Карл Бюлер Теория языка. Теория языка вчера и сегодня Глава I. Принципы науки о языке

• Название: Теория языка вчера и сегодня Глава I. Принципы науки о языке
• Анкор: Карл Бюлер Теория языка.doc
• Дата: 22.03.2018
• Размер: 2.61 Mb.
• Имя файла: Карл Бюлер Теория языка.doc
• Тип: Документы; #17043
• Категория: Языки. Языкознание
• страница: 25 из 38

§ 20. Функции артикля

Выражение падежа и рода, модуль символической и полевой значимости слов

Роль артикля в тех языках, где есть эта категория, многообразна и представляет интерес для теории языка. Функция артикля отнюдь не сводится только к указанию на род имен существительных, как это явствует из его немецкого названия (Geschlechtswort)³. Артикль маркирует (и это проявляется больше в греческом и немецком, чем в романских языках) также число и падеж и даже оказывает влияние на выполнение их центральной функции теми словами, к которым он относится; артикль модифицирует их символическую значимость и их полевые значимости. С точки зрения сематологии весьма замечательны полевые значимости, являющиеся важнейшей функцией артикля. Некоторые ученые (предваряя влияние артикля на полевые значимости) говорили о его «субстантивирующией силе» (Ваккернагель). Оставим в стороне понятие силы и будем придерживаться простого описания, данного Порцигом.

Артикль «стал, по существу, средством субстантивации, в результате чего прилагательное превращется непосредственно в существительное, если ему предшествует (Präfigiening) или в него включен (Suffigiening, как в скандинавских языках) артикль. Можно почти уверенно утверждать, что существительные без артикля в соответствии с вышесказанным не могут считаться подлинными существительными. Достаточно сравнить предложения типа Er war König «Он был королем» и Er war der König «Он был король», чтобы почувствовать, что слову «король» в первом случае присущ адъективный характер. Но как быть с Eisen ist ein Metall «Железо — металл» в противоположность Das Eisen ist ein Metall «Железо — это металл'? Возможно, в дескриптивном синтаксисе для этого явления придется установить некую новую категорию, не являющуюся ни существительным, ни прилагательным»¹.

Выдвигая исследовательскую задачу, Порциг употребляет слово «возможно». Если это предположение правильно, то мы имеем дело с до сих пор не замеченным явлением, возникающим вследствие употребления артикля. Определенно можно сказать заранее, что при употреблении без артикля десубстантивации не подвергаются имена собственные, поскольку вряд ли могли бы стать подлинными или квазиприлагательными, например употребляемые без артикля названия городов и лишенные артикля в письменном немецком имена людей, по ряду причин, но прежде всего потому, что они не обладают коннотацией в смысле Дж.Ст. Милля. Поэтому мы остановимся, как и Порциг, на общих именах и подтвердим, что названия веществ и товаров типа «Wasser «вода'« и «Zigaretten «сигареты'« действительно проявляют некоторые особенности, достойные специального внимания лотка. С другой стороны, давно известен и (так сказать, противоположный) факт, что употребленный с прилагательным и другими словами артикль субстантивирует их. Das Gut des Bauern «крестьянское добро» (от gut «добрый, хороший') — это предмет, a der Böse «злодей» (от böse «злой') — человек; имена, производные от глаголов, лишь немного иначе образованы, но по результату вполне сравнимы. Die Habe «имущество» (от haben «иметь') и die Gabe «дар» (от geben «давать') — предметы; однажды на вокзале в Баварии я увидел на сарае для дров надпись «Holzlege» «дровяной склад» (от Holz «дерево» и legen «класть», то есть die Lege — это помещение)². В истории языка можно проследить, как слова, употребленные с артиклем, приобретали в контексте полевую значимость существительных.

Мы отличаем от этого и все же непосредственно с этим связываем влияние артикля на символическую значимость слов. Я изучил по Ваккернагелю, Дельбрюку и Бехагелю собранные вместе представления об артикле в индоевропейских артиклевых языках. По моему впечатлению, из них троих менее ориентирован на философию Бехагель. Тем не менее с первых же фраз, как в том, что высказывается, так и в том, о чем умалчивается, он выводит нас из путаницы внешне причудливого употребления и неупотребления определенного артикля в немецком языке. Сформулированное им правило гласит: «При индивидуально не определенных величинах артикль, таким образом, должен, вообще говоря, отсутствовать»³. Отсюда можно заключить, что по Бехагелю, все, что употребляется с артиклем, маркируется как «индивидуальная величина», не больше и не меньше. Высказыванию Бехагеля не противоречит то обстоятельство, что этот показатель может также отсутствовать у «индивидуальных величин». «Определенный артикль... служит для отличения некоторой величины от других подобных. Неопределенный артикль вычленяет некоторую величину из множества подобных» (Behaghel.Op.cit:,S.38).

Философа, читающего эти строки, поначалу может не удовлетворить то значение, которое здесь нужно придавать слову индивидуальный, поскольку оно явно противоречит фактам и педантично добросовестному описанию фактов, предложенному самим Бехагелем. Как можно считать определенный артикль особым знаком лишь для «индивидуально определяемых величин», когда в немецком языке das Pferd «лошадь» может как обозначать тот экземпляр, который щиплет травку на глазах у говорящего и имеет свою кличку, так и указывать на зоологический вид? Дать ответ на этот вопрос легко и просто: мышление Бехагеля столь же нефилософски наивно, как и сам язык, поэтому он дает непредвзятую интерпретацию и называет как то, что является четко ограниченной определенностью в системе координат «здесь и теперь», в дейктическом поле, так и то, что является концептуально ограничейной определенностью, одним и тем же (не слишком удачно выбранным) термином «индивидуально определяемая величина» (где величина = нечто).

Далее, нас самих во всем этом прежде всего интересует и должно интересовать как теоретиков языка явление двух различных типов определенности, которые не различаются при помощи «определенного» артикля: он с ними встречается, высокомерно игнорируя существующие различия. Во-первых, это та определенность, которая достигается путем простраственно-временного ограничения, а Во-вторых, это та определенность, которая достигается или может быть достигнута, когда нечто отграничивается от другого в понятийном ряду предметов. Das Pferd «лошадь перед моими глазами (на которую можно указать пальцем) «однозначно определяется благодаря дейксису, а зоологический вид «das Pferd» — благодаря концептуальному выделению, то есть в конечном счете благодаря дефиниции. Один и тот же артикль стоит в обоих случаях. Итак, мы изложили философским языком квинтэссенцию учения Бехагеля. Мне представляется, что учение Бехагеля попадает в точку, то есть формулирует для всего тщательно и богато подобранного Бехагелем материала из истории языка такое правило применения артикля, в котором впоследствии не придется латать дыры, нанесенные «исключениями» из правила. Философу не стоит долго в этом копаться, лучше просто принять к сведению, что такие языки, как греческий и немецкий, обладают реалистическим в схоластическом смысле слова образом мыслей. Конечно, и латинский язык таков, только в нем отсутствует артикль, позволяющий это ясно понять. Вероятно, в этой связи подобает напомнить, что в самих словах — греч. «deixis» и лат. «demonstratio» — рядоположены оба вида указания: показ с помощью пальца в поле восприятия и понятийная конкретизация содержания в логическом доказательстве; логическое доказательство может называться и deixis и demonstratio. Такое словоупотребление можно понять только тогда, когда мыслишь реалистически.

При всем при том нельзя отрицать разнообразие выделеных Бехагелем случаев употребления, в которых многое кажется удивительным. Однако это удивительное заключается не в тех последствиях, которые обычно вызывает употребление артикля, но, с одной стороны, в тех варьирующихся обстоятельствах, которые позволяют говорящему считать выполненными в контексте условия определенности — наглядно дейктической, понятийной или смешанной; а с другой — в тех условиях, при которых говорящий может пренебречь употреблением определенного артикля, несмотря на то что речь идет о чем-то определенном. Ни в одном из языков, имеющих категорию артикля, его употребление не может быть настолько единообразным, чтобы не встречались такие случаи. Чтобы не пропустить ничего, что проясняло бы эти особенности, мы хотим поучиться у историков языка, а затем уже снова продолжить теоретическую дискуссию о синтаксической и семантической функции артикля в более широком масштабе.

1. К истории артикля и теории артикля. Три функции артикля по Ваккернагелю

Не только у людей и книг, но часто и у научных понятий поразительная судьба. В поучительном параграфе об артикле, из которого я заимствую исторические данные, Ваккернагель резюмирует: «Итак, наше выражение артикль получило свое значение почти случайно, оно ничего не сообщает нам о функции, обозначаемой этим термином части речи. Но это все же значительно лучше, чем пользоваться хотя и достаточно прозрачным, но все же недостаточным по смыслу выражением типа родовое слово, которое вообще ничего не говорит о действительных задачах употребления артикля и полезно лишь в той мере, в какой при присоединении артикля удобнее всего показать род существительного»¹. С исторической точки зрения понятно выражение articulus (по-гречески aruron) в значении «сочленяющее слово», если трактовать его так же широко, как это делали Теофраст и стоики, то есть рассматривать как обозначение всех анафорических указательных слов.

Вряд ли можно найти более точный образ для показа функции анафорических слов, чем задача «сочленения» речи. Достаточно подумать, как и для чего в индоевропейских языках нами используются относительные местоимения в последовательности слов в высказывании. Целое состоит из «предложений», а относительные местоимения функционируют, как шарниры в каком-нибудь устройстве, они помещаются в подвижных местах как бы сочлененной суставами последовательности предложений. Позже мы увидим, что этот технический образ можно отчасти объяснить более тонко, отчасти же заменить более подходящим, а также узнаем, как это сделать. Но до поры до времени следует признать, что грекам пришла в голову неплохая идея образно обозначить структуру высказывания как «членение», а анафорические указательные слова — как средства сочленения.

Остается неопровержимым и даже может быть углублено при историческом аспекте рассмотрения представление о том, что всюду, где формировался артикль, он происходит из категории указательных местоимений. Греки догадались об этом, исходя из данных своего собственного языка; Ваккернагель обращает наше внимание на то, что аналогичный процесс должен был происходить в семитских языках, где, например, арабское аl — слово, обозначающее также «здесь» и «теперь». Аналогичным образом позднелатинские писатели при переводе греческих авторов прибегали к использованию слов hic, ille или ipse, заменяя ими отсутствующий в родном языке артикль, тем самым предоставляя будущему историку языка указание на материал, из которого романские языки в последующем сформируют свою категорию артикля.

Сужение понятия, выраженного термином «артикль», началось с обнаружения греческими грамматистами той другой, синтаксической функции, которую выполняли Demonstrativa и Personalia и которая с тех пор закрепилась за классом «местоимений» и неуклонно попадала во главу грамматического анализа. Быть заместителем имен — такова неоспоримая синтаксическая функция местоимений. Что же касается сформировавшегося артикля, то он в нашем понимании независимо от возможных эффектов его употребления, безусловно, не заместитель, а нечто совсем иное, скорее, спутник некоторых имен. Поэтому было непонятно, куда его отнести в новой терминологии, и перед современными лингвистами стояла задача заново определить его функцию или функции. С исторической и дескриптивной точек зрения эта задача, насколько я могу судить, была решена весьма удачно. Известно, что артикль представляет собой относительно молодое явление, и ход его развития можно проследить шаг за шагом в греческом — начиная от Гомера, в германских языках — с готского перевода Библии. Филологи-романисты полностью исследовали текст «Песни о Роланде», а англисты — «Сагу о Беовульфе», дав филологически точную интерпретацию начальных стадий развития артикля². Наряду с этим существует латынь, не имеющая артиклей, подобные же вещи обнаруживаются, по всей видимости, и в других языковых семьях, например в семитской. «Здесь не имеют артикля ассирийский язык на севере и эфиопский на юге; в других он представлен, но совершенно различными типами» (W ackernagel. Ор. cit„ S. 227). Поразительная вещь. Латынь превратилась во всемирный язык, не пользуясь артиклем, без него вполне обходятся славяне. Зачем же понадобился греческому, германским и романским народам один «определенный» и еще один или несколько «неопределенных» артиклей?

Тонкий стилистический анализ, проведенный Винклером и другими филологами-романистами, имел своей целью проследить использование артикля как художественного средства, начиная с первичных форм и позже. Представляется уместным дополнить данные и проиллюстрировать все более широкое употребление артикля в обиходном языке обыкновенными статистическими обзорами частоты встречаемости; самому мне, например, не представилось возможности узнать, во сколько раз чаще применял артикль Лютер по сравнению с Ульфилой, и я считал бы поучительным для себя как-нибудь попытаться чисто статистически сопоставить Гомера с Геродотом и Ксенофонтом или греческий текст «Илиады» с его немецким переводом фон Фосса, чтобы проследить также в количественном отношении исторический путь становления артикля. Продолжает ли артикль в немецком языке оставаться на пике частоты употребления или то тут, то там, как в английском языке, уже заметны тенденции к отступлению?

В результате систематического анализа Ваккернагель приходит к установлению трех случаев употребления артикля в греческом, немецком (а также в романских языках, которых он, хотя бы бегло, касается). Два первых случая носят ярко выраженный дейктический характер и отличаются друг от Друга тем, что в первом случае есть отсылка («слабое» указание) к тому, что уже было названо в речи, а во втором случае, напротив, имеется указание на нечто, хотя еще и не названное, но «данное для говорящего и слушающего». Для того чтобы подобрать примеры, убедительно и четко иллюстрирующие каждый из двух случаев, нужно вернуться назад, к Гомеру, или вообще обратиться к исторически первичным формам существования артикля. В нашей речи анафорический и анамнестический дейксис как функция артикля хотя и не исчезли, однако сохранились лишь в качестве побочной функции; вряд ли эту функцию можно как-то обнаружить, абстрагируясь от третьего случая употребления артикля.

Когда в кругу своих студентов я произношу: «Die Universität ist morgen am Fiertag geschlossen «Завтра, в выходной, университет закрыт'«, — то, конечно же, имеется в виду всем нам знакомое здание нашего университета, и определенный артикль перед именем служит отчасти для выполнения функции «слабого» дейксиса, по Ваккернагелю. Практически любое название класса объектов вроде «отец, город, государство, король, церковь» и т.д. может окказионально рассматриваться при употреблении внутри тесного или более широкого языкового сообщества как собственное имя, причем это выглядит, как правило, так, как если бы индивидуализация снова была связана с моментом указания, содержащимся в артикле «Ich geh in die Stadt «Я иду в город'« — слушатель уже знает, в какой город, и мог бы указать направление, в котором он находится; «Der Himmel ist strahlend blau «Небо сияющей голубизны'« — есть только одно такое небо, о котором может идти речь: на него можно здесь и сейчас указать, оно над нашей головой. В разных областях по-разному говорят в семейном кругу о главе дома: либо der Vater, либо Vater «отец». Зато почти везде, где говорят по-немецки, отправляются в die Stadt «город'.

В будущем придется разработать особую теорию критериев, чтобы справиться без излишнего субъективизма с такими тонкими вопросами интерпретации. Прежде всего нужно по мере возможности отдалить подлинную и ясную анафору от дейксиса к воображаемому; и то и другое анамнестично, но это еще не все. Чтобы получить четкое представление об анафорическом моменте, можно вспомнить случаи, когда дважды по-разному называется одно и то же (при употреблении приложений). Когда я говорю: Elisabeth, die Richterin Maria Stuarts «Елизавета, судья (здесь: погубительница) Марии Стюарт», — то, вероятно, в этом артикле можно почувствовать момент отсылки к предыдущему; это можно будет определить либо как ссылку на реальный предмет, либо как указание на синтаксическую позицию, либо как то и другое одновременно. Иными словами, дейктический момент здесь относится (если, он вообще есть) к тем разнообразным сопутствующим явлениям, которые мы позже вновь обнаружим в примерах Бругмана (см § 26). Но стоит мне лишь поменять последовательность слов в этом выражении: die Richterin Maria Stuarts, Elisabeth «судья (погубительница) Марии Стюарт, Елизавета», — как мы наблюдаем, что ретроспективная отсылка (маркируемая интонационно) осуществляется и без помощи артикля (литературный язык избегает употребления артикля перед собственными именами), Я затрудняюсь подобрать более чистые параллели из нашего современного немецкого языка к примерам из Гомера, приводимым Ваккернагелем. Когда же, наоборот, речь идет о самом раннем типе указания, о demonstratio ad oculos, то гораздо проще обнаружить непрерывные переходы между сильноударным указательным словом der и слабоударным артиклем der обиходного языка.

О.Бехагель оспаривает как «совершенно нелепое» мнение о том, «что определенный артикль в прежнее время обладал во много раз большей дейктической силой, то есть был ближе к дейктическому местоимению». «Определенный артикль восходит к анафорическому, а не к дейктическому местоимению, как часто считают»¹.

А каково происхождение анафорического местоимения? У Бехагеля, должно быть, были свои мотивы более тесно связывать исторически первичные формы немецкого артикля с относительным местоимением, чем со словом, выполняющим функцию наглядного указания. Но, конечно же, Бехагель не оспаривает того факта, что оба они происходят из одного и того же корня и сегодня в обиходном языке плавно переходят друг в друга. В немецком языке автохтонных анафорических местоимений очень мало, и во всех трех выделенных нами типах указание остается указанием. А остальными историческими конкретностями пусть занимаются историки языка. Теперь же мы намерены посвятить все свое внимание тому случаю, который значится под третьим номером в списке Ваккернагеля. Там отмечается, что этот случай нельзя безоговорочно трактовать как дейктический. Это тип «родового» употребления артикля «при абстрактных именах». В послегомеровскую эпоху греки точно так же, как и мы теперь, говорили die Philosophie «философия» или das Pferd «лошадь», когда каким-то образом имеется в виду абстрактное понятие «Philosophie» или зоологический вид «Pferd». Тут настает момент продолжить наши собственные теоретические размышления и впрямую сопоставить «субстантивирующую силу» артикля (явление, которое Ваккернагель упоминает в конце, приводит достаточные исторические примеры, но все же сам ему удивляясь) с третьей функцией артикля по его списку. В современном языке артикль утратил функцию непосредственного материального указания, — указания в наглядном дейктическим поле речи. Зададимся вопросом: как соотносятся предположительно новые функции артикля (фактически не такие уж новые с исторической точки зрения) друг с другом и с дейксисом?

2. Формант существительных, теоретическое объяснение

Мы снова почувствуем себя уверенно, признав, что всякий снабженный артиклем знак, либо и сам по себе уже является исконным существительным, либо возводится в ранг существительного. Нам привычны выражения das Ich, das Hier, das Jetzt или Einst², и точно так же, по свидетельству Ваккернагеля, Гомер создавал при необходимости выражения to prw «прошлое», а греки послегомеровской эпохи — ta tou olemou «дела военные» и oi nun «нынешние люди». Разумеется, следует помнить, что в двух последних примерах артикль, имеющий признаки множественного числа и рода, относится к словам «дела» или «люди», что, в свою очередь, определяет управление падежом в tou polemou; эти примеры нужно рассматривать, собственно, как эллиптические последовательности. Все же это должно нас смущать так же мало, как и то обстоятельство, что субстантивация в латыни, как и в современных языках, могла происходить и без помощи артикля: Neiden ist kleinlich «Завидовать — мелочно». Однако трудно себе представить, как мог бы обходиться без помощи артикля этот подлинно философский прием субстантивации, удовлетворяя при этом в полном объеме те разнообразные цели, которые ставят перед собой в том или ином случае современные философы. Без греческого артикля Платон и Аристотель, а без немецкого гегельянцы довольно часто попадали бы в затруднительное положение, не находя нужных способов выражения, а перевод книги Мартина Хайдеггера «Sein und Zeit» («Бытие и Время») на латынь золотого периода, вероятно, превратился бы в тяжелое предприятие; каким образом передать на латыни Цицерона das in der Welt Sein «в-мире-бытие», das Sein zum Tode «для-смерти-бытие» и бесконечное количество еще более запутанных выражений? Несколько лучше обстояло бы дело с переводом греческих философов на латынь схоластов, что достигалось бы за счет чрезмерного употребления, по плохому примеру позднелатинских переводчиков, указательных местоимений, либо, в столь же чрезмерном количестве, но вслед не такому уж плохому примеру схоластов, за счет образования новых существительных (ср. essentia, quidditas, ubiquitas и многочисленные неразложимые словосочетания в греческом типа to ti hn einai = (понятийная) сущность предмета)³. В чем здесь дело?

Пойдем окольным путем. Однажды мне довелось подыскивать психологический термин для обозначения хорошо знакомого каждому из нас специфического переживания, и тогда для краткости я назвал его ага-переживание (Aha-Erlebnis); сейчас этот термин прижился в психологии. Тот, кто понимает, что с точки зрения теории языка такое выражение искусственно, но не невозможно, придет также к тому, что его существованием мы обязаны тому же самому недостатку средств выражения, который в многочисленных случаях понуждает искать выхода употреблении артикля. Однако в цитированном примере выход из затруднения найден не в артикле, а в способе сочетания слов. В обоих случаях можно сравнивать между собой лишь нехватку речевых средств и поиски других способов выражения. В потоке речи ага — это не имя, а изъявительная частица, междометие; но, как только эта частица соединяется с существительным «переживание», ее функция приобретает несколько иной характер. Грамматически она замещает позицию атрибута, психологически композит «ага-переживание» побуждает слушателя думать о том состоянии сознания, в котором ты обычно восклицаешь «ага!». Подобным образом в некоторых (причем в чрезвычайно интересных) случаях артикль, употребленный перед частью предложения или перед целым предложением, указывает слушателю «на чисто именную функцию следующего за ним языкового выражения». Артикль как бы заключает все выражение в скобки и выдвигает требование (формулировка которого дается лишь в общем виде) в каждом случае применять к нему некоторые из таких операций, которые были знакомы схоластам, говорившим о различных суппозициях слов. Итак, найдено ключевое слово, задан класс явлений, который послужит опорой для логического уяснения всей проблемы.

По сути своей теория о различных «суппозициях» слов, выстроенная схоластами, без изменений передающаяся в формальной логике и еще сегодня то и дело излагаемая в застывшем виде как окаменевший реквизит, является чем-то в высшей степени тривиальным. Предположим, что в лингвистическом тексте нам встретились три таких предложения: Vater ist zweisilbig «Отец состоит из двух слогов»; Vater ist ein Substantivurn «Отец — это существительное»; Vater ist ein Verwandschaftsname «Отец — это термин родства». «Суппозиция» в этом случае заключается в том, что каждый догадливый читатель понимает, что «из двух слогов — значит, имеется в виду звучание слова», «существительное — имеется в виду часть речи», «термин родства — имеется в виду положение среди прочих языковых символов». В обычном же употреблении имеется в виду не слово «отец» само по себе, как в этих случаях; оно выступает заместителем для подразумеваемого объекта: Vater werden ist nicht schwer, Vater sein dagegen sehr «Стать отцом несложно, быть отцом — напротив». Этот случай получил название suppositio simplex «простая суппозиция», другие также были обозначены своим термином. Схоласты верили в возможность еще более точного перечисления суппозиций при помощи списка, и с точки зрения лингвистики того времени это им удавалось. Сегодня же, напротив, интерес лингвистов к разным аспектам слова столь многогранен, что, право же, не имеет смысла составлять какой-то список возможных суппозиций. Сохранилась лишь suppositio simplex в качестве обычного способа, а наряду с ней недифференцированная группа необычных способов включения слова в контекст¹.

В устах философа артикль с его субстантивирующей силой выделяет в контексте в качестве особых необычных образований слово или даже большую часть предложения и требует, чтобы они синтаксически воспринимались как существительные, а семантически — в соответствии с их понятийной сущностью. Не уместно ли здесь подумать, что, может быть, такое же свойство, только до сей поры не замеченное теорией, заключено в каждом артикле и существовало еще до появления артикля, например в латыни выражалось иными средствами, и вообще могло быть еще до классической латыни в любом человеческом языке? Конечно же, речь идет не только о выделении, ведь у отрезка текста, выделенного таким способом, возникают новые полевые знаки, а артикль в греческом и немецком языках сам по себе одновременно вводит их ради простоты вместе с собой.

3. So-дейксис в качестве параллели

Каждое простое и сложное слово имеет символическую значимость и должно обладать полевой значимостью, чтобы функционировать как полноценное слово (см. § 19). Если в теории артикля закономерно упоминается тот исторический факт, что во всех языках, имеющих категорию артикля, эти слова произошли из указательных слов и на начальных стадиях развития их функционирование было ближе всего анафорическому употреблению указательных слов, тогда следует поразмыслить, в какой степени еще и сегодня мы можем обнаружить в последовательности «артикль + имя» указательный момент. Название, написанное на предметном дорожном указателе на местности, может быть охарактеризовано как название места в силу своего расположения, своего сочетания с указанием на определенное направление; имя, употребленное с артиклем, или целый отрезок контекста, снабженный артиклем, характеризуется как существительное. В чем же в конце концов состоит близость обоих сочетаний? Такая постановка проблемы кажется мне корректной и неизбежной.

Во всех языках, где фонетически выделяются классы слов, у существительных наличествуют какой-либо формант или форманты. Охарактеризовать артикль в языках, где есть эта категория, только как средство образования существительных значило бы сказать слишком мало. Ради этого одного в нем не нуждались бы ни греческий Гомер, ни немецкая Готская Библия. Но достаточно приписать артиклю свойство контекстного указания, как если бы он говорил: «Обращайся со словом или с отрезком текста, спутником которого я являюсь, так-то и так-то», — чтобы прояснилось многое, а может быть, и все в появлении артикля в тех языках, где он выступает хозяином поля. Во всяком случае, он подчиняется по меньшей мере определенным более общим правилам, с которыми мы встретимся при анализе композита и в учении об анафоре.

В наших языках субстантивация не является единственным случаем перехода из одного класса слов в другой, который достигается посредством контекстного указания. Параллельно с ней в немецком языке существует дейктическое слово, приводящее к адъективизации (или адвербиализации); это указательное слово so «так». Если еще раз обратиться к примеру Порцига и поставить перед словом König слово so: Er ist so König, wie nur das Märchen den König kennt «Он в такой степени король, как только в сказках бывает», — то в таком случае мы определенно усилим предполагавшуюся Порцигом адъективизацию. Бругман, не понимавший сути анафоры, недооценивает также, по моему мнению, специфического нюанса дейктической функции немецкого словечка so¹. То, на что настраивает заголовок параграфа, а именно что в современном языке so «лишено» своего дейктического значения, оказывается неверным, понятие указания неоправданно сужается здесь до позиционных указательных слов. Между тем, когда я говорю so, сопровождая это слово наглядной демонстрацией, я ориентирую слушателя на некое Wie «как», доступное восприятию; например, я показываю способ совершения действия или результат своей деятельности. При этом в греческом языке нередко еще по-разному выражаются понятия количества и качества. При анафоре дейктический момент, связанный с wie, обязательно сохраняется; отнюдь не достаточно охарактеризовать so-функцию как подчеркивание (эмфазу). Разумеется, в предложении Ich habe mich über sein Glück so gefreut «Я так обрадовался его счастью» мы встречаемся по преимуществу лишь с эмфазой. Нижеследующее высказывание Бругмана отличается от вышеприведенного рассуждения лишь другой последовательностью: «Сочетание so с прилагательными и наречиями, начавшись с этого типа предложений, в котором so приобрело эмфатический смысл, получило у нас дальнейшее распространение» (Brugmann. Ор. cit,, S. 135).

Обусловлено ли это тем, что только прилагательные и наречия способны образовывать степени сравнения? Нет, это неправдоподобная гипотеза. Это обусловлено тем, что в задачи прилагательных и наречий как раз входит наименование того, что как бы указывается с помощью so. Мне кажется, что Бругман недостаточно корректно интерпретировал процитированный им весьма поучительный пример Штёклайна из франкского языка; звучит он так: as (= als) wie «так что прямо...», и «как еcли бы» употребляется для сокращения сравнительного оборота, который не хочется произносить до конца, например: Der hat nich geschlagen as wie, er hat Sprüche gemacht als wie... «Он меня так ударил, что прямо...; Он говорил такую чушь, что прямо...»; в этом случае оборот as wie приобретает значение степени сравнения» (Brugmann. Ор. cit., S. 134). Действительно, так и происходит, и слова о «приобретении значения» следует понимать буквально, то есть итогом развития нужно считать то, что Бругман считает его источником. Точно так же результатом развития является эмфатическое и в конечном счете действительно абсолютное употребление so в оборотах типа Ich ging im Walde so für mich hin «Я шел по лесу так, для себя»; Ich habe das so (= umsonst) bekommen «Мне это так (задаром) досталось»; Das ist nicht so gefährlich «Это не так опасно». Последний пример, впрочем, в существенной степени «эмфатичен», so обладает здесь усилительным значением. Кроме того, ни в коей мере нам не следует пренебрегать сообщением Бругмана о том, что в целом в истории индоевропейских языков so-основа встречается часто в тех же контекстах, где в других случаях обнаруживаются слова, образованные от to-основы. Безусловно, дейктический момент to- также включается в so при наглядном дейксисе. Его отличие в том, что от человека, воспринимающего сигнал, требуется особое внимание, когда его взгляд уже остановился на искомой позиции; короче говоря, объект внимания рассматривается под углом зрения wie, в то время как обычно to-дейктические слова типа da, dort требуют более неопределенного рассмотрения под углом зрения was, а типа der, das — специфического субстантивного рассмотрения. Тот факт, что обе группы указательных слов имеют либо родственные, либо одни и те же основы, напоминает нам о частых случаях родства основ слов ich- и hier- групп (Вrugmann. Op. cit., S. 113 ff.).

Если мы пошли по правильному пути в своих рассуждениях, то можно предположить, что из so-дейксиса могло бы развиться языковое образование, подобное нашему артиклю, и этот артикль стал бы (если продолжить диалог с Порцигом) не формантом существительного, а формантом прилагательного (наречия) и даже иногда является таковым. Все сказанное нами относится к комплексу намеченных Порцигом и действительно интересных вопросов становления «новых категорий» в нашем живом языке.