Предисловие к книге Автографы. Авторы В.Ф. Свиньин и Е.Б. Белодубровский. Книга вышла в издательстве Свиньин и сыновья в 2011 го. Автографы эпохи. Сборник Автографы
 Скачать 168.5 Kb.
|
|
3. «Кафейные» годы русской поэзии. До революции публичная жизнь поэзии в Москве проистекала в рамках литературных клубов и салонов. Революционные поэты с этим никак не могли согласиться. Приехавший в Москву в очередной раз осенью 1917 года Василий Каменский развернул кипучую деятельность в соответствующем направлении и быстро свел знакомство с богатым (пока еще) меценатом Н. Д. Филипповым – одним из наследников знаменитой «булочной империи». Тот как раз собирался открыть на Кузнецком мосту при одной из своих булочных артистическое кабаре и пригласил для его росписи известного уже театрального художника Георгия Якулова, который привлек к сему делу своих друзей-конструктивистов А. Родченко, В. Татлина и других. Кроме того, Филиппов и сочинительством стихов баловался, поэтому Каменскому не составило труда уговорить того, что поэтам необходимо собственное кафе, а поэтами, по-настоящему, следует считать только футуристов. Быстро нашли пустующее помещение бывшей прачечной на углу Настасьинского переулка и Тверской. За оформление взялся тот же Жорж Якулов, ему активно помогали Аристарх Лентулов, молодая художница Валентина Ходасевич (племянница поэта Владислава Ходасевича) и сами поэты: В. Маяковский, Д. Бурлюк и , разумеется, В. Каменский. Кафе открылось 22 ноября 1917 года. Управляли делом двое – сам Каменский и некий Владимир Гольцшмитд, который не был ни поэтом, ни художником, а просто футуристом («футуристом жизни», как он себя называл»). Его главными талантами были: умение разбивать лбом деревянные доски и демонстрировать мускулатуру собственного тела (предвосхищая нынешний культуризм) и экзотические одеяния. На афишах заведение именовалось «Кафе поэтов» (это же название было и на входной двери), а в прессе его часто называли «Четыре Бурлюка». Имелись в виду не братья Бурлюки (их было всего трое), а четверо наиболее импозантных футуристов: Давид Бурлюк, Владимир Маяковский, Василий Каменский и Владимир Гольцшмидт. Бурлюка также величали «отцом», а Каменского почему-то «матерью» русского футуризма. Кафе быстро приобрело популярность, и его охотно посещала самая разная публика. Привлекала ее не столько сама поэзия, сколько зрелищность (вплоть до скандальности) происходившего там действия. Стихи здесь звучали на все лады, их читали сами поэты, читали артисты, их пели, декламировали под музыку, сопровождали танцами и акробатическими упражнениями. Самой колоритной фигурой, был, конечно, Маяковский, который чувствовал себя там хозяином, много читал сам, часто руководил процессом, вытягивая на эстраду то одного, то другого присутствующего (например, мало известного тогда еще Александра Вертинского). Но бывали и другие знаменитости – Игорь Северянин, Сергей Прокофьев, Велимир Хлебников. Гимном кафе завсегдатаи считали частушку, сочиненную Маяковским в октябрьские дни: «Ешь ананасы, рябчиков жуй,/ День твой последний приходит, буржуй!». Буржуи сидели тут же и жевали то же, что и прочие. Поужинать «без изысков» (по понятиям 18-го года) здесь можно было недорого, а немногим избранным – постоянным членам – и вовсе бесплатно. Энергия футуристов не позволяла им ограничиваться стенами кафе. Регулярно устраивались вечера в Политехническом музее (он был теперь в ведении Наркомпроса). Всем запомнились происходившие там в феврале 1918 «выборы коля поэтов». «Корона», как известно, достался Северянину, опередившему Маяковского и Каменского. Но ходили слухи, что номинанты договорились заранее о том, что «королю» – только титул, а денежная выручка – «маяковской ватаге». Ватага эта, по призыву лидера приняла участие в съемках фильма «Не для денег родившийся» (сценарий Маяковского по роману Джека Лондона «Мартин Иден»). Для съемок в киноателье была по возможности точно воспроизведена обстановка «Кафе поэтов». Но кинолента, к сожалению, не сохранилась. Кроме скандалов на эстраде и в зале (злые экспромты Маяковского на посетителей, пляски голых девушек на столах), скандалы и разборки происходили и «за кулисами». Распоряжение финансами постепенно сосредоточил в свих руках Гольцшмидт, другие начали предъявлять к нему претензии, грозили уходом в «Питтореск» к Филиппову. Так или иначе, закрытие кафе, как предполагалось, на лето, а оказалось, навсегда, состоялось в апреле 1918 года с присутсвием самого наркома Луначарского, который выступил с блестящей, по общему мнению, лекцией о будущем пролетарского искусства. К весне 1918-го в Москве стали появляться и другие кафе с поэтическим «антуражем». «Музыкальная табакерка» (другое название «Живые альманахи» открылась совсем неподалеку от «Питтореска». Оно принадлежало Карпу Короткову, тому самому хозяину квартиры в Богословском переулке, который потом выделил там комнату Мариенгофу и Есенину. Тут публика была куда более «светская», чем в Настасьинском, да и поэты не столь воинственные, как футуристы (К. Бальмонт, В. Брюсов, В. Шершеневич, Р. Ивнев и другие, из молодежи – И. Эренбург, В. Инбер). Но и здесь не обходится без скандалов. На вечере «эротической поэзии» Брюсов читает свои переводы стихов античных поэтов на соответствующую тему и при этом не использует эвфемизмов для некоторых эротических слов, чем потом возмущается И.А. Бунин в своем дневнике. Самого Бунина приглашает в «Табакерку» Алексей Толстой, но тот категорически отказывается. Другой скандал – публичная ссора между В. Маяковским и В. Шершеневичем из-за газетной статьи последнего, где он назвал Маяковского перебежчиком из стана «обличителей власти» в стан ее «прислужников». Маяковский, всегда считавший себя по убеждениям большевиком, естественно, громогласно возмутился. дело дошло до третейского суда. Интересно, что в защиту Маяковского в печати выступил Рюрик Ивнев, причем весьма резко, и это была первая ссора будущих сподвижников по имажинизму. У Маяковского с Шершеневичем была еще одна коллизия, на сей раз забавная. У Маяковского в стихотворении «Кофта фата» есть строчка: «Я сошью себе черные штаны из бархата голоса моего». Шершеневич, то ли не зная, то ли забыв об этом опубликовал несколько позже почти точно такую же, но только с «полосатыми штанами» (вообще-то предложение поэту сшить «штаны из голоса» есть в «Египетских ночах» Пушкина). В результате Маяковский не раз, завидев Шершеневича на каком-либо публичном мероприятии, показывал на него пальцем и кричал: «Он украл у меня штаны!» Совсем уж респектабельная публика собиралась в кафе «Трилистник». Здесь руководил солидный художественный совет во главе с Алексеем Толстым, далеко не всех пускали (в отличие от свободного входа у футуристов и в «Табакерке»), читались не только стихи, но и проза. Атмосфера была почти академическая, и случившееся однажды выступление Маяковского прозвучало диссонансом. Все упомянутые кафе просуществовали недолго, по два-три месяца, так же как и похожие на них «Десятая муза», «Куранты поэзии» или «Дом свободного искусства» (последний организовали анархисты, которым сочувствовали многие левые поэты и художники). Времена менялись стремительно, и поэтические вольности все менее одобрялись новой властью. Да и в летний сезон публику отвлекали другие заботы. К тому же заводилы «кафейной поэзии» – футуристы (Маяковский, Бурлюк, Гольцшмидт, Крученых) поразъехались. К осени в Москве из «четырех Бурлюков» остался один Василий Каменский. Впрочем, его энергии хватало и на четверых. Он был решительно настроен воссоздать место встреч поэтов соль же демократичное, каким было «Кафе футуристов», опираясь на какую-либо другую сплоченную поэтическую группу. Но это не удалось, такой группы просто в тот момент не существовало Тогда Каменскому пришла в голову другая мысль – создать некое сообщество, которое объединяло бы всех поэтов, независимо от их эстетических предпочтений. И дать им возможность выражать эти предпочтения публично в одном общем месте. Так возник замысел организации Всероссийского союза поэтов. Со всем присущим ему энтузиазмом Каменский взялся за его реализацию. В инициативную группу, кроме поэтов (Каменский, Шершеневич, Ивнев) вошел также некий Федор Долидзе – профессиональный литературный импрессарио. Ему была поручена организационная сторона дела, а поэты (в основном, сам инициатор) сочинили Устав и поручили секретарю Луначарского Р. Ивневу утвердить его в Наркомпросе. Нарком счел нужным получить одобрение Ленина и организовал Каменскому аудиенцию у вождя. Сохранилась запись устного рассказа «матери русского футуризма» о диалоге, который состоялся у него с Ильичем: «– Скажите, Василий Васильевич, какие же цели преследует ваш Союз поэтов? Я развел руками: – Никаких. И давай он хохотать! – Ах, поэт, поэт! – и говорит: – Позвольте, у вас тут 17 группировок. Вот вы – председатель. Вы знаете, что все эти литературные течения из себя представляют? Я говорю: – Нет <...> У нас, знаете, такое положение вещей, что мы принимаем каждого в члены Союза поэтов. У нас существует литературная комиссия, которая экзаменует поэтов. – Как же это происходит? – Выходит поэт со стихами на эстраду и читает свои стихи. Если мы находим их достойными звания члена Союза, мы его принимаем в Союз. Это уже дело комиссии. А если находим их недостойными, то не принимаем. Вот у нас и все…» Вождь слегка пожурил первого председателя Союза за такое безразличие к идейной части столь важного проекта и велел устав переписать, но в целом отнесся благодушно к вольностям поэтов и даже много смеялся. Так началась история нового «Кафе поэтов», точнее, эстрады при столовой Всероссийского СОюза ПОэтов, или просто СОПО. Она длилась достаточно долго, до 1925 года (а сам Союз существовал еще дольше). Кафе СОПО занимало два зала в здании в самом начале Тверской (ныне не сохранившемся), интересно, что этажом выше располагалась психолечебница, о чем и извещала надпись на фронтоне. Для устроителей дело облегчалось тем, что здесь и до революции было кафе «Домино», владелец которого успел к этому времени эмигрировать. Над оформлением долго не думали. Г. Якулова на сей раз привлечь не удалось (он был занят переделкой национализированного прежнего «Питтореска» в революционный «Красный петух»), зато в эти дни в Москве оказался художник Юрий Анненков. Опыта оформления интерьеров у него не было, он, напротив, активно участвовал в постановках новых советских праздников на больших площадях), поэтому он привлек к работе одного из учеников Якулова Василия Комарденкова. Но основным дизайнером оказался все же Каменский, который и привнес главные детали интерьера: собственные старые штаны (себе только что выменял новые), пустую птичью клетку и цитаты из собственных стихов на стенах. Формально СОПО и эстрада СОПО были организационно разделены, фактически это было одно и то же – кто руководил Союзом, тот командовал и в кафе. Вообще, история «Кафе поэтов на Тверской, 18» (по старой нумерации) – это отдельная сага. События. там происходившие, были весьма значимы для литературной жизни Москвы начала 20-х годов и остались в памяти множества мемуаристов. Демократичность на первых порах даже хватала через край – и для публики, и для тех, кто выходил на эстраду. А прошли через нее очень многие – и все маститые, и те, кто начинал отсюда свой долгий путь в литературе, и те, кто лишь раз мелькнул на публике «в поэтической рубрике» и растворился в эпохе. Состав руководства (правления) часто менялся (только в первые месяцы во главе Союза успели побывать В. Каменский, В. Шершеневич и В. Брюсов). Споры ссоры и скандалы происходили регулярно, в полном соответствии со знаменитой строчкой Дмитрия Кедрина («У поэтов есть такой обычай…»). Посетителям это нравилось, она хозяев иногда даже заводила на всякие эксцессы, да и для поэтов это был способ саморекламы. Поскольку вход был свободный, а цены в немудреном меню невысокими (желудевый кофе с лепешками из неизвестной муки), то состав публики был пестрым, стоял шум и дым, зимой, как правило, не раздевались. Поскольку все действо происходил с очень позднего вечера до глубокой ночи, то, случалось, и патрули заглядывали, проверяли документы, а то и уводили кого-то. В истории заведения имело место даже убийство, правда, поэты были к нему непричастны (истопник убил буфетчика, и не в кафе, а на квартире). Хотя вступить в члены Союза поэтов было несложно (особенно, в первое время), статус сей кое-что значил. По воспоминаниям Матвея Ройзмана (не всегда, правда, точным), каждый (!) член ВСП получал охранную грамоту (нотариально заверенную!), на бланке Наркомпроса с номером, датой, подписью А. Луначарского и круглой печатью: «Всем советским организациям. Ввиду того, что Всероссийский Союз поэтов и функционирующая при нем эстрада-столовая преследует исключительно культурно-просветительные цели и является организацией, в которую входят членами все видные современные русские поэты, настоящим предлагаю всем лицам и учреждениям оказывать Союзу всяческое содействие, а в случае каких-либо репрессивных мер, как-то реквизиция, закрытие, арест, прошу в каждом отдельном случае предупреждать Комиссариат Народного Просвещения и меня лично». Вверху справа от руки проставлялась фамилия члена Всероссийского союза поэтов, внизу — подпись председателя союза, секретаря, и все это скреплялось круглой печатью союза. По тем временам бумага эта значила много и многим неоднократно помогала. Членство давало возможность и материальное положение поправить. С начала 1919 года рядовой поэт за выступление на эстраде Союза получал 20 рублей, а поэт, выпустивший сборник, – 40 рублей. На скромный ужин хватало. Какое-то время кафе на Тверской было единственным подобным заведением в Москве. «Красный петух» Якулова имел театрально-артистическую направленность, литературные вечера во Дворце Искусств происходили не часто, затеи пролеткультовцев учредить что-то свое в этом роде успехом не увенчались. С эстрадой СОПО мог соперничать только Политехнический музей, но там аналогичные мероприятия шли не каждый день и, к тому же, в другое время суток (ранними вечерами), так что наиболее активные адепты поэзии могли успеть и туда, и туда (что часто и бывало). Все достойные упоминания эпизоды «кафейного периода поэзии» могли бы составить увесистый том. Здесь же уместно упомянуть только о событиях того краткого начального его периода, когда бал правили имажинисты. 4. Имажинисты – последний «боевой отряд» «серебряного воинства» Имажинисты как организованная группа появились практически одновременно с возникновением Союза поэтов. Именно к осени 1918 года относится знакомство Вадима Шершеневича (главного теоретика имажинизма) с Анатолием Мариенгофом (главным его практиком). Шершеневич в своих еще дореволюционных статьях употреблял слово «имажионизм» (фактически позаимствовав его у английских «имажистов», а Мариенгоф еще до переезда в Москву выпустил в Пензе первый, по его утверждению «имажинистский» альманах «Исход» (напечатал-то в Пензе, а на титуле стояло «Петроград-Москва», а среди авторов значился не подозревавший о существовании имажинизма О. Мандельштам). Вскоре к компании примкнули Сергей Есенин и Рюрик Ивнев, обнаружилось полное совпадение во взглядах на русскую поэзию в ее современном состоянии. В результате пришло решение закрепить это совпадение учреждением «Ордена имажинистов» и опубликованием соответствующей «Декларации». Самый первый состав Ордена неизвестен, поскольку ни в каких документах не зафиксирован, что касается Декларации, то ее текст отправили, по крайней мере, в два печатных органа: столичную газету «Советская страна» (орган «Центропечати») и журнал «Сирена», который в Воронеже издавал Владимир Нарбут (бывший акмеист, если кто помнит). Под декларацией кроме указанных поэтов подписались разделяющие их воззрения на искусство художники Георгий Якулов и Роберт Эрдман. Считается, что журнал опубликовал ее раньше (на обложке номера стоит «30 января»), на самом деле тираж этого номера был напечатан только в апреле. так что общественность впервые познакомилась с концепцией имажинизма 10 февраля 1919 года. Кстати, с большим основанием, чем «Исход», на роль первого имажинистского издания может претендовать сборник «Явь», вышедший еще до опубликования «Декларации», где из 38 стихотворений больше половины принадлежат будущим авторам «Автографов» (в том числе 14 – Мариенгофу, а из остальных отметились В. Каменский, С. Есенин, Р. Ивнев, Сергею Есенину, Б. Пастернак и В.Шершеневич). Луначарский, между прочим, «Явь» обругал. Означенная концепция основывалась на принципах отрицания, содержала, в основном, ругань в адрес футуризма и отдельных его представителей, а в конструктивной части сводилась к лозунгам и самовосхвалению. Несколько раз повторенное слово «образ» (русская калька слова «имажинизм» звучала бы, как «образнизм»), без пояснения, что под этим понимается, ясности концепции не добавляло. Интересно отметить, что в тексте декларации весьма образно отражены приметы времени такими, например, фразами: «…В наши дни квартирного холода – только жар наших произведений может согреть души читателей, зрителей» или «…От нашей души, как от продовольственной карточки искусства, мы отрезаем майский, весенний купон. И те, кто интенсивнее живет, кто живет по первым двум категориям, те многое получат на наш манифест». Как бы то ни было, от слов имажинисты сразу перешли к практике. Уже 19 февраля они сомкнутым строем выступили в Кафе поэтов, где озвучили декларацию, подкрепив чтением стихов, а 3-го апреля в Политехническом провели литературный вечер вместе с художниками (Якулов привлек к участию в ней нескольких своих учеников, среди которых был и Сергей Светлов). В общем, они были сразу замечены, подвергнуты как освистанию, так и восторженному приему (главным образом, за счет Есенина), а также удостоились разгромного отклика в большевистской прессе – статьи некоего В. Фриче «Литературное одичание». И – пошло-поехало! Первые полтора года существования имажинизма – это веселое время, сплошная цепь подвигов, не обязательно литературных, но обязательно экстравагантных. То они (по ночам, конечно) расписывают в неприличном стиле стены Страстного монастыря, то заменяют таблички с названиями московских (причем, центральных!) улиц на другие: «улица Есенина», или соответственно «Мариенгофа», «Шершеневича». Однажды они расклеили по городу листовки, где значилось: сначала мелко «Имажинисты всех стран, соединяйтесь!», затем крупно – «ВСЕОБЩАЯ МОБИЛИЗАЦИЯ», дальше опять мелко – «Поэтов, Живописцев, Актеров, Композиторов, Режиссеров и Друзей Действующего Искусства», чем вызвали у населения панику и были удостоены очень серьезного разговора в ЧК. После отъезда Каменского имажинисты полностью и довольно долго верховодили в Союзе поэтов и кафе при нем. Шершеневич председательствовал, а Есенин, Ивнев неизменно входили в правление. К осени 1919-го они утвердили себя официально, зарегистрировав устав «Ассоциации вольнодумцев» – как бы расширенного варианта «Ордена имажинистов». В результате они получили возможность основать собственное издательство, открыть книжные лавки и свое кафе «Стойло Пегаса» (открылось в конце октября 1919 года). К этому времени ряды имажинистов существенно выросли, из уже известных под их знамена встали Сандро Кусиков, Иван Грузинов, а также совсем зеленая молодежь – Николай Эрдман (брат художника, будущий замечательный драматург и сценарист), Матвей Ройзман, Сергей Спасский, Сусанна Мар, Надежда Вольпин. Издательств (зарегистрированных) было как минимум два: «Чихи-Пихи» и «Имажинисты» (кроме есенинской «Трудовой артели»). Они выпустили за полтора года более полусотни наименований, в основном – себя любимых. То есть на чисто литературной ниве они тоже были очень активны: кроме своих издательств, часто печатались в газетах, журналах, коллективных сборниках. Все это удавалось неплохо сбывать, в чем помогала дружба с влиятельными людьми: начальником «Центропечати» Б.Ф. Малкиным, ответственным работником «Правды» Г.Ф. Устиновым, не говоря уже об А.В. Луначарском, который поначалу очень благоволил к имажинистам. Но из объявленного на обложке «Автографов» вышло далеко не все – планы и обстоятельства менялись быстро. Лавок тоже было две, обе зимой не отапливались. В одной торговали А. Кусиков (Сандро) и В. Шершеневич, в другой за прилавком мерзли Есенин и Мариенгоф. Между лавками, как и между издательствами шло соперничество. Амбициозные были ребята, к славе, к популярности, к успеху относились очень серьезно. О стихах Мариенгофа и Шершеневича было известно Ленину. О Шершеневиче – благодаря курьезу с поэмой «Лошадь как лошадь», 20 000 экземпляров которой отправили в Наркомзем, посчитав сельскохозяйственной литературой (до Ленина это дошло как пример головотяпства). А о Мариенгофе, стихи которого попались ему на глаза, вождь высказался кратко: «Больной мальчик!» Во многом своей популярностью имажинисты, конечно, были обязаны Есенину. Его принимали на ура во всех аудиториях, тем более, что читал он свои стихи замечательно. Но мог и завестись на публике: матом выругаться, дать кому-нибудь пощечину, вывести неугодного зрителя из зала за нос. В общем, слава его тогда уже была большой, но двоякой, такой навсегда и осталась. Как поэта его высоко ценила не только публика, но и собратья по перу всех течений. Многие считали, что связь с имажинистами ему только вредит. Так это или не так – теперь уже не выяснишь. Все, что происходило с имажинистами после 1919 года – за рамками этой статьи. Так же как и особенности имажинистской поэтики и эстетики. Они были прямыми наследниками дооктябрьских футуристов (кроме Есенина), но, признавая и поддерживая советскую власть, не захотели, в отличие от последних, «наступить на горло собственной песне». Серьезная история имажинизма толком еще не написана. Ни историки литературы, ни литературоведы советского времени ему особого внимания не уделяли (в отличие от отдельных западных славистов), хотя это единственное заметное течение русского поэтического авангарда, которое целиком, от зарождения до распада, принадлежит этому времени. Сейчас и отечественные специалисты начинают проявлять интерес к имажинизму. В архивных документах тех лет их ждет еще немало открытий. |