Освящается Рассу и Флоренс Допп
 Скачать 287.39 Kb.
|
|
О боже, и для чего? Думаю, мы можем это обсудить. С показаниями Томми Вильямса, моими показаниями и информацией, полученной из клуба, можно начать новое дело. Томми Вильяме выбыл из Шоушенка. Что?! – Он был переведен. – Переведен куда? Кешмен. Энди замолчал. Его никто не назвал бы недостаточно сообразительным, но тут и круглый идиот мог бы догадаться, что дело нечисто. Кешмен – тюрьма к северу от Арустука, слабо охраняемая. Заключенные часто посылаются на уборку картофеля, и это довольно тяжелая работа, но им выплачивают хороший заработок. А также у этих людей есть реальная возможность обучаться в CVI, престижном техническом институте, если у кого возникает желание. Что самое главное для таких людей, как Томми, людей с молодой женой и ребенком, отпускная программа в Кетмене довольно свободная. Что означает реальный шанс хотя бы по выходным жить как нормальный человек. Воспитывать собственного ребенка, заниматься сексом с женой, даже ездить на пикник. Нортон, несомненно, выложил все эти козыри перед ошалевшим Томми и потребовал взамен всего лишь одной маленькой услуги: не слова больше про Элвуда Блейча. Томми предстояло решать, отправляться ли ему в Кешман или оставаться здесь, где ему устроили бы действительно тяжкое существование и вместо секса с женой предложили бы секс с тремячетырьмя сестрами. Но почему? – Спросил Энди. – Почему Вы… Да будет Вам известно, – спокойно продолжал Нортон, – что я связывался с Роуд Айленд. Там действ тельно содержался заключенный по имени Элвуд Блейч. Он был выпущен на свободу во время последней амнистии, знаете, эти идиотские правительственные программы, выдумка обезумевших либералов, позволяющая уголовникам спокойно разгуливать по улицам. Блейч исчез. Начальник той тюрьмы… не приходится ли Вам приятелем? Сем Нортон одарил Энди ледяной улыбкой… – Да, мы знакомы. Почему? – повторил Энди. – Скажите мне, зачем Вы это сделали? Я ни о чем бы не стал болтать, если бы вышел на свободу, это же очевидно. Так зачем же? Затем, что люди, подобные Вам, причиняют мне много расстройства и головную боль, – откровенно сказал Нортон. – Мне хорошо, что Вы находитесь здесь, в Шоушенке, мистер Дюфресн. И пока я нахожусь на посту коменданта. Вы на свободу не выйдете. Вы привыкли думать, что на голову выше всех окружающих. Это очевидно, для этого достаточно посмотреть хоть раз вам в глаза, и когда я впервые пришел в библиотеку, мне стало все очевидно. Ощущение собственного превосходства написано у Вас на лбу крупными буквами. Теперь Вы несколько изменились, и я этому рад. Не думайте, что Вы для меня чем-то полезны, вовсе нет. Просто такого человека не помешало бы поучить смирению. Вы привыкли шествовать по прогулочному двору так, как будто это гостиная в доме Вашего приятеля, и Вы приглашены на вечерний коктейль. Знаете, такие очаровательные вечеринки, где всякий муж домогается чужой жены и все до одного напиваются безобразно пьяными. Но больше Вы не будете прогуливаться подобным образом, я в этом уверен. И буду следить на протяжении многих лет с большим удовольствием за тем, чтобы к Вам не вернулась прежняя самонадеянность. А теперь убирайтесь прочь. О'кей. Но знайте, Нортон, что вся моя активность в качестве Вашего личного экономиста сворачивается. И если Вы захотите впредь обходить налоги и сводить концы с концами, обращайтесь в консультацию. Возможно, Вам помогут. Лицо коменданта на секунду стало красным от прихлынувшей крови, но затем прежний цвет вернулся к нему. Теперь Вы пойдете в карцер. Тридцать дней. На хлеб и воду. Вторая черная пометка в карточке. И пока Вы будете там сидеть, обдумайте мои слова: если Вы прекратите на меня работать, я приложу все усилия, чтобы библиотека вернулась в то состояние, в котором была до Вашего прихода. И сделаю Вашу жизнь тяжелой… Очень тяжелой. Уж будьте спокойны, это я обеспечить смогу. Вы потеряете свою одноместную камеру в пятом блоке, поступающих сейчас много, так что будете жить с соседом. Потеряете все ваши камешки, лежащие на окне, и лишитесь протекции охраны против гомосексуалистов. Вы лишитесь всего… Ясно? Думаю, Энди было ясно все. Время шло – возможно, единственно невосполнимая, единственно ценная вещь в этом мире. Энди Дюфресн действительно изменился. Он продолжал делать грязную работу на Нортона и заниматься библиотекой, все шло по-прежнему. По-прежнему он заказывал выпивку на день рождения и Рождество, по-прежнему отдавал мне недопитые бутылки. Время от времени я доставал ему полировальные подушечки, и в 1967 я принес молоток: старый, который он получил девятнадцать лет назад, совсем истерся… Девятнадцать лет! Когда вы произносите эти слова, они звучат как захлопывание двери в гробницу и дважды повернутый в замке ключ. Молоток, который тогда стоил десять долларов, теперь поднялся до двадцати двух, и мы с Энди печально улыбнулись, когда заключали сделку. Энди продолжал обрабатывать камни, которые находил на прогулочном дворе. Правда, двор теперь стал меньше: половина его была заасфальтирована в 1962 году. В любом случае, Энди находил достаточно, чтобы ему было чем заниматься. Когда он заканчивал обрабатывать камень, помещал его на подоконник. Энди говорил мне, что он любит смотреть на камешки, освещаемые солнечными лучами, на кусочки планеты, которые он взял из пыли и грязи и отшлифовал до зеркального блеска. Аспидный сланец, кварц, гранит. Крошечные скульптуры, склеенные заботливыми руками Энди. Осадочные конгломераты, отполированные так, что можно было ясно видеть, что они составлены из слоев различных пород, отлагавшихся здесь на протяжении многих веков. Энди называл такие образцы «тысячелетние сэндвичи». Время от времени Энди убирал некоторые камешки с подоконника, чтобы оставить место для новых. Большинство из тех камней, что покинуло его комнату, перешло ко мне. Считая те, самые первые, напоминающие запонки, у меня было пять экземпляров. Одна скульптура человека, мечущего копье, два осадочных конгломерата, тщательно отполированных. У меня до сих пор хранятся эти камни, и я часто верчу их в руках, думая о том, сколь много может добиться человек, если у него есть время и желание. Итак, все текло своим чередом. Если бы Нортон мог видеть, как изменился Энди в глубине души, он был бы доволен результатами своих трудов. Но для этого ему пришлось бы заглянуть чуть глубже, чем он привык. Он говорил Энди, что тот идет по прогулочному двору, как по гостиной на званом ужине. Я называл такое поведение чуть иначе, но прекрасно понимаю, что именно имел ввиду комендант. Я уже говорил, что Энди носил свою свободу как невидимый пиджак, и хотя он находился за решеткой, никогда не походил на заключенного. Глаза его никогда не принимали отсутствующего тупого выражения. Он никогда не ходил так, как большинство здесь – сгорбившись, вжав голову в плечи, тяжело переставляя ступни, словно они налиты свинцом. Нет, не такой была походка Энди: легкий шаг, расправленные плечи, будто он возвращается домой, где его ждет прекрасный ужин и красивая женщина вместо пресного месива из овощей, переваренной картошки и двух жирных жестких кусочков того, что скорее можно назвать пародией на мясо… Плюс картинка с Реквель Элч на стене. И за все эти четыре года, хотя Энди и не стал таким же, как остальные, он приутих, замкнулся в себе, стал более молчаливым и сосредоточенным. И кто может его винить? Разве что Нортон. Мрачное состояние Энди прекратилось в 1967 году во время мирового чемпионата. Это был сказочный год, год, когда «Ред Соке» стали победителями. Первое место вместо предсказываемого Лас Вегасом девятого. Когда это случилось – когда команда стала призером Американской лиги – невиданное оживление охватило всю тюрьму. Это была какая-то идиотская радость, странное ощущение, что если ожила безнадежная, казалось бы, команда – то шанс на воскресение есть у всякого. Теперь я едва ли смогу объяснить природу этого чувства, как бывший битломан не объяснит причин своего сумасшествия, когда оно уже прошло. Но тогда все это было вполне доступным и реальным. Всякое радио включалось на волну радиостанции, передающей чемпионат, когда играли «Ред Соке». Жуткое уныние охватило публику, когда в Клевелэнд была пропущена под конец пара мячей, и идиотский взрыв буйного веселья последовал за решающим броском Рико Петросели, который решил исход игры. Затем, после поражения в седьмой игре чемпионата, «Ред Соке» утратили свое магическое воздействие, и заключенные вновь впали в тягостное оцепенение. Подозреваю, как обрадовался этому Нортон. Проклятый сукин сын любил видеть вокруг себя людей с постными лицами, посыпающих головы пеплом, и на дух не переносил счастливых улыбок. Что касается Энди, ему не было причин унывать. Возможно потому, что он никогда не был бейсбольным фанатом. В любом случае, он сумел поймать то непередаваемое ощущение удачи, которое, казалось, потерял. Энди вытащил свою свободу, как невидимый пиджак, из пыльного шкафа – и примерил вновь… Я вспоминаю один ясный осенний денек две недели после окончания чемпионата. Возможно, было воскресенье, потому что я помню множество людей, расхаживающих по двору, перекидывающихся мячиком, треплющихся друг с другом о всякой ерунде и заключающих сделки. Другие в это время сидели в зале для посетителей, общаясь с близкими под пристальным взором охранников, рассказывая с серьезным видом совершенно неправдоподобные сказки о своей жизни и радуясь передачам. Энди сидел на корточках у стены, сжимая в руке подобранные им только что камешки. Лицо он поднял к солнцу и, зажмурившись, впитывал тепло его лучей. В тот день была на редкость ясная погода, это я помню точно. Привет, Ред, – окликнул он меня. – Подсаживайся, поговорим. Я подошел. Хочешь? – Он протянул мне парочку тщательно отполированных «тысячелетних сэндвичей». Конечно. Чудные вещицы… Спасибо большое тебе. Энди сменил тему: У тебя в следующем году знаменательная дата. Я кивнул. В будущем году я отмечу тридцатилетие своего поступления в Шоушенк, шестьдесят процентов жизни проведено в тюрьме… – Думаешь, ты когда-нибудь выйдешь отсюда? Разумеется. Когда у меня отрастет длинная седая борода, а старческий маразм разовьется настолько, что я уже не буду осознавать, в тюрьме я или на свободе. Энди слегка улыбнулся и прищурился на солнце: Хорошо. Я думаю, в такой чудный денек почему бы не быть хорошему настроению. Он кивнул, и некоторое время мы молчали. Когда я отсюда выйду, – наконец произнес Энди. – я поеду туда, где все время тепло. Он говорил с такой уверенностью, как будто до освобождения оставалось не больше месяца. – И ты знаешь, Ред, куда я поеду? Понятия не имею, и куда же? Зихуатанезо, – ответил Энди, медленно, мягко выговаривая это слово, и оно звучало как музыка. – Недалеко от Мехико. Это маленькое местечко в двадцати милях от тридцать седьмой магистрали. Оно находится в сотне миль к северо-востоку от Акапулко в Тихом океане. Ты знаешь, что говорят мексиканцы о Тихом океане? Я ответил, что не знаю. Говорят, у него нет памяти. Именно там я хочу провести остаток своих дней. Ред. В теплом месте, где исчезает память. Энди забрал в ладонь горсть пыли, и теперь, продолжая говорить, отбирал камешки. Пару раз кварц вспыхнул под солнечными лучами. Зихуантанезо. Там у меня будет маленький отель. Шесть домиков вдоль побережья, и еще шесть – чуть по дальше около магистрали. У меня будет парень, который будет возить гостей на рыбалку. А для того, кто поймает самую большую рыбу сезона, будет учрежден приз, и его портрет я повешу в вестибюле. Это будет такое место, где стоит провести свой медовый месяц. – И где ты собираешься взять денег для этого всего? Финансовые операции? Он взглянул на меня и улыбнулся: В точку. Ред. Временами ты меня просто пугаешь. Так вот, слушай, – продолжал Энди, закуривая сигарету. – Когда случается что-нибудь скверное в этом суетном мире, люди делятся на две категории. Предположим, есть маленький домик, уютно обставленный и полный гениальных полотен и всякого антиквариата. И вот хозяин его услышал, что приближается ураган. Один из этих двух типов людей будет надеяться на лучшее. «Ураган свернет с пути, – говорит себе такой человек. – Было бы абсурдно уничтожить этот чудный дом и эти старые картины. Господь не позволит этого… Да если что и случится, все имущество здесь застраховано». Это один сорт людей. А другой пребывает в уверенности, что ураган может идти прямо на него, и тогда разрушит все на своем пути. И даже если прогноз погоды утверждает, что ураган сменил путь, такой человек знает, что в любой момент он может вернуться вновь и сравнять его милый домик с землей. Такие люди отдают себе отчет в том, что стоит надеяться на лучшее, это еще никому не вредило… Но готовиться стоит к худшему. Я зажег сигарету и спросил: Ты хочешь сказать, ты застраховался от неожиданности? Да, я подготовился к урагану. Я знаю, как скверно он выглядит. У меня было мало времени, но во все отведенное мне время я действовал. У меня был друг, единственный человек, который остался со мной. Он работал в инвестиционной компании в Портленде. Шесть лет назад он умер. Жаль. Да. – Энди отбросил окурок. – У нас с Линдой было что-то около четырнадцати тысяч долларов – не много, но кое-что. Однако, черт, мы были молоды и не о чем не думали. Но когда начался ураган, я принялся вытаскивать свои картины в безопасное место. Я продал акции и честно заплатил весь налог, как примерный школьник. Внес в декларацию абсолютно все, ничего не скрыл. Они заморозили твой счет? Я был обвинен в убийстве, Ред, а не мертв! Невозможно заморозить имущество невинного человека. И слава богу. А это все было еще до того, как меня обвинили в преступлении. У нас с Джимом, тем моим другом, было немного времени. Я все быстро скинул по дешевке. Конечно, много проиграл на этом. Но тогда у меня были другие, гораздо более серьезные поводы для волнения. Да, пожалуй. Когда я попал в Шоушенк, все это оставалось в целости. Как и теперь. Там, за этими стенами, живет человек, которого никто никогда не видел в лицо. У него есть карточка социальной безопасности и водительские права, полученные в Майне. А также свидетельство о рождении на имя Питера Стивенса. Превосходное имя, не правда ли? Кто он? – спросил я. Похоже, я знал, что ответит Энди, но не мог в это поверить. Я. Не станешь же ты говорить мне, что у тебя было достаточно времени, чтобы получить фальшивые документы, пока над тобой трудились копы. Или что ты оформил все это, находясь на судебном разбирательстве. Нет, этого я утверждать не стану. Мой друг Джим оформил все за меня. Он начал действовать после того, как отклонили мою апелляцию. Основные документы были в его руках до 1950 года. Он должен был быть тебе очень близким другом, – сказал я. Не знаю, какой части из всего этого я поверил – всему, половине или же вовсе ничему. Но денек был теплый, солнце ясно светило, и все один черт – это была занимательная история. Ведь весь этот расклад на сто процентов нелегален. Он был близким другом. Мы вместе воевали. Франция, Германия, оккупация. Он был хорошим другом. Он знал, что в этой стране сделать фальшивые бумаги, хотя и не легально, легко и безопасно. Он взял мои денеги, все налоги на которые были выплачены так тщательно, что IRS было просто не к чему придраться. И вложил их на имя Питера Стивенса. Это было в 1950 и 1952 году. Сегодня по приблизительным расчетам там триста семьдесят тысяч долларов. Наверное, у меня отвисла челюсть, потому что Энди улыбнулся, глядя на меня. Если я не умру здесь, возможно, у меня будет семь или восемь миллионов, «роллс-ройс» и все, чего я не пожелаю. Ладонь его зачерпнула новую пригоршню камешков. Я надеюсь на лучшее, готовлюсь к худшему, и ничего, кроме этого. Фальшивое имя предназначено для того, чтобы сохранить этот маленький капитал. Просто я перестраховывался и заранее выносил свои пожитки из дому. Но, к сожалению, я не знал, что ураган будет продолжаться так долго. Я некоторое время молчал, пытаясь осознать, что этот невысокий худощавый человек в сером тюремном костюме может обладать большей суммой денег, чем комендант Нортон соберет за всю свою гнусную жизнь, даже если вывернется наизнанку. Значит, ты не придуривался, когда говорил, что можешь нанять адвоката. – Наконец вымолвил я. – За такие деньги можно пригласить Клеринса Дерроу, или кто там сейчас самый крутой вместо него. Почему ты до сих пор этого не делаешь? Ты бы вылетел из этой чертовой дыры как пуля. Не совсем так, – ответил Энди, слегка улыбаясь. Хороший адвокат вытащит Томми Вильямса из Кешмана и заставит его говорить, хочет тот или нет. Твое дело возобновят, ты наймешь частных сыщиков для поисков Элвуда Блейча и смешаешь эту суку Нортона с дерьмом. Почему бы нет, Энди? Потому, что я сам себя перехитрил. Если я когда-нибудь попробую наложить лапу на деньги Питера Стивенса, находясь здесь, я потеряю все до цента. Это мог сделать Джим, однако он мертв. Видишь, в чем проблема? Я видел: эти деньги так много могли дать Энди, но получалось так, будто они принадлежат другому лицу. И если отрасль, в которую они вложены, придет в убыток… Все, что остается Энди – наблюдать за курсом акций на страницах «Пресс-геральд», будучи не в силах сделать хоть что-нибудь. Хреновое положение, скажу я вам. И еще тебе кое-что скажу. Ред. В городке Бакстоне есть скошенный луг. Ты же знаешь, где находится Бакстон? Я знал. Вот и хорошо. В северном углу лужка расположен большой камень, на котором выбито стихотворение Роберта Фроста. Около основания большого камня расположено вкрапленное в него вулканическое стекло, которое до сорок седьмого года было моим пресс-папье. Джим вставил этот камешек в большой валун на лугу. Под ним лежит ключ от депозитного ящика в Портлендском банке. Ну и попал же ты в переделку, – сказал я. – Когда умер твой друг, IRS вместе с исполнителем его завещания вскрыл все депозитные ящики. Энди улыбнулся: Все не так плохо. Мы позаботились о такой возможности. Ящик зарегистрирован на имя Питера Стивенса, и каждый год компания юристов, являющаяся исполнителем завещания Джима, посылает в банк чек. Рента вносится исправно. Питер Стивене находится в этой коробке, и рано или поздно он выйдет наружу. Водительские права просрочены на шесть лет, потому что Джим умер шесть лет назад, но ничего не стоит восстановить их за пять долларов. В коробочке также расположены биржевые сертификаты и два десятка тысячедолларовых облигаций. Я присвистнул. Питер Стивене надежно заперт в ящике портлендского банка, а Энди Дюфресн еще более надежно заперт в Шоушенке. Вот ведь в чем проблема. А ключ, которым можно открыть ящик с документами, деньгами и новой жизнью, находится под черным стеклом на Бакстонском лугу. Скажу больше, Ред, последние двадцать лет я с необычайным интересом проглядывал газеты, выискивая в них все новости, касающиеся новых строительных проектов в Бакстоне. И в один прекрасный день, подозреваю, мне придется прочитать, что через луг проложили магистраль или начали строить там новый госпиталь или универмаг, похоронив мою новую жизнь под десятью футами бетона. |