Судебная практика и прецедент в российской правовой системе. Прецедент и судебная практика в Российской Федерации проблема соотношения

• Название: Прецедент и судебная практика в Российской Федерации проблема соотношения
• Дата: 18.04.2023
• Размер: 87.84 Kb.
• Имя файла: Судебная практика и прецедент в российской правовой системе.docx
• Тип: Документы; #1072386
• страница: 1 из 3

Прецедент и судебная практика в Российской Федерации: проблема соотношения

Вопрос о природе и роли судебной практики всегда был актуальным и занимал внимание юристов, как ученых, так и тех, кто занимается практической деятельностью. Значительное место обсуждение этого вопроса имеет и в дореволюционной юридической литературе. Так, Д.Д. Гримм полагал необходимым признать, что судебная практика всегда, открыто или молчаливо, будет сохранять характер одной из форм образования правовых норм. Он писал, что судебная практика может "привести установлению новых норм, раз данное толкование начинает считаться обязательным не в силу внутреннего убеждения суда в правильности его, а в силу либо того, что оно освящено прежней практикой, либо того, что оно исходит от высшего суда, покоится на его авторитете".¹

Н.М. Коркунов признавал судебную практику самостоятельным источником права, средним между законом и обычаем, хотя и отмечал известную ее непостоянность и решительно отвергал возможность связанности суда своими предыдущими решениями.² Своеобразную позицию по данному вопросу занимал Ю.С. Гамбаров, который полагал, что судебная практика является источником права особого рода, она, по его мнению, лишена формально-обязательной силы, но все же связывает судью, и потому может претендовать на признание ее в таком качестве в отличие от единичного судебного решения.³ Признавая значение, которое имела в прошлом судебная практика, отрицал возможность придать ей характер источника гражданского права и Г.Ф. Шершеневич, полагая, что ознакомление с правом через нее не соответствует признаку обязательности.⁴

Весьма интересен взгляд на эту проблему "со стороны", точка зрения В. Батлера, юриста, мыслящего в традициях и категориях общего права, выраженная в статье с характерным названием "Роль прецедентного права в российской правовой системе". Констатируя тот факт, что отрицательное отношение к возможности признания правотворческого характера отдельных решений является общепринятым положением и дореволюционной и советской правовой науки, В. Батлер все же предпринимает попытку "рассмотреть некоторые фрагментарные свидетельства того, что этой линией исследования нелегко пренебречь на фоне российской судебной организации".⁵ Анализируя судебную организацию в России, автор приходит к выводу, что, по сравнению с англо-американской и континентальной европейской правовыми системами, в России не было предпосылок формирования прецедентного права. В частности, речь идет о двух весьма важных для становления английского прецедентного права, как это уже было показано выше, явлениях – организованной юридической профессии и образовании, а, следовательно, и правовой доктрине.⁶ Действительно, Московский университет появился только в 1755 году, Петербургский – в 1802, профессиональная адвокатура возникла, а судебные функции были отделены от управленческих только после реформы 1864 года. До 1649 года законы были недоступны в печатной форме, а отчеты о судебных делах стали доступны только после 1866 года, когда кассационные департаменты Правящего Сената стали ежегодно публиковать сборники своих постановлений. "Короче говоря, прецеденты не публиковались, в лучшем случае эпизодически использовались в образовательных целях, редко цитировались в научных работах и комментариях, и, похоже, играли незначительную роль, если вообще какую-либо играли в жизни практикующих юристов и судей".⁷ Отмечая, что материалы о прецедентах "домосковского" (до XV века) периода или не сохранились, или не исследованными (незамеченными) хранятся в архивах, Батлер пишет все же, что до 1864 года за исключением некоторых решений Государственного Совета и Сената фактически существовал формальный запрет на использование судебных решений в качестве прецедентов, а отсутствие опубликованных судебных отчетов ограничивало судей в следовании их собственным предыдущим решениям. Только кассационные департаменты Сената стали публиковать свои разъяснения закона, которые они считали обязательными для нижестоящих судов, причем не только по кассированному делу, но и в других, подобных, случаях.

Другой западный исследователь российской правовой системы В. Вагнер пишет: "Западные исследователи кассационного департамента по гражданским делам полагают, что прецедентное право в некоторых сферах стало более значительным, чем статутное. Взаимодействие кассационного департамента по гражданским делам с нижестоящими судами сделало российскую правовую систему гибридом правовых систем частного и общего права и позволило прецедентам, установленным кассационным департаментом, влиять на гражданское право также сильно или даже более сильно, чем статутное право. … широта официальных полномочий, на которую претендовал кассационный департамент, делала его уникальным среди гражданских судебных европейских образований, но его положение отличалось и от положения его эквивалентов в англо-американском общем праве. … он не считал себя формально связанным своими прежними решениями. Эта свобода от своих собственных прецедентов в некоторых случаях давала кассационному департаменту даже большую власть и гибкость, чем имели англо-американские суды, придавая казуистический характер и некоторые недостатки российскому гражданскому праву".⁸

Нужно заметить, что это право, давать обязательные разъяснения, по мнению многих русских юристов не было основано на законе, а "присвоено" кассационными департаментами Правящего Сената. В частности, Е. В. Васьковский отмечал, что в соответствии со статьей 815 Устава Гражданского судопроизводства "все решения и определения кассационных департаментов сената, которыми разъясняется точный смысл законов, публикуются во всеобщее сведение, для руководства к единообразному истолкованию и применению оных", что отнюдь не означает обязанности судов безусловно следовать разъяснениям сената. Поскольку данная статья "не постановляет, что отступление суда от разъяснений сената, данного по однородному делу, служит поводом к отмене судебного решения, то это значит, что все суды обязаны: во-первых, знакомиться с опубликованными решениями сената и, во-вторых, примечать их в соображение при разрешении однородных дел".⁹ Подобной позиции придерживался и Д.И. Мейер, указывая, что ст. 69 Основных законов прямо говорит, что судебные решения не могут быть признаваемы законом общим, для всех обязательным, либо служить основанием окончательного решения по делам подобным.¹⁰

В советской науке дискуссия о судебной практике, ее природе и значении, продолжилась. Работ, посвященных этой проблеме, наберется значительное количество, однако состояние этого вопроса в настоящий момент нельзя признать удовлетворительным. Дело в том, что большинство из имеющихся работ посвящено скорее "прикладным", нежели теоретическим аспектам проблемы и носит зачастую отраслевой характер.¹¹ Особое место занимают такие работы, как "Судебная практика в советской правовой системе" 1975 года под редакцией С.Н. Братуся и "Судебная практика как источник права" 1997 года, в которых есть разделы, посвященные общетеоретическим вопросам. Нужно отметить, что, несмотря на значительное число работ, посвященных анализу значения судебной практики в советском и российском праве, само понятие "судебная практика" является неоднозначным

С.С. Алексеев указывал, что необходимо различать "практику" как конкретную организаторскую деятельность в области права и практику как итог этой деятельности.¹² Исследованию различных аспектов юридической (в том числе и судебной) практики как деятельности посвящены работы В.П. Реутова "Юридическая практика и развитие законодательства" (1973)¹³ и В.И. Леушина "Юридическая практика в социалистическом обществе" (!990)¹⁴.

В ином аспекте двойственность судебной практики виделась Г.Т. Тшкелиадзе и В.А. Туманову. В широком смысле под судебной практикой ими понималась вся разнообразная деятельность судов, а в узком – лишь та, которая приводит к выработке некоторых правил, обобщений, обладающих известной обязательностью.¹⁵ Однако в контексте работы, посвященной проблемам источников права и, в частности, судебного прецедента, большее значение принимает рассмотрение вопроса о судебной практике как результате деятельности. В отечественной юриспруденции сложилось несколько подходов к пониманию судебной практики в таком смысле. Так, ряд авторов воспринимает ее как совокупность определенных правовых положений, сложившихся при разрешении судами аналогичных дел,¹⁶ другие же связывают это понятие с результатами всей многообразной деятельности судов.¹⁷ На такое расхождение взглядов указывает и Р. Фабр, он пишет, что "французская трактовка понятия "юриспруденция" уходит от латинского оригинала дальше всех … . Ее определяют сегодня или как сумму (совокупность) судебных решений (что не вполне точно, ибо не все, что выносится судами, может быть отнесено сюда), или как те нормы, которые выводимы из этой суммы решений …".¹⁸

Однако и среди тех, кто видит содержание судебной практики в правоположениях, нет единого мнения по поводу форм их выражения. С.С. Алексеев, считая правоположения лишь одной из форм судебной практики наряду с конкретизирующими суждениями и подзаконными нормами правоприменения, полагал, что внешними формами судебной практики в целом выступают как индивидуальные акты применения права, так и подзаконные интерпретационные акты высших юрисдикционных органов, в частности, нормативные постановления пленума Верховного суда СССР.¹⁹ Еще более широкое понимание судебной практики отстаивает С.В. Бошно, включая в ее состав не только постановления Пленумов Верховного Суда и Высшего Арбитражного Суда, информационные письма Президиума Высшего Арбитражного Суда, решения по отдельным делам, имеющим принципиальное значение, но и такие "неординарные формы выражения судебной практики, исходящие от Высшего Арбитражного Суда, как письмо с приложениями", письма судей Высшего Арбитражного Суда. ²⁰ Н. А. Рогожин, анализируя значение судебной практики для регулирования предпринимательской деятельности, ограничивается рассмотрением вопроса об актах высших судов, но не решений по конкретным делам.²¹ Напротив, С.И. Вильнянский вовсе не включал в состав судебной практики постановления Пленума Верховного суда СССР.²² Авторы первой статьи в книге "Судебная практика в советской правовой системе", С.Н. Братусь и А.Б. Венгеров, полагая, что становление судебной практики начинается с того момента, когда у суда, в целях правильного применения закона, возникает необходимость в истолковании закона, в уяснении его смысла путем конкретизации тех понятий, которые выражены в словесной формуле закона, настаивают на необходимости "категорически отвергнуть мысль о том, что к судебной практике относится любое решение народного суда, определение кассационной либо надзорной судебной инстанции или даже сумма решений по конкретной группе дел".²³

Таким образом, если попытаться кратко выразить все разнообразие имеющихся взглядов, можно вычленить три основных подхода к пониманию судебной практики. Первый подход заключается в подведении под это понятие результатов всей многообразной деятельности судебной системы в целом. Сторонники второго подхода включают в понятие судебной практики только такую деятельность, которая приводит к выработке неких относительно новых положений на основе толкования и конкретизации закона (так называемых правоположений); третья же позиция заключается во включении в состав судебной практики только деятельности высших судов.

Помимо проблемы содержания судебной практики традиционно дискуссионным в отечественном правоведении является вопрос о ее роли в советской и российской правовой системе. Обычно эта дискуссия сводится к вопросу о том, является ли судебная практика источником права. Однако, приведенных высказываний, как представляется, вполне достаточно, чтобы увидеть, что в условиях отсутствия сколь-нибудь четкого общепринятого определения понятий "судебная практика" и "источник права" все дискуссии по вопросу о характере значения первой в правовой системе (по сути, этого значения никто не отрицает, спор идет лишь о том, может ли судебная практика признаваться источником права) оказываются заранее обречены на бесплодность.

В контексте данного исследования невозможным представляется предпринимать детальный анализ проблемы именно понятия и содержания судебной практики. Поэтому ограничимся указанием на то, что, разделяя в целом точку зрения С. Н. Братуся и А.Б. Венгерова о связи толкования и судебной практики, все же полагаем необходимым максимально расширить круг актов, включаемых в понятие судебной практики. В качестве аргумента приведем положение, сформулированное этими же авторами, а именно, что "толкование – процесс познания закона. Оно необходимо, ибо закон обычно формулируется как общее, абстрактное правило поведения".²⁴ Но, как представляется, вернее было бы сказать, что закон (а еще точнее – норма права, так как именно она подвергается толкованию), всегда, а не обычно, формулируется как абстрактное правило. А, значит, в толковании нуждается абсолютно л ю б а я норма права, и, следовательно, процесс толкования – неотъемлемое условие, предпосылка применения права.

Помимо абстрактности правовой нормы, имеется еще, как минимум, одна предпосылка необходимости толкования. Речь идет о том, что любая норма права получает свое выражение в словесной форме, по сути, это единственный способ формулирования норм права. Но, как писал К.Н. Лльюэллин, "мы все, юристы не меньше, ошибаемся относительно природы языка. Мы относимся к языку, как если бы слова были вещью с фиксированным содержанием".²⁵ Но сама норма создается лишь как серия слов, связь лингвистических символов. Символ же сам по себе ничто, он является лишь средством отсылки к вещам или неким мысленным конструкциям. Только в той степени, в которой эта отсылка доказуема и связана с первоначальным смыслом символа – символ содержит право изначально. ²⁶ Но каждый из них имеет недвусмысленную и предсказуемую (а также двусмысленную и не вполне предсказуемую) способность к расширению. Когда юрист относительно бесспорного случая определяет, что он подпадает под действие определенной нормы, он, по мнению Лльюэллина даже не просто интерпретирует норму,²⁷ а "расширяет" ее смысл, переформулирует правило. Еще ярче это выступает в так называемых "трудных" случаях; здесь не вызывает сомнения смысл нормы, сомнительным является то, распространяется ли ее действие на сомнительный случай, новую ситуацию. По словам Т. Эркхоффа закон должен быть интерпретирован судьей, и сама такая интерпретация "есть нормотворческая деятельность, которая производит в социальном контексте значительно большее действие, чем абстрактный язык законодательной власти".²⁸

Таким образом, если связывать судебную практику с необходимостью толкования права, становление ее оказывается нерасторжимым с процессом применения права в суде в принципе, то есть, любое применение права и его результат являются компонентами судебной практики.

Исходя из любого понимания судебной практики, узкого или широкого, необходимо признать, что значение различных ее элементов весьма заметно отличается. Как отмечал С.И. Вильнянский, "сила судебной практики в значительной степени зависит от ее убедительности, от авторитета тех инстанций, которые ее вырабатывают. Чем выше и авторитетнее инстанция, вырабатывающая те или иные правоположения, тем они прочнее и сильнее".²⁹ Если можно так выразиться, "нормативность" судебной практики распределяется крайне неравномерно.

В связи с этим представляется весьма важным такое соображение. Судебная практика как таковая нигде, тем более в странах, чьи правовые системы входят в семью общего права, источником права не является. Для стран общего права этот тезис вообще лишен смысла, поскольку входит в противоречие с доктриной прецедента, в соответствии с которой обязательными для суда являются только определенные части решений определенных судов (см. об этом п. 1.2. настоящей работы). Кроме того, признание за судебной практикой в целом свойств источника права, в условиях не сложившейся, не действующей доктрины прецедента, приведет в ситуации, аналогичной той, которую рассматривает А. Арнулл относительно решений Европейского Суда. По его мнению, отсутствие доктрины прецедента в большей степени связывает нижестоящие суды, чем ее наличие, поскольку в этом случае обязательным становится не только ratio decidendi решения вышестоящего суда, но и те его выводы, которые не входят в основание решения.³⁰

Судебная практика в целом не может, таким образом, выступать в качестве источника права; но так же как источником права является не законодательство, а нормативно-правовой акт (причем его форма и юридическая сила зависят от места, занимаемого принявшим его органом в механизме государства), отдельные элементы судебной практики, безусловно, должны быть признаны в качестве источников права.

Следовательно, необходимо подробнее рассмотреть вопрос об этих элементах и попытаться определить, означает ли признание и закрепление их в качестве источников права признание прецедента в российской правовой системе. Однако достаточно узкие рамки диссертационного исследования не позволяют проанализировать их все без исключения. Хотя автор и придерживается точки зрения о необходимости включать в понятие судебной практики акты всех судов, особое значение в массиве судебной практики имеют, безусловно, акты высших судов. Кроме этого, как уже указывалось, даже в тех правовых системах, где прецедент традиционно признается в качестве источника права, в таком качестве предстают только решения высших судов. Именно по этим соображениям рассмотрение вопроса о природе актов, входящих в судебную практику, мы ограничим анализом актов высших судов Российской Федерации.

Таким образом, нам предстоит проанализировать акты Конституционного Суда РФ, Верховного Суда РФ и Высшего арбитражного суда РФ, представляющих, если так можно выразиться, три ветви судебной власти. Наряду с этим следует обратить особое внимание на акты Европейского суда по правам человека, который хотя и не входит в систему судов Российской Федерации, однако в своей деятельности создает общепризнанные принципы и нормы международного права, наряду с международными договорами России являющиеся частью ее правовой системы в соответствии с ч. 4 ст. 15 Конституции РФ. Однако если в отношении норм международных договоров в Конституции РФ содержится четкое указание на характер их соотношения с национальным правом России, устанавливается их приоритет перед последним, то в отношении общепризнанных норм и принципов такой четкости нет. Более того, само значение слов "общепризнанные нормы и принципы" не является абсолютно ясным.

Выделяя в массиве международно-правовых предписаний общепризнанные принципы и нормы международного права, Конституция РФ не называет характеризующих их признаков. Международное право также не содержит определения общепризнанных принципов и норм. Нет также и документа, содержащего юридически обязательный перечень таких норм и принципов. В теории международного права также нет единства мнений по вопросу о том, какие именно нормы и принципы могут считаться общепризнанными.³¹ В определении "Об отказе в принятии к рассмотрению запроса судьи Московского областного суда Н.В. Григорьевой" от 3 июля 1997 года по запросу Московского областного суда Конституционный Суд пришел к выводу, что в случае выявленного противоречия какой-либо нормы российского права общепризнанным нормам и принципам международного права или международным договорам Российской Федерации при рассмотрении конкретного дела должны применяться нормы соответствующего акта.³² Таким образом, очевидно, что Конституционный Суд при определении места общепризнанных норм и принципов международного права в правовой системе России исходил из того, что они должны иметь фиксацию в документе, обязательном для России.

В частности, со вступлением Российской Федерации в 1996 г. в Совет Европы для России стали обязательными такие международно-правовые документы, как Конвенция о защите прав человека и основных свобод от 4 ноября 1950 года (далее - Конвенция) и последующие протоколы к ней. В свою очередь, все они являются правовой основой организации и деятельности Европейского Суда по правам человека, который вправе принимать заявления от физических и юридических лиц, чьи конвенциональные права нарушены государством, под юрисдикцией которого они находятся.

Европейские государства, в том числе Россия, добровольно подчинили себя юрисдикции независимого наднационального судебного органа, имеющего право принимать обязательные для них решения.

Данное обстоятельство отражено в Федеральном законе от 30 марта 1998 года "О ратификации Конвенции о защите прав человека и основных свобод и протоколов к ней"³³. В соответствии со ст. 2 данного закона Российская Федерации признает ipso facto и без специального соглашения юрисдикцию Европейского суда по правам человека обязательной по вопросам толкования и применения Конвенции и Протоколов к ней. Статья 46 Конвенции устанавливает обязательность окончательных постановлений Суда для государств – участников Конвенции по делам, в которых они являются сторонами.

Как разъяснено в Информационном письме Высшего Арбитражного Суда Российской Федерации от 20.12.99 N С-1-7/СМП-1341 "Об основных положениях, применяемых Европейским судом по правам человека при защите имущественных споров и права на правосудие", в ФЗ от 30.03.98 содержится заявление о признании обязательными для Российской Федерации как юрисдикции Европейского суда, так и решений этого суда.³⁴
При этом Российская Федерация официально признала юрисдикцию Европейского суда обязательной по вопросам толкования и применения Конвенции и протоколов к ней. Тем самым российским судам необходимо учитывать в своей деятельности прецедентную практику Европейского суда по правам человека.

В Бюллетене Верховного суда РФ, №7, июль 2001г., было опубликовано решение Европейского Суда по жалобе, поступившей из РФ. Решение предварялось вводной статьей В.И. Радченко, в которой было сказано, в частности, следующее: "...в соответствии с принятыми Россией обязательствами наша страна признала юрисдикцию Европейского суда по правам человека в области защиты прав и свобод человека. Любое лицо, чьи права, гарантированные Европейской конвенцией о защите прав человека и основных свобод, оказались нарушенными, после исчерпания внутрироссийских процедур их судебной защиты получает право на обращение в Европейский суд. Поэтому для правильного формирования судебной практики в этой области немаловажное значение имеет ознакомление наших судей с подходами, сформированными в Европейском суде при рассмотрении конкретных дел по жалобам о нарушении прав человека".³⁵

Таким образом, в результате присоединения к юрисдикции Европейского Суда российские механизмы судебного контроля за соблюдением прав человека и основных свобод получили поддержку в виде международного судебного контроля. Следовательно, компетенция российских судов по рассмотрению соответствующих обращений и компетенция Европейского Суда по рассмотрению жалоб на нарушение основных прав и свобод человека взаимосвязаны. Эта связь основана на необходимости решения единой задачи международного и внутригосударственного судопроизводства - защите прав и свобод человека при надлежащей охране общественного порядка.

Как известно, нормативное содержание конвенционных положений формируется постепенно, в результате принятия Европейским Судом решений при рассмотрении конкретных дел, то есть международно-правовые стандарты фиксируются не только в тексте Конвенции, но и в решениях Суда. Необходимо, чтобы российская судебная практика не противоречила прецедентному праву Европейского Суда. Прецедентный характер права, создаваемого Судом, признается им самим.³⁶ При рассмотрении жалобы № 31697/ 03 "Леван Валерьевич Бердзенишвили против Российской Федерации" Суд сослался на собственное "обширное прецедентное право применительно к тому, что жалоба о пересмотре дела и схожие чрезвычайные средства правовой защиты, по общему правилу, не могут приниматься во внимание в целях применения ст. 35 Конвенции".³⁷

Но если в Европейском Суде создаются прецедентные международно-правовые нормы, а в силу положений ч. 4 ст. 15 Конституции РФ общепризнанные принципы и нормы международного права являются составной частью правовой системы России, то логично задаться вопросом о месте и роли практики Европейского Суда в этой системе. Как указано в деле "Ирландия против Великобритании", "решения Суда служат не только для разрешения дела, находящегося на его рассмотрении, но и в широком смысле для прояснения, сохранения и развития норм Конвенции и для того, чтобы таким образом содействовать соблюдению государствами своих обязательств, которые они несут в качестве участников Конвенции".³⁸

Положения Европейского суда реализуются в его решениях на основе излагаемых им правовых позиций. В силу статьи 32 Конвенции "О защите прав человека и основных свобод" от 04.11.1950³⁹ Европейский суд имеет право решать все вопросы, касающиеся толкования и применения положений Конвенции и Протоколов к ней. Поэтому правовые позиции Европейского суда, излагаемые им в решениях при толковании положений Конвенции и Протоколов к ней, и сами прецеденты Европейского суда по правам человека в отношении Российской Федерации носят обязательный характер. Как отметил в этой связи П. Лаптев, Уполномоченный Российской Федерации при Европейском Суде, "с 5 мая 1998 года мы перешли в новую правовую систему, и надо исходить из этого. … Пора, наконец, пересмотреть устаревшее и в теории права, перестать вычеркивать прецедент из источников права, которые признаются судами РФ".⁴⁰

Признание прецедентов Европейского Суда в качестве источников российского права ставит проблему их действия. В соответствии с ч. 3 ст. 15 Конституции в Российской Федерации не применяются не опубликованные в официальном порядке акты, затрагивающие права и свободы граждан. Однако, Европейский Суд, не связанный этой нормой российской Конституции, зачастую не ставит в известность о принятых им решениях, мотивируя это нехваткой персонала и технических средств, хотя и применяет изложенные в них принципы при рассмотрении аналогичных дел.⁴¹ Так, о решении Европейского суда по правам человека по жалобе N 47033/99 "Тумилович против Российской Федерации" от 22 июня 1999 (это решение о приемлемости) российские власти узнали примерно через полгода после его принятия, когда Европейский Суд стал цитировать его в решениях по другим делам.⁴²

Однако на обязательность для России решений Суда их неопубликование не влияет. Более того, для России могут оказаться важными и те решения Страсбургского Суда, в которых Россия не являлась даже стороной. Это вытекает из прецедентного характера самих решений. Для России обязательна не только та часть решения, которая определяет права и обязанности участников дела, но и доводы, которыми суд обосновал решение, то есть, собственно говоря, те самые общепризнанные нормы и принципы международного права, которые входят в правовую систему России. А принципы эти могут быть сформулированы и по делам, в которых РФ не принимала участия. Так, в решении по делу Бурдова Европейский Суд сослался на семь своих решений, вынесенных по делам, в которых Россия не участвовала. В частности, Суд указал, что лицо не утрачивает статуса "жертвы" нарушения Конвенции, пока национальные власти не признают, прямо и по сути, факта нарушения Конвенции и не предоставят соответствующую компенсацию. Это правило было установлено в деле "Амюур против Франции" (Amuur v. France) от 25 июня 1996 г., и в Постановлении Большой Палаты Европейского Суда по делу "Далбан против Румынии" (Dalban v. Romaniа), жалоба N 28114/95.

Кроме того, в данном деле Суд подтвердил одну из своих прежних позиций: "Суд вновь напоминает, что пункт 1 Статьи 6 Конвенции закрепляет за каждым право обращаться в суд в случае любого спора о его гражданских правах и обязанностях; таким образом она заключает в себе "право на суд", одним из аспектов которого является право на доступ к правосудию, представляющее собой право возбуждать исковое производство в судах по вопросам гражданско-правового характера. Однако, такое право было бы иллюзорным, если бы правовая система государства-участника Европейской Конвенции допускала, чтобы судебное решение, вступившее в законную силу и обязательное к исполнению, оставалось бы недействующим в отношении одной стороны в ущерб ее интересам. Немыслимо, что пункт 1 Статьи 6 Конвенции, детально описывая процессуальные гарантии сторон - справедливое, публичное и проводимое в разумный срок разбирательство - не предусматривал бы защиты процесса исполнения судебных решений; толкование Статьи 6 Конвенции исключительно в рамках обеспечения лишь права на обращение в суд и порядка судебного разбирательства вероятней всего привело бы к ситуациям, несовместимым с принципом верховенства права, который государства-участники Европейской Конвенции обязались соблюдать, подписав Конвенцию. Исполнение судебного решения, принятого любым судом, должно, таким образом, рассматриваться как составляющая "судебного разбирательства" по смыслу Статьи 6 Конвенции (см. Постановление Европейского Суда по делу "Хорнсби против Греции" (Hornsby v. Greece) от 19 марта 1997 г., Reports of Judgments and Decisions 1997-II, p.510, 40)."⁴³

На это же дело (Хорнсби против Греции), а точнее, на принцип, сформулированный в этом деле, о том, что "право на суд", стало бы иллюзорным, если бы правовая система государства позволяла, чтобы окончательное обязательное судебное решение оставалось неисполненным, поскольку исполнение решения, вынесенного любым судом, должно рассматриваться как неотъемлемая часть права на судебную защиту в смысле статьи 6 Конвенции, сослался Конституционный Суд РФ в мотивировочной части постановления от 15.01 2002 № 1-П "По делу о проверке конституционности отдельных положений статьи 64 Федерального закона "Об основных гарантиях избирательных прав и права на участие в референдуме граждан Российской Федерации" и статьи 92 Федерального закона "О выборах депутатов Государственной Думы Федерального Собрания Российской Федерации" в связи с жалобой гражданина А.М. Траспова"⁴⁴.

Вышеизложенное дает, на наш взгляд, все основания считать, что нормы и принципы, зафиксированные в актах Европейского Суда, причем не только в итоговых решениях, но и в решениях о приемлемости, являются в настоящее время составной частью российского права. А это, в свою очередь, позволяет утверждать, что прецедент является источником права в России. Причем юридическая сила норм, зафиксированных в решениях Европейского Суда сравнима с юридической силой норм Конституции РФ. Необходимо учитывать и тот факт, что изменение принципов, положенных Судом в основание своих решений, безусловно, составляет прерогативу самого Суда, в пределах России не существует органа, который мог бы пересмотреть или отменить их. В некоторой степени это обстоятельство придает прецедентам Европейского Суда надконституционный характер. Учитывая это, целесообразным представляется введение в систему профессиональной подготовки юристов курса, ориентированного на изучение прецедентов Европейского Суда и приемов работы с ними, поскольку, безусловно, практика разрешения дел на основе прецедентов отличается от практики применения норм статутного права. Более того, вероятно, следует законодательно урегулировать вопрос об опубликовании хотя бы тех решений Европейского Суда, в которых РФ выступает стороной. В уже упоминавшемся решении по жалобе Л. В. Бердзенишвили Суд счел жалобу неприемлемой на том основании, что шестимесячный срок, предусмотренный для подачи жалобы ст. 14 Конвенции и исчисляемый с момента исчерпания всех внутренних средств правовой защиты, был пропущен заявителем, который после того, как приговор в отношении него был оставлен Верховным Судом РФ без изменения, обратился в Президиум Верховного Суда с просьбой принести протест о пересмотре дела в порядке надзора и получил отказ. В данном деле Суд счел, что "окончательным" решением по делу, исчерпавшим эффективные средства защиты, является решение суда кассационной инстанции, поскольку в соответствии с прежними решениями Суда, в том числе и с решением по делу Тумилович против Российской Федерации, надзорная жалоба схожа с жалобой о пересмотре дела и другими подобными средствами правовой защиты, которые обычно не должны приниматься во внимание в качестве средства правовой защиты в смысле п. 1 ст. 35 Конвенции. В решении Суда не приводится иных оснований неприемлемости жалобы, кроме пропуска срока. Таким образом, можно констатировать, что причиной неудачи заявителя в данном случае явилось незнакомство его или его представителя с позицией Суда в отношении "исчерпания внутренних правовых средств защиты", сформулированный в значительном числе дел.

Следующий уровень в массиве судебной практики занимают акты Конституционного Суда Российской Федерации, что определяется тем особым положением, которое занимает сам Суд в системе органов государства в соответствии с Конституцией РФ и Федеральным конституционным законом "О Конституционном Суде Российской Федерации" от 21.07. 1994 г.⁴⁵ По словам Б.С. Эбзеева, "с институциональной точки зрения Конституционный Суд – один из высших государственных органов, независимо и самостоятельно существующий и действующий наряду со всеми высшими органами государственной власти РФ. С позиций функциональной характеристики Конституционный Суд представляет собой судебный орган, осуществляющий свою деятельность в форме конституционного судопроизводства и именно этот аспект, если его соотнести с практикой организации государственной власти и законодательным определением природы Конституционного Суда, сегодня является преобладающим".⁴⁶

Вышесказанное определяет особую роль его актов. Виды, основания и порядок принятия и реализации, а также требования, предъявляемые к решениям Конституционного Суда, их форма и содержание определяются ст. ст. 71-75 ФКЗ "О Конституционном Суде Российской Федерации". В ходе осуществления конституционного правосудия Конституционный Суд принимает такие документы, как постановление, заключение, определение и решение по организационным вопросам. Из числа этих документов особый интерес в контексте нашего исследования представляют итоговые решения, в которых содержится ответ по существу вопроса, содержащегося в обращении заявителя: о конституционности нормативного акта или международного договора; о наличии или отсутствии у государственного органа оспариваемого полномочия; о содержании нормы Конституции, нуждающейся в толковании и прочее. Такое итоговое решение именуется постановлением и может быть принято только в заседании и только по вопросу, принятому к рассмотрению. Постановления выносятся от имени Российской Федерации. Заключением, в отличие от постановления выносимым не от имени Российской Федерации, называется итоговое решение по существу запроса о соблюдении установленного порядка выдвижения обвинения в государственной измене или совершении иного тяжкого преступления Президента Российской Федерации.

И постановления, и заключения выносятся в виде отдельных документов с указанием мотивов их принятия.

Не меньший интерес представляют и выносимые в ходе конституционного судопроизводства промежуточные решения, именуемые определениями. Они могут приниматься как по материально-правовым вопросам (например, об отказе в принятии обращения к рассмотрению ввиду его неподведомственности Конституционному Суду или о несоответствии обращения требованиям закона и т.д.), так и по процессуальным – о вызове свидетеля, о соединении дел в одном производстве и прочее.

Вопрос о природе актов конституционного контроля является дискуссионным. В основном, можно выделить две позиции, занимаемые различными авторами: одни признают значение постановлений Конституционного Суда как источника права, другие –нет.

Одним из наиболее последовательных сторонников второй точки зрения является В.С. Нерсесянц, который полагает, что отмена акта, признанного неконституционным, есть следствие прямого действия соответствующих положений Конституции, а не решения Конституционного Суда. Решение Конституционного Суда служит лишь необходимым основанием отмены (юридическим фактом), с которым действующее законодательство связывает утрату нормативным актом юридической силы.⁴⁷ На объективный характер неконституционности актов, признанных таковыми Конституционным Судом указывает и О.Ю. Котов.⁴⁸ По его мнению, Конституционный Суд лишь подтверждает или отрицает существование неконституционности. Однако практика самого Суда свидетельствует об ином. Так, в Постановлении от 27 января 2004 года № 1-П "По делу о проверке конституционности отдельных положений пункта 2 части первой статьи 27, частей первой, второй и четвертой статьи 251, частей второй и третьей статьи 253 Гражданского процессуального кодекса РФ в связи с запросом Правительства РФ" Суд