Институциональная экономика реф. Трансформация формальных и неформальных институтов в России в 90е годы
 Скачать 62.92 Kb.
|
|
Автономная некоммерческая образовательная организация высшего образования «Сибирский институт бизнеса и информационных технологий» Зачетная (экзаменационная) работа (№ семестра) Дисциплина: Институциональная экономика. название дисциплины РЕФЕРАТ (вид работы) Тема: Трансформация формальных и неформальных институтов в России в 90-е годы (Название темы) Выполнил(а): Бектурдиев Охунжон Умидович (Ф.И.О. студента) Экономика ЭН-1520(2) (направление, группа) Проверил(а): _____________________________ (Ф.И.О. преподавателя) _____________________________ (дата) Омск 2022 г. Оглавление ВВЕДЕНИЕ ГЛАВА 1. ФОРМАЛЬНЫЕ И НЕФОРМАЛЬНЫЕ ИНСТИТУТЫ В ТЕОРИИ 1.1 Формальные институты 1.2 Неформальные институты ГЛАВА 2. ОСНОВНЫЕ ПОДХОДЫ К ИССЛЕДОВАНИЮ ИНСТИТУТОВ. 2.1 Основные типы взаимоотношений между формальными и неформальными правилами 2.2 Пессимистический подход. 2.3 Оптимистический подход. 2.4 Реалистический подход. ГЛАВА 3. ТРАНСФОРМАЦИЯ ФОРМАЛЬНЫХ И НЕФОРМАЛЬНЫХ ИНСТИТУТОВ В РОССИИ 3.1 Формальные и неформальные институты. 3.2 Институциональные изменения в условиях переходной экономики 3.3 Цивилизационная матрица в России: траектория и современный вектор развития. ЗАКЛЮЧЕНИЕ СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ. ВВЕДЕНИЕ Социальный институт характеризуется наличием регулярных и долговременных социальных практик, поддерживаемых с помощью социальных норм, имеющих важное значение в структуре общества. В современном обществе наблюдается процесс деинституционализации и появления антинститутов. Этот процесс сопровождается подменой общих правил игры личными взаимоотношениями, массовым неисполнением законов, недоверием к любой власти, кроме самой высшей, широким распространением теневой экономики. В работе предпринята попытка рассмотреть трансформацию формальных и неформальных институтов в России в теоретической и сравнительной перспективе и критически проанализировать некоторые объяснения доминирования в стране «подрывных» институтов. Примечательно характеризует выборы в России, с точки зрения сочетания формальных и неформальных институтов, как избирательный закон сам по себе, так и практика его применения. Он служит не механизмом обеспечения демократической конкуренции, но политическим инструментом, призванным либо не допустить конкуренции, либо сделать её заведомо несправедливой. Иначе говоря, формальный институт выборов, как основы демократии, служит фасадом неформальных институтов электорального авторитаризма, а de facto применявшиеся на выборах «правила игры» формально юридически закрепляли эту практику. Институциональная экономическая теория расширяет микроэкономический анализ, вовлекая в его факторы, которые не учитываются классической микроэкономической теорией. К таковым относятся факторы неполноты информации, не определенности прав собственности, факторы неопределенности (ожидания) и, наконец, факторы различных коллективных действий в ситуации коллективного выбора, которые отличаются от действий в ситуации индивидуального выбора рассматриваемых традиционной микроэкономикой. События августа-сентября 1998 г имели рубежное значение для хода реформирования экономики и для функционирования народного хозяйства. С воспроизводственной точки зрения можно констатировать, что после кратковременного периода депрессивной стабилизации произошли новый срыв в «штопор» инфляции, углубление спада производства, снижение товарооборота и сокращение реальных доходов населения. В институциональном плане налицо было резкое «сжатие» всех видов рынков и полный крах некоторых из них, ослабление многих элементов рыночной инфраструктуры, прежде всего банковской системы, кризис доверия наших граждан и зарубежной общественности к дееспособности российской экономической системы. Актуальность темы подчеркивает тот факт, что для современной России особо важное значение, имеет отработка принципов построения эффективной рыночной системы применительно к особенностям развития государства федеративного типа. Объект исследования, трансформация формальных и неформальных институтов, предмет исследования в России в 90-е годы. Так как, проводимая в течение восьми лет экономическая политика в преобладающей мере служила средством перераспределения власти и собственности, орудием политической борьбы. Цель данной работы определить сущность трансформации формальных и неформальных институтов в России в 90-е годы. Задачи работы: - изучить роль неформальных институтов в перераспределении ресурсов советской экономики, - сопоставить полученные сведения с реалиями современной экономики России. - рассмотреть понятие и проблемы экономических преобразований в 90-е годы в условиях переходной экономики России. ГЛАВА 1. ФОРМАЛЬНЫЕ И НЕФОРМАЛЬНЫЕ ИНСТИТУТЫ В ТЕОРИИ 1.1 Формальные институты По мере становления более сложных обществ происходит движение в направлении от неписаных традиций и норм поведения к писаным законам, осуществляется постепенная формализация правил. Часто при этом формальные институты возникают на основе неформальных правил. Первые писаные кодексы коммерческого поведения стали возможными благодаря существованию множества неформальных правил, которые регулировали жизнь общества на более ранних стадиях развития. Но и позже в традиции общего права действовал принцип: «Judges must find common law» — «Судьи должны найти обычное право». [16, c 53-62]. Судьи в общем праве в соответствии со старинным принципом юриспруденции не могут принимать закон, пока не обнаружат социальную норму, которая заслуживает того, чтобы за ее соблюдением следило государство. Формальные правила включают: 1) политические правила; 2) экономические правила; 3) контракты. Совокупность этих правил организована в виде иерархии. На самом верху иерархии находится конституция, которая представляет собой правило установления других правил. Затем идут законодательные акты парламента и своды законов (гражданский кодекс, уголовный кодекс и т.д.), за ними следуют постановления административных органов, которым государство делегирует подобные правомочия, затем законодательные постановления и распоряжения местных органов власти, а в основании иерархии находятся индивидуальные контракты. Чем выше уровень этой иерархии, тем с большими издержками связано изменение формального правила. Пересмотр индивидуальных контрактов обходится дешевле, чем изменение распоряжения местного органа власти. Сложнее и дороже всего изменение конституции. Подобная организация формальных правил обеспечивает стабильность институциональной структуры общества, которая очень важна для того чтобы институты могли выполнять свои функции: снижать неопределенность, делать поведение людей более предсказуемым. Политические правила определяют в самом общем виде иерархическую структуру общества, процедуры принятия политических решений и устанавливают способы осуществления контроля за политическими процедурами. Экономические правила определяют права собственности, ограничивают доступ других лиц к ресурсам, находящимся в исключительной собственности, и определяют способы использования собственности и получения доходов от нее. Контракты содержат конкретные договоренности об обмене. [10, c 116]. 1.2 Неформальные институты Примеры неформальных институтов- национализм, организации по интересам: рокеры, «дедовщина» в армии, неформальные лидеры в группах, религиозные общины, деятельность которых противоречит законам общества, круг соседей. [6, № 2]. Со 2-й половины 20 века во многих странах появилось множество неформальных организаций и движений (в т. ч. «Зеленые»), занимающихся природоохранительной деятельностью и экологическими проблемами, неформальная организация любителей телевизионной драмы. Эффективность неформальных институтов в регулировании жизни определенного сообщества зависит от ряда условий, в числе которых можно указать на следующие: 1. Размер социальной группы, в которой действуют эти нормы. Чем меньше группа, тем чаще в ней повторяются сделки, тем легче определить нарушителя норм и тем ниже издержки тех, кто подвергает нарушителя наказанию. 2. Величина издержек, которые несет нарушитель, подвергающийся наказанию. Издержки, вызванные остракизмом, обратно пропорциональны уровню дохода. В богатом обществе с развитой системой социального страхования и наличием альтернативных возможностей получения доходов индивиды меньше зависят от расположения определенного сообщества. Оба эти условия — небольшой размер группы и высокие издержки, которые несет нарушитель, подвергающийся остракизму, выполнялись в первобытных изолированных сообществах. Поэтому там система правосудия, основанная на неформальных правилах, была достаточно эффективной. 3. Третьим условием является статичный характер общества, в котором действуют неформальные правила. Если общество меняется быстро, то управление, основанное на нормах, не удовлетворяет потребности общества. Социальные нормы изменяются медленно, и тогда при создании нормы проблема «безбилетника» остро не стоит. Когда издержки изменения нормы малы, тот факт, что лицо, которое меняет норму, не может получить большую часть выгод, не является препятствием для создания нормы. Если же развитие общества становится динамичным, а централизованной власти, которая создавала бы или меняла нормы, нет, то необходимые серьезные изменения норм осуществить сложнее из-за высоких издержек. Американский философ права Харт выделил правила, которые контролируют поведение людей (первичные правила) и правила, контролирующие правила (вторичные правила). Первые правила направляют поведение граждан в их повседневной жизни. Правила второго типа руководят поведением официальных лиц, когда они создают, пересматривают, отменяют или применяют первичные правила. В соответствии с теорией Харта, совокупность первичных и вторичных правил образует право. В отличие от права, среди неформальных правил нет правил вторичных, нет специально предусмотренной процедуры создания, пересмотра или отмены неформального правила. В неформальных правилах нет конституции или судьи. Человек, который хочет изменить обычай, должен использовать имеющиеся под рукой средства, чтобы убедить других членов общества следовать иной норме. В обыденном сознании неформальная экономика ассоциируется с уличными торговцами, им же посвящены и многие исследования. Однако если мы определяем формальную экономику как любые зарегистрированные экономические трансакции, то неформальная экономика включает в себя все экономические трансакции, которые не фиксируемы, не лицензируемы, не облагаемы налогами и не регулируемы законами и формальными правилами. Таким образом, неформальная экономика имеет не только видимый компонент вроде уличных торговцев, но и невидимую часть, в рамках которой индивидуумы вовлечены в неофициальную деятельность по оказанию услуг друг другу в обмен на деньги или другие товары, или услуги. В таком понимании неформальная экономика присутствует в повседневной жизни представителей всех социальных групп современного индустриального общества. Например, неформальная экономика имеет место, когда друзья оказывают друг другу услуги, не требуя за это денег (скажем, сидят с детьми), или, когда малый бизнес или независимые контрагенты согласны осуществлять проплаты, минуя формальные записи. Продажа гаражей и «блошиные» рынки, покупка машины у соседа — это все примеры неформальной экономики. Но если даже американцы, представители различных социальных групп используют неформальную экономику, то неудивительно, что и в России неформальная экономика также растворена в различных экономических нишах. Хорошо известно, что в советский период обмены на черном рынке были необходимой компенсацией недостатка товаров и услуг в формальной экономике. При движении России к рыночной экономике в последнее десятилетие неформальная экономика продолжает играть важную роль в жизни обычных людей, заполняя вакуум недостаточно развитых формальных институтов, обслуживающих формальные экономические трансакции. По мере развития формальных институтов в России формальные и неформальные альтернативы останутся точно так же, как они сосуществуют и в США. Примером параллельных альтернатив служит практика сдачи квартиры в аренду, описанная выше. Кто-то сдает в аренду только через знакомых (используя социальный капитал неформального сектора), тогда как другие пользуются услугами агентств по недвижимости (в формальном секторе без учета социального капитала). [17, c115-118]. Огромный выбор продуктов питания, одежды и предметов быта предлагается на крупных рынках под открытым небом или в палатках, с машин, в киосках, которые размещены в местах транспортных потоков людей (на автобусных остановках, на станциях метро, в подземных переходах). Некоторые точки этой живой и многоликой уличной торговли зарегистрированы как объекты формальной экономики, тогда как другие представляют экономику неформальную. Некоторые киоски и палатки представляют крупную торговую организацию, например, один головной магазин розничной торговли, который имеет массу дистрибьюторских точек, разбросанных вокруг. Часть продавцов зарегистрированы как независимые предприниматели, представляющие лишь сами себя, но включенные в формальную экономику. И хотя многие уличные торговцы формально зарегистрированы, их размещение в публичном месте, размещение на пути движения пешеходов, не спрашивая на то разрешения, определяет их участие в нерегистрируемой неформальной торговле. Эти торговцы оживляют жизнь улиц. Где размещаются официальные киоски, палатки и машины с товарами, там же появляются и другие продавцы. Они раскидывают столы, громоздят коробки или просто держат товар в руках, реализуя ранее приобретенный товар с минимальной торговой прибылью, а также продавая продукты питания, выращенные на своих участках либо приготовленные в домашних условиях (салаты, соусы, соленья), а также изготовленные дома предметы быта (рукавицы, носки и др.). Неформальных уличных торговцев от других постсоветских городов отличает то, что они стремятся не быть «уличными торговцами» в хрестоматийном смысле этого слова. Они обычно не предлагают товар, не нахваливают его, не выкрикивают его цену: как правило, они стоят или сидят за своими столами или коробками и ждут покупателей, лишь изредка отвечая на вопрос о цене или качестве товара. Они являются молчаливыми, но явными участниками неформальной экономики, которая, как бахрома, окаймляет уличную торговлю. Этот пример демонстрирует, что даже при существовании формальных институтов люди продолжают использовать неформальные возможности, и не всегда в силу старых привычек. Иногда участие в неформальной экономике делает более легким и менее дорогим, обставленным меньшими барьерами вход на рынок. Регистрация бизнеса представляет сложную цепь барьеров входа, налоги делают товар более дорогим, что выгодно отличает неформальный сектор. Но регистрация дает ряд гарантий, поскольку власти могут, в принципе, усилить контроль за легальностью торговли, разрешая эту деятельность только для зарегистрированных организаций, хотя власть прибегает к этому крайне редко. [19, c118-134]. ГЛАВА 2. ОСНОВНЫЕ ПОДХОДЫ К ИССЛЕДОВАНИЮ ИНСТИТУТОВ. 2.1 Основные типы взаимоотношений между формальными и неформальными правилами На начальном этапе реформ в России преобладала уверенность в том, что введения формальных правил по образцу тех законов, которые действуют в странах с развитой рыночной экономикой, будет достаточно для того, чтобы направить развитие страны по-другому, более эффективному пути. [18, c120]. Но оказалось, что рыночная трансформация экономики — это гораздо более длительный и сложный процесс. Поменять правила формальные относительно легко, однако принятый закон становится институтом, только если он подкрепляется соответствующим механизмом принуждения к его соблюдению. Кроме того, оказалось, что неформальные правила поменять гораздо сложнее, а экономические результаты зависят не только от формальных правил, но и от действия правил неформальных. Неформальные правила играют независимую от формальных ограничений роль. Исторический опыт говорит о том, что одни и те же формальные правила, принятые в разных странах, приводят к различным результатам, поскольку люди подчиняются действию не только формальных ограничений, но и неформальных правил. При принятии формального правила необходимо учитывать взаимодействие между новыми формальными правилами и существующими неформальными правилами. Если формальные правила не вписываются в действующую систему правил неформальных, то они просто не будут выполняться. Серьезные ошибки, которые были сделаны промышленно развитыми странами в их программах помощи развивающимся странам, возможно, и возникли как раз вследствие недостаточно полного понимания взаимоотношений между формальными и неформальными институтами. Изучение взаимодействия между формальными и неформальными правилами, между законом и нормами, действующими в обществе, имеет особое значение, поскольку позволяет давать более точное объяснение поведению людей и более надежно предсказывать последствия правовых норм. В тех сферах, где неформальные правила управляют человеческим поведением, невозможно правильно оценить юридическое действие формальных, поддерживаемых государством правил, не поняв действующие неформальные правила. В правовом анализе социальные нормы важны по целому ряду причин. Порой неформальные правила регулируют поведение независимо от действующих правовых норм и это приводит к тому, что правовые нормы становятся в этом случае незначащими. Правовые нормы могут облегчить или, наоборот, сделать более сложным принуждение к соблюдению неформального правила, и это может повлиять на выбор соответствующего формального правила в зависимости от тех целей, которых стремится достичь государство: хочет ли оно поддержать желательную для общества норму или, наоборот, пытается ослабить действие нежелательного для общества неформального правила. [14, c65-70]. Рассмотрим далее отношения между формальными и неформальными правилами, которые могут быть значимы для правового анализа. Формальные правила могут находиться в гармонии с правилами неформальными. Тесная увязка, соответствие формальных правил неформальным нормам поведения способствуют эффективному функционированию организации или всей экономики. Находясь в гармонии, формальные и неформальные правила взаимно усиливают друг друга. В этом случае трудно провести границу между формальным и неформальным механизмами принуждения. Примером подобного взаимодействия могут служить нормы поведения, осуждающие воровство, которые для большинства людей становятся внутренним убеждением, и соответствующие нормы уголовного кодекса, направленные против подобного поведения. Иногда принятие формального правила помогает усилить общественное принуждение к соблюдению этого правила, которое прежде было неформальным, и не возникает потребности в каком-либо специальном механизме принуждения к исполнению вновь принятого формального правила. Так, во многих штатах Америки приняты постановления, запрещающие курение в общественных местах, например, в аэропортах. Официальные лица практически никогда не следят за соблюдением этих правил. Однако эти постановления вывешиваются в аэропортах, видимо, это напоминание о формальном характере правила побуждает граждан к тому, чтобы следить за соблюдением этих правил. Зная о наличии контроля со стороны общественности, курильщики подчиняются этим правилам. Можно привести другой пример. В г. Беркли, штат Калифорния, городские власти приняли постановление, которое требует от владельцев собак, чтобы те убирали за своими питомцами на улице. [7, c160]. Принятие этого постановления прояснило весьма неопределенные социальные нормы вежливости, и люди стали более активными в защите норм вежливости. Видимо, легче сказать: «Подчиняйтесь закону», — чем сделать замечание владельцу собаки, что тот ведет себя невоспитанно. Принятие постановления усилило частную защиту нормы и изменило поведение владельцев собак. В этом случае закон решает проблему без участия формального принуждения к соблюдению правила. Кэсс Санштейн назвал подобную функцию формальных правил экспрессивной: «делая заявления», закон может усилить неформальное правило, которое оно воплощает, или ослабить неформальное правило, которое оно осуждает. Подобные формальные нормы в редких случаях опираются на административные или уголовные санкции, однако они подают сигнал о подобающем поведении и вселяют ожидание общественного осуждения и стыда в тех, кто не соблюдает установленную норму поведения. Закон в этих случаях напоминает о социальном значении действий нарушителей: те, кто курит в общественных местах или не убирает за своей собакой, демонстрируют неуважение или даже презрение к другим людям. Интересное и сложное взаимодействие между неформальными и формальными правилами возникает, когда формальные правила и неформальные нормы поведения принуждают людей к разным видам поведения, которые, однако, оказываются совместимыми друг с другом и служат достижению одной социальной цели. В качестве примера можно привести норму общего права, направленную против воровства, которая запрещает брать вещи, принадлежащие другим лицам, но действует лишь в случае намерения лица, взявшего эту вещь, присвоить ее навсегда, т.е. на постоянной основе лишить собственника его имущества. Одновременно с этой нормой права среди соседей или коллег по работе действует социальная норма, запрещающая брать чужие вещи без разрешения даже на время. Именно соседи и коллеги по работе могут убедить суд, что они взяли чужую вещь во временное пользование, имея намерение вскоре вернуть ее, и поскольку социальная норма действует только в отношениях между соседями и коллегами по работе, то сочетание формального и неформального правил может обеспечить разумную безопасность личного имущества. Каждое из этих правил само по себе является недостаточным для этого — норма права допускает временное пользование чужим имуществом, а социальная норма может оказаться слишком слабой и не способной удержать соседей от соблазна взять чужое имущество в постоянное пользование. [3, c83-91]. Конечно, нормы уголовного права могут запрещать даже временное пользование чужим имуществом, что предусмотрено в некоторых юрисдикциях, и этого будет достаточно, чтобы удержать людей от подобного поведения. Но если законодатель желает применять уголовное наказание только в отношении тех правонарушений, для которых оно строго необходимо, тогда именно поддержка со стороны неформальных правил, которые ограничивают определенное нежелательное для общества поведение, может объяснить, почему нормы общего права не запрещают временное завладение чужим имуществом. Формальные и неформальные правила могут быть не согласованы друг с другом, в этом случае люди будут действовать, руководствуясь неформальными правилами. Формальные и неформальные правила при этом существуют как параллельные системы общественного контроля, действующие независимо друг от друга. Неформальные правила могут полностью контролировать поведение людей, не оставляя места для правила формального, поэтому выбор того или иного формального правила никак не повлияет на поведение людей. При подобном взаимоотношении между формальными и неформальными правилами любые попытки усовершенствовать формальное правило приведут к ненужной трате ресурсов. Именно такое взаимодействие между правовыми и социальными нормами обнаружил Роберт Элликсон, проводивший исследование о том, как сельские жители округа Шаста в Калифорнии решают споры об ущербе, который причиняет владельцам земельных участков свободно пасущийся скот. Он установил, что для решения споров жители графства почти никогда не обращаются в судебные органы, а предпочитают опираться на развитую структуру неформальных ограничений. Неформальные нормы в округе Шаста, которые регулируют решение споров о потраве скотом посевов, возникают и сохраняются не в тени закона, а в полном неведении о нем. Формальные правила могут противоречить неформальным, находиться с ними в конфликте. В этом случае неформальные правила подталкивают людей к сопротивлению правилам формальным. Подобное состояние конфликта между различными группами правил наиболее отрицательно сказывается на развитии экономики или организации, поскольку в этом случае значительно возрастают издержки контроля и принуждения к исполнению формальных правил. Примером здесь может служить формальное правило, обязывающее людей сообщать о незаконных действиях своих коллег, которое вступает в противоречие с неформальным правилом, осуждающим доносы на сослуживцев и обязывающим хранить молчание. Другим примером могут служить попытки законодательно запретить практику чаевых, которая начала складываться на рубеже XIX и XX столетий. Обычай давать чаевые считался унизительным и безнравственным и рассматривался как удар по демократии, поэтому по всей Америке законодательные органы штатов принимали законы, нацеленные на устранение этой практики и объявлявшие дачу чаевых судебно наказуемым проступком. Однако, несмотря на предпринятые попытки, к 1916 году эта практика окончательно утвердилась в американском обществе. 2.2 Пессимистический подход. Большинство культурных интерпретаций преобладания подрывных институтов в России, да и не только, явно либо имплицитно восходят к классической веберовской типологии легитимного господства. Если преобладание формальных институтов по определению выступает атрибутом рационально-легального господства, то подрывная неформальность преобладает в условиях традиционного господства, элементы которого сохраняются и в современную эпоху. Поскольку неформальные институты, как правило, идентифицируются с обычаями, традициями и культурными ограничениями, то их корни и механизмы негативного подрывного влияния на процессы неформального управления по умолчанию» связываются с эффектами неблагоприятного наследия прошлого, своего рода рудиментами традиционных обществ. Со временем они укореняются в культуре и становятся препятствием на пути институциональной модернизации, поскольку задают самоподдерживающуюся историческую обусловленность и ставят непреодолимые барьеры на пути институциональных изменений в будущем. Согласно этой — глубоко пессимистической — точке зрения, общества, исторически лишенные иммунитета от воздействия подрывных институтов на уровне правильной культуры и устойчивых традиций, могут оказаться их жертвами надолго, если не навсегда. Попытки преодоления врожденных и наследственных патологий их развития если не обречены на неудачу, то весьма затруднительны, и отдельные случаи успешного исцеления от них благодаря терапии в виде социокультурной эволюции служат лишь исключениями, подтверждающими правило. [3, c83-91]. Основой господствующих в науке представлений о культурной обусловленности преобладания подрывных институтов в России (и некоторых других постсоветских странах) служат два (не очень противоречащих друг другу) взгляда. С одной стороны, наиболее влиятельная концепция Ричарда Пайпса рассматривает всю историю России сквозь призму глубоко укорененного неопатримониализма, ключевым проявлением, которого стали проходящие сквозь века отсутствие закрепленности прав собственности (в широком плане включающих и права человека в целом) и произвол государственной власти по отношению к обществу. Это неопатримониальное наследие не удалось преодолеть в ходе многочисленных попыток модернизации страны, и потому исторически сложившиеся подрывные институты обрекают Россию на заведомо антидемократическую, неправовую и неэффективную траекторию развития. Схожие теоретические рамки определяют и повестку дня ряда российских исследователей, склонных рассматривать всю историю России как проявление особого пути развития в духе Русской системы, задающей неправильную траекторию институционального развития страны, либо как вечное противостояние модернизации и традиционализма в духе манихейской борьбы добра со злом. С другой стороны, исследователи отмечали негативное воздействие ленинского наследия коммунистического правления, которое в позднесоветский период повлекло за собой вырождение режимов советского типа в неотрадиционализм, наложивший культурный отпечаток на институциональную траекторию постсоветского периода. Соответственно это наследие сформировало особый социальный тип — советского человека, ориентированного на следование нормам и правилам именно подрывных институтов и не склонного, и не способного к отказу от них. [8] Так или иначе, ключевой причиной преобладания подрывных институтов в России в логике культурного детерминизма выступает исторически укорененный произвол власти, сопровождавшийся репрессивными практиками и вызывавший защитные реакции на массовом уровне. Поэтому распространение в советский период истории России таких подрывных неформальных институтов, как клиенте Подрывные институты и неформальное управление в России, теневая экономика или блат, стало своего рода оружием сопротивления слабых индивидов по образцу явлений, отмеченных Джеймсом Скоттом в Юго-Восточной Азии. Более того, в постсоветский период данная ситуация лишь усугубилась, поскольку подрывные институты неформального управления доказали свою функциональность, став ценным ресурсом адаптации индивидов и организаций в ходе трансформаций 1990-х и 2000-х годов и сопротивления произволу (теперь уже) нового российского государства. Глубоко пораженный этими вирусами общественный организм вырабатывает собственные антитела, не только позволяющие ему адаптироваться к хроническому заболеванию, но и препятствующие ослаблению подрывных институтов вне зависимости от политических и институциональных изменений. Исходя из представлений о том, что культурное наследие детерминирует социальное поведение, делается вывод о том, что подрывные институты в России демонстрируют свою неустранимость, а их преобладание в неформальном управлении с едва ли не фатальной неизбежностью закрепляется политическим устройством общества. Каузальный механизм преобладания подрывных институтов в России может быть описан в категориях отсутствия спроса на право со стороны потребителей этого общественного блага — как индивидов, так и организаций — в силу низкого уровня доверия к государству и в целом к формальным институтам и глубокой укорененности патронажно-клиентельных связей. Поэтому попытки навязать обществу верховенство права терпят неудачу, и любые попытки его установления бесполезны, по крайней мере, в краткосрочной перспективе. Данные ряда массовых опросов, в которых анализируются установки и ценности россиян, свидетельствуют в пользу этого тезиса. Особенно показательны в этом отношении низкая ценность прав собственности в глазах российских граждан и их стремление к пересмотру результатов приватизации, явно выделяющие Россию даже на фоне других посткоммунистических стран. Однако объяснения преобладания подрывных институтов в России позиций культурного детерминизма уязвимы как эмпирически, так и методологически. Во-первых, данные некоторых массовых опросов Сходные аргументы встречаются и в ходе дебатов о роли неформальных институтов в далеких от России странах Латинской Америки говорят о том, что в плане спроса на право и отношения к негативным проявлениям неформального управления (таким, как неуплата налогов) установки российских граждан вполне сопоставимы с установками жителей стран не только Восточной, но и Западной Европы. [2, c156-160]. Во-вторых, как показывает опыт, орудием слабых в их борьбе за социально-экономические права в России как раз выступают формальные нормы законодательства, а не подрывные институты: судебные иски и шумные публичные компании сопровождали протестные выступления пенсионеров, а также локальные гражданские инициативы. Наконец, в-третьих, исследование Тимоти Фрая демонстрирует, что в среде российского бизнеса правовые способы разрешения споров пользовались спросом лишь в том случае, если речь шла о конфликтах предпринимателей между собой; если же стороной конфликта оказывается государство, то бизнес не рассчитывает на успех в судебных тяжбах против него. Эти исследования свидетельствуют отнюдь не об отсутствии в России спроса на право, а о неудовлетворительном предложении формальных норм и правил, которое вызвано, в том числе, разлагающим воздействием со стороны подрывных институтов. Если так, то представление о том, что культурные факторы служат причиной преобладания подрывных институтов в неформальном управлении в России, не выглядит таким убедительным — скорее массовые установки и ориентации можно считать их следствием. Другим дефектом культурного детерминизма при объяснении преобладания подрывных институтов в России служит невозможность осмыслить с его помощью как значимые различия в функционировании тех или иных институтов, так и их динамику. С помощью аргументов наследия не удается ответить на вопрос о том, почему в одних случаях подрывные институты имеют значение, а в других — нет. Примерами в современной России могут служить, в частности, улучшение качества корпоративного управления в ходе приватизации предприятий, динамика институциональной среды бизнеса, повышение эффективности работы налоговых служб, и т. д. Если бы культура обусловливала негативное влияние подрывных институтов в России, то об изменениях такого рода говорить бы просто не пришлось. В более общем плане, если культурное наследие прошлого, раз возникнув, обречено воспроизводиться сквозь века, то ленивые исследователи могут сколь угодно долго повторять те же банальные интерпретации, не ставя преодоление этого наследия в научную, да и в практическую повестку дня. В результате культурные обоснования преобладания подрывных институтов попадают в перечень остаточных категорий, к которым прибегают в тех случаях, когда не могут что-либо объяснить. Согласно им, верховенство права в России не может укорениться вследствие неблагоприятного культурного наследия, а заданная этим наследием исторически обусловленная траектория развития не может быть изменена в отсутствие верховенства права. Наконец, объяснения преобладания подрывных институтов в России с позиций культурного детерминизма уязвимы и политически. Они не только выступают наследием идеологического противоборства времен холодной войны, но также и влекут за собой довольно сомнительные рекомендации. В самом деле, если воздействие подрывных институтов в той или иной стране (включая Россию) в принципе невозможно преодолеть, то страна, которую невозможно улучшить, рано или поздно подлежит уничтожению — подобно тому, как в конечном итоге и произошло с Советским Союзом. Но реализация такого сценария на практике едва ли выглядит желательной для внутриполитических и международных факторов. 2.3 Оптимистический подход. В отличие от пессимистического культурного детерминизма, в рамках которого Россия предстает вечной жертвой неизлечимой наследственной болезни подрывных институтов, государственно-ориентированный подход куда более оптимистичен. Его сторонники видят причиной преобладания подрывных институтов воздействие своего рода посттравматического синдрома в ходе революционной трансформации на фоне распада СССР. Сопутствовавший посткоммунистической революции в России радикальный разрыв с наследием прошлого повлек за собой дискретные институциональные изменения — создание новых институтов страны выступает аргументом как явных апологетов российского политического режима, так и его жестких оппонентов, в то время как тезис о России как нормальной стране в ряде общественных дебатов не находит сколько-нибудь значимой поддержки не укорененных в прежней институциональной среде и потому лишенных механизмов самоподдержания в виде институциональной матрицы. [2, c156-160]. Поскольку этот разрыв в ходе революций сопровождается упадком административного потенциала государства и тех его формальных институтов, которые обеспечивают принуждение к исполнению норм (enforcement), то подрывные неформальные институты неизбежно временно заполняют складывающийся вакуум и выполняют функцию минимизации трансакционных издержек. Их использование позволяет агентам снизить уровень неопределенности и, хотя бы частично адаптироваться к быстро меняющейся институциональной среде. С одной стороны, они служат своего рода обезболивающим средством, предохраняющим от полного краха в ситуации, когда государство оказывается неспособным обеспечить эффективное функционирование формальных институтов. С другой стороны, в этих условиях неформальность подобна швам или гипсовой повязке, позволяющим разорванным тканям срастись, а травмированному организму укрепить свой потенциал для выращивания новых институтов, условия для которых складываются в процессе постреволюционной стабилизации. Преобладание подрывных институтов, таким образом, служит не только условием выживания, но и источником развития, помогая, например, формированию сетей бизнеса в ходе становления капитализма. Негативные эффекты подрывных институтов в этом свете предстают явлением временным и преходящим, чем-то вроде болезни роста, которая может надолго затянуться, но в принципе преодолима при умелом лечении. Такая аргументация, основанная на анализе траектории развития российского государства, выглядит вполне убедительной. Постепенное вытеснение формальных институтов советского государства и замещение их подрывными неформальными было характерно для последних десятилетий СССР в силу усложнения механизмов управления экономикой и ослабления подотчетности нижних звеньев бюрократии из-за непомерно высоких издержек контроля. Крушение коммунистического правления и распад СССР резко увеличили масштаб и скорость ослабления административного потенциала государства, а непреднамеренным последствием процессов демократизации стало возвышение различных агентов, часть из которых не без оснований претендовали на то, чтобы самим выступать от имени государства. Многочисленные примеры фрагментации российского государства в 1990-е годы как по горизонтали, так и по вертикали подтверждают этот тезис. [2, c156-160]. Среди них — захват государства» олигархами, спонтанная передача власти от Центра к регионам, ряд из которых управлялись подобно феодальным вотчинам, замена денежного обращения бартерными суррогатами, обеспечение правопорядка с помощью криминальных крыш, и т. д. Однако по мере того, как российское государство в 2000-е годы восстанавливало утраченный административный потенциал, подобные явления были либо вытеснены на периферию политического процесса, либо легко встроены государством в новую институциональную среду. Так, олигархи утратили контроль над повесткой дня и вынужденно заняли сугубо подчиненное положение в рамках государственного корпоративизма региональные лидеры лишились рычагов власти при принятии решений и оказались в зависимости от Центра и крупных корпораций; криминальные крыши либо легализовались, либо маргинализовались, и т. д. Российское государство, говоря словами Теды Скочпол, вернулось назад, а реализованный в 2000-е годы консервативный сценарий постреволюционной стабилизации раздвигал временной горизонт акторов, столь необходимый для успешного выращивания новых эффективных институтов. Средством преодоления негативных эффектов подрывных институтов служат также и процессы глобализации, способствующие большей открытости постсоветских стран международному влиянию. Эмпирические свидетельства в пользу такого подхода порой выглядят довольно убедительными при анализе отдельных сфер регулирования или секторов экономики России. В частности, Михаил Прядильников в своем сравнительном исследовании смог продемонстрировать, что благодаря укреплению административного потенциала российского государства ряд институциональных преобразований налоговых служб, с одной стороны, и изменения налоговой системы — с другой, в 2000-е годы изменили систему стимулов как налоговых инспекторов, так и налогоплательщиков в России. Подрывные институты в сфере налогообложения оказались ослаблены. Однако другие исследования говорят об ином: усиление в 2000-е годы формальных правил игры в данной сфере привело к тому, что в руках чиновников они выступали орудием селективного применения в целях поощрения одних агентов и наказания других. Напротив, имеется немало свидетельств того, что в условиях сильного государства подрывные институты, возникшие в ходе трансформации 1990-х годов, могут успешно мутировать: одни их негативные эффекты сменяются другими, а сами институты инструментально используются правящими группами в своих корыстных интересах. Они выступают как средством решения проблем принципалагентских отношений в условиях вертикали власти», так и орудием борьбы с политическими противниками, о чем свидетельствуют описанные выше случаи Милова и Митрохина. В более широком методологическом плане следует утверждать, что, хотя преобладание подрывных институтов и является атрибутом слабых государств, но само по себе восстановление административного потенциала государства не влечет за собой по умолчанию ни их упадок, ни становление верховенства права. Наоборот, есть немало аргументов в пользу того, что сильное государство может оказаться ничуть не менее опасным препятствием для верховенства права, нежели слабое, если его высокий административный потенциал будет сочетаться с низким уровнем автономии. В этом случае речь идет о становлении препятствующего успешному развитию экономики и общества государства-хищника, негативные эффекты которого могут носить долгосрочный характер, о чем свидетельствуют исследования, выполненные как на историческом материале, так и в ходе анализа современных процессов в развивающихся странах. [2, c156-160]. Таким образом, даже если согласиться с тезисом о том, что подрывные институты выступают побочным продуктом процессов революционной трансформации и неизбежной болезнью роста переходного периода, далеко не всегда сильное государство их успешно излечивает. Российский опыт 2000-х годов скорее говорит о том, что лекарство от преобладания подрывных институтов может оказаться хуже болезни и посттравматический синдром под влиянием сильного государства способен перерасти в хронические заболевания. 2.4 Реалистический подход. В основе подхода к анализу подрывных институтов, который в рамках данной статьи обозначен как реалистический, лежит тезис Дугласа Норта: Институты… создаются скорее для того, чтобы служить интересам тех, кто занимает позиции, позволяющие влиять на формирование новых правил. Влияние этих интересов на подрывные институты и неформальное управление в России процессы институционального строительства при определенных условиях может стать основой укрепления подрывных институтов, призванных увеличивать частные блага отдельных факторов в ущерб интересам общества в целом. Становление подрывных институтов, таким образом, предстает как результат преднамеренных действий, которые можно уподобить отравлению социального организма. Общества со сложившейся конфигурацией основных заинтересованных групп и существующими эффективными формальными институтами обладают иммунитетом к таким отравлениям или хотя бы способны минимизировать их негативные эффекты. Но обществам, вынужденным строить те или иные институты с нуля (подобно посткоммунистическим странам), намного сложнее выработать эффективное противоядие, без которого болезнь может оказаться неизлечимой или даже смертельной. [2, c156-160]. В условиях комплексной посткоммунистической трансформации основными претендентами на роль отравителей институтов выступают рентоориентированные группы интересов, использующие открывающиеся окна возможностей для усиления собственных позиций. Исследователи стран Восточной Европы отмечали в этой связи и сознательное ослабление административного потенциала государств, и раздел постов в государственном аппарате конкурирующими политическими партиями по принципу добычи, во многом напоминавшие аналогичные явления в странах Запада в конце XIX века. Однако в 2000-е годы в ходе расширения Европейского союза давление со стороны ЕС оказалось своего рода противоядием для восточноевропейцев, позволившим им если не избавиться от порчи институтов рентоориентированными факторами, то значительно уменьшить ее социальные издержки. В России, как и в ряде других постсоветских государств, процессы институционального строительства в 1990-е и 2000-е годы по преимуществу носили эндогенный характер, что обусловило отсутствие противоядия, способного ограничить масштабы преднамеренного строительства и укрепления подрывных институтов. Поэтому не приходится удивляться многочисленным примерам, когда факторы, действовавшие в своих экономических или политических интересах, шли по пути умышленного создания подрывных институтов. Аналогичным образом в России протекали разработка и реализация законодательства о выборах, призванного посредством размытых норм ведения избирательных кампаний и разрешения споров обеспечить односторонние преимущества политическим силам, находившимся у власти. Правила доступа к СМИ, механизмы политического финансирования и наложения санкций за нарушение норм, как и их селективное применение, выступали эффективными инструментами в политической борьбе. В частности, выборы могли быть (а могли и не быть) признаны недействительными в случае, если допущенные… нарушения не позволяют с достоверностью установить результаты волеизъявления избирателей. Такие правила открывали весьма широкие возможности для отмены результатов практически любых выборов. [2, c156-160]. После того как в марте 1998 года на выборах мэра Нижнего Новгорода победил аутсайдер-популист с уголовным прошлым Андрей Климентьев, их итоги признали недействительными, поскольку победитель обещал избирателям в ходе кампании повышение пенсий и зарплат, что было квалифицировано как подкуп избирателей». Но в случае оппозиционера Митрохина эта норма законодательства о выборах ожидаемо осталась невостребованной, что вполне отвечало логике электорального авторитаризма в России. Если отдельные case studies позволяют выявить генезис и траекторию эволюции подрывных институтов в различных сферах российской экономики и политики, то систематический сравнительный анализ дает основания для оценки мотивации факторов в процессе институционального строительства. Антон Шириков в своем исследовании бюджетного регулирования в регионах России убедительно продемонстрировал, что ни региональные губернаторы, ни депутаты региональных легислатур не заинтересованы в разработке и соблюдении единых и четких правил составления и исполнения бюджетов. Когда во время обсуждения проектов избирательных законов в 1994 году автор этих строк предложил записать исчерпывающий перечень подобного рода нарушений, дабы исключить произвольную трактовку норм, в ответ один из депутатов разъяснил необходимость принятия именно такой нормы тем, что она даст возможность отменить итоги будущих президентских выборов в случае, если на них победит Зюгановили Жириновский. Подрывные институты и неформальное управление в России оставляющих широкое пространство для маневра норм бюджетного регулирования оказывается выгодно как губернаторам, получающим свободу рук в использовании средств, так и депутатам, получающим дополнительные возможности для торга с исполнительной властью в составе распределительных коалиций. На фоне слабости региональных легислатур и упадка электоральной конкуренции в 2000-е годы сложилась ситуация неэффективного равновесия (lowlevel equilibrium) — никто из значимых политических акторов не был заинтересован в разработке и соблюдении норм, направленных на улучшение качества бюджетного процесса. В результате вместо того чтобы служить каналом для распоряжения общественными благами, региональные бюджеты становились инструментом предоставления частных благ для участников бюджетного процесса. [2, c156-160]. Пример политики регионального бюджетного регулирования говорит и о том, что отравление подрывными институтами способно повлечь за собой устойчивые негативные эффекты, если неэффективное равновесие отвечает интересам значимых акторов и у них отсутствуют стимулы к изменению статус-кво. Исходя из этой логики, следует полагать, что стремление российских властей к отказу от политической модернизации и к замораживанию сложившегося в 2000-е годы неэффективного равновесия в неформальном управлении теми или иными сферами грозит дальнейшим укоренением подрывных институтов. В долгосрочной перспективе такое развитие событий может вести к длительному институциональному упадку, преодоление которого со временем становится все более затруднительным. Возникает своего рода порочный круг: по мере укоренения подрывных институтов снижаются шансы и на эффективность противоядиям со стороны российского государства и общества. Поэтому трудно строить предположения о том, удастся ли в таких условиях социальному организму сегодняшней России рано или поздно выработать иммунитет к данным отравлениям, либо вызванная ими болезнь подрывных институтов окажется неизлечимой для страны. |