Карл Бюлер Теория языка. Теория языка вчера и сегодня Глава I. Принципы науки о языке

• Название: Теория языка вчера и сегодня Глава I. Принципы науки о языке
• Анкор: Карл Бюлер Теория языка.doc
• Дата: 22.03.2018
• Размер: 2.61 Mb.
• Имя файла: Карл Бюлер Теория языка.doc
• Тип: Документы; #17043
• Категория: Языки. Языкознание
• страница: 24 из 38

§ 19. Простое и сложное слово. признаки понятия слова Идея чистого лексикона

Словарный запас языка представляет собой открытую систему; постоянно существует возможность возникновения и интеграции новых элементов. О немецком слове Gas «газ» в этимологическом словаре Клуге сказано: «Произвольное изобретение алхимика Ван Гельмонта из Брюсселя (ум. 1644), проникшее во все современные европейские языки». Быть может, с точки зрения психологии история изобретения этого слова Гельмонтом и представляет интерес (гипотеза хаоса), однако с точки зрения теории языка это не имеет никакого значения. Обычно неологизмы, возникающие практически ежедневно, являются либо чистыми производными, либо образованиями другого рода: так, например, потребности практической жизни заставляют использовать новые слова в качестве наименований товаров. Слова типа Мет или Erdal являются названиями товаров; мы еще рассмотрим их с семантической точки зрения подробнее; слова типа Hapag¹ являются сокращениями, служащими более удобными в речи представителями громоздких исходных образований; в моем «Дудене» их еще нет. То, что в этом словаре содержится, представляет собой пеструю смесь простых и сложных, исходных и производных слов.

Языковой инвентарь, состоящий из одних простых слов, был бы чистым лексиконом — книгой, которая практически почти не имела бы применения. Все, что обозначает сложные смысловые комплексы, в этом словаре, по определению, отсутствовало бы; в каком объеме включать туда слова, лишь частично производные друг от друга, следовало бы определить специальным соглашением. Например, при наличии целой группы регулярных образований типа singe «пою» — Sang «пение», klinge «звеню» -Klang «звон» можно было бы считать производное слово новой единицей и не включать его в словарь; при этом, однако, неизбежны сомнительные случаи, связанные с единицами, в структурном отношении более или менее изолированными (с точки зрения языковой интуиции), — ср. хотя бы пару erteilen «выдавать» — Urteil «суждение». Вместе с семантически сложными образованиями должна, как нам представляется, быть исключена и большая часть производных форм склонения и спряжения — вместо них (при условии, что мы не смешивали понятия «простой» и «самостоятельный») в словаре — должны быть представлены наряду с основами назывных и указательных слов также определенные слоговые элементы и другие фонематические модификаторы — а именно те, которые превращают простые слова в настоящие композиты. Когда Марти, различая автосемантические и синсемантические языковые знаки, подводит их тем не менее под общее родовое понятие, он, в сущности, принимает аналогичное решение.

То, что функциональные модификаторы, присоединяемые ко всякой единице чистого лексикона, должны содержать изрядную долю грамматической информации, является неизбежным — по крайней мере для языков с индоевропейской структурой; для языков типа китайского различие будет чисто количественным, однако отнюдь не принципиальным: анализ любого языка понуждает к абстракции и едва ли может завершиться в каком-то случае построением инвентаря, содержащего одни только чистые, изолированные единицы. Если подобной изоляции не возникает, то это указывает на существование, так сказать, distinctio rationis, что, однако, вовсе не отменяет саму идею чистого лексикона, а лишь делает ее реализацию практически мало интересной: в сущности, результат будет мало отличаться от обычных «корневых словарей» индоевропейских языков.

Чистый лексикон содержит все простые слова, и только их. Мы хотели бы обсудить подробнее понятия «простое» и «сложное» слово и напомнить некоторые тривиальные, но верные положения, необходимые для создания адекватной теории словосложения. Кроме того, само понятие слова также нуждается в анализе и определении. После этого можно будет перейти к изучению классов слов.

1. Определение простого значения по Гуссерлю. Дистантные композиты Бругмана

Поскольку «простой» и «сложный» являются коррелятивными понятиями, они могут быть определены, лишь будучи противопоставленными друг другу. Для более быстрого достижения цели я позволю себе опереться на результаты Бругмана и Гуссерля. Бругман аргументированно критикует распространенное понятие композита и выдвигает на первый план известное явление тмесиса (отделения), так что оно оказывается в определенном отношении решающим. Тмесисом называется часто встречающееся в немецком языке отделение, все разновидности которого могут быть представлены здесь для простоты лишь одним примером: композит antreten «входить, начинать, предпринимать и т.д.» выступает в раздельном виде в примере Er tritt eine Reise an «Он отправился в путешествие». Для этих и подобных образований Бругман предлагает термин дистантный композит (Distanzkompositum). В число примеров, правда, включается и французское ne ... pas, что на первый взгляд менее очевидно.

В «Логических исследованиях» Гуссерля содержится остроумный анализ проблемы «простых значений». Процитируем некоторые интересующие нас утверждения: «То, что действительно существуют простые значения, следует из существования такого слова, как etwas «нечто». Представление, возникающее при восприятии этого слова, безусловно, неэлементарно, тогда как его значение никоим образом нельзя называть сложным» (Husserl. Logische Untersuchungen, S. 288). Ниже мы читаем: «В значении (этого оборота) смысловая сложность возникает из таких частей, которые сами обладают качеством значения. Это доказывает, что совокупность значений может превращаться в новое значение» (ор. cit., S. 292). Гуссерль считает этот способ рассмотрения и это понятие простоты «нормальным смыслом» простого и противопоставляет ему понятие сложности или неэлементарности (Zusammengesetzheit), которое можно пояснить на следующем примере. Пусть мне дано собственное имя Сократ и я перечисляю определения, отличающие индивидуума по имени Сократ от индивидуума по имени Платон. Собственное имя имплицирует соответствующее множество определений, и поэтому в его значении содержится указание на другой тип неэлементарности: «Для каждого имплицирующего значения существует другое, расчленяющее или эксплицирующее его содержание»; для имени «Сократ» необходимо привести достаточно много эксплицирующих определений, чтобы указанный индивидуум мог быть достаточно четко отделен от других. По мнению Гуссерля, для значения слова etwas это не является необходимым, да и не является возможным, поскольку в нем «нет ни следа имплицитного содержания». «В дальнейшем мы примем за основу наиболее обычное понимание, в соответствии с которым сложные значения складываются из [простых] значений» (ор. cit., S. 293).

Таков happy end, к которому мы полностью присоединяемся; сказанное выше, однако, можно объяснить иначе и более ясно, чем это сделал Гуссерль, если обратиться к употреблению определенного артикля в артиклевых языках. По поводу простых значений Гуссерль образно говорит (ор. cit., S. 290), что они отражают называемый объект как бы единым импульсом (in einem Pulse treffen) независимо от того, содержатся ли в этой «вспышке» импликации или нет. Настоящий же композит, таким образом, должен содержать несколько таких «семантических импульсов». Этот образ у нас также не вызывает возражений; мы не будем переводить его с языка непосредственных психологических переживаний (в данном случае, по-видимому, уместного) на язык теоретически обоснованной модели межсубъектного знакового общения.

Теперь мы можем подвергнуть бругмановский дистантный композит ne ... pas проверке по Гуссерлю на то, действительно ли он в конечном счете предполагает два «импульса» или лишь один: выражения, предполагающие один импульс, не являются композитами. Важно прежде всего отметить, что апелляция к тому факту, что обе части выражения ne ... pas были некогда отдельными значимыми словами, не является достаточной для решения вопроса о том, что сегодня представляет собой это выражение. Ведь и немецкое слово nichts «ничего», как и многие другие, было некогда сложным, однако утратило неэлементарный характер. Апелляция же к языковой интуиции современного француза была бы, разумеется, гораздо более важной и, быть может, даже решающей. Бругман, однако, сделал описанные выше выводы на основе гораздо более простых соображений, опираясь, как знаток индоевропейских языков, на некоторый общий структурный закон: в пределах этой языковой семьи не могут подвергаться тмесису единицы, образующие единый семантический импульс. Поэт Моргенштерн обыгрывает в своей шутливой манере нарушение этих закономерностей, добиваясь абсурдно-комического эффекта: «Der Architekt jedoch entfloh // Nach Afri- od- Ameriko»¹.

Однако сходные нарушения встречаются и во многих современных сокращениях типа «Hapag», продиктованные требованиями деловой жизни. То, что французское ne ... pas не относится к этому классу случаев, а подчиняется старому закону, Бругман, по-видимому, интуитивно угадал.

Если бы потребовалось задним числом подтвердить его решение, то лучше всего было бы опираться при этом на то, что параллельно ne ... pas функционируют образования ne ... point, ne ... guere, ne ... que; отсюда следует, что в живой речи возникает потребность в некотором дополнительном элементе между уже произнесенным ne и незаконченной второй частью, что как раз и характерно для дистантных композитов. В этом случае потребность должна заключаться в том, чтобы сопоставить пе первый импульс, который одним из многих возможных способов будет дополнен вторым. Лишенные значения части слов не могут быть «дополнены» в строгом смысле, то есть так, как дополняется одна часть сложного слова другой. О том же свидетельствует и возможность отсутствия второго члена (после пе).

Таким образом, индоевропейское правило остается в силе. В случаях его нарушения мы имеем чисто звуковые, несемантические композиты. Это означает, что простой семантический импульс (как говорят индийцы, sphota) сохраняется, несмотря на разрыв составляющих, и в итоге возникает целостный звуковой образ простого слова.

Таким образом, мы пытались дать первоначальное разъяснение понятию простого слова: дальнейшие соображения по этому поводу целесообразно излагать «с другого берега», то есть обратившись к изучению сложного слова.

2. Флективное слово и композит

Образуем от слова Haus «дом» две единицы: Hauses (род, пад. ед. ч.) и Haustor «ворота дома». Первая из них обычно называется флективным словом (geformtes Wort), а вторая — сложным словом, или композитом. Строго говоря, сложными (составными) являются обе эти единицы; насколько обоснованна их различная трактовка в традиционных лингвистических сочинениях — этот вопрос требует теоретического объяснения. Тот, кто знаком с нашей концепцией поля, изложенной в третьей главе, не должен испытывать затруднений при анализе примера Hauses (флективное слово в данном случае само по себе выражает полевой аспект). То, что у немецкого слова Haus отсутствует фонематическое обозначение падежа, является исторической случайностью: в лат. domus оно, например, присутствует. В современных языках фонематически не обозначенные «казусы» дифференцируются другими способами, например с помощью порядка слов или особых формальных показателей. Как бы тривиально ни звучали эти положения, пренебрежение ими чревато большой и непоправимой путаницей, а она возникает всегда, когда отсутствует различение предложения и слова, сложного предложения и словосочетания.

Причина этого во многом заключается в особенностях хорошо изученных языков самих по себе, а также в особенностях их исторического развития. Мы слишком привыкли иметь дело с глагольной флексией, когда какое-нибудь amat непременно ставится в ряд с amabat и amabit, чтобы с ходу подвергнуть сомнению непроходимость границы между флексией и словосложением. В истории языков, однако, сплошь и рядом обнаруживаются явно выраженные переходные случаи между словосочетанием, сложным словом и флективным словом; засвидетельствованные языковые изменения указывают на зыбкость понятийных границ между сложным предложением и словосочетанием.

Можно ли в этом случае воспользоваться предложенным Гуссерлем критерием семантического пульса? Нельзя не отметить, что одна и та же метафора пульса показалась удачной не только специалистам по теории с лог а, но и такому крупному исследователю семантики, как Гуссерль. Быть может, «пульсирующая» структура человеческой речи равным образом обнаруживается как при внешнем, так и при внутреннем ее рассмотрении? Но если слоги возникают в результате работы воздушной камеры речевого аппарата, то что можно сказать о природе семантических пульсов? В настоящее время не представляется возможным установить строгую корреляцию между слоговым членением звукового потока и смысловым членением на семантические пульсы; действительно, односложный звуковой образ может соответствовать нескольким семантическим пульсам, а многосложный звуковой образ — лишь одному. Примером могло бы служить гуссерлево etwas, если только верна его гипотеза о том, что это простой элемент (лингвистически, однако, это не столь уж бесспорно, если вспомнить разбор элемента ne ... pas: в немецком языке существуют такие параллельные образования, как irgendwas «что-нибудь», sonstwas «нечто иное», etliche «некоторые» и т.п.); впрочем, можно привести и другие примеры — такие, как gibt «(он) дает» и, с другой стороны, Wolle «шерсть'¹. Таким образом, слоговый пульс не является (быть может, больше не является) полностью синхронным по отношению к семантическому пульсу.

Приведенные вначале примеры Haustor и Hauses в указанном выше смысле демонстрируют полное соответствие, однако, несмотря на это, сематологически должны быть явным образом противопоставлены, поскольку первое слово содержит две символические единицы (Symbolwerte), а второе — одну символическую единицу и один полевой знак. Как в этом плане обстоит дело со словом amabat? При внимательном рассмотрении понятийного содержания amabat обнаруживаются весьма веские причины, для того чтобы отнести обозначение времени или способа действия (или оба сразу), содержащиеся в нем, к символическим, а не полевым единицам. Действительно, в предложении Caius amabat patrem Тай любил отца» поле определяется лишь тем классом, к которому принадлежит слово amare, а отнюдь не значениями времени или способа действия у этого слова; субъектные и объектные падежи заполняют (если воспользоваться логической терминологией) две вакантные позиции при глаголе amare и никак не связаны со значением времени и способа действия. Тем не менее между Haustor и amabat имеется и различие: оно заключается в том, что обе составляющие в Haustor являются в одинаковой степени лексическими единицами, вещественными словами (и находятся на одном и том же — низшем — уровне формализованности), тогда как вторая составляющая в amabat, содержащая обозначение времени или способа действия, с чисто логической точки зрения представляет собой формальную единицу (и принадлежит более высокому уровню формализованности).

Значения способа действия и времени в латинском языке (весьма последовательном в их выражении) образуют определенную систему, и показатель -ba- из нашего примера занимает в этой системе свое место; он является формантом этой системы. Внимательный исследователь языка, коль скоро он однажды уже признал необходимость противопоставления материи и формы посредством понятия символа и поля, не должен отказываться сделать это еще раз, если его побуждают к этому факты. Действительно, полевые значимости в смысле фразовой функции, то есть полевые значимости в символическом поле предложения, имеют те или иные форманты не просто потому, что это форманты: перед нами то, что может быть названо формализованными символическими значимостями. Объяснение этого термина и аргументация в пользу его введения будут уместны и при изложении теории собственно (словесных) композитов; употреблением этого термина мы хотели бы подчеркнуть отличие наших взглядов от унитаристских тенденций XIX столетия, которые, будучи основаны на важных и бесспорных достижениях исторического характера, затушевывали различие между словом и предложением (или не могли удовлетворительным образом его объяснить).

Замечательно, что форманты, приводившиеся выше в качестве примеров (-bа- в латинском имперфекте и -bi- в футуруме), связаны по своему происхождению не с указательными частицами, а с бытийным глаголом (греч. ju, нем. bin), что вообще характерно для индоевропейских языков. Между тем наиболее естественным казалось бы обозначение прошедшего и будущего на основе исходной точки типа «здесь»; по аналогии с локативными da и dort «там», обозначающими положение в пространстве относительно hier «здесь», можно было бы ожидать и появления темпорально-дейктических маркеров. По свидетельству одного специалиста, индоевропейские аугменты следует рассматривать как исходные дейктические показатели. Впрочем, подобные дейктически-номинативные словосочетания, таким образом, попадают в число композитов, а понятие (словесного) композита неоправданно расширяется: в этом случае чисто синтаксические показатели типа падежных должны рассматриваться в качестве (обычных) слов, а флективные фломытипа Hauses «дома» (род. п.) — в качестве композитов. Против этого свидетельствует наше представление о языке как о двухклассной системе; сходным образом ни один математик не решился бы уравнять обозначение операций типа +, -, x, Ö и т.п. с обозначениями чисел. Тем самым мы опять возвращаемся к феномену символических полей в языках.

3. Признаки понятия «слово». Опыт определения

Что же такое слово?. Мейе определял понятие слова следующим образом: «Слово является результатом сочетания (association) определенного значения с совокупностью определенных звуков, пригодного для определенного грамматического употребления»¹. Если отвлечься от несколько расплывчатых формулировок типа «ассоциация» или «совокупность... звуков», то нельзя не признать критерии, предложенные Мейе, весьма удачными; при этом практически не имеет значения, учитывается ли наличие ассоциируемых друг с другом звуковой совокупности и смысла как один или как два различных критерия. Гораздо более существенной представляется задача теоретического разграничения слова и предложения.

Тем не менее следует подчеркнуть, что словом может быть не всякое «звуковое целое», а лишь такое, которое обладает фонемной структурой; разного рода возгласы или непосредственно звукоподражательные образования, выходящие за пределы ограниченного фонемного инвентаря языка, таким образом, исключаются. С другой стороны, так называемые «бессмысленные слоги» и сочетания слогов (хорошо известные нейропсихологам), несмотря на наличие фонемной структуры, не обладают смысловыми ассоциациями в понимании Мейе. Следует теперь заменить неопределенное понятие «ассоциации» на одну из знаковых функций, введенных в модель языка. Речь идет при этом о наиболее широкой трактовке понятия слова, когда даже такие звуковые образования, которые мы считаем представителями одноклассной системы (например, обычные в языковом общении междометия) тоже претендуют на то, чтобы быть включенными в словарный состав языка. Остается лишь установить, удовлетворяют ли они второму критерию Мейе.

Этот критерий мне хотелось бы рассмотреть подробнее. Если, кроме символического поля языка, существует и другая структура, в рамках которой осмысленным знакам приписывается некоторая полевая значимость, то представляется логичным учитывать это другое поле при определении понятия слова. Ведь не только междометиям, но и, вообще говоря, всем «неизменяемым» дейктическим знакам полевая значимость приписывается не в символическом поле языка, а в его дейктическом поле; но все эти образования, без сомнения, не могут быть исключены из состава словаря. Таким образом, второй критерий Мейе трансформируется в более общее утверждение о том, что всякое слово способно к полевому употреблению (ist feldfahig).

Возможно, само по себе является достаточным сопоставление фонемной структуры и способности к полевому употреблению, позволяющее выделить отличительные признаки понятия слова. Ибо принадлежность к одному из двух полей предполагает наличие соответствующего общего понятия, то есть требует, чтобы звуковой образ был звуковым знаком и, следовательно, «осмысленным»². В результате получаем: слова являются звуковыми знаками языка, обладающими фонемной структурой и способностью к полевому употреблению. Здесь genus proximum «звуковой знак» возникает из аксиомы о знаковой природе языка, согласно которой всё незнаковое исключается из сферы языка («la langue»).

Не следует переоценивать формальные определения, хотя они часто бывают желательны в конкретных исследованиях и неизбежны в претендующих на полноту теориях какой-либо области знания. Что касается приведенного выше определения, то я хотел бы обратить внимание на то, то представляется мне его сильными сторонами. В этом определении слово связано с фонемами и с полем; таким образом, в понятии слова соединяются три аспекта структурной модели языка; кроме того, в определении подчеркивается тот факт (перекликающийся с понятием «la langue»), что слово должно прежде всего использоваться в межсубъектном общении. Будет ли данное звуковое образование признано словом или нет — это может быть определено, разумеется, только применительно к конкретному языку (например, латинскому). Следует убедиться что звуковые характеристики данного комплекса принадлежат именно к латинскому фонемному инвентарю. Если, например, в него входят специфические щелкающие звуки или он воспроизводит рычание льва, то, бесспорно, нельзя сказать, что представители латинской языковой общности использовали его при коммуникации точно так же, как подавляющее большинство других латинских слов. Конечно, римским легионерам время от времени приходилось имитировать львиное рычание или птичий крик — например, в качестве условного сигнала, какой подается часовым при приближении врага; подобные сигналы имеют ярко выраженный мелодический облик, но лишены фонемной структуры. В силу этого обстоятельства они должны быть исключены из словаря латинского языка, даже если бы оказалось, что они были приняты во всем римском войске: от частоты употребления статус подобных образований не зависит. Латинский словарь состоял лишь те звуковые знаки, которые состояли из фонем, принадлежавших латинскому звуковому репертурау.

То, что звуковых характеристик самих по себе оказывается недостаточно и нам приходится определять понятие слова еще и «изнутри», то есть в функциональном или семантическом отношении, естественно следует из аксиомы В. Фонематически корректные, но бессмысленные звуковые образования существовали задолго до экспериментов Эббингхауса по ассоциативной психологии — ими, в частности, пользовались чародеи всех времен (магическая «абракадабра»).

Верующие, разумеется, никогда не согласились бы с утверждением, что это лишь бессмысленные слоги. Избежать ненужных дискуссий можно было бы, согласившись считать, что всякий магический язык, обладающий сверхъестественным действием, имеет некоторое количество собственных слов, исследование которых не входит в наши задачи. Мы описываем прежде всего обычный язык, и нас интересуют лишь те компоненты магического языка, которые у него являются общими с обычным языком. Что касается возможного магического воздействия обычных языковых знаков, то проблем для теории языка оно не создает, поскольку сверхъестественные силы, участвующие в диалоге, просто приравниваются к обычным участникам речевого общения, то есть к адресатам и отправителям сообщений. Так, в частности, обстоит дело в детских фантастических играх или при обращении говорящего к невидимым или безмолвным слушателям (каковыми, например, являются силы природы). И то, что и собственная речь, обращенная к этим силам, может быть бессловесной или, наоборот, что магический собеседник может объясняться с нами не словами, а «природными знаками» или обращаясь непосредственно к нашей душе, — все это опять-таки не является проблемой для теории, поскольку язык приравнивается нами к звуковому языку. Впрочем, необходимость исключения слов типа «абракадабра» из словарного состава языка является достаточно очевидной; гораздо более сложной представляется проблема разграничения слова и предложения.

Она может быть решена с введением признака «способность к полевому употреблению» в том его понимании, которое было изложено ранее. Действительно, к полевому употреблению могут быть способны лишь те единицы, которые мысленно противопоставляются полю и отделяются от него; поле предложения и слова имеют различный характер. Слова находятся в символическом поле, занимая определенные позиции в нем; кроме того, они включают в себя смысловые знаки (см. об этом подробнее в теории композитов). Но слова содержат и еще нечто — а именно лексический момент, который им, образно говоря, сопутствует. Было бы вполне возможно (и, может быть, даже наиболее естественно) при определении понятия слова исходить именно из этого лексического момента. Реализация этой попытки привела нас к тому анализу назывных слов, который был предложен в § 14; по отношению к указательным словам сходный анализ был предложен Бругманом. Объединить же все это можно как раз в суммарном признаке «способности к полевому употреблению»: ведь только звуковые образования, обладающие символической значимостью (или сигнальной значимостью в том смысле, в каком ею обладают указательные слова), способны к полевому употреблению. При этом остается нерешенным лишь один вопрос: можно ли позитивно определить, что дает слову способность к полевому употреблению (быть может, принадлежность слова к определенному классу или разряду)?

4. Проблема классов слов

Какое значение имеет существование классов слов для чистого лексикона, должно ли вообще оно как-то отражаться? Я хотел бы еще раз воспользоваться возможностью обратить внимание на одно из важнейших теоретических положений этой книги: наиболее существенная в сематологическом отношении граница проходит между указательными и назывными словами практически совершенно так же, как она была проведена великими греческими грамматиками на заре европейского языкознания. К этому можно было бы добавить лишь то, что функция указательных слов осуществляется в указательном поле, а функция назывных слов — в символическом поле языка. При этом следует учитывать два обстоятельства: возможность рассмотрения назывных слов в симпрактическом и симфизическом контексте и возможность особого анафорического употребления указательных слов. Последнее с сематологической точки зрения является, пожалуй, самым показательным случаем функционального объединения двух различных разрядов слов. Это функциональное смешение проявляется в таком феномене, как местоимения (pronomina), и их теоретически возможном аналоге — продемонстративах (возможно, некоторые примеры из японского языка позволят говорить о том, что это не только чисто теоретическая возможность). То, что один и тот же знак способен и к указанию и к называнию, не может удивить хоть сколько-нибудь сведущего в сематологии специалиста — скорее, его удивляет обратное: то, что не все языковые знаки обладают обеими этими функциями.

После того как мы провели границу между указательными и назывными словами, следует обратиться к той части лексикона, которая по ряду причин оказалась вне обеих упомянутых сфер. Нам уже приходилось касаться междометий и фонематически структурированных апеллятивных образований типа he! halloh! и др.; в отличие от назывных слов они не способны к употреблению в символическом поле языка, а к указательным словам их можно причислить лишь с очень большими оговорками. Существует, собственно говоря, только одно поле, в котором они помещаются естественно и без натяжек: это — симпрактическое окружение языковых знаков. Мы не погрешили бы против истины и в том случае, если бы отнесли их к одноклассной системе выкриков человека и животного — в этом случае их противопоставление собственно словам оказалось бы еще более глубоким.

Далее: уже во всякой порядочной одноклассной системе существуют знаки согласия и несогласия, или отклонения; им родственны звуковые образования типа да и нет, во многом эквивалентные предложениям. У детей «да» и «нет» явно возникают уже в одноклассной фазе речи (немецкие дети сначала осваивают ja и nein и лишь позднее внутрифразовое отрицание nicht). Эти выражения еще долго воспринимаются и произносятся изолированно, даже когда ребенок уже владеет навыками связной речи. Современный логик к ним мог бы добавить и другие символы, имеющие «пропозициональную функцию» в логическом смысле — как, например, gewiß «конечно», vielleicht «вероятно» и многие другие. Эти символы историк языка склонен относить к наречиям или другим классам назывных слов — и если ориентироваться на их происхождение, то такое решение будет верным. Впрочем, для наших целей вопрос о классификации этой пограничной группы слов не так уж важен.

Согласно Бругману, указательные слова индоевропейских языков организованы в соответствии с простой системой видов указания. Принимая эту гипотезу, мы хотели бы использовать ее прежде всего для строгого разделения позиционных и ролевых указательных слов; важно, кроме того, отметить существование трех способов указания. В тех языковых семьях, в которых глаголу и глагольному восприятию мира придается меньшее значений, чем в индоевропейской, вполне могут существовать и другие виды указания. Нетрудно представить себе некоторые возможности такого рода, однако без достаточной фактической базы все это обречено оставаться праздной игрой теоретической фантазии. Все эти возможности следует иметь в виду не в качестве альтернативы указанным видам дейксиса, а в качестве дополнения к ним: ведь дейксис в пространстве и дейксис в акциональном поле межсубъектного коммуникативного акта остаются наиболее распространенными и наиболее важными видами указания.

Можно полагать, что чистый лексикон не является простой совокупностью звуковых образований и каждая единица в нем обладает определенной функцией. В этом смысле и различные классы назывных слов также входят в чистый лексикон, причем для каждого слова указывается, является ли оно именем или глаголом, предлогом или чем-то еще.

Феномен индоевропейского корня возникает благодаря тому, что многие материально близкие явления имеют близкие в звуковом отношении обозначения, а между классами слов существуют определенные структурные отличия. То, что один и тот же корень многократно встречается в большой группе слов, принадлежащих к разным классам, есть естественный, но сематологически отнюдь не обязательный факт; как известно, в индоевропейском отнюдь не для каждого корня можно указать имя и глагол, которые бы его одновременно содержали. Еще реже встречается ситуация, когда общий корень имеют, кроме того, предлоги и числительные, тем более — указательные частицы. Можно представить себе такие языковые системы, в которых невозможно существование рядов однокоренных слов; во всяком случае, известны языки, где это явление развито в гораздо меньшей степени, чем у нас.

Класс назывных слов, которые в третьей главе были проанализированы sub specie репрезентативного поля, то есть синтаксически, я хотел бы теперь рассмотреть в сематологическом аспекте. Можно ли говорить о видах номинации в том же смысле, в котором Бругман говорил о видах указания? Для сематолога классификация номинативных слов — та роза в садах лингвистики, на которой больше всего шипов. В синтаксическом исследовании Ваккернагеля содержится лучший, на мой взгляд, обзор ранних этапов теории классов слов; полезным дополнением к этим данным может служить история немецкой грамматики Еллинека. Брёндаль¹ производит впечатление человека более искушенного в философии, чем Ваккернагель (ср., в частности, его анализ таблиц категорий Аристотеля); тем не менее, на мой взгляд. Ваккернагелю лучше удается проникнуть в дух античной философии.

Возможно, замечание Брёндаля о важности «Спекулятивной грамматики» Дунса Скота является справедливым (не могу судить об этом с достаточной уверенностью). Но приоритет логиков Пор-Рояля в выделении класса предлогов несомненен; ср.: «Это показатель отношения, взятого в наиболее абстрактном и общем виде, причем независимо от предшествующих и последующих единиц». Такая характеристика предлогов действительно очень удачна и сразу позволяет отделить их от других частей речи. Удивительно то, что понятие числительного, по Брёндалю, появилось только в XVIII столетии. Аделунг называл числительные «неконкретными словами», имея, по-видимому, в виду, что они больше напоминают пустые оболочки реального, не являясь в отличие от имен названиями реальных, конкретных вещей. Хотя лингвистическая теория Аделунга довольно запутанна (как следует из работы Еллинека), приведенное утверждение, пожалуй, справедливо отражает ощущение высокой степени формализованности названий чисел (в отличие от чувственно воспринимаемых объектов). Остановимся попутно на том определении слова, которое дает Брёндаль. Критикуя Мейе, он выдвигает гипотезу, что вторым признаком слова является «принадлежность к определенной части речи» (Brφndal. Ор. cit„ р. 17). При этом предполагается и даже обосновывается, что противопоставление различных частей речи должно быть свойственно всем человеческим языкам. Однако этому утверждению противоречит указание

Порцига на то, что в китайском языке части речи (по крайней мере в фонологическом отношении) не различаются. Мне представляется, что признак «способность к полевому употреблению» — более глубокий и более корректный по сравнению с предложенным Брёндалем; наш признак имплицирует (при определенных условиях) признак Брёндаля. Но вернемся теперь к вопросу о частях речи.

Весьма плодотворной является мысль Брёндаля о том, что части речи во всяком языке следует рассматривать как единую систему, как «целое, каждый элемент которого существует и обладает значимостью только в силу отношений, связывающих его с остальными элементами». Это замечание, как мне кажется, может рассчитывать на внимание в эпоху «целостного подхода», и на этом пути можно сделать даже гораздо больше того, что предложил сам Брёндаль. Дело в том, что его собственные попытки не выходят за пределы заколдованного круга философских категорий, тогда как критический взгляд на двухтысячелетнюю историю логики и теории познания должен был бы сделать очевидным для такого исследователя, как он, невозможность найти решение в этой области — даже с помощью таблиц категорий Аристотеля, который ближе других подошел к собственно лингвистическим проблемам.

Мне кажется, что если вопрос о частях речи приобретает специфическую остроту в тех случаях, когда исследователь обнаруживает в каком-то экзотическом языке особенно причудливое, с его точки зрения, символическое поле, то в этой закономерности и следует искать ключ к решению проблемы. Начать следует с полевой значимости, которую слова получают в составе предложения — при этом не важно, приписана ли эта значимость слову изначально или она, так сказать, присоединяется к нему впоследствии. Если глагол типа amare «любить» допускает два вопроса: кто? и кого?, — то это, следуя схоластической грамматике, означает, что amare содержит две коннотации, а в логических терминах — что функция этого слова в символическом поле предусматривает два вакантных места. Эти два листа могут быть заполнены лишь представителями определенного (а отнюдь не любого) класса слов. Слово albus «белый» открывает лишь одно вакантное место, которое также должно быть заполнено символами определенного класса. Все это нам хорошо знакомо и привычно, так как мы владеем правилами построения предложений и словосочетаний латинского и подобных ему языков. Но проблема частей речи решается только с помощью овладения символическими полями, и никаким иным способом. Такова, если я правильно понимаю, и точка зрения, изложенная в работе Э.Германа о частях речи¹. Аналогично в программе, составленной Порцигом², «понятийные категории» появляются только после анализа «структур предложения».