Лекция. Поэзия_Серебряного_века. Поэзия Серебряного века
 Скачать 101.21 Kb.
|
|
Поэзия Серебряного века (Сборник) Феномен русской культуры конца ХIX – начала XX века, именуемый Серебряным веком, основан на глубинном единстве всех его творцов. Серебряный век – не только набор поэтических имен, это особое явление, представленное во всех областях духовной жизни России. Но тем не менее, когда речь заходит о Серебряном веке, то имеется в виду в первую очередь поэзия русского модернизма, состоящая главным образом из трех крупнейших поэтических направлений – символизма, акмеизма и футуризма. В настоящем издании достаточно подробно рассмотрены особенности каждого из этих литературных течений. Кроме того, даны характеристики и других, менее значительных поэтических объединений, а также представлены поэты, не связанные с каким-либо определенным направлением, но наиболее ярко выразившие «дух времени». Николай Асеев (1889-1963) Активная литературная деятельность Николая Николаевича Асеева начинается с 1913 г., когда в альманахе “Лирика” появляется подборка стихов молодого поэта. Будучи сперва приверженцем символизма, Асеев пересмотрел свое отношение к поэзии, сблизившись с В. Маяковским. В 1914 г. Асеев вместе с Б. Пастернаком и С. Бобровым образует группу “Центрифуга”. Ранние произведения Асеева окрашивал острый интерес к народному фольклору. Опорой его творчества были замечательное чувство языка и редкое чувство ритма. Стих Асеева неповторим по интонационной раскованности. Часто в нем заложена мелодическая сила, которая, не нуждаясь в музыке, превращает его в песню. Во время Гражданской войны он оказался на Дальнем Востоке, где входил в футуристическую группу “Творчество”. Октябрьскую революцию Асеев принял безоговорочно. В 1922 г. по предложению А. Луначарского он был вызван в Москву. В 1923-м вошел в состав ЛЕФа. Его стихи и поэмы тех лет проникнуты революционно-романтическим пафосом. В поздней его поэзии, лирической и мелодичной по своей основе, сплавились песенные и ораторские интонации; в создании поэтического образа Асеев обычно идет от звуковой, фонетической ассоциации, углубляющей смысловую сторону слова. Башня королей В далеком поле вечер, а здесь и свет и боль… О, где твой белый кречет, покинутый король? Замолкнули забавы, отпел ловитный рог, не светят звезды славы на бедственный порог. И мантии богатой державные цвета и звонкий меч и латы сменила нищета. И видит вдаль бегущий суровый мореход — над королевской пущей, над копьями ворот… И вдруг, убавив шагу, салютует с морей приспущенному флагу на башне королей. 1910 Фантасмагория Н. С. Гончаровой Летаргией бульварного вальса усыпленные лица подернув, в электрическом небе качался повернувшийся солнечный жернов; покивали, грустя, манекены головами на тайные стражи; опрокинулись тучами стены, звезды стали, стеная, в витражи; над тоскующей каменной плотью, простремглавив земное круженье, магистралью на бесповоротье облаками гремело забвенье; под бичами качающей стужи коченел бледный знак Фаренгейта, и безумную песенку ту же выводила полночная флейта. 1913 Песня сотен Тулумбасы, бей, бей, Запороги, гей, гей! Запороги-вороги — Головы не дороги. Доломаны – быстрь, быстрь, Похолоним Истрь, Истрь, Харалужье паново Переметим наново. Чубовье раскрутим, Разовьем хоругвь путём, А тугую сутемь — Раньше света разметем! То ли не утеха ли, Соловейко-солоду, То ли не порада ли, Соловейко-солоду! По грудям ли ехали — По живому золоту, Ехали не падали По глухому золоту. Соловее, вей, вей, Запороги, гей, гей! Запороги-вороги — Головы не дороги. 1914 Я знаю: все плечи смело ложатся в волны, как в простыни, а Ваше лицо из мела горит и сыплется звездами; Вас море держит в ладони, с горячего сняв песка, и кажется, вот утонет изгиб золотистого виска… Тогда разорвутся губы от злой и холодной ругани, и море пойдет на убыль задом, как зверь испуганный. И станет коситься глазом в небо, за помощью, к третьему, но брошу лопнувший разум с размаха далёко вслед ему. И буду плевать без страха в лицо им дары и таинства за то, что твоя рубаха одна на песке останется. август 1915 Объявление Я запретил бы “Продажу овса и сена”… Ведь это пахнет убийством Отца и Сына? А если сердце к тревогам улиц пребудет глухо, руби мне, грохот, руби мне глупое, глухое ухо! Буквы сигают, как блохи, облепили беленькую страничку. Ум, имеющий привычку, притянул сухие крохи. Странноприимный дом для ветра или гостиницы весны — вот что должно рассыпать щедро по рынкам выросшей страны. 1915 Когда земное склонит лень, выходит с тенью тени лань, с ветвей скользит, белея, лунь, волну сердито взроет линь. И чей-то стан колеблет стон, то, может, Пан, а может, пень… Из тины тень, из сини сон, пока на Дон не ляжет день. А коса твоя – осени сень, — ты звездам приходишься родственницей. 1916 Простоволосые ивы бросили руки в ручьи. Чайки кричали: “Чьи вы?” Мы отвечали: “Ничьи!” Бьются Перун и Один, в прасини захрипев. Мы ж не имеем родин чайкам сложить припев. Так развивайся над прочими, ветер, суровый утонченник, ты, разрывающий клочьями сотни любовей оконченных. Но не умрут глаза — мир ими видели дважды мы, — крикнуть сумеют “назад!” смерти приспешнику каждому. Там, где увяли ивы, где остывают ручьи, чаек, кричащих “чьи вы?”, мы обратим в ничьих. За отряд улетевших уток, за сквозной поход облаков мне хотелось отдать кому-то золотые глаза веков… Так сжимались поля, убегая, словно осенью старые змеи, так за синюю полу гая ты схватилась, от дали немея, Что мне стало совсем не страшно: ведь какие слова ни выстрой — всё равно стоят в рукопашной за тебя с пролетающей быстрью. А крылами взмахнувших уток мне прикрыла лишь осень очи, но тебя и слепой – зову так, что изорвано небо в клочья. 1916 Ушла от меня, убежала, не надо, не надо мне клятв! У пчел обрываются жала, когда их тревожат и злят. Но эти стихи я начал, чтоб только любить иначе, и злобой своей не очень по ним разгуляется осень. 1916 Я буду волком или шелком На чьем-то теле незнакомом, Но без умолку, без умолку Возникнет память новым громом. Рассыпься слабостью песка, Сплывись беспамятностью глины, — Но станут красные калины Светиться заревом виска! И мой язык, как лжи печать, Сгниет заржавевшим железом, Но станут иволги кричать, Печаль схвативши в клюв за лесом. Они замрут, они замрут, Последний зубр умолк в стране так, Но вспыхнет новый изумруд На где-то мчащихся планетах. Будет тень моя беситься Дни вперед, как дни назад, Ведь у девушки-лисицы Вечно светятся глаза. 1916 Работа Ай, дабль, даблью. Блеск домн. Стоп! Лью! Дан кран – блеск, шип, пар, вверх пляши! Глуши котлы, к стене отхлынь. Формовщик, день, — консервы где? Тень. Стан. Ремень, устань греметь. Пот – кап, кап с плеч, к воде б прилечь. Смугл – гол, блеск – бег, дых, дых – тепл мех. У рук пристыл — шуруй пласты! Медь – мельк в глазах. Гремит гроза: Стоп! Сталь! Стоп! Лью! Ай, дабль, даблью!!! 1923 Синие гусары 1 Раненым медведем мороз дерет. Санки по Фонтанке летят вперед. Полоз остер — полосатит снег. Чьи это там голоса и смех? – Руку на сердце свое положа, я тебе скажу: ты не тронь палаша! Силе такой становясь поперек, ты бы хоть других — не себя — поберег! 2 Белыми копытами лед колотя, тени по Литейному — дальше летят. – Я тебе отвечу, друг дорогой, — гибель нестрашная в петле тугой! Позорней и гибельней в рабстве таком, голову выбелив, стать стариком. Пора нам состукнуть клинок о клинок: в свободу — сердце мое влюблено! 3 Розовые губы, витой чубук! Синие гусары — пытай судьбу! Вот они, не сгинув, не умирав, снова собираются в номерах. Скинуты ментики, ночь глубока, ну-ка – вспеньте-ка полный бокал! Нальем и осушим и станем трезвей: – За Южное братство, за юных друзей! 4 Глухие гитары, высокая речь… Кого им бояться и что им беречь? В них страсть закипает, как в пене стакан: впервые читаются строфы “Цыган”… Тени по Литейному летят назад. Брови из-под кивера дворцам грозят. Кончена беседа. Гони коней! Утро вечера — мудреней. 5 Что ж это, что ж это, что ж это за песнь?! Голову на руки белые свесь. Тихие гитары, стыньте, дрожа: синие гусары под снегом лежат! 1925 Не за силу, не за качество золотых твоих волос сердце враз однажды начисто от других оторвалось. Я тебя запомнил докрепка, ту, что много лет назад без упрека и без окрика загляделась мне в глаза. Я люблю тебя, ту самую — все нежней и все тесней, — что, назвавшись мне Оксаною, шла ветрами по весне. Ту, что шла со мной и мучилась, шла и радовалась дням в те года, как вьюга вьючила груз снегов на плечи нам. В том краю, где синей заметью песня с губ летит, скользя, где нельзя любить без памяти и запеть о том нельзя. Где весна, схватившись за ворот, от тоски такой устав, хочет в землю лечь у явора, у ракитова куста. Нет, не сила и не качество молодых твоих волос, ты – всему была заказчица, что в строке отозвалось. 1926 |