Проверка работы. Статья пдф Возвращение к себе
 Скачать 50.17 Kb.
|
|
И все равно — хорошо. Серенькое небо, медленный снежок, тихо — хорошо. А брань — брань что: на вороту не виснет… И надеюсь, что грязь эта ко мне не пристанет… Ты-то позакаленнее меня, слыхивал кое-что; да и я закаленный, чуть иначе, но — не сломать и не запугать… Счастливого Года, Лев. Будем жить дальше. Игорь Д. Лев Аннинский — Игорю Дедкову 11 января 1987 г. С Новым годом, Дед, дорогой мой, я уже ждал найти дома твое традиционное послание и нашел его, воротясь из Малеевки, — с удовольствием же по традиции и салютую тебе. Ты немножко нервничаешь от этой брани? Но это же все запрограммировано! Вообще-то я понимаю, что оно не по тебе: ты как-то в другом всегда, а тут такое. Я <…> хотел сказать про твою бондаревскую операцию (дискуссия о романе «Выбор». — Прим.ред.). На фоне твоего теперешнего участия в критике эта операция, я думаю, несколько проигрывает. Ты знаешь, что пишешь про пустое, однако скрываешь это от себя и немного зависишь от своей смелости <…> Твое в ней участие имеет только один смысл: восстание против «начальства». Слава тебе, но и резонанс соответствующий. Вот в «Мосновостях» — там другое, там глубь и музыка, и в «Тумане» ты беспримесный. А тут — очередная «гласность», прости господи. Мне не то чтобы горько от этого возвратного ренессанса 1956 года образца — мне страшно. Это ж чтобы новых слов ни от кого не услышать — зовут нас, стариков, чтоб мы дошамкали наши когдатошние молодые слова. Что с нами делают, что мы делаем, что мы такое в этой ситуации, ты понимаешь? Что это за «свобода» такая, которую объявили! Ах, Дед, давай жить дальше. Обнимаю тебя! Твой Л.А. Семье твоей — теплый привет. У нас мороз 30о. Публикация Льва Аннинского Отмотаем время на полвека назад — в середину 70-х и последующий десяток доперестроечных лет. Для тех, кто тогда не жил: эпоха политического и экономического «застоя» — и ненасытно читающая страна, книги и литературные журналы передают из рук в руки, от них ожидают и требуют объяснения того, что происходит с человеком и обществом, в них истово ищут нравственные ориентиры, о них спорят на кухнях. Литература дает возможность приоткрыть правду о цене победы в войне и жертвах коллективизации, пытается срастить концы разрубленной революцией истории. Журнал, если в нем нет — условно — новой повести Астафьева или рассказа Шукшина, начинают читать со второй «тетрадки», с конца: с публицистики и литературной критики. В ситуации политической цензуры литературная полемика становится едва ли не важнейшей формой публичной саморефлексии общества. Плодотворнейший феномен — тогдашняя плеяда критиков разных идейных направлений и эстетических приоритетов: Владимир Турбин, Вадим Кожинов, Андрей Турков, Юрий Буртин, Игорь Золотусский, Пётр Палиевский, Владимир Лакшин, Владимир Бушин, Игорь Виноградов, Станислав Рассадин, Станислав Лесневский, Алла Марченко, Олег Михайлов, Валентин Курбатов… Профессионалы и личности. И, конечно, еще два обязательных имени в этом заведомо неполном списке — Лев Аннинский и Игорь Дедков. Они ровесники, оба родились в апреле 1934-го, знакомы с университета (шапочное знакомство — обронит потом Аннинский, учились на разных факультетах). В 56-м, после доклада Хрущёва о культе Сталина, Дедков стал лидером студенческого бунта на журфаке (они требовали решительных перемен на факультете и в стране) и вместо аспирантуры оказался в Костроме, в редакции газеты «Северная правда», под присмотром органов госбезопасности, на несколько десятилетий оторванный от бурления столичного «литпроцесса» (это с его-то гражданским темпераментом и идеей служения) и невыездной. Назначению в расквартированный в Праге журнал «Проблемы мира и социализма» помешало КГБ. К тому чтобы Дедков не стал по приглашению главреда «Нового мира» Сергея Залыгина его замом, приложили руку товарищи от литературы — после разгромной статьи о романе Юрия Бондарева «Выбор». («Хорошо еще заставы на московской дороге не выставлены…» — горько усмехнется Дедков в письме Аннинскому.) В Москву удалось вернуться лишь в 87-м, потребовалась санкция Горбачёва. Аннинский, уже сдав вступительные экзамены, тоже в аспирантуру не попал — внезапно изменились правила зачисления: требовался обязательный производственный стаж. Пришлось искать работу. Взяли в журнал «Советский Союз» делать подписи к фотографиям — и через полгода уволили за «профнепригодность». Так начался, как он сам говорил, путь в литподёнщики. Работал в «Литературной газете», журнале «Знамя». Из журнала пришлось уйти после того, как подписал письмо в защиту своего университетского преподавателя Андрея Синявского. («Когда была возможность хоть как-то его защитить, я сказал: это мой учитель, и я его защищаю.) Устроился редактором в Институт конкретных социологических исследований АН СССР. И только в 72-м тогдашний главный редактор «Дружбы народов» Сергей Баруздин пригласил его в отдел критики журнала. С этого времени и началась переписка Дедкова и Аннинского и возобновились их личные отношения. Не сказать, чтобы бросились друг другу в объятья. Аннинский: «При всей взаимной приязни, мы в начале 70-х годов стояли на достаточно разведенных позициях». Как маркер: Дедков печатался в «Новом мире» еще со времен Твардовского. Аннинский же признавался, что хотел быть вместе с авторами «Нового мира», но они не пустили его «в свою компанию» — «им нужны были бойцы, готовые насмерть стоять за либеральные идеи. А я по характеру никакой не воин». Дедков был воин. Он не был ни либералом, ни консерватором, ни националистом, ни космополитом, он был, как ни удивительно звучат эти слова, поставленные рядом, демократом и патриотом и был готов биться за свои идеи. Аннинский признавался, что с самого начала оказался между либералами и ортодоксами, идти к «правым» не хотелось, в итоге навсегда остался между: не бойцом и не воином — пограничником. Ему со временем перестал быть важен цвет трибуны, важно было вбросить идею, нередко провокативную, высказаться. (Пожалуй, главная статья Аннинского тех лет — «Жажду беллетризма!». Главная статья Дедкова — «Когда рассеялся лирический туман». Обе комментируются в их переписке.) Но дело, конечно, не только в характере и темпераменте. Снова сошлюсь на Аннинского, это сформулировано гораздо позже описываемого времени и через десять лет после смерти Дедкова: «Разномыслие наше касалось и фундаментальных ценностей. Мне в качестве героев уже не светили ни подлинные демократы-ленинцы, очистившиеся от «культа Сталина», ни первозванные марксисты, очистившиеся от «тоталитаризма», ни борцы с самодержавием, которые учат жить диссидентов, от них произошедших. У меня Плеханов уже был перепахан Бердяевым, а Луначарский подмочен Розановым. Игорь тоже не оставался в иллюзиях 50-х, но он, кажется, шел от Новгородцева, от Чичерина, от Сергия Булгакова, от идеалистов скорее социально-созидательного, чем духовно-беспочвенного окраса. Нашей встрече ничто не мешало, кроме этих исходных позиций, но черту все-таки следовало преступить, несхожесть стартовых позиций должна была обозначиться». Читаешь — и ежишься от неловкости, и оглядываешься по сторонам — у кого из нынешних писателей и критиков такой бэкграунд разномыслия?.. Но, продолжает Аннинский, «что меня поразило — так это интонация, в которой Игорь фиксировал несогласие. Он не говорил: «ты неправ». Не говорил: «это не так». Тем более, не говорил: «это чушь, ретроградство, фанфаронство», мало ли еще как можно было наградить меня за мои эскапады, даже и в неподцензурной переписке дышавшие все тем же юродским хмыком. Почему это так у меня — другой вопрос. Не о том сейчас речь. Речь о Дедкове. На мои рассуждения он отвечал: «согласиться с тобой — не готов». Именно так — не готов. И точно, и щадяще. Мне этот стиль грел душу». Это переписка дружеская — с новогодними поздравлениями, приветами женам и приглашениями в гости. С тревогой, удастся ли прожить, уйдя со службы. С униженностью бытом, когда масло в Костроме только фруктовое и продуктовый заказ — уже праздник. С «пробиванием» по инстанциям и соседям-кооперативщикам освободившейся в доме квартиры, жизненно необходимой для разросшейся семьи (это письмо Аннинского отсылает к прогремевшей за пару лет до того «Кляузе» Шукшина, прозой которого он в это время занимается). С брезгливостью к окололитературным дрязгам и склокам. С горькой констатацией того, что после тупых сокращений, несогласованных вписываний и цензурных изъятий «только идиот» будет судить о них по книгам. Но не будем забывать: Аннинский работает в «ДН», а Дедков — автор журнала, и оба нередко пишут об одних тех же писателях и откликаются на одни и те же книги. Это переписка двух самостоятельно мыслящих, отдельно стоящих на литературной шахматной доске людей, не только способных слышать другого — заинтересованных в диалоге. Дедков: «Ты заставил меня думать над тем, над чем я не думал. В этом случае степень согласия имеет второстепенное значение». Думать — не только о Толстом, Лескове, Трифонове, Быкове, Адамовиче, Бондареве, Маканине, Матевосяне, Вознесенском… журналах-издательствах, литературных полемиках и внутрилитературных сюжетах. Думать о российской матрице государственного устройства и общественной жизни, о своей роли — толкать вагон, к которому не прицеплен паровоз, думать об ускользающем времени, которое не остается ни в газетах, ни в литературе, а потомкам будет не до того, чтобы разбираться. Масштаб личности. Уровень разговора. Круг чтения. Стремительно меняющаяся реальность. Что их заботит, что они для себя открывают, что и как обсуждают. С какой прямотой — и с какой оглядкой. Дедков пишет в 76-м году: «”Дом на набережной” напоминает о некоторых ясных вещах, которые мы — единственно по слабости нашей, а не по уму, — стараемся обходить стороной и даже затуманивать. …Трифонов вышел своим путем — через якобы невнятный пересказ быта — на самое важное, и я тоже вспоминал свое, и в своем поколении узнавал их поколение и не понимал, почему это надо носить в себе, сгребать в темный угол и почему патриотические декламации важнее, нужнее, популярнее этой элементарной правды и честности? Это и вправду был быт с таинственными недоговоренностями и невнятностями, с приливами озноба и страха. Счастье, что время наших поступков и решений началось после марта пятьдесят третьего. Наше мужество было испытано, но недостаточно». Аннинский — это 83-й год: «Теперь слушай. Человек, который про песок писал, теперь новый роман кончает. Я читал. Там есть страшной силы фигура. Знаешь, кто? Тот, чей 12-й том навел тебя на мысль «литпортрет” его сделать. Там не “лит”, там — поглубже. Что твои “корпуса” и “шараги”, и “круги”, и все то, что мы считали пределом, там была одна слепая злоба, а тут — тут взгляд посерьезнее. Это я тебе ответственно говорю, чтобы ты, если будет случай прочесть (рукопись, естественно, — дальше не пойдет), чтобы ты не пропустил»… («Тэги», как сказали бы сегодня: Анатолий Рыбаков, его роман «Тяжёлый песок», Сталин, Солженицын, роман «Дети Арбата», спустя четыре года опубликованный в «Дружбе народов».) В их переписке — то время в тех ощущениях и на языке того времени, — и вот это как раз важнее всего. Важно сегодня, когда создается миф о позднесоветском отрезке истории и декларируются устои нового общества, когда страна перестала читать, когда, практически лишенная площадок для высказывания, исчезает контекстная, проблемная критика, когда вообще разучились писать письма. Дедков — в том же письме 76-го года: «Самое трудное и мужественное занятие — ходить по земле. …Как бы мы ни хотели, без полного нравственного расчета с прошлым далеко мы не уйдем. А если и уйдем, то все равно — вернемся, чтобы только потом уйти на самом деле». Это важно понять и нам, вернуться, чтобы попробовать разобраться в их и нашем времени и идти дальше — вместе с ними. Наталья ИГРУНОВА |