Предисловие к книге Автографы. Авторы В.Ф. Свиньин и Е.Б. Белодубровский. Книга вышла в издательстве Свиньин и сыновья в 2011 го. Автографы эпохи. Сборник Автографы
 Скачать 168.5 Kb.
|
|
Автографы эпохи Как известно, книги имеют свою судьбу, и это есть истина, проверенная веками. В этом смысле, поэтический сборник «Автографы», увидевший свет весной 1919 года в Москве, никакой такой особенной «судьбы» не имеет. Можно также сказать, что он разделил судьбу сотен подобных «самостийных» изданий того времени (а его появление в ту пору , в общем-то, не стало заметным событием литературной жизни), затерявшихся впоследствии в архивных разделах книжных палат и библиотек и ныне лишь изредка возникающих в каталогах антикварных книжных аукционов и выставок. Сегодня интерес к этому сборнику проявляют разве что дотошные литературоведы, которых интересует любая деталь творческих биографий изучаемых ими поэтов, а здесь среди прочих такие серьезные имена, как Сергей Есенин и Борис Пастернак. Но если вспомнить другую часто встречающуюся (и тоже претендующую на истину) фразу о том, что «книги имеют запах времени», то по отношению к нашему сборнику это справедливо чуть ли не в буквальном смысле, и в этом плане он дает возможность для гораздо более широкого и серьезного разговора о времени и о поэзии. Можно смело утверждать, что ни в какую другую эпоху эта книжица появиться не могла. Причем временные рамки очерчены очень узко: это даже не двадцатые советские годы, а самый конец десятых. Да и по месту «Автографы» привязаны предельно точно. Что мы знаем об этом времени? В контексте политической и экономической истории нашего государства это эпоха военного коммунизма и гражданской войны. А как существовали в ту пору литература и искусство, те люди, с именами которых мы это существование отождествляем? Да даже и о жизни простых людей, составляющих большинство населения (в нашем случае, населения Москвы) современный житель имеет смутное представление. Попытаемся немного подробнее рассказать об этом весьма своеобразном социально-политическом и культурно-историческом хронотопе: Москва 1918-го – 1919-го годов. «…всё, что начато в 1918 году, в истории будет.» Александр Блок 1 марта 1919. Запись в альбоме С. М. Алянского 1. Снова столица. Начать, видимо, следует с прибытия поезда. Не обычного, а очень даже особого назначения поезда № 4001, который подошел около 8 часов вечера11 марта 1918 года к перрону Николаевского вокзала1 Москвы. Он привез… нет, не гостей, а как раз новых хозяев города и всей (так они заявляли) России. Столичный статус вернулся к Москве почти через 200 лет (последний раз сюда перевозил из Петербурга свой двор юный император Петр II, правивший с 1827 по 1830 год). Смена столицы была одной из примет того грандиозного слома жизни, который испытывала страна при новой власти. Деформации подверглись многие привычные понятия: сдвинулся календарь, иначе стали ходить часы, из знакомого со школьных лет алфавита исчезли некоторые буквы. Приезд правительства добавил новые штрихи в жизнь города, и без того сильно непохожую на ту, что была до октября 1917-го. Соотношение местных и приезжих значительно изменилось в сторону «понаехавших». Среди последних были люди самого разного толка, все со своими резонами. Одни твердо хотели быть в центре революционных событий и участвовать в них, другие преследовали чисто корыстные цели, реализовать которые в столичной сутолоке было гораздо больше шансов, чем где-либо. Несмотря на всеобщую неустроенность, неразбериху и острую нехватку всего, что необходимо для нормальной жизни в большом городе. Подробно описывать и анализировать жизнь в Москве, когда начинался и «крепчал» военный коммунизм, здесь смысла нет. Достаточно будет лишь перечисления самых характерных черт этого времени, с упором на те моменты, которые наиболее остро ощущали на себе рядовые жители столицы. Итак, Москва в период с середины 1918 до середины 1919 года – это: далеко не презентабельный внешний вид города – обшарпанные стены домов, на некоторых зданиях в центре следы пуль от октябрьских событий; заколоченные витрины большинства магазинов; горы неубранного мусора даже в центре, не говоря уж об окраинах; зимой не редкость лошадиные трупы на проезжей части дорог; безработица, молчащие трубы заводов и фабрик (15% от довоенных мощностей), хозяева их бросили, там больше митингуют, чем работают; напротив, у правительственных и других госучреждений – шум и суета, бурная деятельность; декреты, декреты, декреты; съезды, съезды, съезды; классовые продовольственные карточки (в Москве с осени 1918-го – 3 категории: заводские рабочие, все прочие трудящиеся, нетрудящиеся) их скудное наполнение (пшенка, селедка, хлеба мало и не всегда); деньги еще кое-что значат; николаевки, керенки («настоящие» и новые), совзнаки, первые советские (весна 1919); инфляция растет быстро, но еще не галопирует; частная торговля запрещена (практически упразднена), товары подлежат распределению; но существуют «вольные» рынки, рост цен на них за год в пять раз (а если с довоенным уровнем, то в 13); отсутствие промтоваров (предполагается, что они должны направляться в деревню в обмен на хлеб, но их и там нет); с большими перебоями работает ЖКХ (городской транспорт, отопление, электричество, водопровод, канализация) выехать из Москвы нельзя без командировочного мандата, пропуска или еще какой официальной бумажки; ж/д билетов не существует в принципе; разгул криминала, в январе 1919-го ограблен сам Ленин, бандиты отобрали у вождя автомобиль, удостоверение, пистолет и бидон со сметаной; взятие и расстрел заложников после покушения на Ленина в октябре 1918; введены трудовые книжки для нетрудящихся, не каждой написано: «Не трудящийся – да не ест!»; для них же – трудовая повинность (уборка снега, мусора и т.п.) с осени 1918-го свирепствует эпидемия вирусного гриппа (испанки), с весны 1919-го – тиф; началось переселение неимущих классов с окраин в «буржуйские» квартиры (уплотнение), этим занимаются «швондеровские» домкомы; комендантский час, ну и многие другие «прелести» военного коммунизма. Это черты эпохи. Эпоха, конечно, для всех одна, но отношения с ней у людей разные, у каждого свое В качестве примера мы и приведем некоторые фрагменты повседневной жизни, а также морального и душевного состояния вполне конкретной группы столичных жителей – авторского коллектива сборника «Автографы». Понятно, что поэты и художники представляют собой весьма специфическую часть населения, но с другой стороны, в экстремальных ситуациях нивелируются многие различия в образе жизни людей всех сословий и менталитетов и на первый план выходит не то, поэт ты или чиновник или лавочник, а насколько умеешь вписаться в суровую повседневную реальность, в эту суматошную и непредсказуемую жизнь. Таким образом, в тогдашних буднях наших персонажей типичное соседствует с особенным. 2. Жизнь поэтов и художников при коммунизме (военном) Многое в поведении людей зависит от возраста. В нашем случае мы имеем следующее (на начало 1919 года): Поэты: Вячеслав Ивáнов – 52 года; Константин Бальмонт – 51 год; Анатолий Луначарский – 43 года; Иван Рукавишников – 41 год; Василий Каменский – 34 года; Борис Пастернак – 28 лет; Сергей Есенин – 23 года; Рюрик Ивнев – 27 лет); Вадим Шершеневич – 25 лет); Анатолий Мариенгоф – 21 год; Художники: Петр Кончаловский – 42 года; Георгий Якулов – 34 года; Алексей Моргунов – 34 года; Николай Розенфельд – 32 года; Сергей Светлов – 18 лет; Как видим, различие в возрасте значительное (студент Сергей Светлов втрое моложе профессора Вячеслава Иванова), но и самых старших (Иванова и Бальмонта) трудно назвать пожилыми. Правда, на фоне остальных, они, действительно выглядят седовласыми мэтрами – как-никак за плечами многолетняя всероссийская слава. Увы, в 1919-ом она им скорее вредит. Потому что в глазах представителей домкомов и комбедов они-то как раз и похожи на «недорезанных буржуев». И живут как буржуи – в шикарных (по мнению тех же «экспертов») квартирах (Бальмонту уплотнения избежать не удастся, Иванов же, кажется, выхлопочет у Луначарского «охранную грамоту»). Этим двоим приходится, действительно, тяжелее всех. Литературных заработков уже практически нет (хотя кое-что им еще удается печатать), а больше они ничего не умеют, разве что лекции красноармейцам или пролеткультовцам читать (Брюсов открыл для них Школу Стиховедения). Но Бальмонт, в отличие от Иванова, и этого почти не делает. Он вообще открыто высказывает свое неприятие большевиков, выпустив брошюру «Революционер я или нет?», чем явно привлекает к себе внимание органов. К тому же оба обременены семьями. У Бальмонта их даже две, но как раз официальная супруга Е.А. Андреева с их дочерью Ниной находятся в Миассе, а в Москве с Бальмонтом живут: его третья жена Е. К. Цветковская, дочь Мирра и родственница Е. Андреевой А. Н. Иванова. С Миассом Константин Дмитриевич ведет переписку и даже иногда получает оттуда посылки с продуктами. Неподалеку от Бальмонтов живет (не менее, если не более трудно) Марина Цветаева, они дружат, ходят друг к другу в гости, делятся скудными пайками или другой случайной и редкой «добычей» (пшенка, мороженая картошка). У Вячеслава Иванова семья одна, но тоже не совсем обычная. С ним живут: жена Вера Шварсалон, (вторая, она же дочь первой жены, то есть падчерица), дочь Лидия (от первого брака, то есть сводная сестра Веры) и шестилетний сын Вячеслава и Веры Дмитрий (то есть сводный брат Лидии). Живут дружно, но беда уже на пороге: ослабленный недоеданием организм болезненной Веры не выдержит и в 1920-ом она умрет. В общем, оба семейства вряд ли бы справились с тяготами, если бы не старания А.В. Луначарского. Нарком просвещения по мере сил старался облегчить жизнь всей прежней культурной элиты, Бальмонта с Ивановым он приписал к каким-то наркомпросовским структурам (то есть причислил к трудящимся), позаботился о пайках не самой низкой категории. Но его усилия серьезно изменить ситуацию не могут. В конце концов только эти двое из нашего списка и покинут Россию. Сам Анатолий Васильевич олицетворяет собой противоположный полюс житейского благополучия. В его распоряжении множество не то что квартир – домов и дворцов. Но живет он только в двух квартирах, зато в разных городах –– Петрограде и Москве. Московская квартира, естественно в Кремле. О собственных бытовых проблемах ему задумываться не надо. У него других забот много (Наркомпрос ведает и наукой, и образованием, и культурой), но, пожалуй, главное внимание он уделяет элите художественной интеллигенции. Возможно потому, что сам себя к ней причисляет. Косвенно это подтверждается и его согласием «примкнуть» к числу авторов «Автографов». Явное свидетельство заботы наркома о деятелях искусства – открытие в конце 1918 года Московского Дворца искусств. Произошло это в литературно-историческом здании на Большой Поварской, известном просвещенным москвичам как «дом Ростовых» из романа Л. Толстого. Дворец предназначался для творческого общения литераторов, художников, артистов и др. в теплом месте, а также помощи в решении бытовых проблем (периодического скромного подкармливания, а иногда и ночевки). Устав организации сочинял еще один из наших авторов – Иван Рукавишников. Трудно сказать, почему этот отпрыск большого купеческого клана из Нижнего Новгорода и не самый выдающийся поэт-символист стал доверенным лицом Луначарского, но факт в том, что он и стал директором Дворца. Для того, чтобы пользоваться предоставляемыми организацией скудными благами, надо было подавать заявление о приеме и заручиться рекомендациями не менее двух уже являющихся ее членами. Большинство из поэтической части нашего списка там состояло и активно участвовало в ее деятельности. В 1920 году там, например, торжественно отметили 35-летний юбилей творческой деятельности Константина Бальмонта. Директор Дворца жил тут же, в его флигеле. Это, конечно, избавляло его от массы житейских проблем и даже ввергало в некоторое искушение по части нарушения «сухого закона», во всяком случае это отмечают многие из встречавшихся с ним в этот период (например, В. Ходасевич). Жил он там с женой Ниной Сергеевной, цирковой артисткой, вроде как дрессировщицей. Возможно, одна из причин быстрой карьеры мужа именно в том, что знаки внимания циркачке оказывал не кто иной как нарком просвещения (со временем он и ее назначит директрисой – Управления Госцирков). Поэтов и художников, как правило, окружают необычные женщины. Многократные женитьбы, частые разводы, бурные разной продолжительности романы – все это не редкость в данной среде. К нашим авторам это относится в полной мере. В частности, Анатолию Васильевичу Луначарскому в 1922 году после второй женитьбы на очень молодой актрисе Малого театра Наталье Сац-Розенель пришлось сменить кремлевскую квартиру на городскую. И у других почти у всех – либо семейные проблемы, либо романы, либо и то, и другое вместе. У Есенина брак с Зинаидой Райх еще не расторгнут (только что дочь Татьяна родилась), но совместной жизни уже нет. Знакомство с Айседорой Дункан еще впереди, женщины Есенина в 1919 году – это Екатерина Эйгес и Надежда Вольпин. Брак Вадима Шершеневича С Евгенией Шор распался, один роман сменяется другим, в Москве и в Киеве, но самый драматичный – с Юлией Дижур – еще впереди. Борис Пастернак тяжело переживает разрыв с Еленой Соловей, еще пишет ей стихи, знакомство с будущей первой женой – Евгенией Лурье – произойдет в 1921-ом. Василий Каменский в своем стиле «стремительного домкрата» познакомится с девушкой и женится на ней во время одной пароходной поездки летом 1918 года. Вскоре жизнь надолго разбросает их, но в конце пути судьба снова сведет Каменского с Валентиной Козловой и уже навсегда. Только о романах Рюрика Ивнева той поры толком ничего неизвестно. Возможно поэтому он и прожил дольше всех своих соавторов. Дворец искусств – это одно из мест, где могли пересекаться пути почти всех без исключения наших героев. Другое такое место, тоже имеющее литературно-историческую значимость – это дом Пигита (по имени первого владельца, табачного фабриканта) на Большой Садовой, 10, ныне известный как Дом Булгакова. Роль этого дома в постреволюционной Москве многогранна. Именно отсюда, из квартиры бывшего домовладельца и отправилась в августе 1918 года на свой «злодейский подвиг» эсерка Фанни Каплан. Следствием было начало «красного террора», задевшего судьбы многих москвичей. Менее трагичными, но тоже социально значимыми были последствия другого начинания: считается, что именно здесь была впервые осуществлена попытка трансформации «проклятия коммуналок» в коммунистический идеал, то есть образован первый рабочий дом-коммуна. Так что Михаилу Афанасьевичу было на чем основывать свое утверждение об «испорченности москвичей квартирным вопросом». Наблюдения над другими жильцами этого дома Булгаков использовал для пьесы «Зойкина квартира». И это уже имеет непосредственное отношение к нашим «автографистам». Современники, а вслед за ними булгаковеды утверждают, что прототип квартиры мадам Пельц (главного персонажа пьесы) – это мастерская художника Георгия Якулова, а сама Зоя Пельц – вылитая (по характеру и темпераменту) Наталья Шифф, жена художника. В мастерских Г. Якулова (где он и жил) и Петра Кончаловского действительно собиралась московская богема самого высокого ранга. Пьеса Булгакова – это острая сатира на нэп, а до нэпа в 1919-ом было еще далеко, да и гости у известных уже тогда художников были все же не того пошиба, что у Зои Пельц (хотя подобные злачные места в Москве и в то время были, и в одном из них как-то раз угодили в милицейскую засаду Есенин с Мариенгофом). И сам Луначарский здесь бывал, и вся компания имажинистов, которые, как дальше увидим, активно тогда дружили с Жоржем Якуловым. Но жили даже такие большие мастера в те поры тоже «не пыльно», получая свои скромные пайки и зарплаты за преподавание в художественных училищах или за оформление спектаклей в московских театрах. Пища на их тогдашних «тусовках» потреблялась, в основном, духовная, о чем речь впереди. Нам ничего не известно о бытовой стороне жизни той поры А.Моргунова, Н. Розенфельда и С. Светлова. Можно только предположить, что Сергей Светлов жил в 1918-1919 гг. в общежитии ВХУТЕМАСа для студентов, а Алексей Моргунов – в том же общежитии, но для преподавателей (когда-то у него, коренного москвича, тоже была мастерская, но пристрастие к пороку, доставшемуся в наследство от великого и запойного отца – А.К. Саврасова – периодически выключало его из участия в творческом процессе). Мог там же жить и преподаватель графики Н.Б. Розенфельд, но, скорее всего, его всемогущий брат, председатель Моссовета Л.Б. Каменев способен был обеспечить ему более благоустроенное жилье, например, в Кремле. Что касается поэтической молодежи, то тяготы и лишения военного коммунизма коснулись и их, но эти ребята справлялись с ними гораздо легче именно в силу своей молодости. У них не было ни квартир, ни семей (кроме Вадима Шершеневича, у которого, несмотря на молодость, и то, и другое было). Зато была масса идей, энергии и нахальства (это не относится, пожалуй, только к Б. Пастернаку), а колебаний в вопросе о сотрудничестве с новой властью не было вовсе. Революция несла новую жизнь, а значит, и новое искусство – и это было главное. Детали биографий Сергея Есенина и Бориса Пастернака тех лет, изучены и описаны досконально. Анатолий Мариенгоф, Рюрик Ивнев и Вадим Шершеневич оставили об этом времени обстоятельные мемуары. А вот автобиографическое повествование Василия Каменского обрывается 1917 годом. Между тем, он был, пожалуй, в 1918 году самой колоритной фигурой из всего «авторского коллектива» «Автографов». Воспоминаний современников о нем тогдашнем много, но все они касаются его поэтической «ипостаси» (и поэтому он будет одним из главных героев следующего раздела). О том же, что наряду с поэтической он вел и активную политическую жизнь (был членом Моссовета, лично знакомым с Лениным, выступал на митингах, ездил по фронтам, организуя культпросветработу) известно меньше. И вместе с тем, что неожиданно, он был самым «имущим» из всей компании наших знакомцев: владел целым хутором в Пермской губернии, который так и назывался – Каменка. Однажды Владимир Ильич при встрече так и поприветствовал Василия Васильевича: «Здравствуйте, середнячок!» (а середнячок, между прочим, был дипломированным агрономом). Но в Москве 1918 года владелец хутора располагал жилплощадью в одну комнату (по ордеру от того же Моссовета). Аналогичная ситуация с жильем у Рюрика Ивнева. Оба они – Каменский и Ивнев веной 1919-го из Москвы надолго уедут и будут преодолевать житейские трудности в других местах (Каменский попадет даже в плен к белым, но благополучно пересидит его в ялтинской тюрьме до освобождения) Борис Пастернак мог бы жить в квартире родителей, но предпочитал жить отдельно, правда, ему комнату приходилось снимать. Но в конце 1918-го он заболевает (не обошла «испанка») и нуждается в родительском уходе. Самые бездомные и самые веселые – Есенин с Мариенгофом. Особенно обширен список мест обитания в 1918-19 годах у Есенина– не менее десятка адресов. В основном, это друзья, иногда, видимо, и подруги, номера гостиниц. Однажды (январь 1919-го) Есенин предпринял попытку решить жилищную проблему в дух времени: выхлопотал в Моссовете ордер на квартиру для организации «писательской коммуны». Согласились несколько человек, среди них – Рюрик Ивнев. Квартира была по тем временам роскошная – с паровым отоплением. Но коммуна продержалась не более месяца. Роковым оказалось нашествие много численных гостей из числа друзей и знакомых. Наиболее частое соседство – с Анатолием Мариенгофом, в середине 1919-го они поселятся вместе в Богословском переулке в комнате, куда их пустил один из почитателей. Это время наиболее тесной их дружбы, когда их постоянно видели вместе – двух московских «денди» в поношенных костюмах, но в цилиндрах (приобретенных отнюдь не по выпендрежному замыслу, а просто потому, что в магазине им ничего другого без спецталонов на предметы одежды не могли предложить). Есенин так и останется в Москве до конца жизни бездомным. Художнику Василию Комарденкову однажды пришлось присутствовать при характерном разговоре Есенина и Шершеневича. Он вспоминал потом: «Вадим говорил Сергею Есенину: “Вы с Анатолием живете в маленькой комнате, к тебе товарищи в верхах относятся хорошо, проси и тебе дадут, наверное, хорошую комнату”. На что Есенин ответил: “Просить, Вадим, это, если дадут, значит взять чужое, а мне чужого не надо. Я привык требовать, что мне полагается. Но вот я не знаю и не уверен, что я сделал достаточно, чтобы требовать”. Больше разговора о комнате не было». Таким образом, единственный официальный адрес Есенина в Москве (причем до 1917 года включительно), подтверждаемый документально – это Большой Строченовский пер., д. 24, где он впервые появился в 1912 году и был вписан в домовую книгу. Сейчас там его музей. Вообще, жить гражданам дозволялось где угодно, а вот работать (или числиться на работе) нужно было обязательно. Иначе получишь «трудовую книжку для нетрудящегося», не получишь никаких пайковых продуктов (их, правда, и трудящимся не часто выдают) и можешь быть привлечен к трудовой повинности (членство в профсоюзе писателей не в счет). Собственно с Борисом Пастернаком так и произошло. Попытавшись пару раз определиться с «присутственным местом (например, однажды он был занят в какой-то комиссии Наркомпроса выдачей "охранных грамот" на библиотеки, художественные собрания и жилую площадь; название впоследствии пригодится), он твердо решил зарабатывать на жизнь литературным трудом (единственная возможность для этого – переводы, заказываемые горьковской «Всемирной литературой», этим и Бальмонт с Ивановым занимаются). Посему зимой 1919-го вскоре после выздоровления он был периодически мобилизуем на расчистку железнодорожных путей. Свои впечатления от этого занятия он потом опишет в романе «Доктор Живаго». Выбор служебных мест для такой публики был невелик, предоставить их могли учреждения Наркомпроса да Госиздата. Рюрик Ивнев был некоторое время секретарем у самого Луначарского, Мариенгоф секретарил у заведующего издательством ВЦИК, Шершеневич в ИЗО Наркомпроса составлял всемирный каталог художников для издания соответствующей энциклопедии. С созданием СОПО – Всероссийского союза поэтов, у них появилась работа и по основному, поэтическому профилю (причем, руководящая). Есенин, как твердый единоличник, кроме того учредил осенью 1918-го частную структуру – Московскую трудовую артель художников слов, при которой потом образовалось и издательство, и книжная лавка. Есенин, кстати, тоже был из «имущих» (по крайней мере, формально), о чем свидетельствует следующее заявление в Союз московских писателей: «Прошу Союз писателей выдать мне удостоверение для местных властей, которое бы оберегало меня от разного рода налогов на хозяйство и реквизиций. Хозяйство мое весьма маленькое (лошадь, две коровы, несколько мелких животных и т. д.), и всякий налог на него может выбить меня из колеи творческой работы, то есть вполне приостановить ее, ибо я, не эксплуатируя чужого труда, только этим и поддерживаю жизнь моей семьи. Сергей Есенин. Село Константиново Федякинской вол. Рязанской губ. и уезда. Декабрь. 1918 г., Москва.» Московские писатели вряд ли были компетентны выдать ему такое «удостоверение», так что помочь своей деревенской родне по части налоговых льгот поэт, скорее всего, не смог. Кроме дома и работы в раннюю пору военного коммунизма нужны были еще и деньги. Пайковые продукты сами по себе выживаемости не обеспечивали. Власть могла подкармливать совслужащих и делегатов многочисленных съездов в специальных столовых (такие существовали, например, при Домах Советов, которых в Москве было шесть). Остальная же масса населения могла приобрести нормальные продукты только на вольных (спекулянтских) рынках, которые в столице еще работали, и на них было все. Об этом с завистью писал в своем дневнике летом 1919 года видный в ту пору работник Наркомпроса Николай Пунин «Вернулся из Москвы. Вся Москва – обжорные ряды: мясо, масло, сыры, сметана, мука, хлеб, булки, пирожные, капуста, кабачки, тыквы, картошка, огурцы, свекла – все. <...> Москва кипит, кишит, буржуазная. Тесно и грязно. А мы – Петербург, как революционный форт – одинокий, героический, пустынный, голодный…» Но цены на рынках, что называется, кусались, и притом все время росли. Поэтому одной из важных забот москвичей было добывание денег. зарплаты запросов рынка не обеспечивали. У наших «самописцев» кое-какие возможности для дополнительных заработков были. Приличные гонорары можно было получить только в государственных издательствах: «Всемирной литературе» (Петроград), издательстве ВЦИК (Москва), возникшем в мае 1919 года Госиздате. Есенину, например, это несколько раз удавалось, причем иногда и за не вышедшие книги (в феврале 1919 года он получил 15 тысяч рублей за рукопись «Инонии», которая в тираж так и не пошла). Получалось ли у других – сказать трудно. Что же это за деньги – 15 тысяч? Много это или мало? В общем-то порядочно – годовая зарплата среднего совслужащего. Вот некоторые рыночные цены лета 1919 года: черный хлеб – 12 руб. за фунт, говядина – 12 руб. за фунт,, водка – 200 руб. за бутылку 0,5 литра, папиросы – 20 коп. штука; сапоги – 200-300 руб., теплое пальто – 3000 руб.; 1 кубометр дров – 165 руб.; поездка на трамвае (который ходит очень редко) – 1 руб. 20 коп. Но вопрос еще в том, что деньги деньгам рознь: одно дело «николаевки» (царские – все еще в ходу), другое – «керенки» (различают «настоящие» и напечатанные уже советской властью – те котируются меньше) или советские рубли (они появились впервые весной 1919-го – этим доверяют меньше всего). На обложке «Автографов» указана цена 7 руб. Что это за рубли, остается только гадать. И тираж не известен. Молодежь вроде Есенина и Мариенгофа ведет себя в полном соответствии с возрастом: запасов не делают, когда при деньгах – живут на широкую ногу, питаются в подпольных столовых и ресторанах, когда в кошельках пусто – постятся, как и все. Кстати, Есенин в ту пору – не самый пьющий человек в своей компании, скандалы случаются, но они не «по пьяному делу», да и в стихах того периода алкогольная тема отсутствует. Сколь бы ни были серьезны житейские заботы и обстоятельства военно-коммунистического периода для наших героев, они были лишь фоном для того, что составляло главную суть их личностей: они были поэтами и художниками и стремились оставаться ими в любое время. И в результате во многом именно их усилий в послереволюционной голодной и холодной Москве стали возникать места, где поэтам можно было и тело ублажить, и душу потешить, и вообще сделать поэзию общественным достоянием. |