|
|
Карл Бюлер Теория языка. Теория языка вчера и сегодня Глава I. Принципы науки о языке
Освобождения языковых выражений от условий языковой ситуации. Признак самостоятельности смысла предложения
В области употребления языковых знаков можно выделить освободительное движение, пожалуй, наиболее знаменательное в становлении человеческого языка. Его нельзя реконструировать исторически, так как в современной лингвистике отсутствуют какие-либо данные на этот счет, но его можно квалифицировать как освобождение (в той мере, в какой это возможно) от ситуативных вспомогательных средств; это переход от в основном эмпрактической речи к языковым произведениям, в значительной степени синсемантически самостоятельным (самодостаточным). Посмотрим, что можно извлечь в этой связи из современного языка, о котором идет речь.
Пассажир в трамвае говорит: «Без пересадки!», сосед в вагоне рассказывает :»Папа римский умер». Второе выражение снабжено всем необходимым, чтобы и не в трамвайном вагоне быть понятым так же однозначно. Первое — эмпрактически завершаемая, а второе — синсемантически замкнутая речь. Второй пример намеренно выбран из области, о которой пишут в газетах и говорят в трамваях. Говорящий сообщает о событии дня, и его речь имплицирует несформулированное отношение к Теперь, к «сиюминутности» газеты, к Сегодня или Вчера. Можно утверждать, что где бы ни было высказано в один и тот же день это предложение, оно будет понято одинаково при всем различии локальных ситуаций. Таким образом, смысл данного предложения свободен от локальных, ноне темпоральных условий речевой ситуации, он свободен от Здесь, но не от Теперь. Смысл некоторых предложений не зависит и от темпоральных условий, например «дважды два — четыре» и другие научные высказывания.
Важен вопрос о сути этого постепенного освобождения и его границах. Специалист по другим видам освобождения человека предскажет, что освобождение от условий речевой ситуации создаст новое закабаление, и он окажется прав. Новая зависимость возникает именно в символическом поле языка. Но это — слишком абстрактное утверждение. То, что происходит в языке при изменении языковых связей, наиболее очевидно проявляется при сравнении с областью внеязыковой репрезентации. Аналогичное по значимости освобождение художника от своего произведения происходит в том случае, когда произведение художника интепретируется знатоком живописи. Пример такого освобождения можно видеть в произведениях Леонардо да Винчи; мы проводим параллель с языком не из пристрастия к аналогиям, а руководствуясь потребностью выделить что-либо за пределами языка, позволяющее измерить постоянно ощущаемую, но никогда не определяемую самостоятельность или самодостаточность сентенционального содержания.
Речь пойдет о законченном чисто репрезентативном предложении типа S ® P (S есть P). В индоевропейских языках P в большинстве случаев выражено личной формой глагола, a S — именем или эквивалентным ему членом предложения. Наряду с этим оно реализуется и без глагола в виде именного предложения, а в иных языковых семьях с до сих пор неизвестными символическими полями оно может встречаться и в других разновидностях. По крайней мере я не знаю способа, который бы исключал эту возможность. Формула аристотелевской лотки S ® 3 указывает только на двучленность образования и определенную степень асимметричности его структуры. Бегло проанализируем известные нам именные предложения в индоевропейских языках, чтобы и их привлечь к нашему исследованию. Конечно, это необязательно, но все же желательно расширить область, из которой берется иллюстративный материал.
1. Коррелятивные предложения (именные предложения)
Контролю нашего собственного языкового чутья будут подвергнуты безглагольные предложения, чаще всего представленные поговорками и рассматриваемые многими специалистами как рефлексы именного предложения, по-видимому, раньше более употребительного в индоевропейских языках, чем в настоящее время. Речь идет о таких предложениях, как Ehestand Wehestand «Брак не радость»; die Gelehrten die Verkehrten «Ученые — люди мудреные»; или же несколько более полных: Jung gewohnt alt getan «К чему смолоду привык, в старости делаешь»; Neuer Arzt neuer Friedhof «Новый врач — новое кладбище»; Mitgefangen mitgehangen Трех пополам и беду пополам»; Lange Haare kurzer Sinn «Волос долог, ум короток'1. Вопрос заключается в следующем: можно ли и в этих предложениях каким-либо образом дифференцировать S и Р? Внешне отсутствуют все признаки, кроме последовательности членов предложения (и характерного интонационного облика целого). Обратимся к порядку следования элементов, чтобы решить, существенно ли, с какого из членов предложения мы начинаем.
При первом приближении логический анализ должен классифицировать эти предложения как простые коррелятивные высказывания, поскольку они фиксируют нечто аналогичное математической формуле, определяющей величину х как функцию величины у : х = f(y). Сама форма предложения определяет простую корреляцию, и ничего более, — ведь конкретная специфика отношения не выражена в языке, а должна быть найдена в вещи. Разумеется, можно при случае обратить внимание на другие специфические виды связи, но эта спецификация не выражена в языке, а привнесена материалом. Если бы понадобилось название для того, что действительно репрезентировано, я предложил бы название «коррелятивные предложения».
Попробуем переставить компоненты коррелятивного предложения: Neuer Friedhof neuer Arzt. Получится не то же самое, а измененное предложение, из чего следует, что релевантна последовательность элементов. В этих предложениях так же невозможна простая логическая конверсия, как и в глагольных предложениях S ® Р. Так же как из суждения: Die Müller sind Diebe «Мельники суть воры» не следует, что все воры — мельники, в поговорке не утверждается, что каждый «короткий ум» наделен «длинными волосами», а, наоборот, в ней формулируется обратное соотношение между «длинными волосами» и «коротким умом»: Lange Haare kurzer Sinn. И даже если когда-либо удастся найти безупречный на первый взгляд пример предложения, допускающего инверсию, как, например: Klein Geld kleine Arbeit «Мало денег — мало работы», — все же мы будем склонны вторую сентенцию2 вложить в уста не рабочего, а работодателя. Одним словом, дифференциация членов предложения обнаруживается и здесь, и вряд ли можно привести случай, где бы она отсутствовала.
В вопросе о релевантности последовательности элементов в немецких безглагольных предложениях получен результат, сходный с выводами В.Шмидта, утверждающего, что во всех человеческих языках последовательность составных частей комплексов может оказаться релевантной в атрибутивных сочетаниях; она релевантна во всех без исключения случаях, где отсутствуют другие знаки, выражающие синтаксические связи. Так же как немецкий композит Briefmarke и французское timbre poste противопоставлены, согласно Шмидту, два варианта предшествования и следования элементов, во всех известных человеческих языках. В предложении S ® P представлено предикативное сочетание, при этом действует хорошо обоснованное правило: одни и те же средства выражения синтаксических связей могут применяться в языке как предикативно, так и атрибутивно. В общем можно утверждать, что при отсутствии всех остальных внешних показателей благодаря релевантной последовательности элементов обнаруживается дифференциация обоих членов каждого предикативного и атрибутивного языкового выражения. Только этот факт, не больше и не меньше, мы стремились указать и отразить в символической схеме S ® P. Ведь специфический характер этой дифференциации различен в глагольных и именных предложениях (или как бы еще ни назывались эти типы). Этот специфический характер и составляет сущность символического поля.
Одна из особенностей индоевропейских языков, отражающая своеобразное миропонимание, состоит в том, что в них репрезентируемое необычайно часто интерпретируется как человеческий акт; в соответствии с этим выбирается verbum actionis и распределяются роли: Die Sonne wärmt den Stein, der Wind heult, das Wasser fliesst(den Berg hinab), es wälzt den Stein «Солнце согревает камень, ветер воет, вода стекает (с горы), перекатывает камень». Другие языки не следуют данной схеме, как это видно на примере смерти льва. Самый общий анализ репрезентативной системы типа языка, то есть логика в современной форме в наиболее абстрактных моделях предложения, отклоняется не только от формулы акта со свойственным ему антропоморфизмом, но и от простого членения предложения на S и Р. Например, логистическая схема a R b (где a = b, а b) символизирует два элемента отношения, не имеющих характера S и Р, что и обозначает в формуле третий знак (R). Мы избегаем вопроса о том, ведет ли новый анализ к более общим и разнообразным моделям предложения в логике и как это происходит, и придерживаемся членения предложений, фиксируемого в самих естественных языках.
2. Самодостаточность смысла предложения, аналогия с живописью. Последовательное понимание
Пример синтемы S ® Р должен разъяснить, что наполнение содержанием осуществляется в значительной степени независимо как от условий речевой ситуации, так и от предшествующего или последующего контекста. Самостоятельность смысла предложения, как и все в мире, имеет свои степени и границы, которые должны быть проведены при систематическом изучении перехода от эмпрактического к синсемантическому употреблению языковых знаков. Но прежде обсудим неязыковой пример. Леонардо да Винчи разъясняет в трактате о живописи, что картина заключает в себе все необходимое для высокой степени самостоятельности (самодостаточности). По мнению Леонардо да Винчи, самодостаточность картины выше произведения пластики в одном отношении, особенно интересующем нас. Сравним ее со статуей. Посмотрите, как она располагается в пространстве и какие требования предъявляет к выставочному залу и освещению. Измените, пожалуйста, место, поставьте статую на постамент или в глубину, в угол или нишу, перенесите ее на торговую площадь или в центр зала. Варьируйте освещение, замените предусмотренный художником резко падающий сверху свет, осветите статую снизу (как если бы свет отражался подсвеченным мраморным полом) так, чтобы находящиеся в тени глазные впадины, ноздри и другие части головы и тела оказались освещенными, а освещенное ранее — в тени. Перед вами предстанет преобразившееся произведение. Но довольно экспериментировать. Как уже показал Леонардо, на восприятие пластики влияют окружение, расположение в пространстве и определенное освещение. Суть пластики заключается в творческом подходе к размещению объекта в пространстве. И свет, падающий только под определенным углом, адекватно выделяет линии и плоскости, придает блеск, распределяет свет и тень в нужных местах.
Все это совсем иначе в живописи. Ведь мастер кисти сам распоряжается светом, тенью и другими эффектами в картине. Ему не важно, откуда падает свет — справа или слева, — его произведение гораздо менее требовательно к положению в пространстве, чем пластика. И только по одной причине, так как в нем заключено все необходимое. Художник физически ограничен в репрезентативных средствах, он имеет в своем распоряжении только двухмерный холст и не может изобразить на нем ни реальной глубины, ни настоящих световых эффектов, таких, как блеск и сияние, отражение и тень. Но как раз из этого ограничения и вытекает истинная свобода художника в изобразительном пространстве и его измерении, светотени и других эффектах. Таким образом, художник должен искать средства для создания в произведении собственного живописного пространства, одновременно освобождающие его от симфизического внешнего поля, без которого нельзя обойтись в пластике.
Приводимых данных вполне достаточно, однако необходимо еще раз задать вопрос и найти общий ответ, приемлемый в нашей области теории репрезентации. Почему же, по мнению Леонардо да Винчи, специалиста в этой сфере, картина несколько более свободна от симфизического внешнего поля, чем статуя? Почему она в большей степени, чем статуя, заключает в себе все необходимое?
Было бы утомительно, возражая максималистам справа и слева, снова специально приводить аргументы Леонардо, ведь, по-видимому, он знал не хуже, чем хорошая хозяйка дома или музейный работник, что не каждую картину можно повесить где угодно, не мешая ее воздействию; не вызывает сомнений также и то, что не все смыслы предложения «S есть Р» не зависят от ситуации и что фактически не на всех их в равной степени влияет окружение, что часто контекст до и после предложения «S есть Р» дифференцирует и уточняет не только то, какие актуальные переживания говорящего выражает (изъявляет) предложение, но и то, что оно репрезентирует, — все это и многое другое неоспоримо. И наоборот, столь же бесспорны наши утверждения, касающиеся предложения о смерти папы римского и формулы «дважды два — четыре».
Более общий ответ на поставленный вопрос таков: точно в той же мере, как свет и тень и другие живописные эффекты картины являются независимыми от направления света в выставочном зале, они оказываются зависимыми как полевые ценности нового порядка. Они определяются распределением света (таков технический термин) в самом произведении. Автор картины подчиняется определенному закону, заключающемуся в том, что в изобразительном пространстве свет падает сверху и справа; тогда глубокие тени изображаемых предметов направлены влево, и только такие пятна на холсте воспринимаются как глубокие тени, поскольку они располагаются в соответствии с правилами системы. Все изобразительные ценности системны. Принципиально идентичное изменение поля воплощено в языковых выражениях. В той же мере, в какой репрезентативное содержание языковых выражений освобождается от конкретной речевой ситуации, языковые знаки подчиняются новому порядку, наделяются полевой значимостью в символическом поле, попадают под сопутствующее воздействие синсемантического окружения.
Когда начинают со слова «два», не обязательно должно получиться арифметическое предложение, совершенно свободное от указания. Например, может последовать и такое предложение: Zwei Augen, ach zwei Augen, die kommen mir nicht aus dem Sinn «Два глаза, ax, два глаза — они не выходят у меня из головы». Тогда слышащий это математик будет введен в заблуждение терминами своей науки и вообще не поймет смысла предложения, исходя из конкретной ситуации. Логисты (с полным правом) переносят такие предложения из области науки в «лирику»; но в выражениях такого рода нельзя просто-напросто отрицать какую-либо объективную ценность репрезентации на том основании, что там встречается указательный знак ich (в mir). Градация возможна и в этом отношении; ведь наш говорящий, включая в словесный ряд маркер отправителя «ich», при этом имеет в виду нечто большее, чем мгновенное «ich», — а именно носителя роли, который переживет момент речи и который страдает от любви также и в прошлом, и в будущем. Это как раз такое обычное расширение сферы «я», как и в том случае, когда говорящий в Берлине произносит «здесь» и включает весь Берлин. Тем самым смысл языкового выражения покидает область наглядной демонстрации, хотя для его наполнения содержанием все еще остается необходимым вспомогательное средство указания.
При систематическом изучении постепенного освобождения смысла предложения от условий речевой ситуации и постепенно возрастающего доминирования символического поля обнаруживается, что предложения S ® P, являясь высказываниями о действительности, во всех науках пользуются самостоятельностью, но по своему репрезентативному содержанию никогда не могут полностью обойтись без структурных данных указательного поля в той степени, насколько они в строгом смысле слова остаются высказываниями о действительности, экзистенциальными высказываниями, а не берут на себя ни с того ни с сего амплуа чисто понятийных предложений. Но при этом следует иметь в виду как имплицитные, так и эксплицитные отношения. Пример о смерти папы римского не содержит эксплицитного «теперь», но имплицирует отношение говорящего к газетному Теперь. Утверждать, что со всеми экзистенциальными высказываниями истории и физики, в сущности, дело обстоит точно так же, очевидно, было бы преувеличением. Это представляет интерес для теории познания и с языковой точки зрения верифицирует тезис Канта о том, что понятия пусты без наглядности и ведут к «пустому» знанию. Кант не утверждал, что такое «пустое» познание, проникновение в суть при помощи моделирования бессмысленны или излишни при построении эмпирических наук; это не входит также и в наши намерения.
Но оставим все рассуждения о теории познания и остановимся на задаче теории языка — указать языковые средства решения, исходя из выражений, тесно связанных с системой субъективной ориентации «здесь-сейчас-я». Простейшее из них — расширение той, концентрирующейся вокруг точечного Origo этой системы сферы, которую можно определить при помощи указания. Герой автобиографических произведений и романов, написанных от первого лица, на протяжении многих томов говорит «я», и мы понимаем его так же хорошо, как если бы он вместо «я» каждый раз использовал имя собственное и все повествование велось в третьем лице единственного числа. Мы понимаем его, поскольку все изображаемые события происходят в расширенной таким образом сфере «я». То же самое относится к области «здесь» и «сейчас», которую так же могут заменить имена собственные, например «Вена» и «послевоенное время». Существуют газетное «теперь», историческое «сейчас», геологическое «сейчас» и др. и аналогично расширенные сферы «здесь».
Претензии повествовательного языка повседневного общения и языка исторического описания, притязания на освобождение смысла предложения от жесткой связи с указательным полем удовлетворяются тем самым в значительной степени. Почему же? Так как (и в той мере как) повествование выходит за заданные тем самым пределы. Обычно во всех эпических и исторических рассказах важную роль играют хорошо отрегулированные перенесения. Сказка, следуя определенным стилистическим канонам, начинается с траспозиционного клише: жил-был однажды; историк назовет время несколько более точно и укажет при этом место. Перенесенения — это второе средство освобождения языковых выражений.
Если сфера предварительно называется именами собственными: «Париж, революция. Наполеон I» — или задается как невысказанная предпосылка, в речи осуществляются перенесения внутри самой сферы и из нее в другие сферы так же незаметно, как перенесения при скачках кинокамеры, о которых речь пойдет позднее. Экспозиция: генерал Наполеон возвращается из Италии в Париж. Мы находимся вместе с ним и понимаем дальнейшее повествование, исходя из его «здесь, сейчас я». Или возьмем случай из жизни: женщина из народа сообщает о «нем» и его упреках к ней; по ходу ее живого рассказа слово «я» постоянно перемещается при изображении недавней супружеской сцены, в данный момент оно должно интерпретироваться с ее позиции, а в следующий — с его. В эпике это явление принято обозначать как чередование повествовательной и прямой речи: «Я принес из дому деньги» (это утверждение касается меня) и «Я измучился» (это о нем самом). При отсутствии точного механизма изменения точки зрения речь этой женщины была бы непонятна слушателю, но благодаря этому механизму сочувствующй получатель сообщения понимает ее. Посмотрим, является ли следствием перенесения освобождение и как это происходит.
3. Экспозиция и субъект
Упоминание экспозиции не случайно. В рассматриваемых примерах она приводилась до предложения, а что случилось бы, если бы она была вовлечена в предложение? Имена собственные «Гейдельберг» или «Боденское озеро» обозначают неподвижные объекты, к которым, по сути дела, должен прийти Магомет, чтобы получить представление о семантическом наполнении этих имен. Если это осуществилось и для слушателя, который бывал там, а теперь находится в другом месте, всплывет имя собственное как субъект предложения, вступает в силу tо-дейксис к воображаемому, и уже более или менее подготавливается освобождение смысла предложения от условий конкретной речевой ситуации; тот, кто переносится к месту происшествия в воображении, может забыть, откуда он был сюда перенесен. Я привожу эти соображения, Во-первых, для того, чтобы воздать должное некоторым теоретикам языка, непосредственно определившим S как экспозиционный член предложения (из них наиболее последовательным был Ф.Вегенер). Во-вторых, для того, чтобы в определенном месте системы ввести в нашу репрезентацию еще один очень важный момент — десубъективацию человеческого языкового выражения.
Словосочетание «идет дождь» без вступления воспринимается в речевой ситуации как характеристика погоды; в этот момент дождь идет там, где находится говорящий, to-дейксис указывает на положение вещей в области «здесь — сейчас» говорящего. При добавлении экспозиции «на Боденском озере» происходит шаг к освобождению: «На Боденском озере идет дождь» — это расширенное словосочетание может быть произнесено в любом месте, его смысл в значительной степени отделен от ближайшего to-дейксиса в рамках речевой ситуации.
Возможно, такая структура предложения чаще встречается в языках с более богатой и доминирующей системой локализующих падежей, чем в индоевропейском. Экспозиционная формула адекватна, если в предложении достигается перенесение-освобождение подобного рода, но она недостаточна и неадекватна там, где в предложение встроены другие символические поля и благодаря им становятся возможными другие шаги к освобождению. В индоевропейских языках предпочитается акциональная модель мира, и в рамках этой модели важнейшим шагом к освобождению остается необычное перераспределение ролей в пользу так называемого третьего лица: Гай действует не только, когда он убивает льва, но и когда он видит и слышит. В широчайшем смысле слова он действует, возможно, даже и тогда, когда он сидит или просто живет. Но оставим последний вопрос открытым. Когда Гай сидит или «живет», символическое поле может несколько модифицироваться: Он жил в Риме. Гай подвергается воздействию, когда его согревает солнце, когда его любит друг и ненавидит враг, когда его выбирают консулом. Но как бы то ни было, если в латинском предложении Гай выступает
в качестве S, смысл этого предложения отрывается от hic и nunc говорящего, как и наша характеристика погоды благодаря экспозиции «на Боденском озере». Однако возможно и другое решение: мне как слушателю не нужно разыскивать Гая в определенном географическом пункте, как, например, Гейдельберг (когда мне показывают, где идет дождь), Гай может прийти ко мне в воображении, как гора к Магомету, или остаться на своем месте; в девяноста случаях из ста от этого ничего не зависит, даже если Гай — некто, не имеющий определенного места в мире и не связанный с определенным столетием. Существенно лишь то, что он утвержден на роль субъекта действия, которое исходит от него или производится над ним. Гай становится persona tertia индоевропейских языков. Независимо от продолжения — «necat», «necatur» или «est» — язык выбирает Гая в качестве persona tertia, носителя роли в событии, выделенном в речевой ситуации. Когда речь начинается с номинации Гая, открывается символическое поле такого рода, которое было описано нами в главе об индоевропейской падежной системе.
4. Безличные предложения
С лингвистической точки зрения выражения es regnet, es donnert считаются безличными. Формально третье лицо представлено также и в безличных предложениях, что противоречит названию, данному им грамматистами. Но мне кажется, что термин «безличность» правомерен на более глубоком уровне, несмотря на то что ему противоречат, например, мифологическая фантазия римлян и облик Юпитера Громовержца. Индоевропейские лексемы, обозначающие погоду, всего лишь замаскировавшиеся, а не полноценные индоевропейские глаголы; это событийные слова, требующие иного символического поля, нежели наши глаголы. Ведь не вопрос «кто?», а «где?» и «когда?» рассчитаны на такое продолжение в выражении es regnet, которое освободило бы его от эмпрактического употребления и возвысило до самостоятельного предложения, включающего все, что имеет отношение к его семантическому наполнению. Там, где вместо наших глаголов в языке доминируют такие событийные слова, экспозиционная формула предложения наиболее актуальна; ведь в этих предложениях истинное S действительно называет ситуацию, в которой происходит событие. Истинное S ситуативно не обусловленного предложения о дожде заключено в определении «на Боденском озере». Если же оно отсутствует, выражение es regnet ситуативно детерминировано.
Европейские логики, начиная с Гербарта, находились на верном пути, занимаясь поисками отсутствующего в языке субъекта безличных предложений, но они были не правы, ставя знак равенства междуискомым и S в глагольных предложениях. Содержание характеристики погоды, о которой идет речь, глобально (нерасчлененно) обозначается, а не только строится при помощи событийного слова es regnet; добавление «на Боденском озере» указывает позицию, с которой названное может описываться to-дейктически. В немецком языке подобным образом могут использоваться любые глаголы: es spukt «привиделось», es wird getanzt «танцуют» (безличные предложения среды). Ближайший вопрос, касающийся дополнения, и здесь требует предоставления ситуативных данных. Если, называя, сказать, где и когда являются привидения или танцуют, то стимулируется перенесение и определяется область локализации соответствующего явления, доступная мысленному дейксису1.
Наряду с высказываниями о погоде безличные предложения субъективного состояния глобально обозначают переживание и добавляют в одном из косвенных падежей соответствующие личные местоимения: taedet те, pudet me, piget me (alieuius rei), mich ekelt, mir graut. Вопрос об употреблении mir, mich или meiner вторичен. Прежде нужно задуматься, почему в латинском вместо necor, necaris параллельно не образуются безличные предложения necatur mihi, necatur tibi, конструкции, которые были бы возможны и даже неизбежны, если бы, как в безличных предложениях, первоначально глобально названное событие убийства должно было мыслиться как относящееся к лицу, определяемому речевой ситуацией, то есть к объекту Я-дейксиса или Ты-дейксиса. Но этого не наблюдается в символическом поле истинно глагольного предложения, здесь мы имеем дело с расчлененным описанием рассматриваемого положения вещей с эксплицитным распределением ролей.
Тем самым мы снова естественным образом сталкиваемся с проблемой различных символических полей в различных языках. Она была поставлена, но не получила решения в конце третьей главы и здесь тоже не может быть решена чисто дедуктивно, без предварительной подготовки. Все же, как мне кажется, мы продвинемся вперед, если нам удастся верифицировать на материале родного языка первую дихотомию. Общая схема S ® P может сохраниться, поскольку в наших рассуждениях она только указывает на наличие в синтеме двух различных по функциям членов. Эта дифференциация функций выглядит иначе в наиболее известном нам глагольном предложении и в ситуативно не зависимом безличном предложении. Не случайно у логиков, ориентирующихся на индовропейские языки, вызывали удивление безличные предложения, которые они интенсивно изучали в течение нескольких десятилетий XIX в. Самый полный обзор предлагавшихся решений представлен в «Логике» Б.Эрдманна. Главная проблема состояла тогда в том, что представляют собой безличные предложения — предикат с отсутствующим субъектом или субъект с отсутствующим предикатом. Существуют сторонники обеих точек зрения. Es в немецком и il во французском, не имеющие языковых аналогов в латинском, с полным правом воспринимались обеими партиями не как функционирующая в языке persona tertia, а как «безличный» маркер, занимающий вакантную позицию в поле предложения. Сам Эрдманн признает себя приверженцем «предикатной» концепции и в духе древнеримского мифа о Юпитере Громовержце добавляет в качестве причины названных явлений природы (грома или дождя) нечто подразумеваемое, но не названное: «нечто» (вместо Юпитера) вызывает явление, воспринимаемое нами и получившее языковое выражение.
Тщательный критический анализ позволяет найти два недостатка в дискуссии логиков, начиная с Гербарта и кончая Эрдманном: во-первых, они оказались в плену единственного известного им основного типа индоевропейского предложения и, Во-вторых, они сравнивали поэтому несовместимое. Действительно сопоставимые предложения не «Идет дождь» и «Гай спит», а «Идет дождь на Боденском озере» и «Гай спит», поскольку только эти два последних предложения приблизительно в одинаковой степени не зависят от условий речевой ситуации (симпрактически свободны). Что касается того шага к освобождению, который мы делаем при переходе от предложения «Идет дождь» к «Идет дождь на Боденском озере», то можно утверждать, что именно указание экспозиции обеспечивает освобождение. При сопоставлении изолированного предложения «Идет дождь» с искусственно изолированным предикатным словом вроде necat делается очевидной их различная потребность в дополнении: первое прежде всего нуждается в ответе на вопрос «где?» (и «когда?»). Если его предоставляет язык, метеорологическое событие вводится в ситуацию, в которой оно становится дейктически достижимым. А изолированное грамматически оформленное слово necat, напротив, в первую очередь предполагает вопросы «кто?» и «кого?», то есть требует языкового дополнения, уточняющего положение вещей.
Если с этой точки зрения еще раз взглянуть на выражение «Идет дождь», то оно покажется нам нерасчлененным (глобальным) описанием положения вещей. Не следует полагать, что языковое изображение события «дождь» оказывается неполным в том же смысле, что и описание действия «убийство» посредством изолированного слова necat. Вполне понятно, почему Брентано пытался продемонстрировать теорию одночленности элементарного суждения именно на примере безличных предложений. Только исходя из механизма репрезентации, можно установить, что выражение es regnet в каждом случае употребления требует восполнения, так как оно либо может быть понято на основе эмпрактической «достройки», либо требует экспозиции, чтобы приобрести самостоятельность (по своему значению) и освободиться от речевой ситуации. Основываясь на анализе эпизода смерти льва, приведенном на с. 225 и сл., можно еще раз констатировать, что благодаря соответствующим дополнениям к pluit и necat в языках мира обнаруживаются два широко распространенных структурных типа предложения. Один из них закономерно и однозначно приводит к падежу так называемой внешней детерминации или предложным выражениям «на Боденском озере» и др., а другой — к падежу так называемой внутренней детерминации.
Сохранение одного и того же символа S ® P для обеих форм выражения — вопрос чисто терминологической целесообразности. Можно представить себе, например, падеж S, который бы вполне заслуживал этого названия и тем не менее был бы бесспорным экспозитивным падежом, то есть падежом, отличным от нашего номинатива. Можно представить себе также класс или классы явных предикатных слов, которые бы синтаксически существенно отличались от наших глаголов, но, однако, подобно глаголам, символизировали события и потому должны были отграничиваться от слов, обозначающих предметы.
5. Persona tertia
В любом случае мы в целом понимаем, что потребность в освобождении репрезентативного содержания речи от актуального указательного поля возникает в нарративной речи. Одноклассные системы дейктических призывов можно считать первым этапом великого процесса эволюции человеческого языка. Но в дальнейшем однажды появилась потребность включить отсутствующее, то есть освободить высказывания от ситуативной зависимости. В языке, на котором мы говорим, даны средства такого освобождения для двух основных случаев. Высвобождение языкового высказывания из указательного поля наглядной демонстрации в нашем собственном языке начинается или в локально-темпоральной сфере, когда вводится специальный назывной знак, замещающий первоначально не оформленный (по причине ситуативной определенности) здесь-сейчас-дейксис (безличные предложения), или с первоначально также не оформленного (опять же по причине ситуативной заданности). Я-дейксиса (глагольное предложение). Ни один дорожный указатель не обозначает эксплицитным образом здесь, хотя он указывает именно отсюда. Ситуативно обусловленные речевые высказывания человека (такие, как Без пересадки пассажира трамвая) с полным правом лишены избыточных здесь, сейчас и я, хотя они должны трактоваться именно с этих позиций. Для чего же в высказывание вводятся знаки я, ты, он, как это регулярно происходит в индоевропейских глагольных предложениях (amo, amas, amat)? Что этим достигается?
В высшей степени примечательное индоевропейское местоимение он (она, оно) психологически никак не сопоставимо с я и ты — знаками отправителя и получателя сообщения, — но именно на примере третьего лица легче всего понять появление я и ты в репрезентативном глагольном предложении. Еще раз повторяю, что все три местоимения совершенно избыточны в таких высказываниях, как es regnet. Для чего же они вводятся в репрезентативные глагольные предложения? Образуем три предложения: Amo te, Amas те, Amat Caius Camillam «Люблю тебя, любишь меня, Гай любит Камиллу». В первом и во втором предложениях расчлененная ситуация любви простейшим образом соотносится с расчлененным актуальным речевым действием. Ситуация любви, так сказать, проецируется на актуальное речевое действие. В любви два партнера, так же как и в актуальной речи. Отправитель и получатель сообщения определяются дейктически. Они фактически указываются, и при этом дается понять, что они идентифицируются с партнерами любви и как это происходит. Вряд ли стоит еще рассуждать об этом, дальнейшие разъяснения были бы полезны лишь в том случае, если бы они описывали модели предложения других языковых семей с существенно отличающимися способами проецирования. Языки с чисто локализующей репрезентацией могли бы проецировать событие на позиции речевой ситуации. Любовь излучается из места отправителя здесь к месту получателя сообщения там (где ты находишься), как если бы в латыни при amatur (любится, любят) употреблялось hinc istuc в одном случае или istinc huc — в другом. С тем же успехом могла бы использоваться конструкция с инструменталисом-дативом, как в специально сконструированном нами примере Caio nex leoni: amatur те (инструменталис) tibi (dativus commodi). Короче говоря, все это возможно при проецировании описываемой ситуации на актуальную речевую ситуацию.
Новую страницу открывает третье индоевропейское предложение Amat Caius СатШат. Ведь здесь к двум естественным носителям роли актуального речевого действия примысливается и to-дейктически определяется (где-либо) третий носитель роли: amat. Для чего же? Чтобы в дальнейшем поставить этого сконструированного носителя роли на одну доску с участниками речевой ситуации, указываемыми при помощи Я-дейксиса и Ты-дейксиса. На него любовь может проецироваться так же, как и на отправителя и получателя сообщения: он любит меня, он любит тебя; я люблю его, ты любишь его. То, что третий носитель роли не только называется в индоевропейских предложениях (как Гай), но и указывается флексией t в amat, можно объяснить, исходя из тех же языковых потребностей, из которых вытекает присоединение к личной форме глагола показателей первого и второго липа (или отдельных слов я и ты). Если я не ошибаюсь, источник общего введения ролевых указательных знаков следует искать там, где язык выходит за пределы актуального и используется для рассказа о неактуальном. Независимо от драматического или эпического изображения отсутствующего в обоих случаях языковой репрезентации необходимо маркировать место или лицо, если при проецировании отсутствующего придерживаться координат речевой ситуации. Наши языки придерживаются этого принципа почти повсеместно и используют систему личных знаков, расширенную при помощи третьего лица в соответствии с предпочитаемым символическим полем — активной конструкцией.
Строго говоря, ни одно индоевропейское предложение с личными формами глагола полностью не свободно от указания и всегда обладает указательным знаком в виде личного суффикса глагола. Однако уже на примере amo te можно наблюдать первый шаг к освобождению от жесткой связанности смысла предложения с тем, что доступно наглядному указанию (an das ad oculos Demonstrierbare).
Ведь сферы я и ты обычно расширяются: любящий и любимый, как правило, вместе со своей любовью живут дольше, чем данная речевая ситуация, что и отражено в предложениях Amo te или Amas те. Нарративное настоящее охватывает неопределенную сферу «сейчас», в которой пребывают и продолжают пребывать сейчас говорящий и сейчас слушающий.
Но освобождение от указательного поля гораздо более заметно в нашем третьем предложении. Неопределенное он в amat связано с актуальной речевой ситуацией лишь постольку, поскольку оно принадлежит к сфере «не-я» и «не-ты» говорящего. «Он» не является ни отправителем, ни получателем сообщения, это именно tertius, который мыслится как объект to-дейксиса. По крайней мере таково правило. Если когда-нибудь Гай устно или письменно признается Камилле в любви, тем самым он уже совершит языковую объективацию и допустит в формуле исчезновение знаков отправителя и получателя сообщения, как и любых других лиц, не имеющих отношения к делу. Это становится возможным благодаря введению назывных слов «Гай» и «Камилла», в которых реализуются полевые знаки. Таким образом, дело не ограничивается неопределенным указательным знаком он (t в amat); указанное, кроме того, и называется. В наших языках объект действия, к которому относится слово в объектном падеже (СатШат), обозначается вообще не при помощи указания (как в других языках, расточительно использующих местоимения), а только посредством номинации. В системе координат актуального речевого действия от целой (более древней) проекции описываемой ситуации остается только to-дейктический знак третьего лица. Кроме того, сохраняется категория действия для самого репрезентируемого.
Тем самым в поле предложений, обозначающих факты, достигается максимальное освобождение смысла от условий речевой ситуации. Конечно, логик подумает совсем о другом, например о том, что в нашем примере имена собственные нужно заменить именами класса, получившими научные определения, или о том, что вместо временной человеческой любви в предложениях S® P в языке должны отражаться естественнонаучные истины более общей (вневременной) значимости. Согласимся и не будем возражать. В самом деле, ведь и донаучные сентенции, такие, как «Капля камень точит», претендуют на более общую значимость, чем пример о любви смертного Гая. Но ведь речь идет не об этом, а о том, может ли наш язык быть еще более объективным, представлять ситуацию еще более независимо от условий речевой ситуации. Ответ будет отрицательным. Указательный знак третьего лица ничему не мешающий придаток, который может отпасть и фактически отпадает, например в безглагольных коррелятивных предложениях. Но, вообще говоря, в естественном языке предел эмансипации достигается за счет номинации, используемой вместо какого бы то ни было указания. Еще большей «десубъективации» предложений можно ожидать от эксплицитных дефиниций употребляемых назывных слов, раскрытия привычных импликаций и более однозначного, чем в естественном языке, синтаксиса1. Подчеркнем, что все это относится к предложениям о действительности, и ни к чему иному.
6. Абсолютно свободные от указания предложения логики
Последнее, что можно сказать о предложении без указательного поля, подводит нас к логике. С чисто языковой точки зрения математические равенства «дважды два — четыре», «а + b = b + а» и образцы логической аксиоматики «А есть А» не слишком отличаются от предложений о действительности, но тем не менее они должны быть особо выделены в теории языкознания. При этом не стоит забывать, что каждый говорящий в детстве усвоил и, постоянно тренируясь, запомнил значение всех назывных слов, опираясь на прямое или косвенное указание предметов и ситуаций. При столь же широкой интерпретации дейксиса, как у греков, можно точно доказать это утверждение. Тот, кто, будучи адептом науки, считает, что все может быть в конечном счете решено путем введения в логистику новых символов, сталкивается с вновь возникающим при обучении to-дейксисом: «Посмотри-ка! Знак на доске, на странице книги используется нами как символ того-то и того-то». Аналогичное явление происходит, например, при наделении значением всех символов, и без этих указательных вспомогательных средств практически ни одна символическая система не годится для интерсубъектного общения. Но пуповина, которая при овладении научной символикой связывает последнюю с естественным языком, питающим ее и позволяющем ей развиваться, кажется впоследствии, так сказать, перерезанной.
Я сказал, что так кажется; на самом деле нужно провести исследование, чтобы потом решить, может ли в рамках теории языка быть доказана иррелевантность to-дейктических учебных вспомогательных средств для семантической структуры в высшей степени формализованного логического репрезентативного предложения S ® P. Пристально вглядевшись в предложения логики, можно заметить то, что менее «строго» попутно уже обнаружила аристотелевская логика в свои звездные мгновения и что может только повторить современная логика на более высокой ступени абстракции: в логике репрезентация при помощи таких знаковых систем, как язык, рефлективна. Логика размышляет о структуре языкового репрезентативного механизма и формирует предложения, проясняющие конструктивные условия всех простых и сложных системных образований и всех операций, при помощи которых они выводимы друг из друга, например предложение о том, что многократно употребленное А идентично себе и должно оставаться таковым в ходе любого доказательства.
Вот и все; большего нельзя требовать ни вообще от логики, ни от какого-либо относящегося к ней, так сказать, абсолютно свободного от указания предложения S ® P. Многие или даже все предложения логики и (как многие полагают) тем самым математики могли бы относиться к этому типу; по крайней мере так утверждают серьезные логики. Следовательно, размышление над условиями системы, самоограничение первого порядка гарантируют далеко идущую иррелевантность to-дейктических средств, играющих вспомогательную роль в познании. Повторяю: в области чистой логики. Предложения, о которых идет речь, встречаются только в чистой логике и в конечном счете могут быть сведены к аналитически очевидным предложениям или просто тавтологиям.
По сути дела, это давно известно формальной логике, которая и учит этому в течение нескольких столетий. За последнее время в одном и том же 1892 г. к сходному убеждению, подготовленному Локком, Юмом и Дж.Ст. Миллем, пришли Алоис Риль, Бенно Эрдманн и Й. фон Крис, различавшие «реальные» и «идеальные» (либо «реальные» и «рефлексивные», или «объективные» и «понятийные») суждения для обозначения особого статуса логических предложений1. На долю логики, по их мнению, приходятся только идеальные (рефлексивные, понятийные) суждения. Простейший путь к пониманию этого тезиса, как мне кажется, открывает старая схоластическая теория суппозиции: если в каком-то контексте ты увидишь лексему «отец», отметь, что иногда это слово используется не как символ определенного производителя детей, а для suppositio formalis воспринимаемого знакового объекта и т.д. В лингвистике, например, его считают существительным. Встретив в логике формулу «А есть А», отметь, что это не детская игра, но высшая формализация смысла предложения, в котором ты должен увидеть один из основных типов предложений языковой репрезентативной системы (а именно идентифицирующее предложение).
Сейчас нам важно только одно — понять, что при интерпретации всех предложений необходимо отличать всегда действующий познавательный дейксис от имплицитно содержащегося во всех высказываниях о действительности и неэлиминируемого предметного дейксиса. Без предметного дейксиса невозможны экзистенциальные высказывания, они имплицитно содержатся во всех предложениях о действительности, то есть и там, где они не получают языкового выражения. Напротив, в чисто понятийных предложениях предметный дейксис совпадает с познавательным, поскольку логические предложения ограничиваются содержанием понятия как такового и не выходят за его пределы. По-моему, это все, что необходимо теории языка при описании своеобразия логических предложений.
|
|
|
Скачать 2.61 Mb.