ккурс. Певец народа
 Скачать 1.19 Mb.
|
|
4 Прошел слух о приезде начальства для проведения выборов. Кунанбай вызвал к себе Абая. Всю осень Абай провел в одиночестве, увлекаясь домброй и музыкой. Играл ли он кюи «Желтая река Саймака», или «Плач двух девушек», или же «Песню жаворонка»— каждый звук их напева был полон глубокой мысли. О чем говорила домбра? Она возрождала и стремительный бег быстроногого верблюда Асана-Кайгы и медленную печаль Алшагыра. Но примирившиеся с тем, что они видели, не достигшие желанного, эти страдальцы минувших дней плакали в звуках его домбры. Мысли Абая неотвязно возвращались к Кадырбаю. Он вспоминал каждое его слово и каждый свой ответ седому акыну. «Сколько горечи оставило нам прошлое!»— говорил тогда Абай. Он хотел сказать этим: «Великая горечь звучит в несбыточных мечтах акынов, в их песнях, в их музыке». Абай поверял все думы домбре, седой рассказчице преданий далекой старины. Он забросил развлечения, перестал встречаться с молодежью. Недавно приезжал Ербол, звал его с собой и старался соблазнить друга играми и весельем, перечислял по именам новых красавиц девушек… Но Абай оставался равнодушным. Пока Ербол гостил у него, он сочинил новую песню: «Уймись, мое сердце, уймись!» Чуждая веселью, к которому звал друг, она была ответом на его призывы. И когда Абай спел свою песню, Ербол сразу же вступил в спор с ним. — Неужели ты навсегда прощаешься с молодостью? Ведь тебе еще двадцати пяти лет нет! Что ты выдумываешь, я никак не пойму, — говорил он. Абай только тихо рассмеялся. Как и раньше, он наедине с другом играл на домбре и пел одну песню за другой, изливая в них свои думы. Несколько дней подряд он повторял свое: «Уймись, мое сердце, уймись!» С мыслью песни Ербол не соглашался, но слова ее находил красивыми, поэтому иногда и сам начинал подпевать Абаю. Целых десять дней оба жигита точно говорили юности, уходящей от них: «Прощай!» Ерболу нужно было возвращаться. Расставаясь, Абай откровенно признался другу: — Я старость и не зову, Ербол. Разве я не дорожу молодостью? Что в мире прекрасней юности? Ты и сам это знаешь. Но вместо ушедшего детства и юности я хочу найти молодость — разумную и плодотворную. И на этом пути меня ждут новые возлюбленные… Начни я рассказывать тебе о них — ты увидел бы, что грудь моя не вмещает мечтаний… Узнаешь потом! Это звучало как исповедь. Кунанбай вызвал к себе сына как раз в этот день. Ербол тотчас же уехал домой, а Абай отправился в Карашокы. Приближались сумерки, когда он подъезжал к аулу отца. В логу, поросшем лозняком, он увидел встречного всадника — высокого, широкоплечего. Это был его младший браг Оспан; в сумерках Абай узнал его только тогда, когда они поравнялись. Абай удивился: видя Оспана изо дня в день, он просто не замечал, как тот вырос. Хотя ему недавно исполнилось восемнадцать лет, он уже стал выше и крупнее Абая. Оспан подлетел на полном скаку, узнал брата, остановился и сразу же принялся рассказывать: — Сегодня я случайно пошел к отцу. Он и спрашивает: «Ну-ка, отвечай: постишься ли ты, совершаешь ли пять дневных молений, соблюдаешь ли свой долг мусульманина?» Совсем как Мункир и Нанкир![113] Я хотел было честно признаться: я, мол, чист и от грехов и от постов, как дикий кулан в степи, — да не посмел, побоялся, что будет буря… «Да, говорю, все соблюдаю…» Отец был очень доволен, усадил меня рядом с собою и целый день продержал голодным. Ну и скука была! Делать нечего — и молился пять раз, хотя и без омовения,[114] и сказал, что тоже пощусь. А вечером сел с ним за трапезу воздержания и, чтобы утешить себя, съел все самое вкусное, что приготовили. Вот и скачу домой! Полюбуйтесь, ага, — вот тот самый Оспан, который сумел обмануть даже вашего отца! — И юноша громко расхохотался. Смех его был так заразительно весел, что Абай тоже рассмеялся, но в его смехе сквозила и легкая издевка. — Скажи ты отцу правду, вряд ли бы ты так радовался. Как хорошо, оказывается, лгать! И, продолжая смеяться, он хлестнул коня. Оспан не нашелся что ответить, тоже стегнул коня и отправился дальше. Приехав в Карашокы, Абай не сразу пошел к отцу. Сперва он направился в дом Кунке. Кудайберды, любимый его брат, давно болел. Абай решил прежде всего навестить его и узнать о его здоровье. Кудайберды лежал на высокой постели, мучаясь кашлем. Приход Абая обрадовал его. Бескровное лицо больного покрылось румянцем. Он оброс длинной черной бородой, тело исхудало, кости резко выступали, жилы надулись темными узлами. Изнуренный вид брата огорчил Абая. Он снял верхнее платье, подошел к Кудайберды и сел подле него. Болезнь, подточившая силы брата, теперь овладела им окончательно. Абай видел его дней пятнадцать назад. За это время больной заметно сдал. Он взял руку Абая, сжал ее своими слабыми пальцами и погладил. — Хорошо, что ты приехал, — сказал он. Абай обеими руками пожал бессильную руку брата, притянул ее к себе и прижал к своей груди. Оба молчали, но они понимали друг друга без слов, сердцем. Немного погодя Кудайберды спросил тихо: — Был у отца? — Нет еще. Сперва зашел к тебе, — ответил Абай. Из соседней комнаты прибежали трое мальчиков и отдали Абаю салем. Это были сыновья Кудайберды — Шаке, Шубар и Амир. Абай подозвал мальчиков и нежно поцеловал их. Шаке и Шубар уже учились. Каждый раз, приезжая сюда, Абай расспрашивал их об ученье. Дети любили его. Сейчас они смело подошли к нему. Глаза Кудайберды остановились на детях, окруживших Абая. Он не выдержал — и в волнении отвернулся к стене. От Абая не ускользнуло это движение. Он поговорил с мальчиками и немного погодя отослал их играть, а сам снова подсел к больному. Кудайберды взглядом указал в их сторону. — Что из них выйдет? Что будет? Они — братья тебе.[115] Кому из них какая судьба?.. Я остаюсь должником перед ними… — проговорил он. Казалось, он прощался с детьми. Горячие слезы покатились из глаз Абая. Голос дрогнул. — Этот долг я принимаю на себя. Баке! Пронесу их по жизни на своих плечах, как сумею! Кудайберды сам же начал уговаривать его. — Не плачь… Не надо плакать, — повторял он. Несколько минут оба молчали. Кудайберды успокоился и повернулся лицом к Абаю, но при первом же движении его снова стал душить кашель. Абай поправил одеяло, накрыл плечи больного и заботливо укутал его. Кудайберды перевел разговор на другое. — Тебе известно, зачем отец вызвал тебя? — Нет, Баке, пока ничего не знаю. — Ну так я скажу тебе. Сегодня приехали чиновники, будут проводить выборы. Отец разместил их в ауле Жакипа. Говорят, в новых волостях будут новые власти — «управители». Отец хочет назвать им тебя. Понял? Что ты на это скажешь? — А ты что скажешь? Что мне посоветуешь? — Если хочешь знать мой совет, — сказал Кудайберды подумав, — откажись. Достоинство человека вовсе не в том, чтобы быть начальником. Мы уже убедились в этом. Власть портит человека и приносит ему не добро, а одни проклятья. Не губи зря свою молодость! — Да, Баке, все, что ты сказал, верно, — ответил Абай не задумываясь. — Такежан, кажется, добивается избрания. Вот пусть он и принимает волость, к своему удовольствию! — заключил Кудайберды. До самой ночи Абай не уходил от брата. По просьбе больного принесли домбру, и Абай играл ему один кюй за другим. Мальчики пришли опять. Абай хотел, чтобы больной заснул, и начал рассказывать детям из «Тысячи и одной ночи». Мальчики ни на шаг не отходили от него и слушали его сказки затаив дыхание. Они были в восторге от своего дяди, который так хорошо играл на домбре и так замечательно пел. На ночь они улеглись в одну постель с ним. Между Амиром и Шубаром начались споры. — Я лягу с дядей Абаем! — Нет, я сам лягу! — И они с двух сторон залезли под одеяло к Абаю. Пока оба не заснули, каждый старался обнять его и перетянуть в свою сторону. Чиновник, приехавший на выборы, вчера посетил Кунанбая и долго беседовал с ним. Было ясно, что при выборах волостного управителя он будет прислушиваться к мнению Кунанбая. С того дня, как вышел новый закон о волостных правлениях, Кунанбай твердо решил отказаться от должности. Когда существовало ага-султанство, управлявшее целым округом, Кунанбай прельщался властью. Потом последовало понижение — он стал старшиною Тобыкты, но даже и тогда все племя было под его рукой: «Разожмешь пальцы — на ладони, сожмешь — в кулаке». Но теперь руки начальства протягиваются все дальше и глубже. Единого Тобыкты не существует — он разбит на три волости. Быть правителем одной трети — не велика честь! А отказавшись от должности и стоя в стороне, можно сохранить больше влияния на все племя. Это первое. Во-вторых, управлять народом становится все трудней и сложней. Появляются непокорные вроде Балагаза. Нужно бороться с ними. Если преследовать станет он сам, возобновятся прежние распри. Тягаться с равными вроде Божея, — еще куда ни шло, но стать волостным управителем и бороться с зеленой молодежью ему не к лицу. Им нужен правитель молодой, с крепкой хваткой. Пусть борются между собой сверстники. Молодое поколение уже возмужало, власть надо передать ему, а свою волю проводить через других. В-третьих. Кунанбаю уже седьмой десяток — и тот на исходе. Ему пора подобрать себе смену из своих же сыновей. Он продумал все и остановил свой выбор на Абае. Здесь тоже был прямой расчет. Абай вырос вне его влияния. Его поведение и речи доказывают, что в лице сына за плечами Кунанбая встал строгий судья. За последние годы это особенно бросается в глаза, а с тех пор, как отец женился на Нурганым, Абай совсем отдалился от него. В этом Кунанбай больше всего винил Улжан: «Таким холодным воспитала ты сына», — упрекнул он ее прошлым летом. Но как бы сын ни чуждался его, отец знал, что Абай умен, деятелен и проницателен. Значит, нужно постараться привлечь к себе сына, который отдаляется все больше. Приняв на себя тяжелое бремя правления, Абай волей-неволей окажется в руках отца. Если намерения Кунанбая сбудутся и сын согласится, многие дела, которые не под силу большинству молодежи, будут вполне по плечу Абаю. Отец верил в него. Все эти обстоятельства и привели Кунанбая к такому решению. Абай пришел, когда отец встал и напился чаю. Скатерть была убрана, покрытый коврами пол только что чисто подметен. Такежан опередил Абая, — он сидел тут же, в стороне, на одном колене, как набожный воспитанник медресе; Кунанбай приказал всем выйти, оставив только их двоих. Он говорил с обоими, но чувствовалось, что все его слова были обращены к Абаю. Он говорил о наступившей старости; напомнил, что вся его жизнь — и в скромные дни и в годы блеска — была полна тревог, постоянной борьбы. А за что он боролся? — За будущее своих сыновей, своих детей. Теперь они возмужали. Пришел их черед самим распоряжаться своей судьбой. Кого они ни приобретут — друга ли, врага ли — приобретут его среди своих сверстников. Тайны настоящего дня им доступнее, чем старикам. Они быстрее найдут надежные пути борьбы. И стоять на страже всех этих дел могут по очереди оба его сына, которые сидят перед ним. Но сегодня должен стать один, а завтра — другой. Пусть не завидуют они друг другу, не оспаривают добычу. Нынче отец намечает Абая. Он считает правильным, чтобы Абай принял волость. Уже давно Кунанбай не обращался к Абаю с такой длинной речью. Сын немного помолчал, как бы в раздумье, потом откашлялся и ответил: — Благодарю, отец, за ваше доверие. Вы правы, слагая на нас бремя жизни. Вы должны быть свободны от ее тягостей, — наступило время, когда вы вправе требовать покоя. Но если вы имеете в виду меня, то я сам не хочу быть волостным. Не по душе мне это. Такежан и старше меня и изворотливее, он больше подходит к этой должности. Пусть он и принимает волость. С последними словами Абай повернулся к Такежану. Тот вспыхнул от удовольствия, но продолжал хранить вид покорного ученика. Он напоминал лицемерно набожного муллу на похоронах в ожидании богатых даров. Кунанбай несколько раз устремлял на Абая пристальный взгляд и дважды переспросил его о причине отказа. Первый раз Абай коротко ответил: «Не могу». Когда отец опять настойчиво переспросил его, он ответил подробнее. Правитель народа должен быть зрелым человеком. А он, Абай, не чувствует себя подготовленным к этой должности. Власть в неопытных руках — что бритва в руках ребенка: или порежется сам, или изувечит других. Себя Абаю не жаль, но не жалеть народ, попадающий в зависимость от него, он не может. Вот почему он отказывается. Когда его знания будут достаточны, чтобы принести пользу народу, когда он почувствует, что он годен, он и сам, без просьбы отца, скажет об этом, — он дает слово. А пока пусть отец не настаивает… Кунанбай сразу круто повернул в другую сторону и предложил должность Такежану. Того не пришлось долго упрашивать — он тут же дал согласие. Через пятнадцать дней Такежан был утвержден в должности волостного — исразу же показал себя. Советников у него оказалось много: с одной стороны Кунанбай, с другой — Майбасар и Жакип старались внушить ему свои наставления. Новый волостной уже побывал в городе. Кунанбай послал с ним салем Тинибаю, прося, чтобы тот руководил сыном в городских делах. Семипалатинский уездный начальник был с Тинибаем в приятельских отношениях. При помощи этих связей Такежан в первую же поездку устроил множество дел. Кунанбай заранее во все посвятил чиновника, приезжавшего на выборы. Основным было дело о Балагазе и Абылгазы. Такежан, став управителем, так и горел от нетерпения показать всем свою власть и все свои силы вложил в борьбу с Балагазом и Абылгазы. По возвращении его из города новый семипалатинский уездный начальник отрядил следом за ним в Чингиз пять вооруженных стражников. Жумагул, которого Такежан сразу после своего утверждения назначил посыльным, вместе с молодым жигитом Карпыком сопровождал стражников в качестве проводника. Он привел их в волостную канцелярию глухой ночью, чтобы их приезд остался в тайне. Такежан и Майбасар дали им в помощь еще десять жигитов и в ту же ночь направили в Жигитек. Раньше Тобыкты имели дело с военными отрядами только в совершенно исключительных случаях. Поэтому, когда вооруженные стражники проезжали мимо аулов, страх нападал на всех, от стариков до малых детей. В горах Чингиза отряд легко обнаружил Балагаза и Абылгазы. Но стражники, редко выезжавшие за город да еще незнакомые с местностью, сразу же проявили свою беспомощность. Они не могли скакать в гористой местности, хватались за седла и болтались, как мешки, далеко отстав от преследуемых. Каждая куча камней на вершине гор казалась им засадой. Они вытаскивали длинные трубы и подолгу смотрели в них. Жумагул, издали узнавший беглецов, выходил из себя от нерешительности стражников. «Разбить бы эту длинную кишку, так бы и дал по ней соилом!»— скрежетал он зубами. Но он ничего не мог сделать, а отряд все медлил. Сообразив это, Балагаз остановил коня и, обернувшись, стал наблюдать за погоней. Впереди мчались иргизбаи: сразу можно было различить Жумагула, Карпыка и других жигитов. Беглецы решили не сдаваться. Абылгазы и Балагаз направили своих товарищей по одному из узких ущелий Чингиза, а сами вместе с Адильханом остановились за утесом, поджидая преследователей. Отряд Жумагула, уверенный, что противник далеко, скакал врассыпную, Балагаз пропустил Жумагула и Карпыка, а потом внезапно ринулся на них сзади. Нападающих оказалось трое против двоих. Березовые соилы и черные шокпары сделали всего два-три круга в воздухе. Сильные и ловкие, Балагаз и его товарищи в одну минуту сбили наземь обоих противников и ускакали, уводя с собой их коней. Стражники не осмеливались больше преследовать врага, который сумел расправиться с их товарищами. Погоня сбилась в кучу, остановилась и повернула обратно. | Потерпев неудачу, Такежан выместил злобу на мирных жителях, разграбив их имущество. Жумагул и Карпык с десятком жигитов налетели на аулы Караши и Каумена и угнали весь крупный скот. Той же участи подвергся и Уркимбай. У бедняков отняли последнюю дойную корову. До сих пор никогда ничего подобного не бывало. Как бы ни карали, карали только самого виновника, по пословице: «Чья рука содеяла, того и шея в ответе». Такежан совершил неслыханное дело: он посягнул на последнее пропитание стариков, старух и детей. Весь Жигитек загудел, услыхав эту весть. — Что творится на свете? Вон куда ветер подул! Видно, и правда, вину собаки на журавле вымещают! — негодующе твердили все. Котибаки и бокенши, тесно связанные с жигитеками, тоже с возмущением встретили это известие. Всего несправедливее было то, что пострадал ни в чем не повинный Каумен: о его разрыве с Балагазом знали все. И Уркимбай тоже не имел никакого отношения к ворам. Народ не знал достоверно, кто виновник допущенной несправедливости, но все были раздражены и озлоблены. — Опять беда нагрянула, — толковали люди. Волостную канцелярию Такежан перевел в свой аул в Мусакуле. Он окружил себя не только переводчиками и посыльными, но и советчиками вроде Майбасара и Жакипа — целой многочисленной свитой. Все они в свое время пострадали от Балагаза, а потому воспользовались случаем отомстить всему роду Жигитек. Отряд в сущности и выслан был для того, чтобы припугнуть народ и пригрозить ворам. Через три дня стражники уехали в Семипалатинск. Накануне они еще раз выезжали в горы, пытаясь напасть на след беглецов, но разыскать людей Балагаза им так и не удалось. Такежан, проводив стражников, начал собирать приговоры, тщательно готовить бумаги и жалобы в Семипалатинск. Абая возмущало уже и то, что Такежан затребовал отряд, а услышав о его дальнейших безобразных поступках, он не вытерпел и сел на коня. В Мусакуле он застал и Базаралы. Тот в присутствии Абая напал на Такежана: — Коли бороться, так борись с преступниками. Но зачем же обижать мирных людей, которые и без того еле перебивались? Верни скот, если не собираешься морить с голоду женщин и детей! Вся их жизнь — в дойном скоте, который ты угнал. Пойми ты это… Но Такежан и разговаривать не стал. — Это еще только начало! Я не остановлюсь, пока не поймаю Балагаза и Абылгазы! Горе сею не я, а они, — бушевал он. Базаралы вскипел. — Говори прямо: пока не поймаешь Балагаза, весь народ закуешь в цепи! — крикнул он. — С каких пор ты стал третейским судьей? — злобно огрызнулся Такежан. — Кто тебя назначил? Ты бы радовался, что я не беру тебя заложником за Балагаза, — мало тебе этого? Коли так, то предупреждаю тебя: будет Балагаз и дальше бесчинствовать— ответишь ты! Не отвертишься! Но угрозы не испугали Базаралы. — Я-то думал, что разговариваю с разумным человеком, а оказывается, предо мной слепая секира… Напрасно и ходил к тебе! Достаточно было бы поговорить с твоим посыльным и вернуться домой! — резко бросил он и поднялся с места. Абай хотел было вмешаться и сказать брату, что он не прав, но Такежан оборвал его коротким: — Не лезь, не суйся! В канцелярии Абай увидел заготовленные бумаги. На беду жигитеков, все было тщательно подготовлено: и печать, и приговор, и подписи. Сегодня же вечером «почта с пером» отправится в город. Абай узнал и об этом и поделился новостью с Базаралы. — Эти тупицы затевают страшное дело… Они опять готовят Токпамбет и Мусакул. Но пусть народ не тревожится и не пугается: ветер еще не буря, Базеке! — сказал он. Базаралы собирался уехать, так и не сумев помочь людям, лишенным последней скотины. Абай попросил его обождать, отвел Майбасара, Жакипа и Такежана в сторону и с гневом обрушился на волостного. — Схватиться с равными ты трусишь, а с женщинами и детьми— ты герой! Ты отобрал последний глоток молока у тех, кто ограблен джутом. Как тебе не стыдно! Ты думаешь — начальство простит тебе, что ты весь народ на дыбы поднял? Попробуй теперь усидеть на месте! — припугнул он Такежана. Потом решительно обратился к Майбасару — Это все ваши советы? Хоть вы-то постыдились бы! Немедленно верните скот народу! Такежана озлобило требование Абая, но спорить с ним он не решился. Он не забыл, как долго отец уговаривал именно Абая принять волость. Если на этот раз Такежан промахнется, а Абай окажется правым, — грозит большая опасность. Кто знает, как поступит тогда Кунанбай, — не передаст ли должность Абаю? Если бы знать мнение отца… Но от него пока нет никаких вестей, и неизвестно, одобрит ли он меры, принятые против жигитеков. Такежан воздержался от ответа брату и сделал вид, что обдумывает его слова. Во всяком случае, угрозы Абая были серьезны. Такежан и Майбасар были еще склонны упорствовать, но Жакип задумался. Оставшись с ними наедине, он начал убеждать их: — Дело Абылгазы и Балагаза мы передадим уездному начальнику. Скорей выправляйте бумаги и посылайте в Семипалатинск. Лучше преследовать только самих буянов, а скот придется возвратить, — посоветовал он. Вскоре стада были возвращены, — Базаралы добился своего. Но он рассказал жигитекам об угрозах Такежана и прибавил, что на Балагаза в город направляется большое дело. Несмотря на разрыв с братом, все это время он ежедневно посылал человека в аул Караши, осведомляя обо всем происходящем. Прошло три дня, и весь Чингиз облетела потрясающая весть: «Ограблена срочная почта, отправленная Такежаном в Семипалатинск. Произошло это в границах Тобыкты, в овраге Мукыр. Теперь несчастьям конца не будет!» Дела, которые Такежан смастерил на Балагаза и его товарищей, действительно были отправлены срочной почтой. Трое верховых везли бумаги, ими были набиты две переметные сумы. Жумагул, Карпык и еще один из жигитов, укрепив перья на шапках, вскачь понеслись из Мусакула. Дорогой, меняя коней, они устраивали суматоху и непрерывно твердили: «Срочная почта!.. Почта с пером!» Нарочные ехали уже целые сутки. В следующую ночь они предполагали быть в Семипалатинске и уже подъехали к тесному оврагу Мукыр. Внезапно они увидели перед собой встречных всадников. Те, поравнявшись, неожиданно схватили их за шиворот и сбросили с коней. Трое осилили троих. Нападающие действовали молча; их лица были обмотаны черной тканью. Они отобрали у посыльных все сумки и ускакали прочь. О жалобе Такежана и об отправке в город «почты с пером» Адильхан узнал в своем ауле. Даже не посоветовавшись с Балагазом и Абылгазы, он пустился вслед за посыльными. Сильный и ловкий, он из засады следил за посыльными и по пятам следовал за ними, а когда те остановились в пути, чтобы напиться чаю, он проехал вперед. Аднльхана сопровождали два смелых жигита из племени Найман. Втроем они легко выполнили свой план и вернулись в Чингиз. В гневе Адильхан и не подумал о том, что ограбление казенной почты тяжко каралось законом. Но как бы то ни было — дело было сделано. Ограбив почту, Адильхан скрылся в одном из аулов, на границе между кочевьями Сыбана и Тобыкты. Эти аулы давно служили Балагазу и его друзьям одним из убежищ. Балагаз впервые появился здесь в то время, когда люди, истощенные страшным джутом, дошли до того, что ловили капканами полевых зверьков. Балагаз роздал голодающим дойных коров и верховых лошадей. Адильхан застал тут Абылгазы и Балагаза. Те, восхищенные его смелостью, решили, что раскаиваться в сделанном не стоит. — Теперь волостной снова поскачет в город, начнется волокита, опять вышлют стражников. Дурак будет сидеть и дожидаться их! Дадим отдохнуть коням дня три-четыре, припасем на дорогу съестного и уйдем в Найман. Скоро наступят морозы. До лета пробудем там, а потом все успокоится, — решили они. Но Кунанбай оказался хитрее, чем они предполагали. Он вызвал к себе Такежана и всех стариков рода Иргизбай, а также Байсала, Суюндика и других родовых старейшин. — Теперь я не остановлюсь до тех пор, пока не загоню их в землю! Кто посмеет заступиться за них после такой дерзости? Пусть кто-нибудь попробует вырвать воров из моих рук! Сгною в ссылке — или я не Кунанбай! — сказал он, весь дрожа от гнева. Он не советовался с собравшимися, он созвал их для того, чтобы сообщить им свое решение и получить их поддержку. Для большего впечатления он тут же приказал Такежану: — Вызови стражников, — пусть покончат с бунтовщиками! Старейшины разошлись. Все ждали прибытия вооруженного отряда. Однако Кунанбай говорил о нем лишь для отвода глаз: в ту же ночь, сохраняя строжайшую тайну, он снарядил отряд в тридцать жигитов. Это было как раз в ту ночь, когда Адильхан приехал к Балагазу и его товарищам. Кунанбай отправил жигитов с шестью гончими собаками. Шокпары, кистени, сабли он велел спрятать под верхней одеждой. Сборы заняли не более часа — и жигиты отправились за Чингиз. Такежан и понятия не имел о местонахождении Балагаза. Кунанбай, хоть и не занимался розысками, точно указал его. К утру его жигиты доскакали до аула, где скрывались Адильхан и его друзья. Дозорный Балагаза видел, что из-за хребта показались верховые с собаками, но принял их за охотников: пока не уляжется прочный снежный покров, за Чингизом всегда идет охота. Изгутты, возглавлявший отряд, спокойно довел его до самого аула. Там он обнажил длинную саблю и со всем отрядом бросился в дом, где спали беглецы, не подозревая об опасности. Их было десять человек. Изгутты плашмя ударил саблей Балагаза. Тот проснулся и в ужасе вскочил. — Все пропало! Проклятие надо мной! — воскликнул он. Это был конец — все были схвачены. Их вывели из дома и попарно усадили на коней. Каждого коня окружили пять-шесть человек. Изгутты с саблей не отходил от Балагаза. Из десяти пойманных к вечеру бежать удалось одному Абылгазы. Он пошептался со своим товарищем, сидевшим на коне вместе с ним, и немного отстал от остальных. Жигит Кунанбая, ехавший рядом, после бессонных, полных тревог суток дремал на ходу. Свой шокпар он засунул под колено, не придерживая его рукой. Когда всадники въехали в извилистое ущелье, загроможденное целой стеной утесов, Абылгазы выдернул шокпар из-под колена дремавшего жигита, скинул его самого с седла и одним прыжком перескочил на его коня. Упав на землю, жигит долго не мог прийти в себя. Очнувшись, он схватил за повод заморенного коня, на котором остался второй пленный, и закричал. Но Абылгазы уже успел умчаться. Пока передние поняли, в чем дело, пошумели и сговорились, как поступить дальше, Абылгазы был уже далеко. Сумерки сгущались. Изгутты, боясь, что в погоне за одним упустит и остальных, приказал двигаться дальше и не останавливаться. Но теперь он сам ехал позади отряда. Подъезжая к Карашокы, он послал к Кунанбаю сообщение о поимке воров и велел спросить, не желает ли Кунанбай видеть пойманных и допросить их. Кунанбай дал короткое распоряжение: — Отведите их в Мусакул. Скажите Такежану и писарю, чтобы сегодня же ночью направили их в Семипалатинск. Пусть рассадят их по телегам, дадут усиленную охрану, отвезут в город и сдадут в тюрьму. Пусть делают все без колебаний и оглядок! Такежан немедленно и в точности выполнил приказание Кунанбая и глухой ночью отправил всех жигитов в семипалатинскую тюрьму. Таким образом, народ узнал о поимке Балагаза и его жигитов уже тогда, когда те были далеко. И Кунанбай и новый волостной напоминали кота, держащего в когтях мышь, который свирепо урчит, ощетинивается и сверкает глазами. О событии они говорили с негодованием, прикидываясь безвинно обиженными. Уже на третий день оба твердили не переставая: — Так поступают только злейшие враги! Они уничтожили казенные бумаги, чтобы подвести под суд Такежана! — Они хотят погубить Такежана! Это же чудовищное дело! Но весь шум и гром этой бури поддерживался ими искусственно. Они собирали тучи и грохотали совсем с другой целью. И раньше бывало много распрей и споров, но никогда еще дело не доходило до отправки противника в тюрьму, до высылки на каторгу в неведомые края. Все окружавшие Кунанбая понимали, что, когда народ опомнится и обсудит все случившееся, тяжелей всего будет принята весть об отсылке жигитов в тюрьму. Этим шумом волостное правление оправдывало неслыханное в степи наказание. Когда Кунанбай сам стоял у власти, он никогда не прибегал к подобной мере, но в отношении Балагаза и его друзей он пошел на риск: их поведение было слишком вызывающим и ставило под угрозу общую веру в безграничность его собственной силы и власти. Он понял это и решился на крайнюю меру. В деле Балагаза Кунанбай видел не простое конокрадство, — недавние слова Базаралы и действия Балагаза имели одни корни. И это подтверждалось тем, что Балагаз свои набеги устраивал не на кого придется, а по выбору — и преимущественно на род Иргизбай. И раз его люди не трогали бедняков — сочувствие к ним народа возрастало с каждым днем. Что же получится, если весь народ, голодный и бедствующий, пойдет за ними? Кунанбая охватывала дрожь при одной мысли об этом. Эта опасность сама вела к необходимости беспощадных, быстрых и решительных действий. Кунанбай рассчитывал запугать народ, жестоко наказав бунтарей в назидание другим. Но как он ни прятал свои замыслы, кое-кто уже начал догадываться о них. Суровости Кунанбая народ не оправдывал и считал тюрьму и ссылку неслыханной жестокостью. Даже Байсал и Суюндик колебались: как пострадавшие от грабителей, они внутренне соглашались с такой крутой мерой, но оправдывать действия волостного у них тоже не хватало духу. Они затаились в своих аулах. Кунанбай чутко прислушивался к тому, что происходило в Жигитеке, а особенно в ауле Байдалы. Жигитеки негодовали. Услышав об отправке пойманных в тюрьму, Байдалы тоже возмутился. Он жалел их, осуждал принятые волостью меры и открыто заявил: — Никогда не будет того, чтобы Кунанбай постыдился или посчитался с народом! Накажи он их своею рукою пли с помощью родичей — кто посмел бы заступиться за них? А как теперь он ответит народу? Он, точно волк, сам растерзал своего детеныша! Вся молодежь Жигитека будет видеть в нем палача! Он ничего не боялся: пусть Кунанбай слышит его слова. Он повторял их многократно. И Кунанбай услышал. Эту глотку следовало заткнуть. Приходилось думать о мерах, еще более беспощадных, чем прежде. — Жигитеки сочувствуют воровству и покровительствуют ворам! Значит, должны быть в ответе и они! — передал он Такежану. Такежан и Майбасар тотчас увеличили список виновных с девяти до тридцати человек. В число обвиняемых попали Караша, Каумен, Уркимбай, а также все те, кому прошлый раз был возвращен скот. Но этого мало: туда же вписали и Базаралы. Составляя список, Майбасар обратился к Такежану: — А тебе понятно, как была ограблена почта? Вспомни-ка!.. Когда готовил бумаги, Базаралы был здесь и все разузнал. Он тогда же полетел в свой аул и подговорил Адильхана. Я как сейчас слышу его слова, которые он бросил нам тогда при всех… Он — зачинщик всего! Прикидывается безобидным, а в душе коварнее всех! Такежан тоже припомнил прежние обиды. Базаралы вечно перечит, клевещет, поносит. Он надменен и самонадеян. Если Балагаза вышлют, Базаралы завтра же станет его защитником и начнет мутить народ. И Такежан охотно поддержал Майбасара. — Я согласен с вами, — сказал он. — Надо нажимать именно на него. И Базаралы был включен в список. До Байдалы дошли слухи о том, что Такежан собирается обвинить и жигитеков. Он тотчас вызвал к себе Базаралы. Они долго говорили с глазу на глаз, и Байдалы высказал мысль, которая уже давно мучила его: — Вечно мне приходится каяться в своей беспечности. Сколько раз мне приходилось гореть в пламени, раздутом Кунанбаем, — и каждый раз он снова застигал меня врасплох… Сейчас повторяется то же несчастье. Разве не мы подпевали ему все лето, называя жигитов Балагаза ворами и преследуя их вместе с ним? Но сейчас я все обдумал, все взвесил: они не воровали, а совершали смелый подвиг… Они мстили за унижения… Встретил ли ты хоть одного голодающего, который проклинал бы их? Я не могу называть ворами близких мне мужественных людей. Поступок Кунанбая раскрыл мне глаза… Он замахнулся и на Каумена и даже на Уркимбая! Кто же останется? Думаешь, он пощадит кого-нибудь?.. Опять нам выходить на путь вражды? Он повторит зверства Такежана и Майбасара. Что он скажет?.. Это — салем рода Жигитек! Садись на коня и сейчас же съезди к нему. Говорить ты умеешь. И огня в тебе достаточно. Если он скажет, что от своего не отступит, — не щади его, выскажи все! Базаралы и сам разделял мнение Байдалы и поехал, чтобы передать его Кунанбаю. Но сперва он направился не в Карашокы, а в Мусакул, так как ни ему, ни Байдалы имена, внесенные в список, достоверно известны не были: о Каумене и Уркимбае они знали только по слухам. Дорогой Базаралы, подумав, решил заехать сперва в Жидебай. Абай был дома. Он только недавно узнал о неистовствах Такежана и Майбасара и был возмущен. — Они, точно одержимые, беса вызывают! Весь народ всполошили! — говорил он. Абай только что послал в Мусакул Ербола, чтобы узнать, кто числится в списке. Базаралы разговаривал с Абаем, когда Ербол вернулся мрачный а расстроенный. Абаи спросил о списке. Ербол замялся и замолчал, — его, видимо, стеснял Базаралы. Но Абай настаивал: — Рассказывай все, что знаешь. Скрывать нечего… Тогда Ербол заговорил откровенно. — Ох, уж эти Такежан и Майбасар. Они весь народ погубят! И не успокоятся, пока всех не сожрут! — возмущался он. Он перечислил тех, кто был в списке: там оказались старики и жигиты, не имевшие никакого отношения к воровству. Больше всего поразило Абая то, что среди обвиняемых — Базаралы. Абай весь побелел от волнения. — Как?.. Что за вздор несут эти безумные слепцы! О себе Базаралы услышал впервые. Он не выказал ни растерянности, ни страха. Он оставался спокойным, даже рассмеялся. Только бледное лицо его потемнело от гнева. Абай и Ербол с удивлением смотрели на него. — Сегодня я слышал, как каялся Байдалы, — начал он, — а сейчас пришел мой черед. Выходит, и вправду я конь, отбившийся от табуна: я даже от брата отрекся, чтобы не посчитали и меня вором! Да и они не воры, не злодеи, Абай! Вы слышали обо всех их делах, — разве те, кого называют ворами, поступают так, скажите? — И он вопросительно посмотрел на Абая и Ербола. — Они не воры! Ты прав!.. Они не грабители! — в один голос ответили оба. — А если так, то о чем же я-то думал? Почему я не был с ними, не делил их горькую участь? И Базаралы замолчал. У Ербола тоже нашлось о чем пожалеть. После сегодняшней встречи с Такежаном он всю обратную дорогу думал об этом. — Эх, Абай, ну почему ты не согласился быть волостным, когда отец тебя так уговаривал? Ты бы заступился за народ, не допустил бы такого ужаса… Что мы теперь переживаем, что с нами стало, а ты сидишь дома и от стыда глаз поднять не смеешь! Это — все, что ты делаешь для народа! Не могу я молчать, не могу терпеть! — вырвалось у него. — Он прав, — поддержал Базаралы одобрительно, — хоть бы ты вступился за нашу правду! Абай молчал. Он раскаивался не в том, что отказался принять волость, а в том, что в своем стремлении отделаться от настойчивых уговоров отца не возражал против избрания Такежана. Такежан — родной его брат, ближайший родич, но для Абая он как чужой. Братья не раз сталкивались и раньше. Пропасть между ними становилась все шире, и теперь было уже ясно, что им предстоит вступить в открытый бой. Может быть, он уже начался. Если Абай искренне жалеет и сочувствует Базаралы и другим, он должен немедленно вмешаться в дело. Обдумывая это, Абай некоторое время молчал. — Базеке, — сказал он наконец, — посмею ли я называться человеком, если не заступлюсь за вас? Сила Такежана не в степи, а в городе. Тогда пусть город и решает наше будущее! Завтра я еду в Семипалатинск. И пока дело не кончится, буду вашим ходатаем. Базаралы с искренней признательностью взглянул на Абая и поднялся обрадованный, точно получил все, о чем мог мечтать. Он заторопился ехать, отказался даже от предложенного угощения, сел на коня и направился в Карашокы. В аул Кунанбая он приехал поздно вечером. В доме Нурганым посторонних не было, но Кунанбай, узнав, что приехал Базаралы, не разрешил жигиту заходить к нему. — Проводите его в комнату для гостей и подайте туда угощение, — распорядился он. Базаралы долго сидел один. Прислужница подала ему чай. Выпив его, он вошел к Кунанбаю, не спрашиваясь. Кунанбай полулежал, облокотившись на груду подушек. Нурганым рассказывала сказку, растирая ему ноги. Он холодно принял салем Базаралы, но тому было не до настроений Кунанбая, — он сел и сразу приступил к делу. Жигит начал твердо и уверенно. С открытым лицом, с открытой мыслью он заговорил резко, и каждое его слово будто оттачивалось с двух сторон, как обоюдоострый меч, негодованием и сознанием своей правоты. Нурганым, не сводя с него глаз, то бледнела, то вспыхивала. Базаралы начал с поступка Такежана. — Он готовит гибель и старикам и детям… Уж не считает ли он, что Кунанбай одряхлел и оглох ко всему? Что он, как старый орел, не может больше взлететь? Как Такежан и Майбасар осмелились при жизни такого отца на решение, какого не знавала степь?.. Кунанбай был немногословен. — Ты был у Такежана, говорил с ним? — спросил он. Базаралы ответил, что у Такежана он не был, но узнал обо всем достоверно и сразу приехал сюда. Он перечислил людей, включенных Такежаном в список. Потом передал поручение Байдалы: «Такежан, точно волк, хочет растерзать своего же детеныша», — и пояснил от себя: — Тот, кто пойдет в ссылку, в тюрьму, идет на верную гибель. Такежан может быть вполне уверен, что избавится от этих родичей. Так пускай он даст им на дорогу и саван, а здесь пусть выкопает могилу голодным детям, оставшимся на произвол судьбы! Неужели он не понимает, что такое зверство не пройдет ему даром? Кунанбай почувствовал, куда метит собеседник. Эти слова ему не понравились. — Если ты пришел, чтобы показать свою силу, то ее показывают не на словах. Ты возмущен Такежаном, — ступай к нему и меряйся силой с ним, — ответил он. Говорить больше было не о чем, и Базаралы закончил прямым вызовом: — Что же, пусть Такежан никого не щадит. Решиться на зло или сделать его — одно и то же. Но беспощадная ненависть и беспощадная месть — и это одно и то же. Отсюда и начнется вражда, которая пойдет из поколения в поколение, но виновны в ней будут не жигитеки. Тот, на кого падет проклятье, уже виден всем… — вот о чем ему оставалось досказать, и не только от своего имени, но и от всех жигитеков. Кунанбай выслушал его. — Хорошо! Это ты и сделал! Но — довольно. Пора остановиться. Базаралы вышел. Кунанбай не стал дослушивать сказку Нурганым и подобрал ноги, которые она гладила. Он закрыл свой единственный глаз и нахмурил брови. Молодой жене весь вид его напоминал суровую, ледяную зиму. Печать старости отчетливо проступила на неподвижном его лице. Чужой и далекий, он сидел задумавшись. Итак, он позволил Базаралы такую независимость, которой не стерпел бы ни в ком… Базаралы только что нанес ему настоящий удар — и сам вышел невредимым. Отвечать было нечего… Если подумать, Такежан и впрямь переходит всякие границы… Одно дело — прижимать кого-либо из жигитеков, другое — замахиваться на Базаралы… Неужели он не мог этого сообразить? Правда, и сам Кунанбай разделял ненависть Такежана к жигитекам, но на таких людей, как Базаралы, он не указывал. Сейчас ему даже хотелось пощадить Базаралы, но он быстро спохватился и отбросил минутное колебание. Базаралы пришел от рода Жигитек, принес злобу и месть всего рода — этого достаточно… Поужинав в одиночестве в комнате для гостей, Базаралы лег спать. Гнев, накопившийся в нем в течение последних двух-трёх дней, как будто весь вылился в последних его словах, сказанных Кунанбаю. И если недавно его мучила бессонница, то сегодня он заснул, едва успел положить голову на подушку. Ночью он внезапно проснулся в полной темноте, с тревогой почуяв чье-то прикосновение. — Кто это? — спросил он. — Не бойся, это я! — ответил тихий голос. Он узнал Нурганым. — Что тебе здесь надо, сумасшедшая? — шепнул Базаралы, подняв голову. Нурганым не смутилась. Она ответила спокойно и твердо: — Молчи. Мое сердце давно с тобой… Сам мирза отдал его тебе… И с крепким поцелуем она приникла к Базаралы. Жигит не проронил больше ни звука. Жаркие объятия слили их… Нурганым хотела встать и уйти, но Базаралы не в силах был расстаться с нею. — Душа моя, ты внесла бурю в мое сердце. Зачем же ты уходишь? — и он снова обнял ее. Но Нурганым тихо отстранилась. — Где бы ты ни был, да хранит тебя судьба! Я — твоя и душой и желаньем, Базеке. Она еще раз припала к нему горячим поцелуем и быстро вышла. Казалось, она была здесь один миг, но для Базаралы за этот миг перевернулся весь мир. И Нурганым тоже унесла с собой радость, которая не вмещалась в ее груди, — радость первой молодой любви. Если бы Кунанбай, восхищавшийся при Нурганым внешностью и умом Базаралы и только сегодня сказавший, что такого жигита надо щадить, даже если он и враг, — если бы многоопытный, расчетливый и осторожный Кунанбаи мог знать, каково будет действие его слов!.. |