Главная страница
Навигация по странице:

  • Елена Николаевна Егорова «Нянины сказки»

  • Татьяна Луговская. Как знаю, как помню, как умею

  • Лидия Чуковская. Памяти детства. Мой отец Корней Чуковский

  • Произведения для литературного чтения на родном русском языке для 2 класса


    Скачать 113.83 Kb.
    НазваниеПроизведения для литературного чтения на родном русском языке для 2 класса
    Дата26.02.2022
    Размер113.83 Kb.
    Формат файлаdocx
    Имя файлаUchebnoe_posobie_khrestomatia_tema.docx
    ТипДокументы
    #374375
    страница1 из 5
      1   2   3   4   5

    Беспалова Т.В.

    Произведения для литературного чтения

    на родном русском языке для 2 класса

    Содержание

    Елена Егорова Нянины сказки

    2

    Татьяна Луговская. Как знаю, как помню, как умею

    2

    Лидия Чуковская. Памяти детства. Мой отец Корней Чуковский

    4

    Лев Кузьмин. Дом с колокольчиком

    5

    Виталий Бианки. Сова

    6

    Борис Шергин. Плотник думает головой

    7

    Евгений Пермяк. Маркел-самодел и его дети

    8

    Виктор Голявкин. Этот мальчик

    9

    Сергей Алексеев Медаль

    10

    Лев Толстой. Отец и сыновья

    11

    Марина Дружинина. Очень полезный подарок

    11

    Сергей Георгиев. Стрёкот кузнечика

    12

    Виктор Голявкин. Мой добрый папа

    12

    Наталья Абрамцева. Заветное желание

    14

    Елена Григорьева. Мечта

    16

    Лев Толстой. Воспоминания

    17

    Владимир Бахревский. Рябово

    17

    М. Булатов, В. Порудоминский. Собирал человек слова…

    20

    Максим Яковлев. Сергий Радонежский приходит на помощь

    20

    Ирина Языкова. Преподобный Сергий Радонежский

    23

    Иван Шмелёв. Масленица

    23

    Песни-веснянки

    24

    Любовь Воронкова. Праздник весны

    25

    Василий Жуковский. Жаворонок

    26

    Александр Пушкин. Птичка

    26

    Аполлон Коринфский. Август-собериха

    26

    Аполлон Коринфский. Спожинки

    26

    Иван Никитин «В чистом поле тень шагает…»

    27

    Любовь Воронкова. Подснежники

    27

    Юрий Коваль. Фарфоровые колокольчики

    28

    Михаил Пляцковский Колокольчик

    28

    Владимир Солоухин. Трава

    29

    Елена Благинина. Журавушка

    29


    Елена Николаевна Егорова «Нянины сказки» (Глава из книги «Детство Александра Пушкина»)
    Прохладным сентябрьским вечером дождь мерно стучит в окно, барабанит по крыше, а ветер в саду разгулялся, срывает с деревьев начавшие желтеть листья. В горнице тепло и уютно: заботливая Параша протопила печку. Маленький Лёвушка спит в своей комнатке под присмотром горничной. Старшие дети сидят тихо вокруг няни и слушают. Напевный голос Арины Родионовны звучит негромко, задушевно, погружая маленьких слушателей в волшебный мир народной сказки:

    «В некотором царстве-государстве жил-был царь Султан Султанович турецкий. Задумал он жениться да не нашёл по своему нраву никого. Подслушал он однажды разговор трёх сестёр. ..»

    Дети затаили дыхание. Николенька забрался к няне на колени. На подушке рядом с Олей сладко дремлет Омфала. Саша не шелохнётся на стуле, слушает…

    «Долго плавали царица с царевичем в засмолённой бочке. Наконец море выкинуло их на остров. Сын поднатужился, обручи лопнули, и вышли царевич с царицей на свет. Сын избрал место, с благословения матери выстроил город и стал в оном жить да править.

    Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Плывёт мимо корабль. Царевич остановил корабельщиков и принял как дорогих гостей. Узнав, что едут они к государю Султану Султановичу, обратился в муху и полетел вслед.

    Приплыли корабельщики, пошли к царю, и царевич за ними. Мачеха хочет его поймать, а он никак не даётся. Гости рассказывают царю о новом государстве и о чудесном отроке – ноги по колено серебряные, руки по локоть золотые, во лбу звезда, на затылке месяц.

    - Ах! - говорит царь. – Поеду посмотреть на чудо.

    - Да что это за чудо! – отговаривает его мачеха. - Вот что чудо: у моря-лукоморья стоит дуб, а на том дубу золотые цепи, и по тем цепям ходит кот: вверх идёт — сказки сказывает, вниз идёт — песни поёт.

    Царевич прилетел домой и с благословения матушки перенёс к дворцу чудный дуб…»

    Детям интересно узнать, что дальше было. Как сквозь сон слышат они: кто-то начал скрестись в дверь. Потом снизу показалась когтистая лапка, потянула дверь на себя, и в горницу проскользнул довольный, сытый Васька. Кот зевнул, потянулся и подошёл к детям, выбирая, у кого бы устроиться на коленях. Омфала приоткрыла один глаз и тихо заворчала. Васька отошёл от Оли, мягко вспрыгнул на Сашины колени, потоптался и улёгся клубком. Саша тихонько поглаживает Ваську, тот умиротворённо урчит, а мальчику чудится, будто кот вместе с няней сказку сказывает.

    Татьяна Луговская. Как знаю, как помню, как умею
    НЯНЯ, ПЕЧКА И СКАЗКА

    Дворник приносил дрова, грохал ими около топки, и няня начинала свещеннодействовать. Я присутствовала. Каждое полено тщательно рассматривалось, оглаживалось, откладывалось, сортировалось. Что-то шепталось, что-то обнюхивалось, некоторые поленья она крестила, некоторым угрожала. Дрова сложной конструкцией укладывались в печку, образуя домик. Появлялась лучина, факелом пылала она в няниной руке и исчезала в домике из поленьев. Дрова занимались разом. На короткое время чугунная дверца закрывалась, и в печке начинало гудеть. Я приносила скамеечки. Когда печку открывали снова, все уже пылало и бушевало внутри нее. И возникало счастье…

    Углом своего головного платка нянька вытирала рот, брала в руки кочергу и монотонно (без всяких просьб), как завороженная глядя в огонь, начинала бубнить: «В некоторым царстве, в некоторым государствии, жил да был царь Додон»…

    Начало было всегда одинаковое, дальше же следовали никогда не повторяющиеся варианты. Додон был удивителен! Он жил в разных местах: то в райском саду, где на деревьях висели золотые яблоки, где майский жук сватался к стрекозе, а краса-девица была так мала ростом, что жила в хрустальном скворешнике. То Додон управлял государством, помещавшимся на семи китах, то заносило его в ледяной дворец и одеялом ему служила вьюга, а конем ветер. Там, в сказке, все было необыкновенно. Там лиса ходила, нарядившись простой бабой, там осиновый дрючок превращался в добра-молодца, ангелы летали, как птицы, луна разговаривала с солнцем, и, конечно, лились молочные реки в кисельных берегах и мчались тройки, запряженные ветром. Там все вертелось, все кружилось, все было наоборот, против жизни, все переменялось, увлекало, захватывало, удивляло, завораживало и расширяло детскую комнату и детскую жизнь.

    Огонь в печке, Додон, его удивительная жизнь, его мир, так непохожий на наш, рассыпающиеся угли, бесконечная сказка, которая потухала только вместе с печкой, — все это было прекрасно…

    Хорошо помню ее руки — узловатые, жилистые, какие-то скрюченные, какие-то очень цепкие и корявые: по голове погладит — волосы выдерет, за ухо возьмет — как клещами сожмет, раздевает на ночь — так рванет лифчик, что пуговицы летят. Горячую кочергу никогда не прихватывала фартуком: брала голой рукой. Прекрасные нянины руки были как из железа.
    ВОЛОДИНЫ СКАЗКИ

    В детстве больше всего на свете я любила слушать сказки, рисовать бумажные куклы и плакать. Плакала я с упоением. Причина для слез находилась всегда: мама плохо на меня посмотрела, не пустили в кухню вылизывать миску, в которой взбивали сливки, выкинули корзину для бумаг из-под письменного стола отца — без моего ведома и осмотра, фрейлейн сделала замечание или кто-нибудь обидел пьяную няньку. Иногда я просто ходила по комнатам и жаловалась всем, что никто меня не любит и не пожалеет (я говорила «не пожилеет»). Словом, плакать можно было много и вволю. Плакала я в детской, уткнувшись поперек своей постели носом в одеяло. И тут всегда неизбежно появлялся мой брат Володя, который вообще не выносил слез, а моих тем более. Он присаживался рядом на постель или вставал на колени на полу (в зависимости от позиции, которую я занимала) и начинал рассказывать мне сказку (или, как я говорила — «про-сказку»). Эти Володины «просказки» никто не слышал, кроме меня, так как шептались они мне на ухо.

    — Хочешь, я сделаюсь солнечным зайчиком и буду скакать по комнате, пока ты не перестанешь реветь? — предлагал брат.

    — Хочешь, превращусь в Робинзона и посватаюсь к твоему пупсу? (Рев затихал.)

    — Посмотри, из печки выбежал уголек и хочет спалить твои бумажные куклы. (Рев усиливался.)

    — Не плачь, я буду веточкой за окном, видишь, на ней сидит воробушек? Это ты. Ты будешь Таня-воробушек.

    — Расскажи заячью «просказку», — всхлипывающим шепотом требовала я.

    И начиналась длинная история про зайцев…

    Главным зайцем была я. В моем подчинении было очень много зайцев — все они имели имена, я их помнила, Володя путал, я подсказывала и поправляла его. Веселые эти зайцы дружили с еловыми шишками. Шишки иногда превращались в конфеты и сами лезли маленьким зайчатам в рот. У зайцев был огород под нашим буфетом — они в нем разводили капусту.

    Заяц Таня был очень хорошим зайцем. Он никогда не плакал, не сплетничал, не лазил в буфет без спроса, не сопел носом и умел делать красивый реверанс. Другие были похуже, но тоже вполне приличные зайцы.

    У зайцев было много родни в разных местах и странах. Они ездили к ней в гости на милой, доброй лошади, которая возила воду на даче в Оболенском. Мне разрешали давать этой лошади сахар с руки, и ее теплые, осторожные губы были очень похожи на Володины, шептавшие мне «просказку» на ухо: такие же теплые и мягкие…

    В нашем с Володей чудесном заячьем мире на зеленых круглых лужайках цвели ромашки и одуванчики. Если зайцы вели себя плохо, все ромашки и одуванчики облетали, и лужайка становилась голой, скучной и некрасивой. Наши зайцы ездили на лошади, запряженной в большое корыто, в лес на елку (самая большая елка в лесу была вся украшена золотыми морковками и марципановой капустой).

    Ездили они и в цирк (в качестве артистов) показывать свои заячьи фокусы и умение. Один номер приводил меня в восхищение и всегда заставлял смеяться. Дело-то было в том, что на трапециях зайцы раскачивались не на ногах и не на руках, а на ушах. Заяц-акробат подпрыгивал высоко к перекладине, и уши его сами завязывались узелком вокруг нее. И тут уж начиналось бешеное качание под куполом цирка на собственных ушах. Это зрелище вызывало у меня бурный смех, аплодисменты и требование бисировать…

    Если у зайцев в их путешествиях на пути встречалась вода — какая-нибудь речка или, скажем там, океан — они спокойно пускались вплавь. Все они были прекрасные пловцы: рулем у них был хвостик, а парусами уши. Плавали они сидя: работали только длинными задними лапами, а в воде чувствовали себя так же прекрасно, как и на суше. Зайцы-мужчины, плавая, курили сигары, а зайцы-дамы брали в дорогу баночки с остатками варенья, которое вылизывали лапкой. Ложечкой они не пользовались, так как в воде ее легко можно было потерять, да и вкуснее было лазить в банку прямо пальцами. (Надо честно признаться, что в вылизывании посуды эти зайцы понимали толк!)

    Были у моего брата даже незатейливые стишки про зайцев, которые начинались так:

    Таня с зайцами дружила,

    «Трусь, трусь, трусь» им говорила…

    Из этих стихов родилось мое детское имя. Вызывая из-под буфета зайцев на игру, я, не умея выговаривать букву «р», вместо «трусь, трусь, трусь» говорила «тусь-тусь-тусь». Так и приклеилось ко мне прозвище Туся.

    Володины сказки оживляли предметы, меня окружающие, и делали их необыкновенными.

    У Нининой чернильницы вырастали руки и ноги, а шишечка на ее крышке превращалась в голову. Закладки, сплющенные в Володиных книжках, стонали по ночам и жаловались на свою трудную жизнь. Папина настольная лампа под зеленым абажуром враждовала с корзинкой для бумаг, стоящей под письменным столом, и не желала светить на нее. Самовар был старшим над чашками и повелевал ими, а мои любимые зайцы выглядывали из всех углов и закоулков. Они улыбались мне, и на щеках у них были ямочки.

    Володины сказки открывали иногда другие миры и страны, но чаще всего до них можно было дотронуться рукой. Они были рядом со мной: под буфетом, на книжных полках, в кипящем самоваре, в саду за окном детской, в реке и парке Оболенского. Володины и нянины сказки были разные. Брат делал добрую сказку из окружающей жизни — нянька врывалась, как ураган, в эту жизнь со своей сказкой. Она творила свой мир, дикий и ни на что не похожий.

    Нянькин Додон не вмещался в комнату. Он вырывался из печки, крутился волчком, шипел, как уголь, брошенный в воду, гремел громом и снова исчезал в рыжем бешенстве огня.

    Додон носился как оглашенный, он дрался, крушил все направо и налево, обжирался блинами, тошнился огнем, храпел — и из его храпа рождались табуны скачущих лошадей. Чихал — и вместе с чихом из него вылетали стрелы.

    Додон был ветром, огнем, бурей, ураганом, обвалом в горах и водопадом. Все в нем было новым и незнакомым.

    Володины сказки были моим утешением.

    Нянькины — ошеломлением.

    Лидия Чуковская. Памяти детства. Мой отец Корней Чуковский (Отрывки)
    Гладь почти безветренная. Мелкие волнишки мирно толкаются о борт. Широкий след за кормой. Простор, вода и небо. Воздух такой чистый, что каждый вздох ощущаешь как глоток свежей воды. Лодка идет легко, спокойно, устойчиво, чуть-чуть пожурчивает вода за бортом.

    Хочется не говорить, а молчать.

    Мы и молчим, глядя, как удаляется берег.

    Вот уже и первая чайка. Вот уже не видно камней на нашем берегу. Вот уже и людей не видать. Вот уже слились в одну густую, плотную, черную толпу редкие прибрежные сосны, и за этой колышущейся толпой неразличима наша дача.

    И здесь, на Финском заливе, ясный солнечный день, мерные взмахи весел, ожидающие лица детей рождали в нем жажду читать стихи. Жажда эта жила в нем неутолимо: поэзия смолоду и до последнего дня была для него неиссякаемым источником наслаждения. Стихи он читал постоянно и всегда вслух: себе самому, один на один, у себя в кабинете, студентам на песке у моря; друзьям-соседям, нам по дороге на почту. И уж конечно в море. Тут, в море, он давал себе полную волю.

    В голосе его, когда он читал великую лирику, появлялось некое колдовство, захватывавшее и его и нас.

    – Зыбь ты великая! Зыбь ты морская! – начинал он, закидывая весла и чуть-чуть раскачиваясь. – Чей это праздник так празднуешь ты?

    Волны несутся, гремя и сверкая,

    Чуткие звезды глядят с высоты, —

    читал он широким, певучим, страстным, словно молящимся голосом, и мне казалось, что теперь уже лодка покоряется не волнам и веслам, а весла и волны – и все вокруг – звучанию голоса.

    Дикою, грозною ласкою полны,
    Бьют в наш корабль средиземные волны.
    Вот над кормою стал капитан:
    Визгнул свисток его. Братствуя с паром,
    Ветру наш парус раздался не даром:
    Пенясь, глубоко вздохнул океан!

    Мчимся. Колеса могучей машины
    Роют волнистое лоно пучины.
    Парус надулся. Берег исчез.
    Наедине мы с морскими волнами;
    Только что чайка вьется за нами
    Белая, рея меж вод и небес.

    Сколько тут непонятных слов и названий! А он не объяснял ничего, ровнехонько ни единого слова, только торжественно возглашал: «Баратынский». И мы вместе с ним отдавались энергии ритма, наверное, не менее мощной в этих стихах, чем энергия ветра.

    «Парус надулся. Берег исчез».

    Берег казался еле приметной чертой. Пора было купаться.

    Сначала он плавает неподалеку вокруг лодки, окатывая меня и Бобу, и бедные штаны и рубахи тучами брызг. Потом вымахивает далеко. Потом возвращается и, скомандовав себе самому: «Раз, два, три!» – на наших глазах исчезает.

    Это главная минута купанья. И не высказываемый мною самый мучительный страх моей детской жизни.

    Его больше нет. Я смотрю на то место, где скрылась его голова, и шепчу про себя: «Вынырни, вынырни, вынырни». Я не понимаю, как Боба в эту минуту может возиться со своим черпаком, а Коля и Матти хохотать, шлепая друг дружку по спинам. Его больше нет. Сколько раз на наших глазах он нырял, исчезая, но всегда возвращался обратно. А что, если теперь не вернется – никогда? Только что были его глаза, его руки, ноги, голос, волосы – и – никогда. Останется одна рубаха. Я смотрю и смотрю. Вынырни, вынырни, вынырни! И вот наконец – голова. Всегда она является не там, где скрылась и куда я изо всех сил гляжу, – а поодаль, в другом неожиданном месте, плечи и голова с облизанными водой волосами, голова сама какая-то струящаяся, потому что с нее струями льется вода. Мощное фырканье. Он побывал, наверное, не менее чем на глубине десяти пап.

    Я спасена. Он здесь.

    Согревшись греблей, он снова начинает читать стихи, на этот раз веселые, подмигивающие, озорные, пляшущие…

      1   2   3   4   5


    написать администратору сайта