Карл Бюлер Теория языка. Теория языка вчера и сегодня Глава I. Принципы науки о языке
 Скачать 2.61 Mb.
|
|
3. В защиту противопоставления атрибутивных и предикативных комплексов В течение приблизительно двух тысячелетий в науках о языке корректно различались предикативная функция предложения и атрибутивное соположение внутри композита и словосочетаний. Я со своей стороны хочу выдвинуть тезис, что на самом деле в композите и не может быть ничего другого, кроме атрибутивного сложения; так же происходит и в «словосочетании», если дать адекватное определение этому понятию. Моим представлениям не противоречит генетическое происхождение композита из предложения. Им не мешает также тот ощутимый факт, что, будучи творцом в области языка, можно навязать и поручить композиту или прилагательному, наречию и т.п. предицирование. Ибо можно забивать гвозди клещами, а молотком вытаскивать; однако на деле будет правильным по-прежнему говорить, что молоток для забивания, а клещи для вытаскивания гвоздей. Композит и словосочетание предназначены в языке (la langue) для атрибутивных последовательностей, а речь (la parole) в той же степени способна придать им вес предицируемых последовательностей. И композит всегда только там рождается из предложения, где ему разрешают и его призывают выполнять свойственную ему функцию сложного слова. Если я правильно понимаю, в этом, собственно, и состояло сопротивление, оказанное Г. Паулем «аналитикам» Вундту и Бругману, поскольку он хотел оставить за композитом как словом то, что принадлежит ему как слову, а за предложением закрепить предикацию. В этом пункте точно такое же, как Пауль, мнение высказал и Тоблер, Анализ Шмидта ориентируется в значительной степени на те языковые состояния, в которых композит исторически уже существует. Возникает вопрос-предположение: не образовали ли уже все на сегодня известные человеческие языки (словесные) композиты? Везде можно обнаружить момент генитива, если понимать его обобщенно, как это делает Шмидт; все же (в общем) это еще не настоящий генитив, а нечто, что едва ли удастся описать при помощи наших грамматических категорий и еще далеко не дифференцированное. Потому что здесь, как и везде, справедливо правило, по которому какое-либо средство речевого образования приобретает четкий характер лишь в оппозиции к чему-то другому, от чего оно отличается; предикативное сочетание очерчивается при сопоставлении с атрибутивным. Если в том или ином языке еще нет такой четкости, если должно остаться неопределенным, чем является нечто в каком-то экзотическом языке — композитом или предложением, — то аналитику понадобится ввести для себя некое новое понятие. Однако каждый феномен, который действительно следует называть генитивом, должен заявить о себе и дать ответ на вопрос, относится ли он к тем явлениям, которые Шмидт сам при случае характеризует описанным здесь способом как genitivus objectivus и отделяет от прочих, или же это приименной генитив. Латинское выражение oblivisci alieuis «что-то забыто» и целую кучу подобных конструкций в греческом, санскрите и т.д. ни в коем случае нельзя поставить в один ряд с атрибутивными употреблениями генитива и тем самым максимально уподобить именному композиту. Такое уподобление было бы содержательно не оправдано. Допустимо уподобить лишь именной, то есть управляемый именем, генитив «безаффиксальной» последовательности развитых языков, которой в основном занимался Шмидт. Эти языки характеризуются тем, что в них лишь внутри атрибутивных соединительных средств происходят почти незаметные взаимные переходы и подмены. Хорошо известным грехом той фазы развития гуманитарных наук, которая характеризовалась исключительно историческим подходом, была тенденция игнорировать во имя идеи континуальности те пункты, где происходили структурные изменения. Когда в каком-то языке, достигшем развитого состояния, происходит переход от последовательности, образующей предложение, к атрибутивной, то при этом имеет место изменение функции: то, что было моментом предложения, становится моментом слова. Смысл этого тезиса закреплен в аксиоме D, постулате о «языке» как двухклассной системе. Стоит заметить, что Шмидт, последователями которого мы стали, преклоняясь перед смелостью его теоретического построения, в другой решающий момент совершает в точности тот мысленный переход, которого мы требуем. А именно там, где он дает определение понятию суффиксов и префиксов. «Пре- и суффиксами в собственном, формальном смысле слова могут быть названы только те формы, которые сами по себе уже не имеют никакого вещественного значения, а служат лишь для передачи формальных, грамматических отношений между словами» (Schmidt. Ор. cit., S. 387). На мой взгляд, сказано четко и корректно. Нам нужна такая же понятийная ясность в том, что касается слова, и поэтому мы прежде всего отделяем флективное слово, несмотря на его явно комплексный характер, от композита. Композит всегда появляется там, где происходит объединение двух символических значимостей в более сложную символическую значимость; выдвинутый критерий точно совпадает с тем, что Шмидт имел в виду, говоря о «вещественном значении». 4. Разлитое между именными и глагольными композитами Почему препозиция детерминирующего члена в именном композите является правилом и представляет собой, так сказать, естественный случай? Психолог раздражается, оттого что не может ответить на столь простой с виду вопрос Шмидта. Но следует по крайней мере отметить, что в синтаксисе так называемого жестового языка, который Вундт наблюдал и исследовал у глухонемых, у монахов ордена цистерцианцев и еще Где-то, постпозиция встречается столь же часто; и это понятно. Ведь символы жестового языка всегда тесно связаны с наглядностью, и их основные сочетания достигаются при помощи наглядных средств. Совершенно естественно, что в сочетании «слепой человек» вначале реализуется предметный символ «человек» и лишь затем атрибутивный символ «слепой». Устройство звукового языка должно было бы быть иным по сравнению со знакомым нам, чтобы этот закон распространялся и на него; у него должно бы быть «живописное поле» для составления композиций. Причины, по которым в жестовом языке отдается предпочтение постпозиции, устраняются по мере того, как звуковой язык освобождается от живописующего метода. Я не хочу этим сказать, что только препозиция совершенно естественна; в предыдущих рассуждениях я не нахожу прямых аргументов в ее пользу. Вероятно, чтобы лучше разобраться в этом деле, придется вникнуть гораздо глубже в психологию процессов языковой композиции или еще раз обратиться к учению историков языка. Рассматривая отношения в немецком языке, обращаешь внимание, что первоначально глагольные и именные композиции отличались друг от друга ударением: «В глагольных ударение падало на второй компонент, а в именных на первый» (Пауль). Если это верно, то позже, во всяком случае, глагольное соединение стало свободнее, и сегодня ударению доверяется выражать такие нюансы значения, какие отличают durchschauen от durchschauen «проглядывать — видеть насквозь», unterstehen от unterstehen «укрываться — подчиняться», überlegen от überlegen «класть сверху — обдумывать»; в области именных композитов этому аналога нет. Мы не будем обсуждать своеобразие глагольных композитов, и здесь, как и Шмидт, хотим ограничиться только именными. Однако беглый взгляд на такой простой факт, что ударение само по себе может выражать по крайней мере семантическое (а часто также и синтаксическое) различие, подобное тому, какое существует между образованиями типа «durchbrechen» и «durchbrechen» ('проламывать — нарушать'), заставляет задуматься, не играет ли ударение и в немецком именном композите столь же важную роль, как и позиционный фактор, предшествование. Шмидт справедливо апеллирует здесь к нашему стойкому языковому чутью в отношении композита. Оно позволяет нам попробовать мысленно поэкспериментировать с обратимыми именными сочетаниями типа «Vaterhaus — Hausvater» или «Kuhhom — Hornkuh», опуская предшествующий артикль. Эффект таких перестановок заставляет нас почувствовать, что здесь затронут самый нерв композиции, и наше «языковое чутье» требует перемещения ударения. Да, при особых обстоятельствах сильное ударение оказывается даже более важным, чем препозиция; например, мы употребляем последовательности типа das Billroth-Haus, das Haus Billroth «фирма Билльрот» рядоположенно, с тонким, но не таким основополагающим семантическим различием, как между Hausvater и Vaterhaus. Таким образом, положение дел, по крайней мере в немецком языке, недостаточным образом характеризуется только при помощи признака «препозиция», его нужно каким-то образом связать с германским законом акцентуации. Тот, кто делает это, непременно столкнется с чрезвычайно важными фактами. Сопоставим еще раз флективное слово Hauses с композитом Haustor, наблюдая за поведением ударения. В нем символический член (корневой слог) несет ударение, а полевой член остается безударным. В слове Haustor два символических члена; который из них получит ударение? По многим пунктам второй член оказывается, так сказать, опорой конструкции (Standbein), в то время как первый более подвижен (Spielbein)1. Ведь Haustor «входные ворота» — это не Haus «дом», а всего лишь Tor «ворота»; Kuhhom «коровий рог» — это не Kuh «корова», а всего лишь Horn «рог»; Tagedieb «тунеядец, букв. вор дня» — это не Tag «день», a Dieb «вор» (то есть человек). Соответствующим образом следует обращаться с подобными сочетаниями в синтаксисе, например генитив будет звучать как des Kuhhornes. Однако ударение попадает не на опорную часть последовательности, а на другую ее часть. На этом заканчивается полностью ясное и однозначное описание состояния дел для именного композита. Еще раз подчеркнем: грамматически управляющей является безударная опорная часть сочетания; именно от нее зависит, к какому классу слов будет принадлежать целое, объединяющее элементы разных классов слов, она же определяет грамматический род композита, а вместе с ним и полевые знаки, различающие род. Какова при этом роль первого члена (Spielbein), несущего ударение? Образно говоря, он целиком занят нюансировкой символической значимости, а сам в этом как бы полностью растворяется. В этот момент может вмешаться логика, чтобы заново определить понятие атрибутивного отношения и отделить его от предикативного. Для сравнения можно еще раз подумать о различных функциях und. Und как союз соединяет предложения; und в сложных числительных, подобно композиту двандва, связывает два предмета и (в большей или меньшей степени сохраняя их самостоятельность) создает из них некое объединение; und, накапливающее признаки, напротив, оставляет в неприкосновенности единственный символизирующий предмет, связывая его определяющие или эксплицирующие свойства: die verlorenen und nicht wiedergefundenen Handschriften «потерянные и ненайденные рукописи»; der elegante und leichtsinnige Alkibiadis «элегантный и легкомысленный Алкивиад». Детерминирующий член именного композита столь же мало затрагивает назывную функцию опорного члена и не имеет выхода в поле предложения; он целиком и полностью занят, так сказать, внутренним (или более «домашним») делом детерминирующего или эксплицирующего определения понятийного или наглядного содержания его значения. Taceat mulier in ecciesia «пусть молчит женщина в церкви»; каждое подлинно атрибутивное языковое средство замолкает, когда речь идет о построении предложения. Если принять за основу это мнение, то у глагольного композита уже не надо спрашивать, согласен ли он с выработанным мнением, но о другом. Отныне это вопрос о том, принадлежат ли глагольные композиты к тому же разряду, что и именные. Ответ таков: нет, поскольку ни глагольное контактное сочетание, ни глагольное дистантное не молчат при построении предложения. Жестко связанные глагольные композиты с первоначально типичной (согласно Паулю) постановкой ударения на глагольном члене, слова типа überstehen, überlegen, übersetzen, unterstehen «преодолевать, размышлять, переводить, подчиняться», часто приобретают образное, переносное значение, при этом часто утрачивая то акциональное значение, которое имеют соответствующие симплексы; мы говорим, например, eine Krankheit überstehen «перенести болезнь». Дистантные композиты также ведут себя не менее свободно. С чем бы мы ни сравнивали образование dürchbrechen «проламывать» — с симплексом brechen «ломать, разбивать» или со связанным контактным композитом dürchbrechen «нарушать',— все равно окажется, что ударная часть durch «через, сквозь» выполняет роль, никак не ограничивающуюся нюансировкой понятийного содержания глагола. Предложения с «durchbrechen» часто распространяются обстоятельствами места; не проламывают «что-то», а проламываются «через что-то» (man bricht durch nicht «etwas», sondern «durch etwas»). Но, естественно, наряду с этим встречаются и такие образования, как: er bricht eine Wand durch, einen Zweig ab, ein Hufeisen entzwei «он пробивает стену насквозь, сбивает ветку, ломает подкову пополам», — а они уже не отделены строго очерченными границами от выражений типа in Scherben brechen, in die Flucht schlagen «разбить вдребезги, перен. разрушить до основания; обратить в бегство», о которых вряд ли можно говорить как о композитах. Некоторые из более тесно связанных сложений такого рода соответствуют формуле для атрибутивных отношений. Да, инфинитивы zielfahren «ехать в определенное место», wettfahren «соревноваться в езде» уже полностью оказались в именной группе, так что они вообще перестали быть способными к тмесису и могут встретиться только как инфинитивы или причастия, то есть в форме, по грамматической функции близкой к имени. Рассматривая полученный результат как первый и во многом еще грубый, но все же добротный продукт изучения необычайно разнообразного индоевропейского глагольного композита, можно установить: глагольное соединение резко отличается от более простого именного композита хотя бы тем, что оно не ограничивается нюансировкой семантического содержания опорного члена последовательности, а вносит свой вклад в определение поля предложения. Не случайно Бругман начал с апологии дистантного композита и чувствовал себя вынужденным писать ее. Ведь теория новаторов более всего соответствует дистантному композиту. Она могла бы также быть распространена на глагольный контактный композит, но ни в коем случае не на именной. Еще в 1868 г. решающим образом высказался в том же духе Тоблер (в работе «О соединении слов»), а именно что композиты (в точном смысле) существуют только во флективных языках, что в основе их появления всегда лежит флексия, что лишь после того, как она достаточно глубоко проникла в язык и оформила всю языковую материю, могут появляться композиты (S. 5). Достаточно заменить слово «флексия» на более общий термин «фонематическая модуляция» и подумать о чисто атрибутивном именном композите, как окажется, что еще и сегодня Тоблер по крайней мере не опровергнут. Мысль Тоблера легко объединяется с тезисом В.Шмидта о приоритете позиционного фактора; ведь роль позиционного фактора, исполняемая им еще до вступления в силу фонематической модуляции, фактически, как мы видели, не определяется Шмидтом и может, при его поверхностном взгляде на соответствующие отношения, так и остаться неопределенной. Высказывание Тоблера также не противоречит предположению, что сложения типа «Акрополь» древнее, чем флексии. Ведь это последнее еще не представляло настоящий, то есть чисто атрибутивный, композит. На этом мы закончим рассмотрение различий между именной и глагольной композициями. Следовало бы в заключение расширить систематическое учение о композитах за счет привлечения слов, составленных из указательных и назывных знаков. Кое-что из того, что сюда относится, было нами затронуто на с. 129 и сл.; однако основную часть соединений такого рода следует искать в сфере флективных глаголов, личные окончания которых являются знаками, указывающими на их роль. 5. Интерференция позиционных факторов с музыкальными и фонематическими модуляциями. Предпочтение постпозиции в романских языках Все сказанное способствует решению проблемы В.Шмидта и приводит к немаловажному признанию того, что позиционный фактор точно так же интерферирует или по крайней мере может интерферировать с ударением как музыкальным фактором соединения, как и с фактором фонематических модуляций. Запомним то трехчастное деление средств соединения, которое было обнаружено нами (см. с. 160 и сл.) чисто феноменологически. Интерференция позиционного фактора с фонематическими модуляциями получила отражение в поучительном правиле Шмидта о корреляции (см. выше, с. 305). Следовало бы когда-нибудь подвергнуть тщательной и систематической проверке отношение позиционного фактора к музыкальным модуляциям в широком спектре сравнения с разными языками. Важность этого становится очевидной, например, из замечаний Шмидта об известном явлении предпочтения постпозиции в романских языках: «Именно романские языки отказываются от прежней, органически развившейся препозиции генитива и все чаще используют „аналитическую» постпозицию генитива» (Schmidt. Ор. cit., S. 491). Шмидт столь серьезно воспринимает это явление, что ему кажется, если бы выяснилось, что постпозиция в романских языках обусловлена внутриязыковыми причинами, то пошатнулся бы один из столпов его теории, объясняющей феномены пре- и постпозиции зависимостью от культурной среды. Ведь вообще в целостной картине своего универсального сравнения Шмидт признает лишь внешние перемены, то есть такие, которые обусловлены языковым смешением. Значимость позиционного фактора настолько глубоко укоренена в языковом сознании, «что психологически было бы невозможно принять здесь какие-то внезапные изменения. Образование типа „Haus-Vater» ни при каких обстоятельствах мы не можем превратить в противоположное ему „Vater-Haus», не изменив сразу же радикально его значение. Генитив связан с языковым сознанием настолько прочными узами, что вначале вообще неясно, как их развязать или переделать. Мы уже видели, что этого фактически никогда не происходит чисто внутренним способом» (Sńhmidt. Ор. cit., S. 495). Итак, каким путем итальянский язык приходит к образованиям типа саро stazione «начальник станции», французский — к timbre poste «почтовая марка», а романские языки в целом — к предпочтению нормальной постпозиции прилагательного в (атрибутивном) словосочетании? Поскольку не зря Шмидт ссылался на прочные корни в языковом сознании и вообще апеллирует к психологии, пусть и мне будет позволено молвить об этом словечко. Языковое сознание подвергается коренным изменениям, когда в дело вмешиваются фонематические средства; разве при чтении Цицерона или Горация могли бы возникнуть возражения по поводу перемены позиции при употреблении «генитива»? В том, что касается падежей, латинский язык относится (в смысле общего критерия Шмидта) к суффиксальным языкам и в наиболее чистом и полном виде демонстрирует (как едва ли какой-либо другой язык) стадию высвобождения момента упорядочения из-под контроля синтаксической функции. В частности, и позиция внутри словосочетания выбирается достаточно свободно, поскольку суффиксальное согласование вполне однозначно маркирует подчинение прилагательного имени. Атрибутивная препозиция детерминирующего члена может встречаться в латыни только в относительно редком именном композите, и это соответствует столь же устоявшемуся, как и наше, языковому сознанию латинянина. Если предположить, что в процессе становления романских языков по мере исчезновения суффиксов-диакритик одновременно с появлением потребности в новом синтаксическом использовании позиции возникает и потребность в новом использовании позиционного фактора и применительно к атрибутивному словосочетанию, то ни теория языка Шмидта, ни какая-нибудь другая теория не может конструктивно предсказать, что произойдет. Если в силу каких-то причин, выявляемых лишь при тонком историческом исследовании процесса, сформируется новое «языковое чутье» в отношении постпозиции в словосочетании, то станет психологически оправданным включать сюда также количественно подчиненный именной композит1. Вот, мне кажется, и все, что можно сказать о постпозиции как таковой с психологической точки зрения. При этом нельзя забывать об ударении; этот вопрос тотчас же подсказывает нам, что сильное ударение сохраняется на детерминирующем члене композиции в образованиях типа «timbre poste». Сопоставляя Montblanc и Weißhom2, мы видим, как уменьшается разница между немецким и французским языковым сознанием относительно именного композита (полностью в духе тех целей, с которыми проводил свое доказательство Шмидт). Что ж, остается спросить, как все это соотносится с другими случаями шмидтовской классификации языков с препозицией и постпозицией. Существуют ли языки, ставящие ударение на опорные члены сочетания? Если да, то в этом заключалось бы более радикальное противоречие; если нет, то закон об ударении на неосновной части именного сочетания был бы универсальным для всех языков, менялась бы лишь позиция самого члена. 6. Реализация признаков понятия слова в композите Когда теория языка возвращается к своим делам, проведя долгие часы учения у знатоков конкретных человеческих языков, она имеет возможность даже в споре с самим Бругманом защищать с аргументами в руках тривиальное положение о том, что композит на самом деле является композитом, то есть словом (в наиболее чистом виде — именем, составленным из символов). Бругман недоволен старым названием, ему хочется заменить его —лучше всего названием «словесное единство» (Worteinigung) или «объединенное слово» (Einigungswort). «Между тем у нас со старых времен в грамматической терминологии есть, право, так много недостаточного и вводящего в заблуждение... и, вероятно, нам придется тащить это за собой еще столетиями, и не так уж быстро удастся нам избавиться от термина «сложение» (Zusammensetzungen)» (Вrugmann. Ор. cit., S. 400). Мне кажется, что выражение «слово, составленное из символов» (symbolgefügtes Wort) достаточно в случае необходимости для объяснения положения дел; вообще же старое название было вполне подходящим. Во всяком случае, именной композит, как и «объединенное слово» (Einigungswort), представляет собой слово; применительно к нему можно верифицировать все признаки понятия «слово». Во-первых, у него есть собственный мелодический облик (правила акцентуации которого пока еще определены лишь частично), иногда слово, составленное из символов, обнаруживает фонематические модификации, как в примерах из списка Пауля: erlauben — Urlaub «разрешать — отпуск» и erteilen — Urteil «отдавать — приговор». Во-вторых, композит оказывается способным к включению в поле и принадлежит к определенному классу слов. Слово, составленное из символов, ведет себя в поле предложения в целом так же, как симплекс; внутри него все синтаксические реликты как бы оказываются поглощенными, они остаются неприкосновенными, даже когда в конкретном случае этому образованию требуется доказать свою способность к «грамматическому употреблению» и быть снабженным полевыми знаками. Язык сам следует указанию Бругмана и придает композиту новые полевые знаки независимо от того, «возник ли данный тип в доисторическое или историческое время» и много или мало от прежнего полевого знака он может еще сохранить в себе. Будь то слова «Akropolis» или «Mannsbild» «настоящий мужчина, мужик, мужчина, букв. мужской образ», генитив от композита образуется так же, как если бы это был симплекс: akropolewV, des Mannsbildes. В этом — подтверждение второму критерию Мейе для понятия слова. Правильно и вполне понятно, что контактный и дистантный композиты несколько отличаются друг от друга по тем фонетическим и фонематическим характеристикам unitas multiplex1, о которых мы говорили. Будучи поборником внутреннего подхода, Бругман внес в определения Пауля и Вилльманса как сторонников внешнего подхода поправку, которая в наикратчайшей формулировке звучит примерно так: вы правы, когда указываете, что контактный композит подвергается целостному акцентному оформлению (Akzentgestaltung), на которое не способен дистантный композит; вы правы, когда указываете на вытекающие отсюда последствия; по-латыни чисто синтаксическое соединение, соответствующее supplico vos «умоляю вас», звучит как sub vos placo, а не как sub vos plico (см.: Brugmann. Ор. cit., S. 394); к тому же в истории языка контактному композиту чаще выпадает участь быть в изоляции, чем дистантному, хотя такое может случиться и с этим последним; ср. нем. wahrnehmen «вocпpинимaть, соблюдать» или durchbleuen «отлупить» (ср.-верх. — нем. симплекс bliuwen «бить, ударять» в качестве симплекса перестал существовать). Но одной вашей характеристики недостаточно. Пусть не те же самые, но должны быть хоть какие-нибудь внешне выраженные гештальтные связи, например музыкальные, которые бы объединили в каждом случае употребления члены дистантного композита в единое целое. Сематологически важной особенностью такого целостного в звуковом отношении слова-единства (Wort-Einung) является тот факт, что внутри него не полностью исчезают синтаксические моменты. Если я объединяю активный глагол с именем в композит, то может оказаться, что имя окажется в падеже объекта, как в примере Schuhmacher «сапожник, букв. делатель сапог», или в падеже субъекта, как в Meistersinger «мейстерзингер, букв. мастер-певец». Gesundbeter «знахарь, букв. молитель здоровья» и Hellseher «ясновидец» иллюстрируют другие типы глагольных дополнений, a Weihgabe «священный дар» и Leihgabe «нечто, данное во временное пользование» объясняют, как, даже несмотря на именную форму второй составной части, глагольный корень может различными способами сохранять свое управление и т.п. Мы можем лишь подчеркнуть, что этим отношения чрезвычайно интересны и поучительны, но, будучи теоретиками языка, ни в коем случае мы не можем по своему вкусу подвергать их систематическому анализу. Все же напоследок стоило бы каждое систематическое рассмотрение заключать содержательным выводом о том, что в значении композиции многое дается намеком и нуждается в уточнении сообразно с предметом, как в серии слов: Backofen, Backstein, Backobst «духовка, кирпич, сухофрукты'2 и т.д., — к рассмотрению которой мы то и дело возвращаемся. Тот, кто когда-либо стоял перед необходимостью изложить по-английски научные идеи, сформулированные на немецком языке, может красочно рассказать о часто возникающих затруднениях, связанных с потребностью эксплицировать по-английски лишь намеченные по-немецки отношения; по моему опыту, это, как правило, удобные немецкие композиты, которые там почему-то отказываются принимать банковскими чеками и заставляют разменивать. Итак, еще раз нашел подтверждение тот факт, что среди немецких композитов вновь появляются все способы соединения предложений. Однако наряду с этим нельзя не признать и другого факта, того, что в любом случае можно совершенно корректно показать, какой полевой разрыв существует между типом сочетания в композите, характеризующем его как слово, и полем предложения, в которое входит этот композит. Например, если некто den Schuhmacher oder den Gesundbeter oder den Tagdieb durch bleut «отлупит сапожника, или знахаря, или тунеядца», то «аккузативное» значение элемента Schuh «сапог» и т.д. не будет иметь ничего общего с употреблением падежа в поле предложения, поскольку там с тем же успехом мог бы стоять, например, генитив. В конечном итоге именно это представление о полевом разрыве послужило основой для сопоставления композитов с придаточными предложениями в изящно написанной книге Германа Якоби «Композит и придаточное предложение»1. У композита и придаточного предложения между собой много общего. Но они различаются тем, что развитое придаточное в отличие от четкого композита не способно к образованию полевых значений и, например, как целое не может присоединять к себе падежные форманты, как «Akropolis» или «Mannsbild». Не стану оспоривать тот факт, что среди композитов есть переходные явления; таковы примеры, относящиеся к четырем последним группам по списку Г. Пауля, то есть те самые «предложения-композиты», которые не способны к образованию поля, но всюду, где могут быть употреблены, лежат в поле предложения, как эрратические валуны2 или как вокативы и междометия. Точно так же в большинстве языков происходят интересные полевые фузии между управляющими и зависимыми предложениями. Тем не менее нам пришлось бы отказаться от многих положений теории языка, попытайся мы скрыть возникающий во многих местах нормальный полевой разрыв на том основании, что иногда приходится сталкиваться с из ряда вон выходящими промежуточными явлениями. Ведь они представляют собой чрезвычайно эффективные шарниры в человеческой речи и образуются в свою очередь в результате полевого разрыва между зависимыми предложениями; а при полевом разрыве между композитом и предложением возникает нечто существенно иное. Более подробно эти представления будут изложены в последнем параграфе книги. |