Ирл курсовая Санобар. Петербургское
 Скачать 479.99 Kb.
|
Очерк « Частные случаи Петербургского наводнения» А. ГрибоедоваВ декабре 1824 года, словно предвещая бурные события года следующего, в Петербурге случился природный катаклизм: наводнение, самое катастрофическое в истории города – вода поднялась на 180 см выше ординара. Очевидцем наводнения оказался драматург А. С. Грибоедов. Я проснулся за час перед полднем; говорят, что вода чрезвычайно велика, давно уже три раза выпалили с крепости, затопила всю нашу Коломну. Подхожу к окошку и вижу быстрый проток; волны пришибают к возвышенным тротуарам; скоро их захлестнуло; еще несколько минут – и черные пристенные столбики исчезли в грозной новорожденной реке. Она посекундно прибывала. Я закричал, чтобы выносили что понужнее в верхние жилья (это было на Торговой, в доме В. В. Погодина). Люди, несмотря на очевидную опасность, полагали, что до нас нескоро дойдет; бегаю, распоряжаюсь – и вот уже из-под полу выступают ручьи, в одно мгновение все мои комнаты потоплены: вынесли, что могли, в приспешную, которая на полтора аршина выше остальных покоев; еще полчаса – и тут воды со всех сторон нахлынули, люди с частию вещей перебрались на чердак, сам я нашел убежище во 2-м ярусе, у Н. Погодина. – Его спокойствие меня не обмануло: отцу семейства не хотелось показать домашним, чего надлежало страшиться от свирепой, беспощадной стихии. В окна вид ужасный: где за час пролегала оживленная проезжая улица, катились ярые волны с ревом и с пеной, вихри не умолкали. К Театральной площади, от конца Торговой и со взморья, горизонт приметно понижается; оттуда бугры и холмы один на другом ложились в виде неудержимого водоската. Свирепые ветры дули прямо по протяжению улицы, порывом коих скоро воздымается бурная река. Она мгновенно мелким дождем прыщет в воздухе, и выше растет, и быстрее мчится. Между тем в людях мертвое молчание; конопать и двойные рамы не допускают слышать дальних отголосков, а вблизи ни одного звука ежедневного человеческого; ни одна лодка не появилась, чтобы воскресить упадшую надежду. Первая – гобвахта какая-то, сорванная с места, пронеслась к Кашину мосту, который тоже был сломлен и опрокинут; лошадь с дрожками долго боролась со смертью, наконец уступила напору и увлечена была из виду вон; потом поплыли беспрерывно связи, отломки от строений, дрова, бревна и доски – от судов ли разбитых, от домов ли разрушенных, различить было невозможно. Вид стеснен был противустоящими домами, я через смежную квартиру Погодина побежал и взобрался под самую кровлю, раскрыл все слуховые окна. Ветер сильнейший, и в панораме – пространное зрелище бедствий. С правой стороны (стоя задом к Торговой) поперечный рукав наместо улицы – между Офицерской и Торговой; далее – часть площади в виде широкого залива, прямо и слева – Офицерская и Английский проспект и множество перекрестков, где водоворот сносил громады мостовых развалин; они плотно спирались, их с тротуаров вскоре отбивало; в самой отдаленности – хаос, океан, смутное смешение хлябей, которые отовсюду обтекали видимую часть города, а в соседних дворах примечал я, как вода приступала к дровяным запасам, разбирала по частям, по кускам и их, и бочки, ушаты, повозки и уносила в общую пучину, где ветры не давали им запружать каналы; все, изломанное в щепки, неслось, влеклось неудержимым, неотразимым стремлением. Гибнущих людей я не видал, но, сошедши несколько ступеней, узнал, что пятнадцать детей, цепляясь, перелезли по кровлям и еще не опрокинутым загородам, спаслись в людскую, к хозяину дома, в форточку, также одна [калека], которая на этот раз одарена была необыкновенной упругостью членов. Все это осиротело. Где отцы их, матери!! Возвратясь в залу к Столыпиным, я уже нашел, по сравнению с прежним наблюдением, что вода нижние этажи иные совершенно залила, а в других поднялась до вторых косяков 3 стекольных больших окончин, вообще до 4 аршин уличной поверхности. Был третий час пополудни; погода не утихала, но иногда солнце освещало влажное пространство, потом снова повлекалось тучами. Между тем вода с четверть часа остановилась на той же высоте, вдали появились два катера, наконец волны улеглись и потоп не далее простер смерть и опустошение; вода начала сбывать. Между тем (и это узнали мы после) сама Нева против дворца и Адмиралтейства горами скопившихся вод сдвинула и расчленила огромные мосты Исаакиевский, Троицкий и иные. Вихри буйно ими играли по широкому разливу, суда гибли и с ними люди, иные истощавшие последние силы поверх зыбей, другие – на деревах бульвара висели над клокочущей бездною. В эту роковую минуту государь явился на балконе. Из окружавших его один сбросил с себя мундир, сбежал вниз, по горло вошел в воду, потом на катере поплыл спасать несчастных. Это был генерал-адъютант Бенкендорф. Он многих избавил от потопления, но вскоре исчез из виду, и во весь этот день о нем не было вести. Граф Милорадович в начале наводнения пронесся к Екатерингофу, но его поутру не было, и колеса его кареты, как пароходные крылья, рыли бездну, и он едва мог добраться до дворца, откуда, взявши катер, спас нескольких. Все, по сю сторону Фонтанки до Литейной и Владимирской, было наводнено. Невский проспект превращен был в бурный пролив; все запасы в подвалах погибли, из нижних магазинов выписные изделия быстро поплыли к Аничкову мосту; набережные различных каналов исчезали, и все каналы соединились в одно. Столетние деревья в Летнем саду лежали грядами, исторгнутые, вверх корнями. Ограда ломбарда на Мещанской и другие, кирпичные и деревянные, подмытые в основании, обрушивались с треском и грохотом. На другой день поутру я пошел осматривать следствия стихийного разрушения. Кашин и Поцелуев мосты были сдвинуты с места. Я поворотил вдоль Пряжки. Набережные железные перилы и гранитные пилястры лежали лоском. Храповицкий – отторгнут от мостовых укреплений, неспособный к проезду. Я перешел через него, и возле дома графини Бобринской, среди улицы очутился мост с Галерного канала; на Большой Галерной – раздутые трупы коров и лошадей. Я воротился опять к Храповицкому мосту и вдоль Пряжки и ее изрытой набережной дошел до другого моста, который накануне отправило вдоль по Офицерской. Бертов мост тоже исчез. По плавучему лесу и по наваленным поленам, погружаясь в воду то одной ногою, то другой, добрался я до Матисовых тоней. Вид открыт был на Васильевский остров. Тут, в окрестности, не существовало уже нескольких сот домов; один – и то безобразная груда, в которой фундамент и крыша – все было перемешано; я подивился, как и это уцелело. Это не здешние; отсюда строения бог ведает куда унесло, а это прибило сюда с Ивановской гавани. Между тем подошло несколько любопытных; иные – завлеченные сильным спиртовым запахом, начали разбирать кровельные доски; под ними – скот домашний и люди мертвые, и всякие вещи. Далее нельзя было идти по развалинам; я приговорил ялик и пустился в Неву; мы поплыли в Галерную гавань; но сильный ветер прибил меня к Сальным буянам, где на возвышенном гранитном берегу стояло двухмачтовое чухонское судно, необыкновенной силой так высоко взмощенное; кругом поврежденные огромные суда, издалека туда заброшенные. Я взобрался вверх; тут огромное кирпичное здание, вся его лицевая сторона была в нескольких местах проломлена как бы десятком стенобитных орудий; бочки с салом разметало повсюду; у ног моих черепки, луковица, капуста и толстая связанная кипа бумаг с надписью: «№ 16, февр. 20. Дела казенные». Возвращаясь по Мясной, во втором доме от Екатерингофского проспекта заглянул я в нижние окна. Три покойника лежало уже, обвитые простиралами, на трех столах. Я вошел во внутренний двор – ни души живой. Проникнул в тот покой, где были усопшие, раскрыл лица двоих; пожилая женщина и девочка с открытыми глазами, с оскаленными белыми зубами; ни малейшего признака насильственной смерти. До третьего тела я не мог добраться от ужаснейшей наносной грязи. Не знаю: трупы ли это утопленников или скончавшихся иною смертью. На Торговой, недалеко от моей квартиры, стоял пароход на суше. Необыкновенные события придают духу сильную внешнюю деятельность; я не мог оставаться на месте и поехал на Английскую набережную. Большая часть ее загромождена была частями развалившихся судов и их груза. На дрожках нельзя было пробраться; перешед с половину версты, я воротился; вид стольких различных предметов, беспорядочно разметанных, становился однообразным; повсюду странная смесь раздробленных... Я наскоро собрал некоторые черты, поразившие меня наиболее в картине гнева рассвирепевшей природы и гибели человеков. Тут не было места ни краскам витийственности, от рассуждений я также воздерживался: дать им волю – значило бы поставить собственную личность на место великого события. Другие могут добавить несовершенство моего сказания тем, что сами знают; господа Греч и Булгарин берутся его дополнить всем, что окажется истинно замечательным, при втором издании этой тетрадки, если первое скоро разойдется и меня здесь уже не будет. Теперь прошло несколько времени со дня грозного происшествия. Река возвратилась в предписанные ей пределы; душевные силы не так скоро могут прийти в спокойное равновесие. Но бедствия народа уже получают возможное уврачевание; впечатления ужаса мало-помалу ослабевают, и я на сем останавливаюсь. В общественных скорбях утешен мыслью, что посредством сих листков друзья мои в отдаленной Грузии узнают о моем сохранении в минувшей опасности, и где ныне нахожусь, и почему был очевидцем. Адам Мицкевич поэма «Дзяды» Существование фольклорной легенды о наводнении постулируют все авторы работ о «петербургском мифе» и «петербургском тексте». Считается, что именно она лежит у истоков литературных произведений на эту тему. В действительности дело обстояло наоборот: не литературная легенда возникла из устного предания, а представление о «предании» возникло под влиянием уже сложившейся литературной легенды. Не существует ни одной сколько-нибудь ранней записи «легенды о наводнении», а запись, опубликованная в 1888 г. П.П. Каратыгиным, не может быть принята в качестве исторического свидетельства. Начало литературной легенде о наводнении положил А. Мицкевич. Именно он создал первый эсхатологический (в точном смысле слова) образ гибели Петербурга от наводнения и связал его с идеей изначального проклятия «города на костях». Затем этот образ развивали русские поэты-романтики, а решающая роль в кодификации «легенды» принадлежала романам Мережковского «Петр и Алексей» (1904–1905) и «Александр I» (1911–1912). Первое литературное пророчество о гибели Петербурга было также связано с «потопом», но появилось оно не в России, а в польской послеповстанческой эмиграции. Речь идет о стихотворении Адама Мицкевича «Олешкевич». Оно входит в цикл стихотворений о России, помещенный после III части поэмы «Дзяды» под общим заглавием «Отрывок»; из семи стихотворений этого обширного Петербургу посвящены пять. Появление такого пророчества у польского поэта не было случайным. После поражения восстания польская литература, философия и публицистика развивались под знаком национального мессианства и напряженных эсхатологических ожиданий; Мицкевича уже при жизни называли пророком. Тема Российского государства как поработителя Польши и воплощения мирового зла занимала в творчестве эмигрантов-романтиков огромное место. Для Мицкевича Россия к тому же была местом ссылки, а свежие следы наводнения 1824 г. он наблюдал воочию. Петербург в «Отрывке»—воплощение духа деспотизма и одновременно марево, мираж. Накануне наводнения польский художник Олешкевич, исследователь Библии и Каббалы, пророчествует о гибели города: Господь потрясет ступени ассирийского трона, Господь потрясет основание города Вавилона. ... Слышу!— уже разнузданная морская пучина Брыкается и грызет ледяные удила, Уже вздымает влажную выю под облака; Уже!— еще одна, (лишь) одна цепь удерживает (ее)— Но вскоре (ее) раскуют— я слышу удары молотов… Образ расковывания цепей с целью освободить морскую пучину, вероятно, восходит к Книге Иова. После гибели Петербурга как нового Вавилона («второе испытание» после гибели Ассирии и Вавилона) Олешкевич прозревает третье, «последнее испытание», которое «не приведи, Господи, увидеть!»,— т.е. конец света и Страшный суд . Таким образом, именно Мицкевич создал первый эсхатологический (в точном смысле слова) образ гибели Петербурга от наводнения и связал его с идеей изначального проклятия «города на костях». По мнению А.В. Архиповой (с которым мы совершенно согласны), Мицкевич «впервые объединил все основные образы и мотивы петербургского мифа, разработанного позднее русской романтической литературой». Правда, и Архипова разделяла всеобщую веру в первичность «народной легенды»: Мицкевич, живя в Петербурге, вероятно, познакомился и с некоторыми из легенд и преданий, которыми так богат фольклор северной столицы. Один из самых распространенных и устойчивых мотивов петербургского фольклора— обреченность города, неизбежная гибель его от наводнения— сложился еще в эпоху первоначального строительства Петербурга; Мы же считаем, что истоки петербургского мифа о наводнении как Апокалипсисе следует искать прежде всего в «Отрывке» Мицкевича. Дзя́ды» (польск. Dziady), «Де́ды» — романтическо-драматическая поэма Адама Мицкевича, опубликованная в 1823—1832 годах. Состоит из четырёх частей: II часть — вышла в 1823 году, IV часть — вышла в 1823 году, III часть — вышла в 1832 году, I часть — неоконченная, вышла в 1860 году, посмертно. II и IV части были написаны в Каунасе («ковенские» Дзяды). III часть в Дрездене («дрезденские» Дзяды). Во II части описывается обряд дзядов, в ходе которого перед его участниками появляются духи умерших, просящих помощи у живых. По словам Мицкевича, в народных суевериях прослеживается «моральная идея, образно выраженная простым людом». В состав II части входит вступительное стихотворение «Упырь», первоначально опубликованное отдельно. Часть IV — история Густава, «польского Вертера», покончившего жизнь самоубийством из-за любви. IV часть стала художественным отражением несчастной любви поэта к его «романтической музе» — Марыле Верещаке. В III части Дзядов Мицкевич обратился к другим событиям периода молодости — к аресту и тюремному заключению по делу «филаретов» в 1824 году. Сам поэт «зашифрован» здесь под именем Конрада. Два композиционных центра III части — «Большая импровизация» Конрада, являющаяся манифестацией бунтарского, богоборческого романтизма Мицкевича, и «Видение» ксендза Петра как художественное проявление идей польского мессианизма с его лозунгом «Польша — Христос народов». Изначально Мицкевич написал I, II, III и IV части, опубликовав только две части (II и IV). Затем, уже в 1832 году, написал новую III часть, навеянную трагическими впечатлениями, связанными с ноябрьским восстанием 1830 года. В состав III части вошел цикл стихотворений «Отрывок», в котором отразились впечатления, связанные со ссылкой Мицкевича и его пребыванием в Петербурге в ноябре 1824 года, сразу после наводнения. Мицкевич саркастически изобразил государственный строй царской России (стихотворения Дорога в Россию, Предместья столицы, Петербург, Памятник Петру Великому, Смотр войск, Олешкевич), закончив цикл знаменитым стихотворением Моим друзьям-москалям. Ответом на «петербургские» стихотворения Мицкевича о России была поэма Пушкина «Медный всадник». Другим ответом Пушкина на «петербургские» стихотворения Мицкевича было стихотворение о польском поэте «Он между нами жил…». Запрет на постановку пьесы стал одним из поводов к студенческим выступлениям 1968 года в ПНР. А. С. Пушкин «Медный всадник» «Медный всадник» при своих небольших масштабах (около 500 стихов) соединяет сразу несколько планов повествования. Здесь встречаются история и современность, реальность и выдумка, подробности частной жизни и документальной хроники. Поэму нельзя назвать исторической. Изображение Петра I далеко от изображения исторической фигуры. Более того, Пушкин видит в петровской эпохе не столько время царствования Петра, сколько ее продолжение в будущее и итоги в современном для него мире. Поэт рассматривает первого русского императора сквозь призму недавнего наводнения ноября 1824 года. Наводнение и события, описанные в его связи, составляют основной план повествования, который можно назвать историческим. Он основан на документальных материалах, что Пушкин обговаривает в Предисловии к поэме. Собственно наводнение становится и главной завязкой конфликта в поэме. Сам конфликт можно разделить на два плана. Первый из них фактический – это гибель в снесенном водами доме невесты главного героя, вследствие чего он сходит с ума. В более широком плане конфликт задействует две стороны, такие как город и стихия. Во вступлении Петр своей волей сковывает стихии, возводя город Петербург на болотах. В основной части поэмы стихия вырывается и сметает город. В историческом контексте существует вымышленная история, центром которой является простой петербургский житель Евгений. Остальные жители города неразличимы: они ходят по улицам, тонут в наводнении, равнодушны к страданиям Евгения во второй части поэмы. Описание жителей Петербурга и обыкновенного течения его жизни, равно как и описание наводнения, очень детально и образно. Здесь Пушкин демонстрирует подлинное мастерство своего поэтического слога и владения языком. События вокруг Евгения описаны Пушкиным с документальной площадью. Поэт точно упоминает, где находится герой в различные моменты действия: Сенатская площадь, Площадь Петрова, окраина Петербурга. Такая точность в отношении деталей городского пейзажа позволяет назвать сочинение Пушкина одной из первых городских поэм русской литературы. В сочинении есть еще один важный план, который можно назвать мифологическим. В ее центре господствует статуя Петра, которую Евгений клянет за произошедшее наводнение и которая гонится за героем по улицам города. В последнем эпизоде город перемещается из реального пространства в условное, выходит на пределы реальности. Интересная мысль проскальзывает в поэме в момент появления на балконе «покойного императора», который не в силах совладать со стихией, разрушающей город. Пушкин здесь размышляет о сфере власти монархов и тех средах, которые ей не подвластны. Поэма «Медный всадник» А.С. Пушкина представляет особое посвящение поэта Петербургу. На фоне города, ее истории и современности, разворачиваются основные события реальной части поэмы, которые сплетаются с мифологическими сценами творения города и образом Медного всадника. Ужасный день! Нева всю ночь Рвалася к морю против бури, Не одолев их буйной дури... И спорить стало ей невмочь... Поутру над ее брегами Теснился кучами народ, Любуясь брызгами, горами И пеной разъяренных вод. Но силой ветров от залива Перегражденная Нева Обратно шла, гневна, бурлива, И затопляла острова, Погода пуще свирепела, Нева вздувалась и ревела, Котлом клокоча и клубясь, И вдруг, как зверь остервенясь, На город кинулась. Пред нею Всё побежало, всё вокруг Вдруг опустело — воды вдруг Втекли в подземные подвалы, К решеткам хлынули каналы, И всплыл Петрополь как тритон, По пояс в воду погружен. А.С. Пушкин, 1833 г. Глава 2. ПЕТЕРБУРГСКАЯ ЛЕГЕНДА О НАВОДНЕНИИ И МИФ О «КОНЦЕ ПЕТЕРБУРГА» «Петербургский миф» русской культуры включает в себя миф о начале города и миф о его конце; при этом Петербург, как правило, выступает в роли метонимического обозначения Российской империи в целом. Важной частью мифа о «конце Петербурга» является «легенда о наводнении». Существование фольклорной легенды о наводнении постулируют все авторы работ, так или иначе связанных с мифологией Петербурга. А.А. Панченко, исследователь народной религиозности и городского фольклора, отмечает «крайне малое присутствие петербургской тематики в фольклорных текстах»; в народном сознании не существует образа «проклятого Петербурга», обреченного запустению или гибелиот наводнения. Но именно этот образ принят за данность в работах о «петербургском мифе»: Петербург народных преданий—«символ, воплощение идеи», а именно «идеи зла и всеобщего вреда» (Долгополов). Суть «фольклорной легенды» наиболее четко изложена Р.Г. Назировым в 1975 г. Главное здесь— представление о «первородном грехе» столицы, возведенной «на костях мужиков». «В петербургской легенде с самого начала заложено представление о неотвратимом возмездии». Легенда «возникла […] из специфического петербургского фольклора», а главный ее мотив— «обреченность гибели от воды». В качестве параллелей Назиров называет «средневековые сказания об ушедших под воду городах (Лионнес в артуровском цикле, Винета в славяно-немецких преданиях, Китеж в русских легендах)» Практически одновременно с «Медным всадником» была написана поэма «Pot-pourri» Владимира Печерина . Здесь впервые в русской литературе дана эсхатологическая картина гибели города, отождествленного с Петербургом. В 1833-1835 годы Печерин, выпускник Петербургского университета, стажировался в Берлинском университете, в течение одного семестра преподавал древнегреческую словесность в Московском университете, а в 1836 г. навсегда покинул Россию, отказавшись от блестящей профессорской карьеры и выбрав судьбу политического эмигранта. В 1840 г. он принял католичество, а затем постригся в монахи ордена редемптористов. Поэма «Pot-pourri, или Чего хочешь, того просишь» была написана в Берлине в последние месяцы 1833 г. и оттуда послана в Петербург университетским друзьям. Напечатана она была Герценом и Огаревым в 1861 г., причем дважды: в «Полярной звезде» —под авторским заглавием, а в сборнике «Русская потаенная литература XIX»— под заглавием «Торжество смерти»; это название закрепилось в позднейшей литературе. Поэма состоит из нескольких почти самостоятельных частей. Вторая часть («Театр») включает в себя пролог, собственно спектакль и интермедию «Торжество смерти». Разыгрываемая в «Театре» пьеса в тексте самой поэмы имеет два названия: «Новое виденье,/Столицы древней разрушенье» и «Языческий Апокалипсис». В этой пьесе-мистерии столица тирана Поликрата Самосского гибнет под ударами морской стихии (Поэты 1820-1830-х годов): Вздуйте волны, подымите И, как горы, покатите На преступный этот град, Где оковы, кровь и смрад! Вместе с Поликратом гибнет и его народ, проклиная тирана. Из петербургских реалий в мистерии упоминаются постоянно грозящие городу наводнения и «гранитные берега» столицы, да еще «пять померкших звезд»— аллюзия на казнь пяти декабристов. Гибель города— событие космического масштаба; в сущности, речь идет о вселенской революции, которая создаст, говоря словами Откровения, «новое небо и новую землю». «Последний прилив моря— город исчезает». Все народы, настоящие, прошедшие и будущие, соединяются с служебными духами Немезиды […]. Буря утихает— и над гладкою поверхностью моря с Востока подымается вечное солнце . Евгений Тоддес, автор работы о «Медном всаднике» Пушкина, полагал, что «трагедия петербургского потопа […] оживила устное предание о роковой судьбе города», а поэма Печерина стала «наиболее значительным выражением этой подспудной традиции» (Тоддес, 1968). И.Л. Попова считала несомненным «усвоение Печериным мифа о гибели Петербурга, преданного анафеме и погребенного под водой» (Шашкова, 2004). О фантомности этого мифа говорено выше; куда очевиднее— и гораздо важнее— связь «Языческого Апокалипсиса» с мифом о Всемирном потопе: в обоих случаях речь идет о мировом катаклизме. Столь же несомненно сходство мистерии с «Олешкевичем», где гибель Петербурга также окрашена в апокалиптические тона и предстает как возмездие свыше за преступления деспотизма. В 1906 г. под именем Лермонтова было опубликовано сохранившееся не полностью стихотворение, известное под заглавием «Наводнение» или «Стихи о наводнении». Затем его авторство столь же безосновательно приписывалось декабристу Александру Одоевскому. Оно записано в 1840-1850-е годы и датируется предположительно второй половиной 1830-х годов. «Стихи о наводнении» представляют собой аллегорическую картину восстания 14 декабря: И день настал, и истощилось Долготерпение судьбы, И море с шумом ополчилось На миг решительной борьбы. Приступ отбит: пушечный залп «рой мятежных разогнал». Но победителя ожидает возмездие со стороны неких неведомых сил: И тут-то царь затрепетал И к царедворцам обратился… Но пуст и мрачен был дворец, И ждет один он свой конец (Вольная русская…, 1988). Эти весьма несовершенные стихи были приписаны Лермонтову на основании фрагмента воспоминаний В. Соллогуба: Лермонтов […] любил чертить пером и даже кистью вид разъяренного моря, из-за которого подымалась оконечность Александровской колонны с венчающим ее ангелом. В таком изображении отзывалась его безотрадная, жаждавшая горя фантазия. В 1845 г. Константин Аксаков написал стихотворение «Петру» (опубл. в 1880 г.). Мрачный портрет самого Петра и основанной им столицы, название которой «на чуждом языке дано», завершается предсказанием гибели Петербурга. В том же году появился «Ответ Аксакову на стихотворение Петр Великий». Его автор, поэт Михаил Александрович Дмитриев (1796-1866), консерватор в политике и литературе, с 1843 г. заведовал делами Общего собрания московских департаментов Сената. Тогда же он сблизился со славянофилами, хотя стоял среди них особняком. В «Ответе…» он защищал «священную память» Петра, который русской «жизни не давил» и «был родной» своей стране. Однако основная часть стихотворения посвящена обличению преемников царя-реформатора: И стал им чужд народ им данный, Они ему закрыли слух, Ни русский в них, ни чужестранный, Ни новый, ни старинный дух. О нет! упадшая глубоко, Родная наша сторона Дух раболепного Востока Безмолвно зреть осуждена. Заканчивается «Ответ…» грозным пророчеством, которого скорее можно было бы ожидать в поэзии декабристов или революционных народников: Но пусть дней наших Валтасары Кончают грешный пир, пока Слова, исполненные кары, Напишет грозная рука В 1861 г. в сборнике «Лютня. Потаенная литература XIX столетия», изданном Огаревым в Лондоне, было помещено стихотворение «Подводный город», приписанное А.С. Хомякову. До этого стихотворение широко распространялось в списках. Его действительным автором был все тот же М.А. Дмитриев. В марте 1847 г. Дмитриев получил отставку со своей должности, и в «Подводном городе», написанном месяц спустя, он уже вторит К. Аксакову: город с «чужим именем» гибнет как воплощение безбожного и антинационального начала. Пророчество из «Ответа Аксакову…» в новом стихотворении реализуется, причем погибшим Вавилоном оказывается Петербург. На этот раз его основатель предстает богоборцем (там же: ): Богатырь его построил; Топь костьми он забутил, Только с Богом как ни спорил, Бог его перемудрил! Город, воздвигнутый в «споре с Богом», постигла небесная кара: его поглотили морские волны, и только «шпиль от колокольни/Виден из моря один» (шпиль колокольни Петропавловского собора, главного архитектурного символа Петербурга). От города не осталось даже имени: «Оттого что не родное— /И не памятно оно» (там же). Петербургу неявно противопоставлена Москва (у Аксакова она названа прямо как бывшая и будущая столица Руси). «Ответ Аксакову…» и «Подводный город», рассматриваемые как части единого целого, обнаруживают существенные сходства с петербургским циклом Мицкевича. Это не только мотив проклятия ВавилонаПетербурга и его гибели в морских волнах, но и осуждение «духа раболепного Востока». О «городе, основанном на слезах и трупах», говорил уже Карамзин, но у Мицкевича и Дмитриева эта мысль выражена в очень близкой форме: «В […] болотные топи […] велел […] втоптать тела ста тысяч мужиков» (стихотворение «Петербург» (Mickiewicz, 1832)— «Топь костьми он забутил». Известный поэт И.И. Дмитриев, дядя М.А. Дмитриева, был хорошо знаком с Мицкевичем в период его пребывания в Москве и перевел один из его сонетов. Уже поэтому М.А. Дмитриев, для которого дядя был, без преувеличения, предметом культа, не мог не интересоваться творчеством польского поэта. К тому же некоторые взгляды Мицкевича-эмигранта, прежде всего мысль о высоком историческом призвании славян, были близки славянофилам. Они, разумеется, отвергали взгляд Мицкевича на русский народ, но суровая критика существующей власти и Петербурга как ее средоточия отнюдь не противоречила их воззрениям. Москвич Герцен в декабре 1842 г. прочел третью часть «Дзядов» во французском прозаическом переводе; надо полагать, что если не с польским, то с французским изданием поэмы были знакомы и его оппоненты-славянофилы, тем более что в их кругу было немало поэтов. Из авторов 1830-1840-х годов Мицкевич и Дмитриев ближе всего подошли к идее изначального проклятия, тяготеющего над Петербургом. Обычно этот мотив возводится все к тому же «петербургскому фольклору»; между тем автор «Отрывка» был поляком, автор «Подводного города»— коренным москвичом. В упомянутом выше рисунке Лермонтова и стихотворении Дмитриева Лотман усматривал отсылку к пророчеству о затоплении Царьграда в «Откровении Мефодия» (Лотман, 1992): …Деталь— вершина Александровской колонны или ангел Петропавловской крепости, торчащий над волнами и служащий причалом кораблей,— заставляют предполагать прямую переориентацию Константинополь— Петербург. Лермонтов едва ли мог знать еще не опубликованную в печати легенду; чуть более вероятно знакомство с ней Дмитриева, близкого к славянофилам. Но «переориентация», если она и была, совершилась отнюдь не в народной среде. Появление этого мотива в апокрифе можно связать с мифом о Всемирном потопе: священному столпу, не ушедшему под воду, соответствует гора Арарат, к которой пристает Ноев ковчег. Литературная «легенда о затоплении» была версией того же мифа. Уже после смерти Николая I тираноборческие мотивы в изображении гибели императорского Петербурга отозвались в стихотворении Николая Огарева «Памяти Рылеева» (1850) (Огарев, 1956): Взойдет гроза на небосклоне, И волны на берег с утра Нахлынут с бешенством погони, И слягут бронзовые кони И Николая и Петра. |