Оглавление Хрестоматия Кризисные состояния личности
 Скачать 3.34 Mb.
|
|
6. Теория патологических ассоциативных эмоциональных сетей В соответствии с данной теорией в памяти имеется специфическая информационная структура – «сеть», обеспечивающая развитие эмоциональных состояний. Она включает в себя три компонента: 1) информацию о внешних событиях, а также об условиях их появления; 2) информацию о реакции на эти события, включая речевые компоненты, двигательные акты, висцеральные и соматические Реакции; 3) информацию о смысловой оценке стимулов и актов реагирования. При определенных условиях эта ассоциативная сеть начинает работать как единое целое, продуцируя эмоциональный эффект. Р. Питмэн предположил, что в памяти также возможно формирование аналогично построенных патологических ассоциативных структур, которые и лежат в основе посттравматического синдрома. Он получил подтверждение этой гипотезы с помощью эксперимента, в котором было установлено, что при воспроизведении травмирующей ситуации в воображении наблюдаются значимые различия между здоровыми и страдающими ПТСР ветеранами вьетнамской войны. У ветеранов с ПТСР наблюдалась интенсивная эмоциональная реакция при воссоздании ими в воображении элементов своего боевого опыта, а у здоровых испытуемых такой реакции не отмечалось. С помощью теории ассоциативных сетей был описан механизм развития «флэшбэк»-феномена. Однако такие симптомы ПТСР, как навязчивые воспоминания и ночные кошмары с трудом поддавались объяснению в рамках данной теории. Поэтому было высказано предположение, что патологические эмоциональные сети, лежащие в основе синдрома ПТСР, должны обладать свойством самопроизвольной активации. Механизм этой активации предлагается искать в нейрональных структурах мозга и биохимических процессах, протекающих на этом уровне. 7. Мультифакторная концепция ПТСР Известно, что между людьми, испытавшими травматическое воздействие, наблюдаются индивидуальные различия в возникновении и динамике симптомов ПТСР. Не у всех людей, переживших травматическое событие, возникают симптомы ПТСР. Они возникают лишь у части из них и проявляются в течение нескольких месяцев с момента получения травмы. В течение 12 месяцев после травмы одна треть пострадавших избавляется от симптомов стресса и ПТСР, а через 4 года указанные симптомы полностью исчезают у половины пострадавших. Возникает вопрос о том, почему лишь у части людей, подвергшихся травматизации, проявляются симптомы посттравматического стресса? Одной из теорий, пытающихся дать ответ на этот вопрос, является предлагаемая А.Маркером этиологическая мультифакторная концепция. В этой концепции предполагается, что ПТСР возникает при сочетании следующих трех групп факторов: 1) факторов, связанных с травматическим событием; 2) защитных факторов; 3) факторов риска. К первой группе факторов относятся 1) тяжесть травмы; 2) ее неконтролируемость; 3) неожиданность. Вторая группа факторов включает в себя: 1) способность к осмыслению происшедшего; 2) наличие социальной поддержки; 3) механизмы совладания. Третью группу факторов составляют: 1) возраст к моменту травматизации; 2) отрицательный прошлый опыт; 3) психические расстройства в анамнезе; 4) невысокий интеллект; 5) низкий социоэкономический уровень. Психотерапия, основанная на мультифакторной концепции, направлена на укрепление защитных факторов, поскольку именно с ними связаны переосмысление происшедших событий и усиление механизмов совладания. А.И. Красило. Глава 1. Сущность травматического взаимодействия43 Всегда ли мы нуждаемся в понимании сути того явления, с которым работаем? Для отечественной научной традиции этот вопрос кажется просто бессмысленным. Как же работать с предметом, не пытаясь понять его сущность? Но умонастроения большинства практиков сейчас определяет другая методология, технократическая. Ведь для пользователей современной техники привычно не задумываться об ее устройстве. Вот и практические психологи, действуя в том же прогрессивном направлении, спокойно занимаются тренингами и проводят терапевтические сеансы с пострадавшими, не всегда задаваясь вопросом, что же такое психологическая травма и каковы ее основные свойства. Такой «пользовательский» подход к делу порождает множество теоретических, практических и организационных проблем, которые стали предметом нашего внимания в недавно опубликованной работе (Красило А.И., 2004). Темпы развития современной психологии таковы, что за относительно короткий срок назрела необходимость доработки и систематизации выдвинутых ранее позиций. Прежде всего, необходимо отметить, что психологическую травму мы не можем рассматривать, например, вслед за психоанализом лишь в качестве некоторого источника соматических и психологических дисфункций. Такое понимание оставляет нам для рассмотрения только клинические случаи явных нарушений социальной адаптации. Это законная область психотерапии, в которой преуспевают лишь те психологи, которые дополнительно располагают базовым медицинским образованием. Оставшаяся масса выпускников психологических вузов – имея, по преимуществу, возрастную и социальную специализации – оказывается, таким образом, «не у дел» и испытывает определенный комплекс социальной невостребованности и неопределенности своего статуса. Они занимаются консультированием, которое, по сути, превращается в дилетантское выдергивание психотерапевтических методик и натаскивание на наиболее доступные из них. Но процесс консультирования имеет свою специфику, которую требуется развивать, уходя от внушающего влияния психотерапии (Красило А.И., 2004). Это не значит, что разработку содержания процесса консультирования надо начинать с нуля. Дело в том, что психотерапия в своем развитии в значительной степени сама «обросла» консультативными элементами. И основная методологическая задача теперь заключается в том, чтобы практические психологи нашли достаточно обоснованные и строгие критерии для вычленения или адаптивного заимствования накопленного в психотерапии консультативного опыта. Но как раз для того, чтобы сформулировать эти критерии, нам необходимо более углубленно рассмотреть само понятие травмы. Разумеется, мы не сможем полноценно решить поставленную задачу, не попытавшись предварительно охарактеризовать весь доступный объем содержания этого понятия. Прежде всего, необходимо отметить, что травма прерывает процесс жизнедеятельности, процесс психического и личностного развития, устремленного, во-первых, к обретению единства и целостности душевного мира человека, а во-вторых, к продуктивности и надежности связи личности с обществом. Первое, видимо, требует пояснений только для сторонников ортодоксального бихевиоризма. В отношении второго, думается, достаточно сослаться на замечательную по глубине методологического анализа работу Э. Дюркгейма (1994). Он гениально усмотрел сущность крайнего индивидуализма как систематического разрыва всех смысловых связей с обществом, неизбежно приводящего индивидуума к самоубийству. Катастрофичность результата, видимо, не может быть снята тем, что эгоцентризм пострадавшего провоцируется не идеологическими причинами, а душевной болью от переживания травматического события. Кстати, если пострадавший углубляется в мир психоаналитической мифологии, то его смысловые связи с обществом также неизбежно рвутся, и это закономерно порождает неистребимое ощущение одиночества и бессмысленности существования. В такой ситуации поддержание жизнедеятельности субъекта требует почти наркотического преследования им соматического удовольствия и веселья, этих суррогатов счастья и радости. Ту же идею жизненной важности укрепления и развития связей личности с обществом, но освоенную в понятиях индивидуальной психологии, мы находим у А. Адлера, который постулирует врожденность чувства общности (Адлер А., 1993, 1997). Полностью разделяя пафос акцентирования внимания на этом важнейшем условии развития личности, мы не можем согласиться с врожденностью соответствующей потребности. Здесь мы сталкиваемся с вынужденной логической ошибкой гениального психолога, с отождествлением врожденности и значимости каких-либо условий развития личности. Сам А. Адлер открыл и другой путь развития взаимосвязи личности с обществом – компенсаторный. Если человек оказывается неспособным к творческой созидательной деятельности, если он оказывается совершенно ненужным для окружающих, то у него формируется стремление к власти. Действительно, чем слабее и беспомощнее ребенок («комплекс неполноценности»), тем больше он в своих мечтах стремится к превосходству над другими. Но это же самое стремление, практически уже с двух лет, начинает реально проявляться и у избалованного ребенка. То есть стремление к власти может иметь своим источником не только комплекс неполноценности, но и особые взаимоотношения в семье, которые формируют у ребенка позицию незаслуженной и преувеличенной значимости, которую можно было бы назвать «комплексом сверхзначимости». Своим рождением ребенок действительно дает родителям новое содержание и смысл жизни. Но если этот смысл становится «сильнее страсти, больше, чем любовь», т.е. если он выходит из сферы любви и кристаллизуется во взаимоотношениях власти, то ребенок становится социальным невротиком (Красило А.И., 2004), компульсивно стремящимся подчинить своей капризной зачаточной воле всех окружающих. Если родители занимают устойчивую позицию «подстройки снизу» (Ершов А.А., 1991), а ребенок, естественно, еще не способен ответить тем же, то не возникает необходимого ряда взаимных подстроек снизу, необходимых для формирования и поддержания взаимоотношений любви, неутоленная жажда которой движет одним из родителей, смещаясь с супруга (супруги) на ребенка. Отождествление власти и влияния, характерное, к примеру, для социально-психологических исследований (Шихирев П.П., 1979), не может нас удовлетворить. Взаимовлияние субъектов присуще и прямо противоположным отношениям – любви. В понимании сущности власти и ее роли в развитии личности А. Адлер и Э.Фромм – по ряду причин, хорошо проанализированных П.Н. Шихиревым, – оказываются, несомненно, ближе к истине. Власть в качестве необходимого условия защиты человечества (Бердяев Н., 1995), являясь необходимым средством внешнего объединения людей, выступает в роли важного условия коллективной деятельности, препятствующего распаду социальной общности. Но это вовсе не те социальные условия, которые необходимы для развития ребенка. Ребенок не может полноценно развиваться в «падшем мире» (Там же). Он нуждается во внутреннем единстве с окружающими, в «чувстве общности» с ними (Адлер А., 1993), т.е. во взаимоотношениях любви. «...Своеобразное, специфическое для данного возраста, исключительное, единственное и неповторимое отношение между ребенком и окружающей его действительностью, прежде всего социальной» (Выготский Л.С, 1984. С. 258) является результатом социализации и переживается ребенком в чувстве его любви к окружающему миру. Но этот мир вовсе не представляется ему смутной и недифференцированной средой. Его социальная ситуация развития представляет собой некую систему отношений с социальной действительностью. Реальные отношения к «единственным и неповторимым» в восприятии ребенка культурным и духовным ценностям становятся прочной основой его личности. Эти отношения исключительны и уникальны как результаты любого творческого акта, без которого невозможна подлинная социализация. Но главный парадокс развития состоит в том, что ребенок изначально социализирован (Выготский Л.С., 1984). Его отношения к социальной действительности спонтанно прорастают к высшим духовным ценностям именно через взаимоотношения любви. При этом спонтанность мы, вслед за Я. Морено (2001), понимаем как условие творчества и противоположность импульсивности. Все психологи – и отечественные и зарубежные – считают, что ребенок – существо более творческое, чем нормативное. И только потом – вместе с развитием произвольности – он начинает различать множественность социальных норм, смысл которых он усвоил гораздо раньше, через неповторимость и уникальность собственной любви к окружающему миру. Нет ничего более глупого и вредного, чем представлять процесс социализации в качестве приспособления к внешним, враждебным нормам, сковывающим свободу личности. Но, к сожалению, именно на этот трагический путь социальной адаптации реально обречены сотни тысяч детей, лишенных любви. Стремление к свободе от общества, от социальной ответственности порождает либо трагический тип личности, лишенной всякой опоры и потому конформной и вечно эксплуатируемой, либо тип социального невротика, паразитирующего на этих «отбившихся от общества» индивидах с несоразмерной задержкой развития личности. Правда, у этих потенциальных жертв, в отличие от социальных невротиков, все-таки есть шанс на прогрессивную социализацию, которая открывается им на пути личностного развития. Если отношения ребенка достигают социально значимых ценностей духовного уровня общения, то его личность получает необходимую опору (Психологическая теория коллектива, 1979) для свободного самоопределения и полноценно развивается по пути самореализации. Выстоять, остаться личностью, если травма все-таки настигла, для таких субъектов потенциально легче при условии, что они уже успели присвоить себе эту необходимую опору самореализации. Но актуально пережить стресс им, напротив, труднее, поскольку они – в полном объеме и сразу – видят все, что личность непосредственно теряет в результате травмы44. У пострадавшего остается надежда, что все это как-то можно вернуть в будущем, но способ возвращения к утраченным ценностям вначале всегда неизбежно абстрактен и расплывчат до нереальности. Цель представляется бесконечно далекой, а путь – неизмеримо трудным. И только индивиды с очень высоким уровнем притязаний и одновременно с крайне развитой пристрастностью к ценностям духовного уровня человеческого общения, т.е. необратимо социализированные, могут решиться самостоятельно пройти этот путь. Другим же, особенно в детском и подростковом возрасте, необходима своевременная помощь консультанта, содержание которой составляют задачи помощи пострадавшему в преодолении возникшего травматического барьера, который блокирует процесс прогрессивной социализации субъекта. Психологическая травма тем и опасна, что угрожает существенным связям личности с культурно-историческими ценностями, которые являются для нее смыслообразующими. И феномен повышенной травматической уязвимости социализированной личности состоит именно в том, что вся драматичность социально-патологической ситуации переживается ею сразу, и в полном объеме (в актуальной форме). Отсюда и катастрофические нарушения психики, вплоть до галлюцинаций. В то же время необходимо отметить, что любой тип родительской позиции, кроме позиции любви и приятия, порождает драматические проблемы в процессе развития личности ребенка еще до серии изолированных, но неизбежных ситуативных травматических воздействий, непосредственное переживание которых может иметь достаточно высокий порог. Индивиды с задержкой личностного развития на уровне микрогрупповой или субкультурной изоляции, т.е. на уровне защиты от социального мира, воспринимаемого ими чуждым и враждебным, в полной мере переживают драматичность полученной травмы лишь по мере завершения процесса социализации. До этого момента их психологическая травма остается в значительной степени потенциальной. Опасность потенциальной формы переживаний в том, что травма служит источником формирования медленно и незаметно нарастающего барьера дальнейшего развития личности. Она консервирует уродливость и фрагментарность социализации пострадавшего, способствует регрессии и эскалации девиантной импульсивности его поведения. В частности, такие индивиды беззащитны перед воздействиями, приводящими к наркотической зависимости. Путь к социализации, открываемый родительской позицией любви и приятия (Столин В.В., 1983), в результате полученной ребенком травмы неизбежно преграждает экзистенциальная проблема, которую нельзя отнести к травматическим, но которая имеет существенное значение в содержании переживания психологической травмы и процессе выхода из нее. Дело в том, что у развивающейся личности начиная с двухлетнего возраста взаимоотношения любви неизбежно вступают в противоречие с взаимоотношениями власти. Чтобы по-настоящему любить, человек должен соотнестись с теми условиями социальной среды, которые необходимы для выживания человечества, и, прежде всего, с окружающими его отношениями власти. Заметим, что отношения любви необходимы не только для развития личности ребенка, они необходимы и для самого общества, поскольку иначе оно неизбежно регрессировало бы – в своем общем уровне культурного развития – до самых примитивных форм. А те массы индивидов, которые и являются сегодня реальными носителями высших социальных ценностей, вместо роли «атлантов», поддерживающих духовный свод человеческой культуры, не выросли бы даже до решения задачи самообслуживания и поддержания элементарной чистоплотности45. Любовь в процессе развития ребенка не может быть определена иначе, чем в качестве противоположности власти. Ребенок должен научиться – ради развития собственной личности, ради сохранения и приумножения высших духовных ценностей человечества – раздвигать пределы необходимых отношений власти и устанавливать взаимоотношения любви. Это и есть деятельная реализация сформированного в раннем детстве «чувства общности». Но проблема в том, что самые любвеобильные родители как раз и не в состоянии способствовать решению ребенком этой важной возрастной задачи. Вместо отношений любви они навязывают своему чаду отношения тотального внешнего контроля, т.е. отношения власти. Этот трагический парадокс и порождает феномен избалованного ребенка. Власть становится для него защитой, средством внешней связи с обществом, т.е. защитой от изоляции, и средством объединения различных сторон собственной личности. Интериоризация подобных внешних связей ничего не меняет в принципиальной сущности личности социального невротика. Эта вращенность отношений власти особенно ярко проявляется в поведении другой категории родителей, которых беспокоит разрушительное чувство собственного непреодолимого и неконтролируемого гнева при малейшем непослушании со стороны ребенка. Иногда такие родители осознают вред, который они наносят ребенку, но ничего не могут с собой поделать. Они слабо проницаемы и для психологической помощи, хотя некоторые сами обращаются за ней. Реальная помощь консультанта в этих случаях осложнена задачей коренной перестройки личности социального невротика, поскольку стремление к власти является необходимым условием ее внешней интеграции. Такого человека надо научить любить других и в то же время помочь ему обеспечить сохранение единства его личности. Он должен научиться преодолевать свой эгоцентризм и нарциссизм. Фактически, надо помочь ему изменить направление развития личности на прямо противоположное – от «синдрома распада» к «синдрому роста» (Фромм Э., 1992). Ребенок стремится к власти не потому, что он непременно хочет получить этот суррогат любви. Он просто еще не может опосредовать чувство любви через свое отношение к социальным нормам и правилам. Точно так же как младенец, который легко удерживает случайно захваченный им предмет, но еще не научился разжимать руку, двухлетний ребенок не может отказаться от власти ради любви. Мама, у которой осталась хронически неутоленной жажда мужского рыцарского отношения со стороны ее супруга и его «горячей» искренней любви, переносит свои ожидания на сына. Если он к тому же с трудом появился на свет, подвергался риску выживания, тяжело болел, то неизбежна позиция гиперопеки, в которой чувство вины предопределяет взрослому стратегию «подстройки снизу». Взаимоотношения любви базируются только на равенстве позиций сторон, независимо от того, непосредственны они или опосредованы отношениями к социальным нормам и ценностям. Если не учитывать закономерности формирования взаимоотношений власти и взаимоотношений любви, то непонятно, каким образом вообще может такая любвеобильная мама сформировать у ребенка вместо ответной любви неудержимое стремление к власти и подчинению себе других людей. Мамина любовь оборачивается для ребенка невыносимым тотальным контролем или становится причиной злокачественного нарастания его стремления к власти. В психологической литературе, обсуждая проблемы делинквентного поведения и случаи преступлений против личности со стороны несовершеннолетних, говорят о недостатке родительской любви как главном условии и причине всех социально опасных девиаций. Но А. Адлер (1997) гениально усмотрел противоречие, наличие которого не позволяет абстрактно подходить к этой проблеме. Рекомендации родителям уделять больше внимания и любви детям не достигают желательного результата. То, что некоторые родители понимают под любовью, может быть совсем не тем, что требуется ребенку, т.е. вообще не любовью, а лишь чувством, обнаруживающим одностороннюю неутолимую потребность самого взрослого. Изобилие родительской любви может лишить ребенка радости любви, не дать ему возможности усвоить ее как одну из главных социальных ценностей и смыслов. Ее чувственный избыток действует на развитие ребенка не менее губительно, чем позиция полного или скрытого отвержения. И секрет здесь в «надындивидуальной» форме взаимоотношений, закономерное развитие которых делает взрослого и ребенка беспомощными игрушками на все более раскручивающейся центрифуге власти: ребенка вжимает в позицию своевольного господина, а взрослого – в позицию угождающего раба. Эти взаимоотношения ребенок впоследствии пытается перенести и на других людей, сверстников и взрослых. Вот тут-то и начинаются его неудачи, ощущение бессильного гнева и своей неполноценности перед лицом неожиданного и жесткого противодействия сверстников нелепым притязаниям избалованного ребенка. С другой стороны, мы можем наблюдать не менее парадоксальную динамику взаимоотношений любви, которая проявляется прямо противоположным образом. Ребенок, который, напротив, привык не подчинять, а только любить окружающих («все люди хорошие»), просто не может испытать комплекса неполноценности, поскольку взаимная любовь всегда полноценна. Конечно, это реально осуществимо только в том случае, когда любовь является для него смыслом, а не защитной функцией (Хорни К., 1995). Доверчиво проявляя непосредственные и естественные знаки приятия и любви к окружающим, ребенок может столкнуться с обидами и травмами со стороны субъектов – сверстников и взрослых, – рассматривающих любое общение в качестве поединка, процесса соревнования и борьбы за власть. Думается, что именно в этих условиях угрозы безопасности у него и начинает развиваться защитная функция любви. Он реально чувствует, что, несмотря на враждебность и угрозы, его доверчивое отношение буквально обезоруживает окружающих и поворачивает их к нему той – глубоко скрытой от большинства окружающих – стороной, где еще теплится потребность в «чувстве общности»46. У пострадавших может сформироваться «фиктивная цель» (Адлер А., 1993), которая позволяет преодолеть негативные травматические переживания, сохранить самооценку и своеобразную преданность ценности любви. Может появиться стремление к социальной значимости как примитивный зародыш будущей самореализации, но никак не стремление к власти над другими людьми, к эгоцентрической эксплуатации и принижению других, отчетливо проявляемой представителями криминального мира и просто «школьной шпаной». Стремление личности к социальной значимости и стремление к власти над другим человеком – близкие, но все-таки принципиально разные сущности, которые не стоит отождествлять. По А. Адлеру, именно чувство неполноценности порождает стремление к власти. Но верно и другое: именно стремление к власти как раз и обусловливает наличие чувства неполноценности. Если ребенок что-то не умеет или не в состоянии пока осуществить, то во взаимоотношениях любви с окружающими он будет испытывать любопытство, стремление научиться чему-либо, желание укрепить свои физические и умственные способности, но никак не чувство неполноценности. Только условия конкуренции, в которых победитель выигрывает позицию сверху, а проигравший вынужден подчиниться превосходящей силе, может порождать ощущение неполноценности. Власть – это осуществление внешнего господства над другим человеком. А психологическая власть есть инсталляция персонификатора в мир другого человека, т.е. такое вторжение в его мотивационно-потребностную сферу, которое не дает возможности пострадавшему обеспечить полноценную ориентировку и принять решение, соответствующее его интересам как личности. Ориентировка пострадавшего деформируется и зауживается до такой степени, что все его действия выражают не собственные личностные смыслы, а позицию и интересы другого. Такое явление наблюдается и вне травматического воздействия, в частности, в условиях так называемого «инцестуального комплекса» (Фрейд З., 1989; Фромм Э., 1992). Термин «ориентировка» (Гальперин П.Я., 2002) позволяет различить внутреннюю дифференцированность этого туманного понятия. Речь, видимо, идет об одной из типичных воспитательных ситуаций, когда ребенок, фактически, лишен свободы выбора. Ориентировочная основа его действий и поступков, сформированная во взаимоотношениях с родителями, обусловливает результаты, которые свидетельствуют о том, что в моменты принятия жизненно важных решений он неизбежно оказывается на позиции родителей и отстаивает их интересы в ущерб своим. Ребенок может чувствовать себя независимым, только оставшись наедине с собой. Но это лишь ощущение, лишь смутная и заманчивая потребность, средства реализации которой, кроме стихийного подросткового бунта, ему не даны. Взрослый человек – ради власти над другими – может стремиться занять более значимую социальную позицию в бюрократической иерархии. Это, действительно, может быть проявлением его стремления к компенсации или сверхкомпенсации. И это, действительно, может быть следствием испытанного в детстве «комплекса неполноценности». К примеру, нелепое поведение маленькой ростом девушки, которую непреодолимо влечет к вождению огромного «лендровера», занимающего огромное пространство на узких городских магистралях в многочасовых пробках, легко вписывается в классическую адлеровскую модель. Но можно ли подобное компульсивное поведение отождествлять с любым стремлением индивида к самореализации в гражданском обществе. Сознательный выбор и предпочтение отношений любви отношениям власти не всегда являются защитными. Более того, такой выбор может порождать еще большую открытость и незащищенность пострадавшего, обострять его посттравматические переживания и осложнять экзистенциальные проблемы личности, упрямо отстаивающей путь самореализации. Прерывая процесс естественного развития психики индивида, травма может провоцировать искусственное взросление его личности. Но это вовсе «не ближайшая зона» (Выготский Л.С., 1984). Отсюда и переживания трагичности и драматичности. Перед пострадавшим открывается невероятно длинный и трудный, но вполне реальный и спасительный путь самореализации. Парадокс состоит в том, что только индивид с предельно высоким или завышенным уровнем притязаний может решиться до конца пройти его. Индивида не просто влечет к фиктивной цели. Этот путь прямо противоположен позиции, сформированной в рамках взаимоотношений власти: пострадавший не хочет получить желаемое даром или за счет эксплуатации других. Он хочет отдать свои силы и развитые способности обществу, а не просто взять или отнять что-то у других47. Это путь созидательной социализации, предопределенный выбором личностного и психологического развития, направленного на сохранение и развитие общественно значимых норм и ценностей. Такие пострадавшие не просто «счастливчики», которым поделом воздали избалованные или «обиженные судьбой» социальные невротики. Консультант должен быть твердо убежден, что без них общество просто прекратит свое существование. Оно живет до тех пор, пока существуют «хранители» его ценностей, так же как человек не считается умершим до тех пор, пока не произошли необратимые изменения в его мозге. Решая свою посттравматическую проблему, такой позитивно социализированный индивид, независимо от возраста, – в отличие от социального невротика – не отделяет себя от общества и не противопоставляет себя ему. Цели, к которым он стремится, могут быть сформированы и в раннем детстве. Они будут так же неясны и расплывчаты, как и фиктивные. Но консультант должен видеть различие между нормально социализированным ребенком, который под воздействием травмы выделяет в своих живых реальных связях с обществом самую ценную сферу, к которой, как правило, остается пристрастен, и ребенком, который развивался по пути социальной невротизации. Конечно, первичное усвоение социальных ценностей может быть следствием какого-нибудь нарушения в нормальном развитии, которое неизменно презрительно диагностируется начинающими психотерапевтами, например, ориентацией ребенка на нормы и оценки взрослых. Но как только ребенок начинает врастать в общественные отношения и принимать на себя ответственность за ценности, ставшие неотделимой частью его личности, все его нарушения, искривления, защиты и т.п. обращаются (А.В. Петровский)и приобретают социальную ценность. Ребенок может врасти в общество не самой лучшей и сильной своей стороной48, но если она нужна обществу, если через нее начинают воспроизводиться и сохраняться уязвимые со стороны социально невротизированных субъектов ценности, то они – каким бы странным на первый взгляд ни показался наш вывод – обращаются в основу, фундамент его личности. Ради защиты личностно значимых ценностей ранее слабый в физическом и моральном отношении индивид может затем кардинально перестроиться, приобрести необходимую волю и энергию, как герой Войнич. Разные социальные условия избирательно фасилитируют процесс адаптации индивидов с различными акцентуациями и особенностями индивидуального и личностного развития. Травматическая ситуация создает проблему для развития личности, которая может привести к формированию барьеров и регрессии, и одновременно срывает все защитные механизмы, обнажая те ее пласты, которые способны развиваться в направлении социализации. В условиях травматической ситуации одновременно и многократно повышается и вероятность социальной невротизации, и вероятность преодоления клинической невротизации на пути социализации. Выбор личности зависит от ее сращенности с социальными ценностями различных уровней: любовью, властью, материальным благополучием. Свобода этого выбора проявляется в процессе практического сравнения значимости альтернативных ценностей, который может привести к новым травматическим ситуациям. Эти поиски личностью себя являются травматическим путем решения проблемы идентичности. Они также входят в проблематику преодоления последствий травмы49. Личностная травма – это, как правило, целая цепь травмагических событий, связанных друг с другом, хотя иногда они могут быть отдалены по времени на месяцы и даже годы. Личность не «распускается» на стебле характера и уходящего в глубины генетики темперамента, как некий цветок, который непременно должен иметь для выживания прочные биологические корни и буйную социальную листву. Такая модель не соответствует не только психологической реальности, но и элементарным законам живого мира. Этот цветок, который благоухает общечеловеческими гуманистическими и демократическими идеалами или, напротив, источает ядовитые антиобщественные испарения, вообще неживой. Он безразличен к своему источнику развития и совершенно лишен движущей силы (Выготский Л.С., 1984). Некоторые авторы, похоже, вообще не знают свойств живого организма. Преклоняясь перед наблюдательностью и талантом Ж. Пиаже, который долго, с философской проницательностью изучал моллюсков, они пренебрегают учетом самых элементарных законов живой природы. Быть может, они полагают, что таким образом можно избежать греха редукционизма. Но, кажется, здесь проявляется нечто другое: просто творческой личности гораздо проще и приятнее впасть в абсолютную свободу системного экстаза (Г.П. Щедровицкий, Я.Л. Коломинский) и произвольно городить из эмпирического материала некую непротиворечивую структуру. И пусть произведение больше похоже на проект некой неживой конструкции50, что из того? Почему в ней должно обязательно просвечиваться нечто живое? Достаточно того, что построена система, которая может как-то передвигаться в пространстве и которую можно неторопливо рассматривать. Такой системой, разумеется, может стать любая модель консультирования, в отличие от предмета ее изучения – живой человеческой личности. Действительно, никакой массовой психологической помощи невозможно ожидать без построения системы психологической службы. Но само психологическое здоровье личности (Дубровина И.В., 1991; Психокоррекционная и развивающая работа.., 2002), для укрепления которого она создана, не является системой. Практический психолог может выделить лишь некоторые важнейшие ориентиры психологического здоровья с тем, чтобы сделать свою деятельность целесообразной, планируемой, чтобы обеспечить необходимые организационные условия. Но мы должны осознавать, что это именно мы субъективно выделяем какие-то качества, допустим эгоцентризм, нарциссизм и инцестуальный комплекс (Фромм Э., 1992), как признаки нездоровья и целенаправленно концентрируем свою деятельность на переориентацию личности в направлении «синдрома роста». Эти признаки «не живут» ни в качестве отдельных изолированных сущностей, ни в составе некоего механического конструкта. Консультирование будет только тогда успешным, когда мы сможем уловить противоречивую динамику внутренних сущностных связей в логически построенной нами модели. Поскольку мы заботимся о развитии личности, то должны хорошо понимать, что даже самая гениальная инженерная или процессорная конструкция, которой мы справедливо восхищаемся, пока еще не обладает саморазвитием и неизменно остается в этом отношении проще и примитивней любого растения. Очень часто результат системного конструирования получается действительно творческий и тем самым радует своего автора, но, к сожалению, затем оказывается, что полученный продукт по своей сути является никак не гуманитарным, а инженерным, т.е. совершенно не относящимся к сущности «человечного человека» (Леонтьев А.Н., 1975). Но вернемся к рассмотрению предпосылок тех проблем, с которыми неизбежно сталкивается консультант. Эгоцентрический ребенок еще до травмы поставлен в условия, в которых вынужден был разрушать свои связи с окружающими людьми и обществом в целом. Никакого «врожденного чувства общности» (Адлер А., 1993) в его поведении даже не просвечивается. Поэтому значимое положение в обществе для него действительно становится фиктивной целью. Общественные связи не приобретают значения сущностных, они инструментальны и утилитарны. Общество лишь средство, которое используется для решения эгоцентрических проблем. И если какой-нибудь волшебник дал бы такому несчастному подростку всевластие, то он – после «чумового веселья» – захотел бы «раскрутить земной шарик так, чтобы тот развалился». Это пример высказываний типичного социального невротика, стремящегося к власти над окружающими. Необходимо отметить, что подобное стремление было бы вполне естественным еще два столетия назад, когда не существовало тех гуманистических ценностей, которые социальный невротик теперь может разрушать. Если в обществе отношения господства и подчинения являются типичными, то в отношении соответствующих социальных норм и ценностей социальный невротик ведет себя довольно лояльно и потому никак не выделяется своим поведением. В качестве особого социально-патологического и социально-паразитического типа личности он выявился только в современных общественно-исторических условиях51. Главной особенностью социального невротика стало уже не его непосредственное стремление к власти, а другое яркое новообразование – способность разрешать внутренние конфликты за счет разрушения гуманистических и социально-культурных ценностей. Детей и подростков, посттравматические страдания которых связаны с их пристрастностью к созидательным общечеловеческим ценностям и смыслам, с нежеланием расстаться с ними или согласиться на судьбу изгоя, отверженного обществом, мы будем далее называть позитивно социализированным или просто социализированным. Ясно, что задачи консультирования в отношении социального невротика и социализированного пострадавшего, которому, действительно, свойственно «чувство общности», должны различаться по своему содержанию и последовательности их реализации. Главным признаком, отличающим социализированную личность от социального невротика, является сформированость совести52. Совесть мы понимаем не только как интеральный53контроль со стороны «тысячи внутренних свидетелей». Хотя, действительно, в отличие от чувства вины, связывающего ребенка с определенными другими в рамках первичного межличностного общения, совесть выступает в качестве более обобщенного и социализированного личностного новообразования. В этом отношении, человека совестливого легко можно спутать с невротиком, развивающимся в направлении сверхкомпенсации: в обоих случаях индивид возвышается над ситуативным межличностным уровнем общения. В обоих случаях для него неприемлемы бытовые утешения – в пережитом позоре или собственном негативном проступке,– которые строятся по логике: «никто не узнает», «все скоро забудется», «со всеми бывает» и т.д. И социализированная личность, и гиперкомпенсирующийся невротик постоянно находятся как бы в огнях рампы. Но отношение к «зрителям» у них разное. В первом случае – ощущение обобщенного «всевидящего ока» тысяч других людей связано с перспективами самореализации индивида в социуме и проблемой принятия обществом результатов этой самореализации. Оно означает личностную открытость субъекта перед другими, оценку его поведения в свете высших человеческих ценностей. То есть, фактически, индивид развивает рефлексию и возвышается над самим собой. А во втором случае речь идет о противопоставлении невротика массам, которыми он в качестве «сверхчеловека» «имеет право» эгоцентрически манипулировать. Это типичное проявление того самого разрушительного стремления к личной власти, о котором писал А. Адлер (1997). Совесть в своей обобщенности и интеральности доходит у социализированной личности до степени самоконтроля. Но от процесса произвольного самоконтроля, который всегда страдает грехом долженствования, отягчающим любое произвольное действие, совесть отличается наличием внутреннего императива для совершения поступков, которые, в этом случае, абсолютно не нуждаются для своей реализации ни в никаких дополнительных волевых усилиях. Напротив, в условиях больного общества регрессирующая социализированная личность порой делает – в целях «выживания» – сознательные попытки поступить против собственной совести и все-таки не может их осуществить. Для «отморозков», не имеющих этого главного личностного органа, подобная проблема просто непонятна и смехотворна. С самого раннего детства их социальный контроль был чисто внешним. А их активность была направлена на поиск таких лазеек в этом контроле, которые позволяли бы торжествовать их «демону» (Берн Э., 1988), т.е. лишенному любви дурашливому ребенку. Формирование совести нельзя связывать только с развитием мышления, хотя определенная обобщенность этого «внутреннего другого» вполне очевидна. Дело в том, что личность всегда есть противоречивое единство «Я» и «Другого». Иначе вообще было бы невозможно никакое единство и развитие личности. Но в совести проявляется не просто «другой», а «Другой, которого Я |