ккурс. Певец народа
 Скачать 1.19 Mb.
|
|
В ВЫШИНЕ 1 Прошло несколько лет. Через год после свадьбы у Абая и Дильды родился первый сын — Акылбай, потом дочь — Гульбадан. Теперь ей было около года, и Дильда снова недомогала, ожидая третьего ребенка. Абай все еще не мог привыкнуль к мысли, что он теперь — глава семьи. Это послужило причиной того, что Улжан взяла Акылбая к себе и растила его как сына. Мальчик уже говорил, но никак не хотел признавать Абая отцом, — Абай оставался для него «чужим», кто приходит в Большой дом только пообедать и потом исчезает. Абай и сам не чувствовал к сыну ни любви, ни привязанности: он родился слишком рано, и с его появлением на свет, казалось, ушла юность Абая. Абаю было всего семнадцать лет, когда появился первый ребенок. Женитьбу свою он принял как неотвратимое испытание, ниспосланное богом. Отцовство, последовавшее за нею, показалось ему не то злой шуткой судьбы, не то чьим-то грубым насилием над ним самим. Для него были мукой восклицания, сыпавшиеся со всех сторон в день, когда родился Акылбай. — У тебя ребенок!.. Вот ты и отцом стал!.. Благослови бог!.. — приставали родные, окружив Абая. Он не знал, что делать, — краснел, смущался и наконец вскочил на коня и исчез из аула, вернувшись дней через пять, когда первые восторги родных утихли. Абая не трогала и маленькая Гульбадан. Она тоже целые дни проводила в Большом доме у матерей, которые ласкали и лелеяли ее. Похожая на Дильду лицом и плаксивая не в Абая, эта беспокойная крошка попадала в Молодой дом только к вечеру к потом всю ночь напролет кричала, как бы стремясь хоть этим добиться внимания отца. Но тот только вздыхал. — Ой, боже мой, ее крик заставляет вскакивать по ночам, будто жало скорпиона, вонзившееся в тело! — сетовал он. Он так и прозвал девочку: «Желтый скорпион». В тот вечер «Желтый скорпион» опять кричал. Солнце зашло, в доме было темно, но Дильда не зажигала света; не разбирая постели, она прилегла у кровати на одеяле. Гульбадан, только что принесенная от матерей, не желала спать и снова подняла шум и надоедливый рев. Абай вошел в комнату с несколькими друзьями. Завывал буран. Снег густым слоем покрывал одежду жигитов. Они вошли в дом один за другим и сразу наполнили комнату холодом. Услышав шаги и почувствовав струю морозного воздуха, Дильда подняла голову. Абай, сбивая в дверях снег с шубы, сказал ей: — Дильда, зажги-ка огонь… Да успокой эту неугомонную или отнеси ее в Большой дом… Дильда зажгла светильник, разостлала гостям одеяло и взяла на руки Гульбадан. В комнату вошла служанка, пошепталась с Дильдой и занялась приготовлением угощения. С Абаем приехали его друзья — Ербол, Жиренше и брат Тогжан — Асылбек, с которым Абай за эти годы очень сблизился. С ними вошел и Базаралы — сын Каумена. Хотя он и был из враждебного Кунанбаю рода жигитеков и в памятный день избиения Божея защищал того с оружием в руках против иргизбаев, Абай сейчас дружил с ним, привлеченный его смелостью, умом и тем, что Базаралы всегда высказывал свое собственное мнение. Среди друзей Абая он был самым старшим — ему было около тридцати лет. Базаралы прошел вперед, снял верхнюю одежду и грустно сказал, опускаясь на одеяло, разостланное на полу: — Боже мой, что делают эти морозы! Опять буран!.. Все время буран! Джута никому не миновать. Вконец разорит нищие аулы!.. Он охватил ладонью длинную черную бороду и так и остался сидеть молча. Дильда поставила низкий круглый стол, и жигиты расселись за ним. За эти годы Абай сильно изменился. Он стал широкоплечим, мускулистым. Его статной крупной фигуре (он был выше среднего роста) соответствовали и резко определившиеся черты лица. Прямой тонкий нос казался большим. Высокий открытый лоб расширялся у висков. Глаза, продолговатые и немного выпуклые, были по-прежнему чистыми. Их неугасимое пламя, горевшее под тонкими длинными бровями, придавало всему лицу Абая запоминающееся выражение, отличавшее его от других. Темные усы только начали пробиваться на его смуглом лице, раскрасневшемся сейчас от мороза. Абая нельзя было назвать красивым, но весь облик его сразу располагал к себе собеседника. Собравшись в Молодом доме, жигиты могли бы весело провести вечер, но полные тревоги слова Базаралы заставили всех задуматься. Молодежь уже третий день проводила вместе. Только Базаралы присоединился к ним сегодня, приехав из горных аулов, где было много зимовок. Абай стал расспрашивать о них: — Ну как, очень там силен джут? Везде он или только в отдельных местах? Народ сильно бедствует? Асылбек, Жиренше и Ербол так и впились взглядом в Базаралы, ожидая ответа. Слова его прозвучали безнадежно. — Разве джут выбирает, кого ударить? Везде беда, джут ужасный, скот так и мрет… Когда мы говорим «народ», это означает большинство, и бедствует сейчас большинство. Буран свирепствует уже третий день. Люди надеялись, что скоро наступит весна, станет теплее, но буран и мороз разыгрались, как лютой зимой. Вряд ли кто уцелеет… — Но ведь падают только овцы, а как крупный скот? — спросил Жиренше. Он все еще надеялся, что хоть часть скота перенесет бедствие. Базаралы пожал плечами. — В стадах Тобыкты его мало, — все больше овцы и лошади. А коровы оказались даже слабее овец, верблюдов джут тоже легко валит. Нет, где уж тут чему-нибудь уцелеть… Весь вечер жигиты говорили лишь о надвинувшемся бедствии. Дело не только в том, что мрет скот, — начинают голодать сами люди. В Чингизе Базаралы видел, как в поисках пропитания беднота бродила по зимовьям. И сюда, в Жидебай, уже начали заходить бедняки. Старики и старухи не раз побывали в доме матерей Абая. Им давали мяса — на одну-две варки, пшеницы, проса. — Неужели джут разорит всех и никто не уцелеет? — со вздохом сказал Жиренше. Базаралы посмотрел на него. — Найдется горсточка. Бывает же у вороного кони белая отметина на лбу… И у иргизбаев, и у котибаков, и у жигитеков есть аулы, имеющие хорошие пастбища, обильные земли… Эти и сейчас горя не знают. Ербол присоединился к нему: меньше всего почувствуют джут иргизбаи — у них и зимовья прекрасные и сено запасено с осени, он сам видел… Абай сидел молча. Теперь он тоже вмешался в разговор. — Кого спасет благополучие одних иргизбаев? Кого это утешит? — сказал он. — Оказалось, кто силен, тот и в теле, — усмехнулся Базаралы. — Земли, добитые Кунекеном, выручают иргизбаев. Абай нахмурился и быстро повернулся к нему. — Боже мой, что же говорить о землях, нажитых насилием? Разве это земли? Это — слезы ограбленных! Сдержанное негодование звучало в его словах. Асылбек и Жиренше одобрительно улыбнулись. — Так, Абайжан! Ты сказал то, что в душе у каждого, но чего не осмеливался сказать ничей язык… Базаралы, угрюмый, удрученный тяжелыми мыслями, тоже посветлел. Абай говорил откровенно. Этих жигитов он считал друзьями и делился с ними самыми сокровенными своими мыслями, особенно с Ерболом, с которым за последние годы он стал неразлучен. Жиренше и Асылбек тоже подружились с Абаем и часто проводили с ним время. Кунанбаю эта дружба не нравилась, он не раз резко высказывался о сыне: «Он, как нарочно, выбирает волчат из аулов, которые недавно враждовали с нами… Хороши друзья!» И он морщился, недовольный Абаем. С тех пор как Абай начал задумываться над поступками отца, его потянуло к дружбе с лучшими людьми из аулов, обиженных Кунанбаем. Благодари им он все яснее стал разбираться в жизни народа, в его ожиданиях и стремлениях. Жиренше и Асылбек были старше Абая лет на пять, но это не мешало их дружбе с ним и полной откровенности, — они передавали ему все, что слышали от стариков, и все, что волновало и тревожило их самих. Один Базаралы до этого вечера не принимал участия в их дружеских разговорах. Он был убежден, что в бедствиях народа был больше всего виновен сам Кунанбай. Те аулы, которые он поддерживал, перегнали свои стада на урочища рода Иргизбай и, разумеется, уберегут их от падежа. А роды малочисленные, безыменные, слабые мечутся без выхода, стада их блуждают по мертвой степи, гонимые голодом… Но до сих пор он никому не высказывал своих гневных мыслей. Теперь, услышав слова Абая, Базаралы не стал больше сдерживаться. Перебирая причины всех этих бедствий, он сказал: — Что такое народ? Сила — при раздорах с соперниками, прах — когда сам в нужде. В битвах победа куется его руками, а при дележе в эти руки попадает лишь пыль от прогоняемых мимо награбленных стад… Так и гибнут люди, безвестные, безыменные. Вот и теперь они усеют белеющими костями всю степь. Дрогнет ли сердце хоть у одного из тех, кого вчера еще величали «лучшими», «оплотом»? Кто из них опечалится, кто заступится? Абай был поражен искренним сочувствием народу, прозвучавшим в словах Базаралы. Думы его изумили Абая глубиной и силой своей правды, прорвавшейся сейчас так горячо и красноречиво. Богатырски сложенный, красивый Базаралы, смелый и острый на язык, превосходный певец, считался у старейшин «неугомонным забиякой»… «Конь, отбившийся от табуна, — говорили о нем старики. — Слова его пусты, хотя едки и язвительны…» Сейчас Абай убедился, что Базаралы вовсе не таков. Жигиты сидели угрюмо. Но тот же Базаралы, который заставил их задуматься, упрекнул их. — Настоящий человек, в ком есть честь и воля, заслоняет собой тех, кого гонит буран, — сказал он, — Кунекен ничем не хотел жертвовать для народа в дни благополучия. В час общего бедствия он должен поделиться хотя бы излишками… Пусть даст стадам пастбища, пусть приютит несчастный народ в своих зимовьях! Пусть поделится своими запасами. Если уцелеют только одни иргизбаи да Кунекен и Байсал, Байдалы и Суюндик — им и самим не будет раздолья. Если народ останется лишь с уздечками в руках, он не сможет покинуть родные земли, не рассчитавшись с ними. Он уйдет, — но уйдет, как смерч: разметав все юрты… Он был бы не народом, а зайцем, если бы не сделал так!.. Жигиты снова задумались. Но Асылбеку показалось, что Базаралы не совсем прав. — Джут бывал во все времена, — начал он, — это обычное, неотвратимое бедствие. Разве в джутах виновны люди, да еще те, кто живет теперь? Ты всю вину валишь на одного, это несправедливо. Слова Асылбека вызвали в Базаралы отвращение. «Скользкий, как его отец Суюндик», — подумал он про него, но спорить не стал; он только поднял брови, взглянул на Асылбека и пренебрежительно качнул головой. В комнату вошли три человека. Они едва держались на ногах, одежда их была засыпана снегом, с усов и бороды свисали ледяные сосульки: у первого из вошедших — высокого пожилого человека в овчинном тулупе — даже ресницы были запушены инеем. Это был Даркембай с двумя своими соседями — бокенши, тот самый Даркембай, который хотел застрелить Кунанбая в Токпамбете, когда избили Божея. Впоследствии об этом узнало все Тобыкты, и с того дня Иргизбаи не переставали всячески притеснять его, стараясь, как только могли, вредить и досаждать ему. Даркембай не стал раздеваться. Он пришел по спешному делу. — Свет мой, Абай. — начал он, — я услышал, что ты добр к сородичам, потому я и пришел. Будь ты Такежаном, я бы не появился. Беда пригнала меня… Овец у меня и вот у них — по двадцать, много по тридцать голов, и с этой горсточкой мы не можем найти себе пристанища… Так и плетемся, шатаясь. На наших выгонах — ни травинки. Овцы мрут с голоду. Сейчас по дороге пало пять овец. — Почему же ты не двинулся на Чингиз? На худой конец там хоть горы защитят от бурана, — вмешался Асылбек. — Ойбай, буран как раз идет с Чингиза! Разве заморенный скот гонят против ветра? Да Чингиз и далеко! А вот Мусакул и Жидебай близко, в путь к ним по ветру. Если бы владельцы разрешили, так на выгонах Мусакула и Жидебая корму хватило бы на несколько отар! Я бы разгребал снег и пас овец… Там скот не может погибнуть — место тихое, для овец спасенье… Последняя надежда — может быть, разрешат мне пригнать туда скот? Абай понял всю безвыходность его положения. — Правильно! Ну и пасите там! — сразу решил он. — Так-то так, свет мой, — вздохнул Даркембай, — но как же быть: едва добрались до Мусакула, навстречу выехал Такежан, погнал нас обратно. С ним и кровопийца Жумагул. Грозили плетьми, велели убираться… Вот я и пришел к тебе. Уж если суждено мне потерять последнее — пусть, думаю, хоть он узнает, что его беспомощные родичи обречены на гибель! Абай, даже не дослушав Даркембая, коротко сказал Ерболу. — Одевайся потеплее, Ербол, и садись на коня! А вы возвращайтесь к стаду! Дильда, вели дать им с собой еды! Дильда тотчас же вышла из комнаты. Абай передал через Ербола салем Такежану: пусть не трогает их, пусть предоставит выгон их маленькому стаду и укротит Жумагула. Ербол быстро оделся и отправился вместе с Даркембаем. Такежан зимовал в Мусакуле. Он женился раньше Абая и в том же году отделился. Он оказался ретивым хозяином и ревниво оберегал землю. Чабаны рассказывали, что, когда никто не видел, он отгонял с пастбищ даже скот своих матерей. В этом году Абай все чаще слышал о недостойных поступках своего старшего брата и возмущался ими. Ербол вернулся глухой ночью в самую стужу и буран. Он вошел злой, весь в снегу; его короткая густая борода заиндевела, широкий нос покраснел от мороза. Острый взгляд темных глаз не скрывал обиды и негодования. Не снимая малахая, он опустился на колено и начал стряхивать снег с бороды. — Скорей сам черт поможет кому-нибудь, чем Такежан! — начал он. — Он кричит, что ногой ступить не даст чужому стаду ни в Мусакул, ни в Жидебай… И послал Жумагула: бей, мол, Даркембая и гони прочь! Тот, конечно, и рад: прискакал, проклятый, и отгоняет овец… — Как же Даркембай? Что он будет делать? — А куда ему деваться в такую ночь, да еще в буран? — Чем умирать бродягой, лучше уж умереть под плетью Жумагула! — заговорили Жиренше и Базаралы, не сдерживая возмущения. — Второй такой собаки, как Жумагул, пожалуй, больше нигде не найдешь! — продолжал Ербол. — Бог так и создал его посыльным волостного, чтобы он мучил народ. «Пойми, подожди хоть до утра», — сказал я, а он в ответ только обругал меня… Ербол не стал рассказывать всего, что произошло. На самом деле Такежан резко обругал и Абая, а Жумагул даже кинулся на самого Ербола, собираясь бить его. Но Даркембай вскипел тоже: он загородил Жумагулу путь и закричал: «Руки прочь, ты! Или один из нас кровью поплатится!»— и посыльный отъехал в сторону. Рассказать об этом Абаю — значило поссорить братьев. Ербол не выносил вражды между родными и предпочитал в таких случаях терпеть. Он твердо решил, что никогда не допустит Абая до крайности. Случалось, что Абай узнавал о чем-нибудь много спустя и принимался упрекать Ербола, почему тот не сказал ему раньше, но и после этого Ербол по-прежнему обо всем молчал, оберегая друга от неприятных переживаний. Но на этот раз чувства, переполнявшие Ербола, не могли укрыться от Абая. Зная нрав своего друга, он не стал допытываться, ему и так было ясно, что за этим скупым рассказом скрывается еще много гнусностей Такежана и Жумагула. Он вскипел. Его бледное лицо угрожающе потемнело. Несколько секунд он, не мигая, пристально смотрел на Ербола, что-то сосредоточенно обдумывая, потом внезапно вскочил с места. Остальные жигиты продолжали сидеть, несколько растерявшись, — они не могли понять, что он собирается делать. Абай, задыхаясь, заговорил сквозь зубы: — Вставай, Ербол! Поедем со мной! — и начал торопливо одеваться. Он набросил на себя легкую шубу, крепко подтянул пояс, взял плеть и, резким движением распахнув дверь, быстро вышел из комнаты. Ербол последовал за ним. Два серых коня, прижавшись к стене и отворачиваясь от порывов ветра, стояли около дома наготове, под седлами. Абай отвязал первого, легко вскочил на него и, с места взяв вскачь, утонул в воющем, взметавшем сизые волны буране. Ербол поскакал за ним. Жумагул успел собрать всех овец Даркембая к его спутников и, хлеща их плетью, гнал с пастбища. Но промерзшие, голодные овцы только сбивались в кучу. Жумагул, обозленный, последними словами ругал и овец и самого хозяина стада, Даркембая; его друзей, которые плелись в сугробах, он как будто вовсе не замечал. Несколько овец-одногодок, выбившись из сил от голода и свирепого бурана, упали, уткнувшись мордами в снег, и больше уже не могли подняться. Даркембай хотел было броситься на Жумагула, но тот, ловкий и изворотливый, носился как ветер на своем сытом коне, то с той, то с другой стороны наскакивав на овец и сбивая их с ног. Если бы эти кроткие животные умели молить бога, в этот ледяной буран под беспощадными ударами врага они молили бы только о смерти. Когда Майбасар перестал быть волостным, Жумагул тоже лишился должности посыльного. Он вдруг потерял свою силу, как выхолощенный жеребец. «Жумагул с ума сходит. Он даже барана богу пообещал, только бы с кем подраться, а все не получается». — подсмеивался над ним старый Жумабай. Но за последние два года Жумагул нашел-таки место по душе: Такежан взял его себе в нокеры. Правда, у Такежана не было прежней власти и силы, но зато в осеннее и зимнее время он, как цепной пес, сторожил землю. И тогда жестокость, проявляемая ими обоими по отношению к беззащитным мирным аулам, не уступала зверствам любого волостного и посыльного. Они избивали чабанов, угоняли стада, ловили коней из чужих табунов. Родичи трепетали перед ними и часто принуждены были умолять о пощаде. Для Жумагула и Такежана, искавших стычек, случаи с Даркембаем бил просто находкой. И кто же им попался? Тот самый Даркембай, на которого они давно точили зубы! Посылая Жумагула, Такежан весь кипел злобой: «Сам бог отдал Даркембая в мои руки— Даркембая, моего давнего врага!..» Помня эти слова, Жумагул с яростью наскакивал на овец, проклиная и ругая всех предков Даркембая. Но в тот самый миг, когда он сшиб с ног еще одного барана, из сизого снежного тумана вылетели двое верховых. Они точно ждали в засаде, скрытые бураном. Всадники подскакали к нему вплотную в полном молчании. Они ни о чем не спрашивали, не возмущались, не спорили с Жумагулом. Первый из них на всем скаку ухватился за его повод. Жумагул злобно закричал и хотел было пустить в ход плеть. — Очнись, злодей! — в бешенстве крикнул ему Абай. Жумагул узнал Абая, но свой оказался для него хуже врага: Абай со всего размаху хлестнул его плетью по голове. Жумагул рванул коня и хотел ускользнуть, но Абай, намотав повод на левую руку и не давая тронуться с места, молча продолжал беспощадно хлестать его; рука у Абая была тяжелая, плеть работала не хуже дубины. Жумагул не вытерпел этого позора и, предпочитая смерть, хотел наброситься на Абая. Но Ербол точно ждал этого момента. — он вылетел вперед и удержал Жумагула. — Да пошлет вам бог счастья! — закричал сзади Даркембай. — Не все еще люди на свете стали волками!.. О боже, дай его в мои руки! — И Даркембай, подбежав, так дернул Жумагула за полу, что тот, словно гнилой пень, свалился с коня в снег. Абай приказал повернуть стадо и гнать его снова на Мусакул. Овцы, подгоняемые хозяевами, добрались до защищенного от ветра пастбища, где сугробы даже не заваливали травы. Поблизости стоял стог сена. Абай велел подвести стадо туда. Завидя сено, овцы сами побежали к нему. Даркембай испугался: выходило, что он не только самовольно загнал стадо в урочище, но и поставил скот к стогу Кунанбая. — Назад, назад! Не пускайте к сену! — закричал он на своих погонщиков. Абай сурово окрикнул его: — Не мешай! Пусть едят! Гоните к стогу! Чего боитесь? Овцы подбежали к стогу и уткнулись мордами в сено. Они жадно припали к нему и замерли на месте. — До утра никуда их не гони! Не трогай, пока не пройдет буран. Я такой же хозяин этого сена, как и Такежан! — распорядился Абай. — Пусть оба твоих товарища остаются с овцами, стадо от них не уйдет. А ты садись на коня — вот на этого, на такежановского, на коня скряги и насильника! — и скачи что есть сил! Извести окрестные аулы. Скажи всем, что я прислал тебя. Пусть аулы, где овцы отощали так, что не могут добраться до Чингиза, гонят стада сюда, в урочища моего отца. Пусть захватят с собой лопаты и кетмени! Скот спасают в тихих местах — пусть разгребают снег и пасут его здесь. Всем родам передай: торгаям, жигитекам, карабатырам, бокенши, — всем, кто поблизости. Если придется бедствовать — будем делить горе вместе! Отправляйся! Скачи! Всех собирай! Даркембай вскочил на коня. Абай угрожающе крикнул Жу-магулу: — Чтоб ты у меня в последний раз кидался на людей, как цепной пес, негодяй! Понял?.. А Такежану передай: пусть не глумится над голодными! Если он не знает, куда девать силу, пусть попробует ее на мне!.. Так и передай хотя бы он лопнул от злости! Ступай! Пешком ступай! — приказал он. Жумагул поплелся пешком к Такежану. Абай и Ербол поскакали в Жидебай навстречу ветру. Буран не ослабевал, ветер продолжал остервенело метаться и со страшной силой бил им в лицо, снег слепил глаза. К утру ветер стих, буря и снег улеглись. Багровое солнце выглянуло из-за перевала. Казалось, оно поднялось после тяжких мучений: огненные полосы, точно струи крови, протянулись в морозной мгле с обеих его сторон. В воздухе висела снежная пыль. Неугомонный ветер, бешено носившийся по степи несколько суток, все еще не мог смириться до конца и нет-нет вздымал упрямую поземку. Наконец и он затих, но в этой тишине мороз был только страшнее; казалось, сам воздух трещал от стужи. Даркембай понимал цену поручения Абая. Ночь напролет он не сходил с коня. «Передай таким же, как ты». — эти слова Абая запали ему в сердце. Он мчался с поручением Абая ко всей безземельной бедноте родов Карабатыр, Торгай, Борсак и Жуантаяк. Он объезжал тех, кто имел скудное хозяйство, не больше тридцати — сорока голов овец, и не пропустил ни одного бедняка вблизи богатых урочищ Мусакул и Жидебай. Когда в холодную буранную ночь стучит в окно путник, весть, которую он несет с собою, обычно бывает холодна, но весть, принесенная Даркембаем, окрыляла надеждой. Буран кружил уже третьи сутки, заметая пастбища, и народ был уверен, что он унесет с собою последнее достояние. Буря неистовствовала, с ревом и свистом билась в окна и отгоняла сон. Беднота изнемогала. Старики молили создателя о пощаде. Ни мужчины, ни женщины, ни дети — никто не раздевался и не знал покоя ни днем, ни ночью; то и дело они обходили и осматривали загоны, где стоял их жалкий скот. Стоило где-нибудь выглянуть из-под снега веткам дикой акации, они срубали их и приносили домой; они срезали верхушки тростинка и притаскивали его. А если не находили вокруг ничего, срывали камыш с крыш ветхих сараев и тоже отдавали скоту. Но этот корм был все равно, что капля воды, принесенная на крыле ласточки. Кому дать — овцам ли, ягнившимся до общего окота? дойным коровам? или, наконец, единственному верблюду?.. Кому ни дай — все равно мало. Спасти скот, от которого зависела вся их жизнь, это не могло. Ждать же помощи от тех, кто владел обширными землями и запасся сеном и кормами, им и в голову не могло прийти. И вот в такую ночь, полную отчаянья, по аулам вихрем пронесся Даркембай, воскрешая а людях похороненную надежду. К восходу солнца к урочищам Кунанбая со всех сторон потянулись стада. Абай и Ербол были уже на конях. Они скакали навстречу людям, пригнавшим стада — горсточки овец, по три-четыре коровы, за которыми плелись женщины, старики и мужчины… На овец, высохших от голода, было страшно смотреть. Шерсть их свалялась, к бокам желтыми комками примерз помет. Козы, истощенные, шатающиеся, падали с жалким блеянием и дохли на месте. По дороге от зимовий до урочищ иргизбаев большинство аулов оставило печальные вехи, — сверкающий снег был усеян темными пятнами — трупами павших животных. Говорят, что овцы выдерживают голод в течение шести суток. Судя по огромному падежу, эти стада голодали давно и окончательно истощали. Еще два-три дня, и овцы полегли бы все до единой. Они с трудом передвигали ноги в глубоком снегу, поэтому погонщики пускали вперед какую-нибудь лошаденку, верблюда или корову, а овец гнали позади. С голоду овцы жевали хвосты коров и лошадей. Люди, сопровождавшие эти заморенные стада, тоже были бледны, угрюмы и обессилены. Они брели как тени, с бескровными лицами. Лица пожилых покрылись сетью глубоких морщин. Их нищенская одежда была вся в лохмотьях. Не только женщины, но и бородатые мужчины закутали головы в старое дырявое тряпье. Большинство из пришельцев было обуто в старые войлочные чулки без сапог. Но, едва дойдя до урочища, все они сразу кидались расчищать снег. Все три урочища Кунанбая славились густыми зарослями тростника, шенгеля, чия и шиповника. Буран намел сугробы только по краям пастбища, а в середине их снег не был глубоким и рассыпался под ногами, как песок. Где бы ни принимались разрывать его, везде находили пышную, густую траву. Дорвавшись до корма, скот начал жадно восстанавливать свои силы. К полудню Абай и Ербол распределили большинство стад. Прибыло более пятидесяти аулов. На тех пастбищах, которые Такежан ревниво оберегал от какой-нибудь жалкой коровенки, сегодня разместилось свыше тысячи голов овец. Крупного скота было не много. Тяжелые думы одолевали Абая при виде дрожащего от холода скота и исхудалых, угрюмых людей. Летом из просторных жайляу, в самое обильное время года, казалось, что народ обеспечен и достаточно жизнеспособен, но джут раскрыл всю его бедность к беспомощность. Ведь большинство хозяйств владеет лишь двумя-тремя десятками овец и тремя — много четырьмя — головами крупного скота. И этот скот должен пропитать своих владельцев в течение круглого года: он служит тягловой силой, его бьют на котел, продают на нужды хозяйства, он дает одежду и покрывает все расходы домашнего очага. Даже когда этот скот и не терпит урона — какое убожество и скудость!.. И такую жизнь называли — благополучием народа»?.. Как же назвать ее теперь? Вот нагрянула нужда, бедствие, джут — и Абай своими глазами убедился, какое жалкое существование влачит родной народ. Сердце его обливалось кровью при виде изможденных людей, пригнавших стада и забившихся в кусты, как зайцы. Он еще раз объехал стариков, пришедших из окрестных зимовий. — Кто из вас озяб, пусть пойдет в ближайшие аулы, согреется там и поест горячего. Ведь здесь кругом родичи! Они не прогонят, не бойтесь! — говорил он им. Старики и без того не знали, как благодарить Абая, а при этих словах им показалось, что все беды кончились. Не возвращаясь домой. Абай объехал все аулы иргизбаев, расположенные в урочищах. Он вызывал к себе старшин аула или пожилых женщин, распоряжавшихся котлами. — Окажите помощь родичам, пострадавшим от бедствия, — говорил он. — Готовьте горячую пищу ежедневно во всех котлах и раз в день кормите их! Голодающие были распределены между всеми. Каждый аул принял на себя заботы о тех, кто находился поблизости. Наконец Абай и Ербол приехали и в аул Такежана, зимовавший в Мусакуле. Такежана не было дома, — той же ночью, узнав обо всем от Жумагула, он, не объясняясь с Абаем, прямо помчался к Карашокы с жалобой отцу на самоуправство Абая. Абай подъехал к дому Такежана и, не сходя с коня, послал туда Ербола. Жена Такежана вышла к ним, злая, бледная, стиснув зубы. Это была высокая женщина с огромным носом, сварливая и язвительная. Она допекала даже своего мужа и держала его в руках. Черствая и бессердечная, несмотря на молодость, Каражан и в хозяйстве была скупа. Лучшей пары Такежану нельзя было и подобрать, и они быстро богатели. Это она, не одобряя щедрости Улжан, настояла на том, чтобы Такежан отделился от Большого дома. Известность и слава, которую приобрел Абай среди населения, совершенно заслонив старшего возрастом Такежана, тоже выводила ее из себя: она болезненно завидовала младшему деверю. Абай прекрасно понимал свою невестку. Он даже не поздоровался с нею, хотя Каражан вышла ему навстречу. Он угрожающе наехал на нее конем вплотную, как ночью на Жумагула, и сразу приступил к делу: — Я слышал, что твой муж повез на меня жалобу. За свою вину я сам и отвечу. А сейчас я приехал, чтобы поручить тебе важное дело. Ты сделаешь в точности, как я скажу. — Какое дело? — Аулы, расположенные поблизости от вас, погибают от джута. Эти родичи всегда косили вам сено, копали колодцы, пасли скот, работали для вас. Сейчас они бедствуют, и вы должны помочь им. Мы предоставили их стадам выгон. Свои зимовки у них далеко, да и мороз крепкий, — мы взяли людей на кормежку. На вашу долю приходится двадцать человек из четырех аулов. Корми их раз в день горячим! — Он, что ты, милый мой! Нам самим есть нечего! — Не лги! Еще недавно тебе привезли с караваном три мешка муки, да у тебя еще пять полных мешков пшеницы! Мясо у вас даже не тронуто… Говорю тебе — я не шучу! Поделись хоть немного с голодающими! Будешь упрямиться — хорошего не жди! — Э, так, по-твоему, мы сами должны голодать? Абай вспылил: — Хоть сквозь землю провалитесь!.. Только посмей не дать! Я каждый вечер сам проверять буду! Не послушаешь — пеняй на себя! Пока я здесь, у меня достаточно силы, чтобы укротить тебя! Я заставлю тебя, с позором заставлю. Поняла? Абай замолчал и в упор посмотрел на нее. Его рука схватилась за плеть. Каражан заметила это и прекратила спор. Еще ночью Абай послал Даркембая и его друзей ночевать в аул Такежана. Он подозвал их и опять гневно взглянул на Каражан. — Вот Даркембай! Он будет приводить тех, кого я назначил кормиться в твоем ауле. Готовь им не только сама, а заставь всех, пусть весь аул окажет гостеприимство! Абай повернулся к Даркембаю: — А ты что стоишь женихом? Не мямли, слышишь? Когда будете приходить с работы — требуй пищи! Не дадут или задержат — сейчас же иди ко мне! А станешь покрывать их — так ты не Даркембай, а баба! Понял? И с этими словами Абай поднял коня вскачь. Абай и Ербол целый день не переставали хлопотать. В Жидебай они вернулись только к вечеру. У матерей их ждали Такежан и старый Жумабай. Такежан еще ночью полетел к Кунанбаю и теперь привез его распоряжение. Улжан вызвала Абая в большой дом. Идя туда, он заметил необычайные приготовления повсюду — вокруг домов, в кладовых, в кухнях. Везде кипели котлы и готовилась горячая пища. В трех местах были установлены деревянные ступки, и женщины толкли в них пшеницу. Как видно, Улжан взялась сама за помощь голодающим. Первая очередь — человек двадцать — уже ела горячее. Абай не хотел стеснять их и направился прямо в Большой дом. Он отдал салем старому Жумабаю и поздоровался с ним, на Такежана даже не взглянул. Кровные братья встретились более чем холодно. Жумабай передал Абаю салем отца. Как видно, ночью Такежан не все разобрал от злости: он донес отцу только о случае с Даркембаем и Жумагулом. О том же, что сегодня с самого утра беднота всех окрестных аулов непрерывной вереницей стекалась на его урочище, Кунанбай еще ничего не знал: Такежан, для которого появление на его земле одного Даркембая казалось невероятным событием, не мог допустить и мысли о такой неслыханной наглости. Узнав о случившемся, он пришел в бешенство. Жумабай сообщил: Кунанбай считает неправильным, что Даркембаю предоставлен приют на его земле. «От благодеяния, оказанного недостойному, добра не будет. В свое время Даркембай готовил пулю в мою голову. Пусть довольствуется и тем, что я оставил его в покое. Если Абай хочет благодетельствовать, пусть оказывает помощь друзьям, а не таким негодяям. Пускай отправит его обратно». Таков был приказ отца. Абай не подчинился ему и даже не стал оправдываться. — Отец мой говорит, что он правоверный мусульманин и всем желает добра. Первая добродетель верующего — помощь бедствующему. Я уже дал слово народу. Я кормлю их. Пусть отец не примет за своеволие и благословит меня на это! — ответил он решительно. Такежан и так едва сдерживал кипевшую в кем злость. Здесь его взорвало, и он обрушился на Абая. — Раз ты такой праведник, надень на голову чалму и собирай кушир[106] на Даркембая! — Если понадобится, буду и кушир собирать. Народ в беде — я готов жертвовать собой. — Так ступай с сумой, попрошайничай! — Прежде чем идти с сумой, я отдам народу все, что есть и у меня и у тебя! — Ты и так уже все отдал! Ты пустил на пастбища не одного Даркембая, а всех!.. Тебе мало того, что ты сам окажешься ни с чем, — ты и нас обрекаешь на нужду! Ну что ж, разоряй нас, умори с голоду своих матерей! Абай сверкнул глазами на брата. — Не беспокойся о моих матерях, слышишь? Мои матери не сурки а норах, как твоя скупая баба! Они умеют делиться последним и не пожалеют, если придется терпеть нужду вместе со всем народом! Я сделал все по их поручению. Не заботься о матерях! Казалось, точно отец отчитывал сына: слова Абая звучали приказом. Такежан хотел спорить, но вмешалась Улжан. — Перестань! Довольно с меня перебранок! — резко оборвала она и повернулась к Жумабаю: — Поезжайте обратно. Абай до вашего приезда уже успел созвать голодающих. Мы поделимся с ними всем, что есть у нас самих. Пока что мы не нуждаемся. Пусть Кунекен за нас не беспокоится: мы уступаем людям свою долю. Пускай он не позорит сына и не заставляет его изменять своему слову! Такежан прекратил спор, но внутренне не отступил от своего. Он отвернулся, надел шапку и собрался уходить. Заметив его ярость, Улжан сказала громко: — Э, послушай, передай Каражан: пусть не бесится и как следует кормит голодных родичей! Не свое приданое она раздает! Пусть опомнится и оглянется вокруг. Такежан и старый Жумабай уехали. Они осмотрели все урочища, пересчитали количество аулов и скота, размещенного там Абаем, и снова отправились в Карашокы. Кунанбай внимательно выслушал их и был возмущен и Абаем и его матерями, допустившими такое самоволие. Действительно, этот поступок доказывал, что Абай забыл меру, переступил все границы и не считается ни с кем. На другой же день в Жидебай явился Жакип и передал Абаю новый салем Кунанбая. То, что вторичное распоряжение отец передавал через своего брата Жакипа, которого он посылал только с важнейшими поручениями, было знаменательным. Родичи Кунанбая расценивали важность его салемов по тому, с кем они бывали посланы: если нужно сломить и взять, он отправлял посыльных Карабаса и Камысбая; с поручением «Скажи ему, дай ему знать»— ездили такие люди, как Жумабай; иногда с таким салемом посылались Абай или Кудайберды; «Припугни, устраши, отчитай как следует»— с этим обязательно поедет Майбасар; «Объясни и уговори!»— такое поручение возлагается на Жакипа, и то только по крупным делам, касающимся целых родов. А если дело было чрезвычайное и охватывало спорные вопросы нескольких родов, появлялся Каратай. Увидев Жакипа, Абай понял, что приказания, исходящие из Карашокы, поднимаются по ступеням и становятся значительнее. Внутренне он приготовился. Холодный, угрюмый, сдержанный, он даже не смотрел на Жакипа, а только молча слушал его, сидя к нему боком. Прежде чем передать распоряжение Кунанбая, Жакип привел несколько доводов. Он говорил от своего имени, но Абай знал, куда уходят корнями эти слова, — он научился понимать скрытый смысл салемов своего отца. Жакип сказал, что бывают дела, почин которых должен принадлежать только отцу, а сыновья могут лишь поддерживать его. Надо разбираться в этом. Добрые поступки отца делают честь сыну, но самовольничание, невнимание к воле отца, упрямое стремление к самостоятельности не создадут сыну доброй славы. Абая это не тронуло. Есть же отцы, которые поддерживают сыновей и делают все, чтобы завоевать им и почет и уважение? Он высказал свою мысль вслух: — Бывают отцы, которые не давят на сыновей бременем своих желаний, замыслов и воли… Жакип продолжал: если уж пускать на свою землю и оказывать помощь, то надо делать это для зажиточных аулов, имеющих значительные стада и попавших во временное затруднение. Настанет время, и они окажут помощь. А что представляют собой люди, с которыми возится Абай? Если их всех собрать вместе, то они даже на время не смогут дать ни одного коня или верблюда. Таково мнение отца. Жумабай тоже упоминал об этом в первом салеме. Но подобные доводы не убеждали Абая. То, о чем говорил Жакип, не помощь, а взаимные одолжения друзей или сватов. Абай доказывал и возражал — и не шел ни на какие уступки. — Разве хозяин земли и скота — ты? — спросил Жакип, — Разве твоим трудом нажито это все? Неужели ты собираешься своевольно промотать все, что накоплено твоим отцом? Завтра и у вас и у Такежана весь скот подвергнется беспощадному джуту. Вот перед тобою твои матери, — подумал ли ты по крайней мере об их пропитании? Это тоже не ново. Но то, что можно было ответить Такежану, Жакипу сказать неудобно. — Вы правы. Я, вероятно, проматываю хлеб своих матерей! — насмешливо ответил Абай и взглянул на Зере. Но вот сидит мать — она мать не только мне, но и вам и моему отцу. Вот кто настоящий хозяин всего нашего добра. Значит, мы все должны повиноваться ей. Что скажет она? Выслушайте сами из ее собственных уст! И Абай подвинулся совсем близко к бабушке. Старая Зере за эти годы вся высохла. Глубокие морщины избороздили ее лицо. Видя, что Абай наклоняется к ней, она подставила ухо. Внук громко рассказал ей обо всем. Он говорил коротко, но внятно и закончил тем, что приказаний ждут только от нее самой. Зере нахмурилась и обратилась к Жакипу: Передай салем моему сыну. Мне не так много осталось жить. Неужели же мне еще суждено быть свидетельницей гибели родичей, бесприютных и голодных? Неужели я еще должна видеть море слез беспомощных сирот и вдов?.. Когда я умру — придется же моему сыну кормить тех, кто соберется на поминки его матери? Так вот — пусть не гонит беззащитных бедняков: пусть считает, что сейчас он тратится на мои поминки… После слов Зере Жакип точно в засаду попал. Он не знал, что отвечать. Видя, что все это навело бабушку на тяжелые мысли, Абай вышел из себя. — Если вы действительно болеете душой за нашу мать, не заставляйте ее говорить о смерти! Я не позволю гнать тех, кого мы уже приютили! — твердо заявил он. Жакип не посмел перечить Зере, но племянника решил напоследок сурово пристыдить. — Что ты говоришь? Неужели ты пойдешь на такую дерзость? Не нравится мне, куда ведут твои слова! Абай все еще не мог успокоиться. — Вам объяснять не нужно. Вы и так меня поняли. Здесь не грудные дети! Раз там наслаждаются своим новым счастьем, пусть и нам дадут жить спокойно, по-своему! За всю жизнь Жакип не встречал в Иргизбае человека, который осмелился бы так резко осудить Кунанбая. — Довольно, мой милый! Не говори больше! Как я передам это отцу? Никогда не забуду, что самые ужасные слова, от которых всякий вздрогнет, я услышал от тебя! — И Жакип вскочил с места. Слова Абая имели особый смысл. Он снова напомнил о безрассудном поступке Кунанбая, совершенном им этой зимой. Жакип оказался последним послом: больше из Карашокы не приезжал никто. При иных обстоятельствах переговоры могли бы иметь другой исход, но причиной такого благополучного конца был именно неожиданный поступок Кунанбая. Уже месяца два Улжан и все окружавшие ее были в обиде на Кунанбая и в размолвке с ним. Несмотря на свой почтенный возраст — больше шестидесяти лет, — этой зимой Кунанбай женился на молоденькой токал. В Жидебае жили Улжан и Айгыз, в Карашокы — байбише Кунке, а он взял еще одну жену — семнадцатилетнюю Нурганым. О своем намерении жениться на такой молоденькой девушке он не сказал никому из своих, в переговоры был посвящен один Каратай. Прошлым летом у Каратая умерла жена. Однажды при встрече с ним Кунанбай спросил его: — Ты не думаешь жениться? Почему бы тебе не взять жену? Оказалось, что Каратай уже думал об этом. — Э, Кунанжан, к чему мне баба, когда я сам уже бабой стал? Кунанбай не соглашался. — Совсем не так, Каратай, — возразил он. — Когда ты молод, каждая красавица, хоть и чужая, твоя. А в старости лучше иметь ее при себе. И он женил-таки Каратая, Но в день своей свадьбы Каратай пристал к самому Кунанбаю: — Если ты говорил искренне, женись и сам. Ты говорил о моем уюте — он нужен и тебе. Все твои жены заняты детьми и самими собой. Тебе нужно молодое существо, которое заботилось бы только о тебе! — говорил он. После долгих совещаний они выбрали невесту. Это и была Нурганым. Нурганым — дочь ходжи Бердыхожи. Родом они не из Тобыкты. Он живет в племени Сыбан. Туда Бердыхожа приехал не так давно из Туркестана. С Кунанбаем и Каратаем он был в хороших отношениях. Своим знанием священных книг, поучениями, толкованиями корана он нравился Кунанбаю, который в беседах с ним часто проводил целые вечера. Нурганым еще не была просватана. Несмотря на свою юность, это была рослая девушка, красивая и привлекательная, с правильными чертами нежного и миловидного лица и волнистыми иссиня-черными волосами. Черные слегка навыкате глаза блестели умом и избытком жизни. По совету Каратая, Кунанбай решил засватать Нурганым и послал человека к Бердыхоже. В роду ходжи не было многоженства, и поэтому вначале он пришел в ужас. Нурганым была его последней дочерью, он прощал ей все шалости и очень любил ее. Услышав салем Кунанбая, старик буркнул сгоряча: — Разве я отдам мое дитя старому Кунанбаю? Но сыновья, желая породниться с Кунанбаем, не соглашались с ним — они насели на старика и в три дня добились своего. Как только Кунанбай узнал о согласии Бердыхожи, он сразу же отправил к нему калым и успел таким образом жениться на Нурганым той же зимою. Улжан к Айгыз узнали о новой токал от человека, которого Кунке нарочно послала к ним. Улжан была уже далека от ревности, — у нее было четверо взрослых сыновей, она имела внуков, привыкла владеть собою. Она как будто уже не считала Кунанбая мужем — он был лишь отцом ее сыновей, родным человеком, связанным с нею долгой жизнью, многими годами общих переживаний. Все другие чувства к нему в ней умерли. И, несмотря на это, она была против его новой женитьбы. Она вызвала к себе Жумабая и сказала ему: — Если он хоть раз в жизни хочет послушать нашего совета, пусть не женится: пойдут дрязги. Пусть постыдится детей. Улжан рассказала новость Абаю. Юноша вздрогнул от нахлынувшего отвращения и негодующе подумал: «Он хочет, чтобы его перестали уважать как отца, хочет сам сделать нас чужими… Почему он не считается со всеми близкими — с бабушкой, с верной спутницей жизни — матерью?.. Неужели он не понимает, как стыдно нам, детям, получить новую мать моложе всех нас?» Не высказывая всего этого Улжан, он заявил лишь, что не может одобрить отца, и посоветовал ей послать с Жумабаем такой ответ: «Раз он не считает нас за людей, пусть горит один в костре, куда бросится сам, но пусть знает, что покинул нас в обиде». Услышав ответ Улжан, Кунанбай отправился к Кунке. Он умело подошел к ней: — Пусть безумствуют они, а ты не подхватывай… Рассуди сама и будь со мной! Мелкие корыстные расчеты были свойственны Кунке. У Улжан много детей, у нее есть защита в лице Зере. Поэтому Кунке бывало выгодно, когда между Кунанбаем и Улжан случались нелады. Ее особенно бесило, что вокруг Улжан всегда теснилось много родичей, что дом ее был полон добра. «В конце концов они возьмут верх своим числом, и наследство достанется им», — думала она и вечно завидовала Улжан. Намерение Кунанбая было огромным событием в жизни всей семьи, и им следовало воспользоваться. И хотя первой ее мыслью было не соглашаться, тем не менее она решила выждать и узнать мнение Улжан. Если та даст согласие, а Кунке будет упрямиться, — положение ее окажется невыгодным, она может даже лишиться поддержки мужа… Поэтому Кунке схитрила и дала знать обо всем Улжан. Оттуда пришел желанный ответ: Большой аул не только не соглашался, — он резко осуждал Кунанбая. Тогда Кунке стала чернить Улжан в глазах мужа, а сама приняла его сторону. Она сделала вид, что, как самая разумная жена, понимает Кунанбая и одобряет его. — Привози Нурганым прямо ко мне, — заботливо говорила она, — пусть остается у меня. Улжан ей житья не даст!.. Все обернулось по ее желанию: Кунанбай привез Нурганым в Карашокы. Зато в течение двух месяцев он ни разу не был в Жидебае, и в те дни, когда Жакип и Жумабай ездили в Жидебай для переговоров с Абаем, Кунанбай все еще был в размолвке со своим Большим аулом. Разговор с Жакнпом растравил в Абае и без того наболевшую рану. Юноша не мог говорить спокойно, и его удар оказался неожиданно метким. Дело обострялось бедственным положением народа. Два тяжелых переживания слились в одно и привели его к этому столкновению с отцом. Прошло всего пятнадцать дней, но они стоили многих месяцев. Этот короткий конец зимы заставил людей съежиться от жестокого джута. Особенно тяжело прошло начало апреля. Апрель считается месяцем первых зеленых побегов. Небывалой стужей и буранами он застал народ врасплох и причинил непоправимые бедствия. Они запечатлелись в памяти народа под именем «апрельского джута» или «джута последнего снега»— таким необычным был глубокий снег, выпавший в это время. Пятнадцать дней стада потерпевших провели на пастбищах Кунанбая. Погода начала меняться, подул теплый южный ветер. Появись он месяцам раньше, народ радостно встретил бы его как доброго вестника весны. На этот раз он только избавлял людей от последних зимних невзгод. Отклонив настойчивые приказания Кунанбая, Абая и Улжан всей душой отдались заботам о голодающих, об их существовании и сохранности стад. Абай целыми днями не сходил с коня и сильно похудел. Лицо его обветрилось и потемнело. Но его труды и заботы не пропали даром: скот пятидесяти аулов был спасен от джута. |