Белый Клык. Первая. Погоня за добычей темный еловый лес стоял, нахмурившись, по обоим берегам скованной льдом реки

• Название: Первая. Погоня за добычей темный еловый лес стоял, нахмурившись, по обоим берегам скованной льдом реки
• Дата: 26.04.2022
• Размер: 0.85 Mb.
• Имя файла: Белый Клык.doc
• Тип: Глава; #498430
• страница: 20 из 25

ГЛАВА ШЕСТАЯ. НОВАЯ НАУКА

Увидев приближающегося Уидона Скотта, Белый Клык ощетинился и зарычал, давая этим понять, что не потерпит расправы над собой.

С тех пор как он прокусил Скотту руку, которая была теперь забинтована и висела на перевязи, прошли сутки.

Белый Клык помнил, что боги иногда откладывают наказание, и сейчас ждал расплаты за свой проступок.

Иначе не могло и быть.

Он совершил святотатство: впился зубами в священное тело бога, притом белокожего бога.

По опыту, который остался у него от общения с богами, Белый Клык знал, какое суровое наказание грозит ему.

Бог сел в нескольких шагах от него.

В этом еще не было ничего страшного -- обычно они наказывают стоя.

Кроме того, у этого бога не было ни палки, ни хлыста, ни ружья, да и сам Белый Клык находился на свободе.

Ничто его не удерживало -- ни цепь, ни ремень с палкой, и он мог спастись бегством прежде, чем бог успеет встать на ноги.

А пока что надо подождать и посмотреть, что будет дальше.

Бог сидел совершенно спокойно, не делая попыток встать с места, и злобный рев Белого Клыка постепенно перешел в глухое ворчание, а потом и ворчание смолкло.

Тогда бог заговорил, и при первых же звуках его голоса шерсть на загривке у Белого Клыка поднялась дыбом, в горле снова заклокотало.

Но бог продолжал говорить все так же спокойно, не делая никаких резких движений.

Белый Клык рычал в унисон с его голосом, и между словами и рычанием установился согласный ритм.

Но речь человека лилась без конца.

Он говорил так, как еще никто никогда не говорил с Белым Клыком.

В мягких, успокаивающих словах слышалась нежность, и эта нежность находила какой-то отклик в Белом Клыке.

Невольно, вопреки всем предостережениям инстинкта, он почувствовал доверие к своему новому богу.

В нем родилась уверенность в собственной безопасности -- в том, в чем ему столько раз приходилось разубеждаться при общении с людьми.

Бог говорил долго, а потом встал и ушел.

Когда же он снова появился на пороге хижины, Белый Клык подозрительно осмотрел его.

В руках у него не было ни хлыста, ни палки, ни оружия.

И здоровая рука его не пряталась за спину.

Он сел на то же самое место в нескольких шагах от Белого Клыка и протянул ему мясо.

Навострив уши.

Белый Клык недоверчиво оглядел кусок, ухитряясь смотреть одновременно и на него и на бога, и приготовился отскочить в сторону при первом же намеке на опасность.

Но наказание все еще откладывалось.

Бог протягивал ему еду -- только и всего.

Мясо как мясо, ничего страшного в нем не было.

Но Белый Клык все еще сомневался и не взял протянутого куска, хотя рука Скотта подвигалась все ближе и ближе к его носу.


Боги мудры -- кто знает, какое коварство таится в этой безобидной с виду подачке?

По своему прошлому опыту, особенно когда приходилось иметь дело с женщинами. Белый Клык знал, что мясо и наказание сплошь и рядом имели между собой тесную и неприятную связь.

В конце концов бог бросил мясо на снег, к ногам Белого Клыка.

Тот тщательно обнюхал подачку, не глядя на нее, -- глаза его были устремлены на бога.

Ничего плохого не произошло.

Тогда он взял кусок в зубы и проглотил его.

Но и тут все обошлось благополучно.

Бог предлагал ему другой кусок.

И во второй раз Белый Клык отказался принять его из рук, и бог снова бросил мясо на снег.

Так повторилось несколько раз.

Но наступило время, когда бог отказался бросить мясо.

Он держал кусок и настойчиво предлагал Белому Клыку взять подачку у него из рук.

Мясо было вкусное, а Белый Клык проголодался.

Мало-помалу, с бесконечной осторожностью, он подошел ближе и наконец решился взять кусок из человеческих рук.

Не спуская глаз с бога. Белый Клык вытянул шею и прижал уши, шерсть у него на загривке встала дыбом, в горле клокотало глухое рычание, как бы предостерегающее человека, что шутки сейчас неуместны.

Белый Клык съел кусок, и ничего с ним не случилось.

И так мало-помалу он съел все мясо, и все-таки с ним ничего не случилось.

Значит, наказание откладывалось.

Белый Клык облизнулся и стал ждать, что будет дальше.

Бог продолжал говорить.

В голосе его слышалась ласка -- то, о чем Белый Клык не имел до сих пор никакого понятия.

И ласка эта будила в нем неведомые до сих пор ощущения.

Он почувствовал странное спокойствие, словно удовлетворялась какая-то его потребность, заполнялась какая-то пустота в его существе.

Потом в нем снова проснулся инстинкт, и прошлый опыт снова послал ему предостережение.

Боги хитры: трудно угадать, какой путь они выберут, чтобы добиться своих целей.

Так и есть!

Коварная рука тянется все дальше и дальше и опускается над его головой.

Но бог продолжает говорить.

Голос его звучит мягко и успокаивающе.

Несмотря на угрозу, которую таит в себе рука, голос внушает доверие.

И, несмотря на всю мягкость голоса, рука внушает страх.

Противоположные чувства и ощущения боролись в Белом Клыке.

Казалось, он упадет замертво, раздираемый на части враждебными силами, ни одна из которых не получала перевеса в этой борьбе только потому, что он прилагал неимоверные усилия, чтобы обуздать их.

И Белый Клык пошел на сделку с самим собой: он рычал, прижимал уши, но не делал попыток ни укусить Скотта, ни убежать от него.

Рука опускалась.

Расстояние между ней и головой Белого Клыка становилось все меньше и меньше.

Вот она коснулась вставшей дыбом шерсти.

Белый Клык припал к земле.

Рука последовала за ним, прижимаясь плотнее и плотнее.

Съежившись, чуть ли не дрожа, он все еще сдерживал себя.

Он испытывал муку от прикосновения этой руки, насиловавшей его инстинкты.

Он не мог забыть в один день все то зло, которое причинили ему человеческие руки.

Но такова была воля бога, и он делал все возможное, чтобы заставить себя подчиниться ей.

Рука поднялась и снова опустилась, лаская и гладя его.

Так повторилось несколько раз, но стоило только руке подняться, как поднималась и шерсть на спине у Белого Клыка.

И каждый раз, как рука опускалась, уши его прижимались к голове и в горле начинало клокотать рычание.

Белый Клык рычал, предупреждая бога, что готов отомстить за боль, которую ему причинят.

Кто знает, когда наконец обнаружатся истинные намерения бога!

В любую минуту его мягкий, внушающий такое доверие голос может перейти в гневный крик, а эти нежные, ласкающие пальцы сожмутся, как тиски, и лишат Белого Клыка всякой возможности сопротивляться наказанию.

Но слова бога были по-прежнему ласковы, а рука его все так же поднималась и снова касалась Белого Клыка, и в этих прикосновениях не было ничего враждебного.

Белый Клык испытывал двойственное чувство.

Инстинкт восставал против такого обращения, оно стесняло его, шло наперекор его стремлению к свободе.

И все-таки физической боли он не испытывал.

Наоборот, эти прикосновения были даже приятны.

Малопомалу рука бога передвинулась к его ушам и стал осторожно почесывать их; приятное ощущение как будто даже усилилось.

Но страх не оставлял Белого Клыка; он все так же настораживался, ожидая чего-то недоброго и испытывая попеременно то страдание, то удовольствие, в зависимости от того, какое из этих чувств одерживало в нем верх.

-- Ах, черт возьми!

Эти слова вырвались у Мэтта. Он вышел из хижины с засученными рукавами, неся в руках таз с грязной водой, и только хотел выплеснуть ее на снег, как вдруг увидел, что Уидон Скотт ласкает Белого Клыка.

При первых же звуках его голоса Белый Клык отскочил назад и свирепо зарычал.

Мэтт посмотрел на своего хозяина, неодобрительно и сокрушенно покачав головой.

-- Вы меня извините, мистер Скотт, но, ей-богу, в вас сидят по крайней мере семнадцать дураков, и каждый орудует на свой лад.

Уидон Скотт улыбнулся с видом превосходства, встал и нагнулся над Белым Клыком.

Он ласково заговорил с ним, потом медленно протянул руку и снова начал гладить его по голове.

Белый Клык терпеливо сносил это поглаживание, но смотрел он -- смотрел во все глаза -- не на того, кто его ласкал, а на Мэтта, стоявшего в дверях хижины.

-- Может быть, из вас и получился первоклассный инженер, мистер Скотт, -- разглагольствовал погонщик, -- но, я считаю, вы многое утратили в жизни: вам бы следовало в детстве удрать из дому и поступить в цирк.

Белый Клык зарычал, услышав голос Мэтта, но на этот раз уже не отскочил от руки, ласково гладившей его по голове и по шее.

И это было началом конца прежней жизни, конца прежнего царства ненависти.

Для Белого Клыка началась новая, непостижимо прекрасная жизнь.

В этом деле от Уидона Скотта требовалось много терпения и ума.

А Белый Клык должен был преодолеть веления инстинкта, пойти наперекор собственному опыту, отказаться от всего, чему научила его жизнь.

Прошлое не только не вмещало всего нового, что ему пришлось узнать теперь, но опровергало это новое.

Короче говоря, от Белого Клыка требовалось неизмеримо большее умение разбираться в окружающей обстановке, чем то, с которым он пришел из Северной глуши и добровольно подчинился власти Серого Бобра.

В то время он был всего-навсего щенком, еще не сложившимся, готовым принять любую форму под руками жизни.

Но теперь все шло по-иному.

Прошлая жизнь обработала Белого Клыка слишком усердно; она ожесточила его, превратила в свирепого, неукротимого бойцового волка, который никого не любил и не пользовался ничьей любовью.

Переродиться -- значило для него пройти через полный внутренний переворот, отбросить все прежние навыки, -- и это требовалось от него теперь, когда молодость была позади, когда гибкость была утрачена и мягкая ткань приобрела несокрушимую твердость, стала узловатой, неподатливой, как железо, а инстинкты раз и навсегда установили потребности и законы поведения.

И все-таки новая обстановка, в которой очутился Белый Клык, опять взяла его в обработку. Она смягчала в нем ожесточенность, лепила из него иную, более совершенную форму.

В сущности говоря, все зависело от Уидона Скотта.

Он добрался до самых глубин натуры Белого Клыка и лаской вызвал к жизни все те чувства, которые дремали и уже наполовину заглохли в нем.

Так Белый Клык узнал, что такое любовь.

Она заступила место склонности -- самого теплого чувства, доступного ему в общении с богами.

Но любовь не может прийти в один день.

Возникнув из склонности, она развивалась очень медленно.

Белому Клыку нравился его вновь обретенный бог, и он не убегал от него, хотя все время оставался на свободе.

Жить у нового бога было несравненно лучше, чем в клетке у Красавчика Смита; кроме того, Белый Клык не мог обойтись без божества.

Чувствовать над собой человеческую власть стало для него необходимостью.

Печать зависимости от человека осталась на Белом Клыке с тех далеких дней, когда он покинул Северную глушь и подполз к ногам Серого Бобра, покорно ожидая побоев.

Эта неизгладимая печать снова была наложена на него, когда он во второй раз вернулся из Северной глуши после голодовки и почувствовал запах рыбы в поселке Серого Бобра.

И Белый Клык остался у своего нового хозяина, потому что он не мог обходиться без божества и потому что Уидон Скотт был лучше Красавчика Смита.

В знак преданности он взял на себя обязанности сторожа при хозяйском добре.

Он бродил вокруг хижины, когда ездовые собаки уже спали, и первому же запоздалому гостю Скотта пришлось отбиваться от него палкой до тех пор, пока на выручку не прибежал сам хозяин.

Но Белый Клык вскоре научился отличать воров от честных людей, понял, как много значат походка и поведение.

Человека, который твердой поступью шел прямо к дверям, он не трогал, хотя и не переставал зорко следить за ним, пока дверь не открывалась и благонадежность посетителя не получала подтверждения со стороны хозяина.

Но тот, кто пробирался крадучись, окольными путями, стараясь не попасться на глаза, -- тот не знал пощады от Белого Клыка и пускался в поспешное и позорное бегство.

Уидон Скотт задался целью вознаградить Белого Клыка за все то, что ему пришлось вынести, вернее -- искупить грех, в котором человек был повинен перед ним.

Это стало для Скотта делом принципа, делом совести.

Он чувствовал, что люди остались в долгу перед Белым Клыком и долг этот надо выплатить, -- и поэтому он старался проявлять к Белому Клыку как можно больше нежности.

Он взял себе за правило ежедневно и подолгу ласкать и гладить его.

На первых порах эта ласка вызывала у Белого Клыка одни лишь подозрения и враждебность, но мало-помалу он начал находить в ней удовольствие.

И все-таки от одной своей привычки Белый Клык никак не мог отучиться: как только рука человека касалась его, он начинал рычать и не умолкал до тех пор, пока Скотт не отходил.

Но в этом рычании появились новые нотки.

Посторонний не расслышал бы их, для него рычание Белого Клыка оставалось по-прежнему выражением первобытной дикости, от которой у человека кровь стынет в жилах.

С той дальней поры, когда Белый Клык жил с матерью в пещере и первые приступы ярости овладевали им, его горло огрубело от рычания, и он уже не мог выразить свои чувства по-иному.

Тем не менее чуткое ухо Скотта различало в этом свирепом реве новые нотки, которые только одному ему чуть слышно говорили о том, что собака испытывает удовольствие.

Время шло, и любовь, возникшая из склонности, все крепла и крепла.

Белый Клык сам начал чувствовать это, хотя и бессознательно.

Любовь давала знать о себе ощущением пустоты, которая настойчиво, жадно требовала заполнения.

Любовь принесла с собой боль и тревогу, которые утихали только от прикосновения руки нового бога.

В эти минуты любовь становилась радостью -- необузданной радостью, пронизывающей все существо Белого Клыка.

Но стоило богу уйти, как боль и тревога возвращались и Белого Клыка снова охватывало ощущение пустоты, ощущение голода, властно требующего утоления.

Белый Клык понемногу находил самого себя.

Несмотря на свои зрелые годы, несмотря на жесткость формы, в которую он был отлит жизнью, в характере его возникали все новые и новые черты.

В нем зарождались непривычные чувства и побуждения.

Теперь Белый Клык вел себя совершенно по-другому.

Прежде он ненавидел неудобства и боль и всячески старался избегать их.

Теперь все стало иначе: ради нового бога Белый Клык часто терпел неудобства и боль.

Так, например, по утрам, вместо того чтобы бродить в поисках пищи или лежать где-нибудь в укромном уголке, он проводил целые часы на холодном крыльце, ожидая появления Скотта.

Поздно вечером, когда тот возвращался домой, Белый Клык оставлял теплую нору, вырытую в сугробе, ради того, чтобы почувствовать прикосновение дружеской руки, услышать приветливые слова.

Он забывал о еде -- даже о еде, -- лишь бы побыть около бога, получить от него ласку или отправиться вместе с ним в город.

И вот склонность уступила место любви.

Любовь затронула в нем такие глубины, куда никогда не проникала склонность.

За любовь Белый Клык платил любовью.

Он обрел божество, лучезарное божество, в присутствии которого он расцветал, как растение под лучами солнца.

Белый Клык не умел проявлять свои чувства.

Он был уже немолод и слишком суров для этого.

Постоянное одиночество выработало в нем сдержанность.

Его угрюмый нрав был результатом долголетнего опыта.

Он не умел лаять и уже не мог научиться приветствовать своего бога лаем.

Он никогда не лез ему на глаза, не суетился и не прыгал, чтоб доказать свою любовь, никогда не кидался навстречу, а ждал в сторонке, -- но ждал всегда.

Любовь эта граничила с немым, молчаливым обожанием.

Только глаза, следившие за каждым движением хозяина, выдавали чувства Белого Клыка.

Когда же хозяин смотрел на него и заговаривал с ним, он смущался, не зная, как выразить любовь, завладевшую всем его существом.

Белый Клык начинал приспосабливаться к новой жизни.

Так он понял, что собак хозяина трогать нельзя.

Но его властный характер заявлял о себе; и собакам пришлось убедиться на деле в превосходстве своего нового вожака.

Признав его власть над собой, они уже не доставляли ему хлопот.

Стоило Белому Клыку появиться среди стаи, как собаки уступали ему дорогу и покорялись его воле.

Точно так же он привык и к Мэтту, как к собственности хозяина.

Уидон Скотт сам очень редко кормил Белого Клыка, эта обязанность возлагалась на Мэтта, -- и Белый Клык понял, что пища, которую он ест, принадлежит хозяину, поручившему Мэтту заботиться о нем.

Тот же самый Мэтт попробовал как-то запрячь его в нарты вместе с другими собаками.

Но эта попытка потерпела неудачу, и Белый Клык покорился только тогда, когда Уидон Скотт сам надел на него упряжь и сам сел в нарты.

Он понял: хозяин хочет, чтобы Мэтт правил им так же, как и другими собаками.

У клондайкских нарт, в отличие от саней, на которых ездят на Маккензи, есть полозья.

Способ запряжки здесь тоже совсем другой.

Собаки бегут гуськом в двойных постромках, а не расходятся веером.

И здесь, на Клондайке, вожак действительно вожак.

На первое место ставят самую понятливую и самую сильную собаку, которой боится и слушается вся упряжка.

Как и следовало ожидать. Белый Клык вскоре занял это место.

После многих хлопот Мэтт понял, что на меньшее тот не согласится.

Белый Клык сам выбрал себе это место, и Мэтт, не стесняясь в выражениях, подтвердил правильность его выбора после первой же пробы.

Бегая целый день в упряжке, Белый Клык не забывал и о том, что ночью надо сторожить хозяйское добро.

Таким образом, он верой и правдой служил Скотту, и у того во всей упряжке не было более ценной собаки, чем Белый Клык.

-- Если уж вы разрешите мне высказать свое мнение, -- заговорил как-то Мэтт, -- то доложу вам, что с вашей стороны было очень умно дать за эту собаку полтораста долларов.

Ловко вы провели Красавчика Смита, уж не говоря о том, что и по физиономии ему съездили.

Серые глаза Уидона Скотта снова загорелись гневом, и он сердито пробормотал:

"Мерзавец!"

Поздней весной Белого Клыка постигло большое горе: внезапно, без всякого предупреждения, хозяин исчез.

Собственно говоря, предупреждение было, но Белый Клык не имел опыта в таких делах и не знал, чего надо ждать от человека, который укладывает свои вещи в чемоданы.

Впоследствии он вспомнил, что укладывание вещей предшествовало отъезду хозяина, но тогда у него не зародилось ни малейшего подозрения.

Вечером Белый Клык, как всегда, ждал его прихода.

В полночь поднялся ветер; он укрылся от холода за хижиной и лежал там, прислушиваясь сквозь дремоту, не раздадутся ли знакомые шаги.

Но в два часа ночи беспокойство выгнало его из-за хижины, он свернулся клубком на холодном крыльце и стал ждать дальше.

Хозяин не приходил.

Утром дверь отворилась, и на крыльцо вышел Мэтт.

Белый Клык тоскливо посмотрел на погонщика: у него не было другого способа спросить о том, что ему так хотелось знать.

Дни шли за днями, а хозяин не появлялся.

Белый Клык, не знавший до сих пор, что такое болезнь, заболел.

Он был плох, настолько плох, что Мэтту пришлось в конце концов взять его в хижину.

Кроме того, в своем письме к хозяину Мэтт приписал несколько строк о Белом Клыке.

Получив письмо в Серкле, Уидон Скотт прочел следующее:

"Проклятый волк отказывается работать.

Ничего не ест.

Совсем приуныл.

Собаки не дают ему проходу.

Хочет знать, куда вы девались, а я не умею растолковать ему.

Боюсь, как бы не сдох".

Мэтт писал правду.

Белый Клык затосковал, перестал есть, не отбивался от налетавших на него собак.

Он лежал в комнате на полу около печки, потеряв всякий интерес к еде, к Мэтту, ко всему на свете.

Мэтт пробовал говорить с ним ласково, пробовал кричать -- ничего не действовало: Белый Клык поднимал на него потускневшие глаза, а потом снова ронял голову на передние лапы.

Но однажды вечером, когда Мэтт сидел за столом и читал, шепотом бормоча слова и шевеля губами, внимание его привлекло тихое повизгивание Белого Клыка.

Белый Клык встал с места, навострил уши, глядя на дверь, и внимательно прислушивался.

Минутой позже Мэтт услышал шаги.

Дверь отворилась, и вошел Уидон Скотт.

Они поздоровались.

Потом Скотт огляделся по сторонам.

-- А где волк? -- спросил он и увидел его.

Белый Клык стоял около печки. Он не бросился вперед, как это сделала бы всякая другая собака, а стоял и смотрел на своего хозяина.

-- Черт возьми! -- воскликнул Мэтт. -- Да он хвостом виляет!

Уидон Скотт вышел на середину комнаты и подозвал Белого Клыка к себе.

Белый Клык не прыгнул к нему навстречу, но сейчас же подошел на зов.

Движения его сковывала застенчивость, но в глазах появилось какое-то новое, необычное выражение: чувство глубокой любви засветилось в них.

-- На меня, небось, ни разу так не взглянул, пока вас не было, -- сказал Мэтт.

Но Уидон Скотт ничего не слышал.

Присев на корточки перед Белым Клыком, он ласкал его -- почесывал ему за ушами, гладил шею и плечи, нежно похлопывал по спине.

А Белый Клык тихо рычал в ответ, и мягкие нотки слышались в его рычании яснее, чем прежде.

Но это было не все.


Каким образом радость помогла найти выход глубокому чувству, рвавшемуся наружу?

Белый Клык вдруг вытянул шею и сунул голову хозяину под мышку; и, спрятавшись так, что на виду оставались одни только уши, он уже не рычал больше и прижимался к хозяину все теснее и теснее.

Мужчины переглянулись.

У Скотта блестели глаза.

-- Вот поди ж ты! -- воскликнул пораженный Мэтт Потом добавил: -- Я всегда говорил, что это не волк, а собака.

Полюбуйтесь на него!

С возвращением хозяина, научившего его любви, Белый Клык быстро пришел в себя.

В хижине он провел еще две ночи и день, а потом вышел на крыльцо.

Собаки уже успели забыть его доблести, у них осталось в памяти, что за последнее время Белый Клык был слаб и болен, -- и как только он появился на крыльце, они кинулись на него со всех сторон.

-- Ну и свалка! -- с довольным видом пробормотал Мэтт, наблюдавший эту сцену с порога хижины. -- Нечего с ними церемониться, волк!

Задай им как следует.

Ну, еще, еще!

Белый Клык не нуждался в поощрении.

Приезда любимого хозяина было вполне достаточно -- чудесная буйная жизнь снова забилась в его жилах.

Он дрался, находя в драке единственный выход для своей радости.

Конец мог быть только один -- собаки разбежались, потерпев поражение, и вернулись обратно лишь с наступлением темноты, униженно и кротко заявляя Белому Клыку о своей покорности.

Научившись прижиматься к хозяину головой. Белый Клык частенько пользовался этим новым способом выражения своих чувств.

Это был предел, дальше которого он не мог идти.

Голову свою он оберегал больше всего и не выносил, когда до нее дотрагивались.

Так велела ему Северная глушь: бойся капкана, бойся всего, что может причинить боль.

Инстинкт требовал, чтобы голова оставалась свободной.

А теперь, прижимаясь к хозяину. Белый Клык по собственной воле ставил себя в совершенно беспомощное положение.

Он выражал этим беспредельную веру, беззаветную покорность хозяину и как бы говорил ему:

"Отдаю себя в твои руки.

Поступай со мной, как знаешь".

Однажды вечером, вскоре после своего возвращения, Скотт играл с Мэттом в криббедж на сон грядущий.

-- Пятнадцать и два, пятнадцать и четыре, и еще двойка... -- подсчитывал Мэтт, как вдруг снаружи послышались чьи-то крики и рычание.

Переглянувшись, они вскочили из-за стола.

-- Волк дерет кого-то! -- сказал Мэтт.

Отчаянный вопль заставил их броситься к двери.

-- Посветите мне! -- крикнул Скотт, выбегая на крыльцо.

Мэтт последовал за ним с лампой, и при свете ее они увидели человека, навзничь лежавшего на снегу.

Он закрывал лицо и шею руками, пытаясь защититься от зубов Белого Клыка.

И это была не лишняя предосторожность: не помня себя от ярости.

Белый Клык старался во что бы то ни стало добраться зубами до горла незнакомца; от рукавов куртки, синей фланелевой блузы и нижней рубашки у того остались одни клочья, а искусанные руки были залиты кровью.

Скотт и погонщик разглядели все это в одну секунду.

Скотт схватил Белого Клыка за шею и оттащил назад.

Белый Клык рвался с рычанием, но не кусал хозяина и после его резкого окрика быстро успокоился.

Мэтт помог человеку встать на ноги.

Поднимаясь, тот отнял руки от лица, и, увидев зверскую физиономию Красавчика Смита, погонщик отскочил назад как ошпаренный.

Щурясь на свету.

Красавчик Смит огляделся по сторонам.

Лицо у него перекосило от ужаса, как только он взглянул на Белого Клыка.

В ту же минуту погонщик увидел, что на снегу что-то лежит.

Он поднес лампу поближе и подтолкнул носком сапога стальную цепь и толстую палку.

Уидон Скотт понимающе кивнул головой.

Они не произнесли ни слова.

Погонщик взял Красавчика Смита за плечо и повернул к себе спиной.

Все было понятно.

Красавчик Смит припустил во весь дух.

А хозяин гладил Белого Клыка и говорил:


-- Хотел увести тебя, да?


А ты не позволил?

Так, так, значит, просчитался этот молодчик!

-- Он, небось, подумал, что на него вся преисподняя кинулась, -- ухмыльнулся Мэтт.

А Белый Клык продолжал рычать; но мало-помалу шерсть у него на спине улеглась, и мягкая нотка, совсем было потонувшая в этом злобном рычании, становилась все слышнее и слышнее.