель, позволяющая консультанту легче ориентироваться в содержании, основных факторах и динамике развития травматических переживаний. Напомним, что основную задачу консультанта по реабилитации психологического здоровья пострадавшего мы видим в содействии освобождению его личности из-под власти персонификатора. Прежде всего, мы должны определить те ограничения, за которыми переживания травмы усиливаются или ослабляются, вплоть до их парадоксального превращения в положительные переживания. Простейший вид социогенной психологической травмы – ущерб от воровства. Известно, что, например, А.М. Горький позитивно воспринимал и даже поощрял в отношении него самого незамысловатые воровские уловки мелких «челкашей». Следовательно, позитивное, явно сопереживающее отношение к персонификатору, связанное в данном случае с положительными эстетическими переживаниями «ловкости» и «творческой оригинальности»86 в действиях социального невротика при незначительном ущербе, который никак не может повлиять на образ жизни и личные планы субъекта, способно вполне компенсировать материальный ущерб, нанесенный пострадавшему. А ущерб его личности в данном случае вообще никак не просвечивается. Конечно, не только и даже не столько эти факторы, лежащие на поверхности, определили здоровое нетравматическое отношение великого писателя в ответ на попытки нанесения ему личностного ущерба. Главным стабилизатором и условием его спокойствия и равновесия духа был, на наш взгляд, фактор другого рода. Для творческой личности, для личности созидателя, материальные средства всегда остаются важными, но все-таки лишь средствами. Главное, что ей создано нечто социально ценное, свидетельствующее о не-сомненном таланте автора. Результаты самореализации может, конечно, уничтожить кто-то из геростратов. Но даже в этой драматической ситуации для созидателя остается душевная опора. В частности, непререкаемая истинность того факта, что люди восприняли результаты его труда и у них уже появилось понимание возможной и реально достижимой человеком высоты действительно великого и прекрасного творения. Теперь они смогут при желании отличить результаты подлинного мастерства от каких-нибудь очередных биеннальных инсталляций. И тем более просто нелепо предполагать, что какой-то мелкий воришка может серьезно угрожать личностным смыслам гениального творца. Конечно, утверждать, что мелочный обман совершенно не травмирует личность, мы тоже не можем. Вспомним Я. Смелякова, который писал, что «не жаль десятку прокутить, повеселиться от души», но «обидно черствый хлеб купить, хотя и стоит он – гроши»! Разумеется, действительно серьезные материальные проблемы и для великих личностей являются травматическими87. Подобную степень материальной угрозы мы, очевидно, должны отнести к факторам риска. Но опять же все дело во взаимоотношениях. Если человек сам отдал последние сбережения ради спасения ребенка или ради победы своего народа в войне, то никакой травмы он не испытывает. Пожертвовав самым необходимым, человек, по логике А. Маслоу (1997), непременно должен опуститься в структуре известной пирамиды на cамый нижний уровень. Но его личность оказывается, напротив, возвышенной, получает мощный импульс в своем развитии; а вовсе не сломленной и растоптанной, как ожидалось. И напротив, личностная катастрофа часто происходит в условиях, когда дальнейшему удовлетворению непосредственных витальных потребностей пострадавшего, фактически, ничего не угрожает, как, например, в случае заурядной криминальной травмы. В переживании социогенной травмы оказывается существенной пропорция между потребностью субъекта в смыслообразующих видах деятельности, с одной стороны, и теми усилиями, которые ему необходимо приложить для обеспечения чисто физического выживания – с другой. Эта пропорция зависит от наличных социальных условий, поскольку даже удовлетворение простейших витальных потребностей предполагает необходимость выполнения определенных функций, не связанных непосредственно с наличными творческими интересами индивидуума и задачами ближайшей зоны его развития88. Если творческая деятельность одновременно является и источником необходимых материальных средств, то нанесенный материальный ущерб необходимо воспринимается как серьезная травма только в том случае, если пострадавший вынужден ее прерывать и целиком переключаться на решение витальных задач. В том случае, когда подобное болезненное переключение еще ранее было спровоцировано социальной катастрофой89, риск травмы неизмеримо увеличивается. В этих условиях, когда социализированная личность вынуждена заниматься творчеством «в свободное от работы время», отстаивая необходимые обществу созидательные ценности исключительно «за свой счет», материальный ущерб со стороны криминальных элементов может приводить пострадавшего к острейшему внутреннему социогенному конфликту. Пострадавший вынужден одновременно сделать два взаимосвязанных выбора: благополучие близких людей или личное творчество; личностный рост или социальная невротизация. Подвергаться криминальной атаке и риску разрушения может, конечно, не только творческая деятельность, но и все позитивные новообразования процесса социализации: ориентация на создание семьи, родительская любовь и ответственность и т.д. Нормальный человек, чья психика не искорежена вследствие перенесенной психологической травмы до степени глубокой патологии и не доведена в последующем до состояния полной безысходности и отчаяния, не может жестоко относиться к своим детям. А у нас в стране по статистике около двух тысяч родителей являются убийцами своих детей. Необходимо отметить и наличие прямо противоположных по социальной значимости результатов: травматическое взаимодействие может стать причиной разрушения не только позитивных, но и негативных новообразований и защит, деструкция которых не входит в содержание ближайшего возрастного кризиса: скупость, жадность, стремление «урвать чужое» и т.п. Если подобные негативные стороны подвергаются деструкции в ходе уже текущего нормативного кризиса, если не происходит «обвала стабильного периода» и вынесения пострадавшего на пик кризисной фазы, то никакой психологической травмы те же самые объективные условия уже не могут инициировать. В то же время необходимо учесть, что для обычного законопослушного гражданина острота переживания даже незначительной материальной потери, допустим 2–3 месяцев отчужденной работы, катастрофически возрастает по мере убывания творческого содержания деятельности пострадавшего. Ведь в условиях отчужденного труда деньги – это все, на что потрачено время и жизненные силы индивида. Практически он неизбежно чувствует себя рабом, которого вот этот жалкий и никчемный субъект90 эксплуатировал в течение тягостных недель и месяцев. Отсюда понятна ярость и жестокость криминальных элементов к персонификаторам, которые их «кинули». Понятно, что представители банковского и коммерческого капитала в этом отношении более уязвимы, чем представители промышленного, которые хоть что-то создали, смогли как-то самоактуализироваться. Интересно, что потерю своих сбережений от действий государственных органов часть населения переживает менее болезненно, чем криминальные уловки, направленные лично на них. Дважды потеряв средства, которых в общей сумме хватило бы на покупку не одного автомобиля, многие удовлетворяются компенсацией в размере месячной зарплаты. Видимо, в этой ситуации слабо выражены другие дополнительные факторы, направленные непосредственно на разрушение личности пострадавших. Так, например, переживания потерь два десятилетия назад значительно ослаблялись стойкими представлениями пострадавших об «общественном прогрессе», «демократизации» и т.п. В популярных пропагандистских формулах было замаскировано утверждение об отсутствии даже малейшей возможности причинения вреда обществу в целом от «непопулярных мер» в отношении массы бесправных и бессильных индивидов, методически уничтожаемых с помощью «экономических инсектицидов». Точно так же, если бы «обманутые вкладчики» десять-пятнадцать лет назад осознали, как это им с очевидностью представляется сегодня, что никакой пользы для прогресса и развития страны их потери не принесут, то, несомненно, запредельная интенсивность их травматических переживаний неизбежно привела бы к социальному взрыву. Ущерб от социальной агрессии, направленной не на индивида, а на «подопытное большинство», например от «шоковой терапии», сближает в непосредственном «предсознательном» восприятии пострадавших этот тип травматических ситуаций с вредоносными условиями стихийных бедствий и войн. Источник травматических переживаний известен всем, но его агрессия не направлена избирательно на данного пострадавшего (безличная адресованность). В этих условиях жертве, видимо, легче переживать страдания. Важно, что она не одинока и ее боль является всеобщей. Ведь не ее одну запугивали с целью зомбирования и выработки установки покорности и «притерпелости» к состоянию безнадежности и зависимости. В этой мстительной агрессии социального персонификатора (СП) пострадавшие длительное время не умели различать некрофильских мотивов социальных экспериментаторов. Интересно, что двадцать лет назад представления большинства членов социума о необходимости любых преобразований были настолько велики, что люди поначалу почти не обратили внимания, в каком направлении они идут. Социальный смысл и готовность пойти на временные жертвы ради преодоления общественного застоя действительно были столь выражены и устойчивы, что люди просто не видели никакого ущемления достоинства и прав человека в совершенно бессмысленной (для развития страны) жестокости «шоковой терапии», которую следовало бы назвать «шоковой лоботомией»91. А после многолетних непосильных тягот периода выживания, напротив, возвращение общества к состоянию застоя («стабилизации») было воспринято большинством с облегчением и даже показалось благом. Парадоксально, что вот такое явное презрение СП к личности и правам массы созидателей, которое привело к катастрофическому результату их жизненного пути, морально подавило, погрузило в состояние беспомощности и депрессии92, у значительной части пострадавших совершенно не разрушило защитный социальный смысл травматических переживаний. Потребовалась жизнь целого поколения, чтобы вместо «иного не дано» появилось «есть и другие варианты». Несмотря на сегодняшние усилия государства по укреплению обстановки относительной экономической стабильности93, процесс медленных и длительных изменений в общественном сознании все-таки подвел общественную психологию вплотную к необходимости пересмотра смысла двадцатилетних страданий на прямо противоположный. Это сразу же отразилось в обострении травматических переживаний, перенесенных значительной массой пострадавших в течение данного периода. Подобная агрессия, но уже субъективно зауженная до межличностного уровня, как бы вырванная в восприятии пострадавшего из «социального контекста» его жизнедеятельности, напротив, с самого начала переживается им гораздо острее и драматичнее. Пострадавшему не дают покоя вопросы: «Почему именно я?» и «Можно ли было избежать потерь?» Вместо негативных установок окружающих (СП) к персонификатору пострадавший часто бывает убежден в их амбивалентном отношении к случившемуся. Ему кажется, что представители СП не могут не испытывать радости по поводу того, что сами не попали в подобную ситуацию, хотя вполне могли, а теперь у них уже есть знания и чужой опыт, чтобы не стать очередной жертвой. Потерпевший это прекрасно интуитивно понимает, несмотря на знаки внешнего сочувствия, и ощущает себя человеком, лишенным необходимой социальной поддержки. Кстати, мы считаем, что трудоемкая методика создания психотерапевтической группы поддержки пострадавших (Линдеманн Э., 1998) хотя и имеет практическое подтверждение своей эффективности, но не совсем подходит для социогенных травм. В рамках социально-гуманистического консультирования социальная поддержка пострадавшего обеспечивается не организационно-тренинговой работой психолога с реальными членами референтной группы пострадавшего, а на основе такой перестройки социально-психологической позиции самого пострадавшего, которая обеспечивает ему устойчивую ответную психологическую поддержку в травматической ситуации. Вопрос: «Почему именно я?» – выдает социопатические установки пострадавшего, который принимает существование социального зла в окружающем мире как нечто абстрактное, которое совершенно не должно его касаться, т.е. без необходимости своего активного противостояния травмогенным социальным факторам. Его сознание еще находится на уровне пассажира троллейбуса, который не может сдержать эмоции и начинает скандал с тем, кто наступил ему на ногу: «Надо было держаться за поручни, как я!» На самом деле социальный невротик не в состоянии подавить социализированную личность и навязать ей свою волю без помощи социального персонификатора. Именно СП вынуждает пострадавшего испытывать чувство вины в присутствии персонификатора (МП – «межличностного персонификатора»). Здесь есть некоторое противоречие. С одной стороны, преступник заинтересован оторвать пострадавшего от общества, чтобы замкнуть его в рамках взаимоотношений власти и навязать свою волю. С другой стороны, психологически подавить такую жертву без «помощи» социального персонификатора он не может. Социализированная личность по определению отвергает («глубоко презирает») «понятия», «законы» и ценности криминальной группы. Поэтому психологически подавить ее на этом поле преступник способен лишь при условии, если социализированная личность каким-то образом окажется в рамках навязанного ей реального общения внутри изолированной от общества криминальной группы. Это может быть судебная ошибка или сознательная «государственная тактика» уничтожения личности политических противников. Третий вариант – современный – разрушение самой социальной среды, общественной морали и ценностей до уровня «общения на нарах», превращение криминального «архипелага» в «континент». Развивающаяся личность хватается за какие-то пока сохранившиеся в мировом информационном «плавильном котле» обломки культуры и только мечтает обрести Радонеж социализации. Но даже на таком неустойчивом «своем поле» намеченная жертва иногда чувствует себя морально сильнее преступника, для которого проблема психологической власти остается еще не решенной. Многовековой опыт позволяет криминалу снять указанное выше противоречие и оригинально решить свою главную психологическую задачу94. Преступник обращается за помощью к социуму, но лишь для того, чтобы социум отверг (изгнал) потенциальную жертву из сферы воспроизводства и развития культурно-исторических ценностей (сферы личностной самореализации), т.е. с целью отсечь социально-ценностные связи жертвы. Как только это случается, индивид оказывается на поле преступника, где уже действуют законы и понятия, отвергаемые социализированной личностью. Неприятие жертвой правил примитивной группы реально предопределяет ей самый низший групповой статус (Добрович А.Б., 1987) и тем самым отдает в полную власть преступника. Это перемещение пострадавшего из социума в криминальную среду может совершаться не только реально, но и идеально. Преступники веками наблюдали за моральными страданиями невинно осужденных и забавлялись над ними, над удивительными для них превращениями сильной личности в безвольную развалину, даже не пытающуюся защищать себя от непрерывных унижений. Видимо, таким образом они интуитивно освоили психологические принципы разрушения социализированной личности, которые затем в практической форме воплотились в соответствующих правилах, криминальных играх и арго. Итак, не только пострадавший не может реабилитироваться без социальной поддержки, но и преступник не способен осуществить свою власть над социализированной личностью без привлечения позитивных социальных реалий. Причем эти позитивные культурно-исторические реалии должны быть уже мертвыми, реально не функционирующими в социуме, но так, чтобы память о них была еще жива. Эти «мертвецы» временно оживляются преступными элементами только для того, чтобы «укусить» жертву. Весь криминальный пафос травматической ситуации в том, что преступник является как бы единственным человеком, который продолжает отстаивать утраченные социальные ценности. То есть он берет на себя роль идеальной социализированной личности, более того, он отождествляется с совестью жертвы. Вот здесь-то и происходит инсталляция персонификатора в качестве патологической основы состояния депрессивности пострадавшего и его психологической зависимости от вполне конкретного преступника, а не смутного и обобщенного «голоса», как раньше. Преступник принимается пострадавшим в качестве материализованной совести или ее «представителя», «прокурора», «судебного исполнителя» и т.п. Стремление пострадавшего оправдаться, т.е. вернуть любовь, обращено к социуму, но это обращение удивительным образом наталкивается на одного и того же «социального курьера», посредника, перед которым жертва вынуждена все время извиняться. Беда пострадавшего в том, что для него неважно, кто «глаголет истину». Он не контролирует процесс временной |