[ Радугин ] Хрестоматия по философии. Учебное пособие Согласно Федеральному компоненту Государственного комитета Российской Федерации по высшему образованию

• Название: Учебное пособие Согласно Федеральному компоненту Государственного комитета Российской Федерации по высшему образованию
• Анкор: [ Радугин ] Хрестоматия по философии.doc
• Дата: 27.04.2017
• Размер: 2.51 Mb.
• Имя файла: [ Радугин ] Хрестоматия по философии.doc
• Тип: Учебное пособие; #6036
• Категория: Философия. Логика. Этика. Религия
• страница: 5 из 42

32

Значит, делает то, что могло бы показаться пороком, бе­зумной страстью, своей строгой судьбой и плодоносящей добро­детелью.

Однако наряду с другими, менее значимыми, к понятию философии следует добавить еще один атрибут. Атрибут, кото­рый мог бы показаться слишком очевидным, чтобы заслуживать формулировки здесь. Тем не менее он очень важен. Мы называем философией определенное теоретическое знание, определенную теорию.

Теория есть совокупность понятий, в строгом смысле терми­на “понятие”. И этот строгий смысл заключается в том, что понятие — это определенное высказываемое содержание ума.

То, что нельзя выговорить, невысказываемое или невырази­мое, не является понятием, и знание, заключающееся в невырази­мом видении объекта, будет всем, чем вам угодно, даже, если хоти­те, высшей формой знания, только не тем, что мы преследуем под именем философии.

Если вообразить философскую систему, подобную плотинов-ской либо бергсоновской, которые посредством понятий представля­ют нам истинным знанием-экстаз сознания, при котором это сознание переходит пределы интеллектуального и вступает в непосредствен­ный контакт с реальностью, значит, без посредника и опосредования, каковым является понятие, то, сказали бы мы, они являются филосо­фиями лишь поскольку доказывают необходимость экстаза неэсте­тическими средствами и перестают быть таковыми, как только по­кидают твердую почву понятия, приступая к зыбкой хляби мисти­ческого транса.

Философия есть великая жажда ясности и решительная воля к полуденному.

Ее коренное намерение — приносить к поверхности, объяв­лять, обнаруживать скрытое и завуалированное. В Греции фило­софия начиналась названием aletheia, что значит раскрывание, откровение и девуалирование; в итоге — проявление. И проявлять есть не что иное, как говорить — logos.

Если мистицизм есть молчание, то философствование — вскрывание, обнаружение в великой обнаженности и прозрачно­сти слова бытия вещей, то есть онтология (ontologia). Вопреки мистицизму, философия хотела бы быть секретом, известным каждому.

Возвращаясь, что я и потом буду делать неоднократно, к изы­сканию термина в сравнении с действительной наукой, скажу: если физика есть все то, что можно измерить, то философия является совокупностью того, что можно сказать об универсуме.

Ортега-и-Гассет Х. Что такое философия//
Логос. Вът.1.— 1991. – С. 22-30.

33

1.2. Философия и наука

Л. ФЕЙЕРБАХ

Итак, абсолютный философский акт состоит в том, чтобы беспред­метное делать предметным, непостижимое — постижимым, дру­гими словами, объект жизненных интересов превращать в мыс­ленный предмет, в предмет знания, — это тот же акт, которому философия, вообще знание обязано своим существованием. А не­посредственным следствием этого является то обстоятельство, что начало философии составляет начало науки вообще, а вовсе не начало специального знания, отличного от знания реальных наук. Это подтверждается даже историей. Философия — мать наук. Первые естествоиспытатели, как древнего, так и нового времени, были философами. На это, правда, указывает и автор разбираемо­го произведения, но не в начале философии, как следовало бы, а в конце. В самом деле, если начало философского и эмпирического знания непосредственно совпадает как тождественный акт, то, очевидно, задача философии в том, чтобы с самого начала помнить об этом общем происхождении и, следовательно, не начинать с от­личия от (научного) опыта, но, скорее, исходить из тождества с этим опытом. По мере развития пусть философия отмежуется, но если она начнет с обособления, то она никогда в конце надлежа­щим образом с опытом не объединится, как это все же желательно, — ведь благодаря самостоятельному началу она никогда не вый­дет за пределы точки зрения отдельной науки, она неизменно со­хранит как бы надуманное поведение щепетильной особы, которая боится потерять свое достоинство от одного прикосновения с эм­пирическими орудиями; словно одно только гусиное перо было ор­ганом откровения и орудием истины, а не астрономический теле­скоп, не минералогическая паяльная трубка, не геологический мо­лоточек и не лупа ботаника. Разумеется, это очень ограниченный, жалкий опыт, если он не достигает философского мышления или, так или иначе, не хочет подняться до него; но столь же ограничен­ной оказывается всякая философия, которая не опирается на опыт. А каким образом философия доходит до опыта? Тем, что она только усваивает его результаты? Нет. Только тем, что она в эмпи­рической деятельности усматривает также деятельность фило­софскую, признавая, что и зрение есть мышление; что чувствен­ные органы являются органами философии. Новейшая филосо­фия именно тем и отличалась от философии схоластической, что она снова соединила эмпирическую деятельность с мыслитель­ной, что она в противоположность мышлению, отмежеванному от реальных вещей, выставила тезис — философствовать следу-

34

ет, руководствуясь чувством. Поэтому если мы обратимся к началу новейшей философии, то мы будем иметь перед собой подлин­ное начало философии. Не в конце своего пути приходит философия к реальности, скорее с реальности она начинает. Только этот путь, а не тот, который намечается автором в согласии со спекуля­тивной философией со времен Фихте, есть единственно естественный, то есть целесообразный и верный путь. Дух следует за чувст­вом, а не чувство — за духом: дух есть конец, а не начало вещей. Переход от опыта к философии составляет нечто неизбежное, переход же от философии к опыту — произвольный каприз. Философия, начинающаяся с опыта, остается вечно юной, философия же, опытом кончающая, в конце концов дряхлеет, пресыщается и ста­новится самой себе в тягость...

Фейербах Л. О “начале философии” // Избранные философские произведения. Т.1.— М., 1955. — С. 98, 99.

А.И.ГЕРЦЕН

Положение философии в отношении к ее любовникам не лучше положения Пенелопы без Одиссея: ее никто не охраняет — ни фор­мулы, ни фигуры, как математику, ни частоколы, воздвигаемые специальными науками около своих огородов. Чрезвычайная все-объемлемость философии дает ей вид доступности извне. Чем все-объемлемее мысль и чем более она держится во всеобщности, тем легче она для поверхностного разумения, потому что частности со­держания не развиты в ней и их не подозревают... В философии же, как в море, нет ни льда, ни хрусталя: все движется, живет, течет, под каждой точкой одинаковая глубина; в ней как в госпитале, рас­плавляется все твердое, окаменелое, попавшееся в ее безначаль­ный и бесконечный круговорот, и, как в море, поверхность гладка, спокойна, светла, беспредельна и отражает небо. Благодаря этому оптическому обману дилетанты подходят храбро, без страха истины, без уважения к преемственному труду человечества, работавшего около трех тысяч лет, чтоб дойти до настоящего развития... Впрочем, хоть я понимаю возможность гения, предупреждающего ум современников (например, Коперник) таким образом, что истина с его стороны в противность общепринятому мнению, но я не знаю и одного великого человека, который сказал бы, что у всех людей ум сам по себе, а у него сам по себе. Все дело философии и гражданственности — раскрыть во всех головах один ум. На единении умов зиждется все здание человечества; только в низших, мелких и чисто животных желаниях люди распадаются. При этом надобно заметить, что сентенции такого рода признаются только, когда речь идет о философии и эстетике. Объективное значение других наук, даже

35

башмачного ремесла, давно признано. У всякого своя философия, свой вкус. Добрым людям в голову не приходит, что это значит самым положительным образом отрицать философию и эстетику. Ибо что же за существование их, если они зависят и меняются от всякого встречного и поперечного? Причина одна: предмет науки и искусства ни око не видит, ни зуб неймет. Дух — Протей; он для че­ловека то, что человек понимает под ним и насколько понимает: сов­сем не понимает — его нет, но нет для человека, а не для человечест­ва, не для себя...

Другие науки гораздо счастливее философии: у них есть предмет, непроницаемый в пространстве и сущий во времени. В ес­тествоведении, например, нельзя так играть, как в философии. Природа — царство видимого закона; она не дает себя насиловать; она представляет улики и возражения, которые отрицать невоз­можно: их глаз видит и ухо слышит. Занимающиеся, безусловно, покоряются, личность подавлена и является только в гипотезах, обыкновенно не идущих к делу...

Какую теорию не бросит, каким личным убеждением не по­жертвует химик — если опыт покажет другое, ему не придет в го­лову, что цинк ошибочно действует, что селитренная кислота — нелепость. А между тем опыт — беднейшее средство познания. Он покоряется физическому факту; фактам духа и разума никто не считает себя обязанным покоряться; не дают себе труда уразу­меть их, не признают фактами. К философии приступают с своей маленькой философией; в этой маленькой, домашней, ручной фи­лософии удовлетворены все мечты, все прихоти эгоистического воображения. Как же не сердиться, когда в философии-науке все эти мечты бледнеют перед разумным реализмом ее! Личность ис­чезает в царстве идеи, в то время как жажда насладиться, упить­ся себялюбием заставляет искать везде себя и себя как единично­го, как этого...

Естествоиспытатели никак не хотят разобрать отношение знания к предмету, мышления к бытию, человека к природе; они под мышлением разумеют способность разлагать данное явление и потом сличать, наводить, располагать в порядке найденное и дан­ное для них; критериум истины — вовсе не разум, а одна чувствен­ная достоверность, в которую они верят; им мышление представ­ляется действием чисто личным, совершенно внешним предмету. Они пренебрегают формою, методою, потому что знают их по схо­ластическим определениям. Они до того боятся систематики уче­ния, что даже материализма не хотят как учения; им бы хотелось относиться к своему предмету совершенно эмпирически, страда­тельно, наблюдая его; само собою разумеется, что для мыслящего существа это также невозможно, как организму принимать пищу, не претворяя ее. Их мнимый эмпиризм все же приводит к мышле­нию, но к мышлению, в котором метода произвольна и лична.

36
Странное дело! Каждый физиолог очень хорошо знает важность формы и ее развития, знает, что содержание только при известной форме оживает стройным организмом, — и ни одному не пришло в голову, что метода в науке вовсе не есть дело личного вкуса или какого-нибудь внешнего удобства, что она сверх своих формальных значений есть самое развитие содержания, эмбриология истины, если хотите. |
Герцен А. И. Дилетантизм в науке //Собрание сочинений: в 30-ти т. Т. 3. -М., 1954. - С. 13-16, 96.
Н. А. БЕРДЯЕВ

Философия человечна, философское познание — человеческое познание, в ней всегда есть элемент человеческой свободы, она есть не откровение, а свободная познавательная реакция человека на откровение. Если философ христианин и верит в Христа, то он совсем не должен согласовывать свою философию с теологией и православной, католической или протестантской, но он может приобрести ум Христов и это сделает его философию иной, чем философия человека, ума Христова не имеющего. Откровение не может навязать философии никаких теорий и идеологических построений, но может дать факты, опыт, обогащающий познание. Если философия возможна, то она может быть только свободной, она не терпит принуждения. Она в каждом акте познания свободно стоит перед истиной и не терпит преград и средостений. Философия приходит к результатам познания из самого познавательного процесса, она не терпит навязывания извне результатов познания, которое терпит теология. Но это не значит, что философия автономна в том смысле, что она есть замкнутая, самодовлеющая, питающаяся из себя самой сфера. Идея автономии есть ложная идея, совсем не тождественная с идеей свободы. Философия есть часть жизни и опыт жизни, опыт жизни духа лежит в основании философского познания. Философское познание должно приоб­щиться к первоисточнику жизни и из него черпать познаватель­ный опыт. Познание есть посвящение в тайну бытия, в мистерии жизни. Оно есть свет, но свет, блеснувший из бытия и в бытии. По­знание не может из себя, из понятия создать бытие, как того хотел Гегель. Религиозное откровение означает, что бытие открывает себя познающему. Как же он может быть к этому слеп и глух и ут­верждать автономию философского познания против того, что ему открывается?

Трагедия философского познания в том, что, освободившись от сферы бытия более высокой, от религии, от откровения, оно по­падает в еще более тяжкую зависимость от сферы низшей, от поло-

37

жительной науки, от научного опыта. Философия теряет свое пер­вородство и не имеет уже оправдательных документов о своем древнем происхождении. Миг автономии философии оказался очень кратким. Научная философия совсем не есть автономная фи­лософия. Сама наука была некогда порождена философией и выде­лилась из нее. Но дитя восстало против своей родительницы. Никто не отрицает, что философия должна считаться с развитием наук, должна учитывать результаты наук. Но из этого не следует, что она должна подчиняться наукам в своих высших созерцаниях и упо­добляться им, соблазняться их шумными внешними успехами: фи­лософия есть знание, но невозможно допустить, что она есть зна­ние во всем подобное науке. Ведь проблема в том и заключается, есть ли философия — философия или она есть наука или религия. Философия есть особая сфера духовной культуры, отличная от на­уки и религии, но находящаяся в сложном взаимодействии с на­укой и религией. Принципы философии не зависят от результатов и успехов наук. Философ в своем познании не может ждать, пока науки сделают свои открытия. Наука находится в непрерывном движении, ее гипотезы и теории часто меняются и стареют, она де­лает все новые и новые открытия. В физике за последние тридцать лет произошла революция, радикально изменившая ее основы. Но можно ли сказать, что учение Платона об идеях устарело от успе­хов естественных наук XIX и XX веков? Оно гораздо более устой­чиво, чем результаты естественных наук XIX и XX веков, более вечно, ибо более о вечном. Натурфилософия Гегеля устарела, да и никогда не была его сильной стороной. Но гегелевская логика и онтология, гегелевская диалектика нисколько не потревожены успехами естественных наук. Смешно было бы сказать, что учение Я. Вёме об Ungrund'e или о Софии опровергается современным ма­тематическим естествознанием. Ясно, что здесь мы имеем дело с совершенно разными и несоизмеримыми объектами. Философии мир раскрывается иначе, чем науки, и путь ее познания иной. На­уки имеют дело с частичной отвлеченной действительностью, им не открывается мир, как целое, ими не постигается смысл мира. Претензии математической физики быть онтологией, открываю­щей не явления чувственного, эмпирического мира, а как бы вещи в себе, смешны. Именно математическая физика, самая совершен­ная из наук, дальше всего отстоит от тайн бытия, ибо тайны эти рас­крываются только в человеке и через человека, в духовном опыте и духовной жизни. Вопреки Гуссерлю, который делает по-своему грандиозные усилия придать философии характер чистой науки и вытравить из нее элементы мудрости, философия всегда была и всегда будет мудростью. Конец мудрости есть конец философии. Философия есть любовь к мудрости и раскрытие мудрости в чело­веке, творческий прорыв к смыслу бытия. Философия не есть рели­гиозная вера, не есть теология, но не есть и наука, она есть она сама.

38

И она принуждена вести мучительную борьбу за свои права, всегда подвергающиеся сомнению. Иногда она ставит себя выше религии, как у Гегеля, и тогда она переступает свои границы. Она родилась в борьбе пробудившейся мысли против традиционных народных верований. Она живет и дышит свободным движением. Но и тогда, когда философская мысль Греции выделилась из народной религии и противопоставила себя ей, она сохранила свою связь с высшей религиозной жизнью Греции, с мистериями, с орфизмом. Мы увидим это у Гераклита, Пифагора, Платона. Значительна только та философия, в основании которой лежит духовный и нравственный опыт и которая не есть игра ума. Интуитивные прозрения даются только философу, который познает целостным духом.

Как понять отношение между философией и наукой, как разграничить их сферы, как установить между ними конкордат? Совершенно недостаточно определить философию как учение о принципах или как наиболее обобщенное знание о мире, как о целом, или даже как учение о сущности бытия. Главный признак, отличающий философское познание от научного, нужно видеть в
том, что философия познает бытие из человека и через человека, в человеке видит разгадку смысла, наука же познает бытие как бы вне человека, отрешенно от человека. Поэтому для философии бы­тие есть дух, для науки же бытие есть природа. Это различие духаи природы, конечно, ничего общего не имеет с различением психи­ческого и физического. Философия в конце концов неизбежно ста­новится философией духа и только в таком качестве своем она не зависит от науки. Философская антропология должна быть основ­ной философской дисциплиной. Философская антропология есть центральная часть философии духа. Она принципиально отлича­ется от научного — биологического, социологического, психологи­ческого — изучения человека. И отличие это в том, что философия исследует человека из человека и в человеке, исследует его как принадлежащего к царству духа, наука же исследует человека как принадлежащего к царству природы, то есть вне человека, как объект. Философия совсем не должна иметь объекта, ибо ничто для нее не должно становиться объектом, объективированным. Основ­ной признак философии духа то, что в ней нет объекта познания. Познавать из человека и в человеке и значит не объективировать. И тогда лишь открывается смысл. Смысл открывается лишь тогда, когда я в себе, то есть в духе, и когда нет для меня объектности, предметности. Все, что есть для меня предмет, лишено смысла. Смысл есть лишь в том, что во мне и со мной, то есть в духовном мире. Принципиально отличать философию от науки только и можно, признав, что философия есть необъективированное познание, познание духа в себе, а не в его объективации в природе, то есть познание смысла и приобщение к смыслу. Наука и научное предви­дение обеспечивают человека и дают ему силу, но они же могут

39

опустошить сознание человека, оторвать его от бытия и бытие от него. Можно было бы сказать, что наука основана на отчуждении человека от бытия и отчуждении бытия от человека. Познающий человек вне бытия и познаваемое бытие вне человека. Все стано­вится объектом, то есть отчужденным и противостоящим. И мир философских идей перестает быть моим миром, во мне раскрываю­щимся, делается миром, мне противостоящим и чуждым, миром объектным. Вот почему и исследования по истории философии пе­рестают быть философским познанием, становятся научным по­знанием. История философии будет философским, а не только на­учным познанием в том лишь случае, если мир философских идей будет для познающего его собственным внутренним миром, если он будет его познавать из человека и в человеке. Философски я могу познавать лишь свои собственные идеи, делая идеи Платона или Гегеля своими собственными идеями, то есть познавая из человека, а не из предмета, познавая в духе, а не в объектной природе. Это и есть основной принцип философии, совсем не субъективной, ибо субъективное противостоит объективному, а бытийственно жиз­ненной. Если Вы пишите прекрасное исследование о Платоне и Аристотеле, о Фоме Аквинском и Декарте, о Канте и Гегеле, то это может быть очень полезно для философии и философов, но это не будет философия. Не может быть философии о чужих идеях, о мире идей как предмете, как объекте, философия может быть лишь о своих идеях, о духе, о человеке в себе и из себя, то есть интеллекту­альным выражением судьбы философа. Историзм, в котором па­мять непомерно перегружена и отяжелена и все превращено в чуждый объект, есть декаданс и гибель философии, так же как на­турализм и психологизм. Духовные опустошения, произведенные историзмом, натурализмом и психологизмом, поистине страшны и человекоубийственны. Результатом является абсолютизирован­ный релятивизм. Так подрываются творческие силы познания, пресекается возможность прорыва к смыслу. Это и есть рабство философии у науки, террор науки.

Философия видит мир из человека и только в этом ее специ­фичность. Наука же видит мир вне человека, освобождение фило­софии от всякого антропологизма есть умерщвление философии. Натуралистическая метафизика тоже видит мир из человека, но не хочет в этом признаться. И тайный антропологизм всякой онто­логии должен быть разоблачен. Неверно сказать, что бытию, по­нятному объективно, принадлежит примат над человеком; наобо­рот, человеку принадлежит примат над бытием, ибо бытие раскры­вается только в человеке, из человека, через человека. И тогда только раскрывается дух. Бытие, которое не есть дух, которое “вовне”, а не “внутри”, есть тирания натурализма. Философия лег­ко делается отвлеченной и теряет связь с источниками жизни. Это бывает всякий раз, когда она хочет познавать не в человеке и не из

40

человека, а вне человека. Человек же погружен в жизнь, в перво-жизнь, и ему даны откровения о мистерии первожизни. Только в этом глубина философии соприкасается с религией, но соприкаса­ется внутренне и свободно. В основании философии лежит предпо­ложение, что мир есть часть человека, а не человек часть мира. У человека как дробной и малой части мира, не могла бы зародиться дерзновенная задача познания. На этом основано и научное позна­ние, но оно методологически отвлечено от этой истины. Познание бытия в человеке и из человека ничего общего не имеет с психоло­гизмом. Психологизм есть, наоборот, замкнутость в природном, объективированном мире. Психологически человек есть дробная часть мира. Речь идет не о психологизме, а о трансцендентальном антропологизме. Странно забывать, что я, познающий, философ — человек. Трансцендентальный человек есть предпосылка филосо­фии и преодоление человека в философии или ничего не значит или значит упразднение самого философского познания. Человек бытийствен, в нем бытие и он в бытии, но и бытие человечно и пото­му только в нем я могу раскрыть смысл, соизмеримый со мной с моим постижением.

Бердяев Н. О назначении человека. Опыт парадоксальной этики. — Париж. — С. 5—11.

Г.БАШЛЯР

Использование философии в областях, далеких от ее духовных ис­токов, — операция тонкая и часто вводящая в заблуждение. Буду­чи перенесенными с одной почвы на другую, философские системы становятся обычно бесплодными и легко обманывают; они теряют свойственную им силу духовной связи, столь ощутимую, когда мы добирается до их корней со скрупулезной дотошностью историка, твердо уверенные в том, что дважды к этому возвращаться не при­дется. То есть можно определенно сказать, что та или иная фило­софская система годится лишь для тех целей, которые она перед собой ставит. Поэтому было бы большой ошибкой, совершаемой против философского духа, игнорировать такую внутреннюю цель, дающую жизнь, силу и ясность философской системе. В част­ности, если мы хотим разобраться в проблематике науки, прибегая к метафизической рефлексии, и намерены получить при этом не­кую смесь философем и теорем, то столкнемся с необходимостью применения как бы оконечной и замкнутой философии к открытой научной мысли, рискуя тем самым вызвать недовольство всех: ученых, философов, историков.

41



И это понятно, ведь ученые считают бесполезной метафи­зическую подготовку; они заявляют, что доверяют прежде всего эксперименту, если работают в области экспериментальных на­ук, или принципам рациональной очевидности, если они матема­тики. Для них час философии наступает лишь после окончания работы; они воспринимают философию науки как своего рода ба­ланс общих результатов научной мысли, как свод важных фак­тов. Поскольку наука в их глазах никогда не завершена, филосо­фия ученых всегда остается более или менее эклектичной, всегда открытой, всегда ненадежной. Даже если положительные ре­зультаты почему либо не согласуются или согласуются слабо, это оправдывается состоянием научного духа в противовес единству, которое характеризует философскую мысль. Короче говоря, для ученого философия науки предстает все еще в виде царства фактов.

Со своей стороны, философы, сознающие свою способность к координации духовных функций, полагаются на саму эту ме­дитативную способность, не заботясь особенно о множественнос­ти и разнообразии фактов. Философы могут расходиться во взглядах относительно оснований подобной координации, по по­воду принципов, на которых базируется пирамида эксперимен­та. Некоторые из них могут при этом идти довольно далеко в на­правлении эмпиризма, считая, что нормальный объективный опыт — достаточное основание для объяснения субъективной связи. Но мы не будем философами, если не осознаем в какой-то момент саму когерентность и единство мышления, не сформули­руем условия синтеза знаний. Именно это единство, эта связ­ность и этот синтез интересуют философа. Наука же представ­ляется ему в виде особого свода упорядоченных, доброкачест­венных знаний. Иначе говоря, он требует от нее лишь примеров для подтверждения гармонизирующей деятельности духа и да­же верит, что и без науки, до всякой науки он способен анализи­ровать эту деятельность. Поэтому научные примеры обычно приводят и никогда не развивают. А если их комментируют, то исходят из принципов, как правило, не научных, обращаясь к ме­тафоре, аналогии, обобщению. Зачастую под пером философа, релятивистская теория превращается таким образом в реляти­визм, гипотеза в простое допущение, аксиома в исходную истину. Другими словами, считая себя находящимися за пределами на­учного духа, философ либо верит, что философия науки может ограничиться принципами науки, некими общими вопросами, либо, строго ограничив себя принципами, он полагает, что цель философии науки — связь принципов науки с принципами чис­того мышления, которое может не интересоваться проблемами эффективного объяснения. Для философа философия науки ни­когда не принадлежит только царству фактов.

42

Таким образом, философия науки как бы тяготеет к двум крайностям, к двум полоскам познания: для философов она есть изучение достаточно общих принципов, для ученых же — изуче­ние преимущественно частных результатов. Она обедняет себя в результате этих двух противоположных эпистемологических пре­пятствий, ограничивающих всякую мысль: общую и непосредст­венную. Она оценивается то на уровне a priori, то на уровне a poste­riori, без учета того изменившегося эпистемологического факта, что современная научная мысль проявляет себя постоянно между a priori и a posteriori, между ценностями экспериментального и рационального характера.
Башляр Г. Новый рационализм. — М., 1987. — С. 160,161.

М. ХАЙДЕГГЕР

С тех пор “философия” переживает постоянную необходимость оправдывать свое существование перед лицом “наук”. Она вообра­жает, что всего вернее достигнет цели, подняв саму себя до ранга науки. Этим усилием, однако, приносится в жертву существо мыс­ли. Философия гонима страхом потерять престиж и уважение, ес­ли она не будет наукой. Это считается пороком, приравниваемым к ненаучности. Бытие как стихия мысли приносится в жертву техни­ческой интерпретации мышления.

М. Хайдеггер. Бытие и время. — М., 1993. — С. 193.

1. Несравнимость философии.

а) Философия — ни наука, ни мировоззренческая проповедь.

Поскольку метафизика — центральное учение всей философии, то разбор ее основных черт превращается в сжатое изложение главного содержания философии. Раз философия по отношению к так называемым частным наукам есть наука общего характера, на­ши занятия, благодаря ей, обретут должную широту и округлен­ность. Все в полном порядке и университетская фабрика может на­чинать...

Всякий и так давно знает, что в философии, тем более в ме­тафизике, все шатко, несчетные разные концепции, позиции и школы сталкиваются и раздирают друг друга — сомнительная сумятица мнений в сравнении с однозначными истинами и дости­жениями, с выверенными, как говорится, результатами наук. Вот где источник всей беды. Философия, а прежде всего именно мета­физика, просто еще пока не достигла зрелости науки. Она дви­жется на каком-то отсталом этапе. Что она пытается сделать со времен Декарта, с начала Нового времени, подняться до ранга на­уки, абсолютной науки, ей пока не удалось. Так что нам надо про-

43

сто все силы положить на то, чтобы она в один прекрасный день достигла успеха. Когда-нибудь она твердо встанет на ноги и пой­дет выверенным путем науки — на благо человечества. Тогда мы узнаем, что такое философия.

Или все надежды на философию как абсолютную науку — одно суеверие? Скажем, не только потому, что одинока или отдельные школы никогда не достигнут этой цели, но и потому, что сама постановка такой цели — принципиальный промах и непри­знание глубочайшего существа философии. Философия как аб­солютная наука — высокий, непревосходимый идеал. Так ка­жется. И все-таки возможно, измерение ценности философии идей науки есть уже фатальнейшее принижение ее подлиннейшего существа.

Если, однако, философия вообще и в принципе не наука, к чему она тогда, на что она тогда еще имеет право в кругу университетских наук? Не оказывается ли тогда философия просто проповедью некоего мировоззрения? А мировоззрение? Что оно такое, как не личное убеждение отдельного мыслителя, приведенное в систему и на некоторое время сплачивающее горстку приверженцев, которые вскоре сами построят свои системы? Не обстоит ли тогда дело с философией словно на какой-то большой ярмарке?

В конечном счете истолкование философии как мировоз­зренческой проповеди — ничуть не меньшее заблуждение, чем ее характеристика как науки. Философия (метафизика) — ни наука, ни мировоззренческая проповедь. Но что в таком случае достает­ся на ее долю? Для начала мы делаем лишь то негативное заявле­ние, что в подобные рамки ее не вгонишь. Может быть она не подда­ется определению через что-то другое, а только через саму себя и в качестве самой себя — вне сравнения с чем-либо, из чего можно было бы добыть ее позитивное определение. В таком случае фило­софия есть нечто самостоятельное последнее.

б) К сущностному определению философии не ведет околь­ный путь сравнения с искусством и религией.

Философия вообще не сравнима ни с чем другим? Может быть, все-таки сравнима, пускай лишь негативно, с искусством и с религией, под которой мы понимаем не церковную систему. Почему же тогда нельзя было точно так же сравнить философию с наукой? Но ведь мы не сравнивали философию с наукой, мы хотели опреде­лить философию как науку. Тем более не собираемся мы и опреде­лять философию как искусство или как религию. При всем том срав­нении философии с наукой есть неоправданное снижение ее суще­ства, а сравнение с искусством и религией, напротив, — оправданное и необходимое приравнивание по существу. Равенство, однако, не означает здесь одинаковости.

44

Стало быть, мы сумеем обходным путем через искусство и религию уловить философию в существе? Но не говоря даже о всех трудностях, которые сулит подобный путь, мы посредством новых сравнений опять не схватим существо философии — сколь ни близко сосуществуют с ней искусство и религия, — если прежде уже не увидим это существо в лицо. Ведь только тогда мы сумеем отмыть от него искусство и религию. Так что и здесь нам дорога за­крыта, хотя на нашем пути нам встретится то и другое, искусство и религия.

Опять и опять во всех подробных попытках постичь филосо­фию путем сравнения мы оказываемся отброшены назад. Обнару­живается: все три пути, по существу, — никуда не ведущие околь­ные пути. Постоянно отбрасываемые назад с нашим вопросом, что такое философия, что такое метафизика сама по себе, мы оказа­лись загнаны в тесноту. На каком опыте нам узнать, что такое сама по себе философия, если нам приходится отказаться от всякого окольного пути?

в) Подход к сущностному определению философии путем историко-графической ориентировки как иллюзия.

Остается последний выход: осведомиться у истории. Фило­софия — если таковая существует — возникла все-таки не вчера. Делается даже странно, почему мы сразу не направились этим пу­тем, через историю, вместо того, чтобы мучить себя бесполезными вопросами. Сориентировавшись при помощи историографии, мы сразу же получим разъяснение относительно метафизики. Мы мо­жем спросить о трех вещах: 1) Откуда идет слово “метафизика” и каково его ближайшее значение? Нам предстанет тут удивитель­ная история удивительного слова. 2) Мы сможем, оперевшись на простое словесное значение, проникнуть в то, что определяется как метафизика. Мы познакомимся с одной из философских дис­циплин. 3) Наконец через это определение мы сумеем пробиться к самой названной здесь вещи.

Ясная и содержательная задача. Только никакая историо­графия еще не даст нам почувствовать, что такое сама по себе мета­физика, если мы заранее уже этого не знаем. Без такого знания все сведения из истории философии остаются для нас немы. Мы знако­мимся с мнениями о метафизике, а не с ней самой. Так что и этот ос­тавшийся напоследок путь ведет в тупик. Хуже того, он таит в себе самый большой обман, постоянно создавая иллюзию, будто исто­риографические сведения позволяют нам знать, понимать, иметь то, что мы ищем.

2. Определение философии из нее самой по путеводной нити изречения Новалиса.

а) Ускользание метафизики (философствования) как чело­веческого дела в темноту существа человека.

45

Итак, во всех этих обходных попытках характеристики ме­тафизики мы в последний раз провалились. Неужто мы ничего вза­мен не приобрели? И нет, и да. Приобрели мы не определение или что-то вроде того. Приобрели мы, пожалуй, важное и, может быть, сущностное понимание своеобразия метафизики: того, что мы сами перед ней увиливаем, ускользаем от нее как таковой и вста­ем на окольные пути; и что нет другого выбора, кроме как рас­крыться самим и увидеть метафизику в лицо, чтобы не терять ее снова из виду.

Но как возможно потерять из виду что-то, что мы даже и не уловили взором? Как это так: метафизика от нас ускользает, когда мы даже не в состоянии последовать за ней туда, куда она, усколь­зая, нас тянет? Вправду ли мы не можем видеть, куда она усколь­зает, или просто откатывается в испуге от специфического напря­жения, требующегося для прямого схватывания метафизики? Наш негативный результат гласит: философию нельзя уловить и определить окольным путем и в качестве чего-то другого, чем она сама. Она требует, чтобы мы смотрели не в сторону от нее, но добы­вали ее из нее самой. Она сама — то, что мы все-таки о ней знаем, что она и как она? Она сама есть только когда мы философствуем. Философия есть философствование. Это как будто бы очень мало что нам сообщает. Но просто повторяя, казалось бы, одно и то же, мы выговариваем тут большую правду. Указано направление, в котором нам надо искать и заодно направление, в каком от нас ус­кользает метафизика.

Метафизика как философствование, как наше собствен­ное, как человеческое дело, как и куда прикажет ускользать от нас метафизике как философствованию, как нашему собственно­му, как человеческому делу, когда мы сами же люди и есть? Одна­ко, знаем ли мы, собственно, что такое мы сами? Что есть человек? Венец творения или глухой лабиринт, великое недоразумение или пропасть? Если мы так мало знаем о человеке, как может тог­да наше существо не быть нам чужим? Как прикажете филосо­фии не тонуть во мраке этого существа? Философия, — мы как-то вскользь, пожалуй, знаем — вовсе не заурядное занятие, в кото­ром мы по настроению коротаем время, не просто собрание позна­ний, которые в любой момент можно добыть из книг, но мы лишь смутно это чувствуем — нечто нацеленное на целое и предельнейшее, в чем человек выговаривается до последней ясности и ве­дет последний спор. Ибо зачем нам было иначе сюда приходить? Или мы попали сюда не подумав, потому что другие тоже идут или потому что как раз между пятью или шестью у нас свободный час, когда нет смысла идти домой? Зачем мы здесь? Знаем ли мы, с чем связались?

46

б) Ностальгия как фундаментальное настроение философст­вования и вопросы о мире “конечности”, отъединенности.

Философия — последнее выговаривание и последний спор человека, захватывающие его целиком и постоянно. Но что такое человек, что он философствует в недрах своего существа, и что та­кое философствование? Что мы такое при чем? Куда мы стремим­ся? Не случайно ли мы забрели однажды во Вселенную? Новалис говорит в одном фрагменте: “Философия есть, собственно, нос­тальгия, тяга повсюду быть дома”. Удивительная дефиниция, ро­мантическая, естественно.

М. Хайдеггер. Основные понятия метафизики. — С. 327.

тема 2

Философский плюрализм:

истолкование

философского творчества

и многообразия

философских учений, школ_у течений и направлений

Ф. ШЛЕГЕЛЬ

Подлинно целесообразным введением (в философию. — Ред.) могла бы быть только критика всех предшествующих философий, уста­навливающая одновременно и отношение собственной философии к другим, уже существующим...

Совершенно невозможно полностью абстрагироваться от всех предшествующих систем и идей и отвергнуть их все, как это попытался сделать Декарт. К подобному же совершенно новому творению из собственного духа, полному забвению всего, что мыс­лилось прежде, стремился и Фихте, и это также не удалось ему.

Однако совершенно и не нужно стремиться к этому, ибо од­нажды придуманная верная мысль всегда может быть признана в качестве таковой и не только может, но и должна быть воспри­нята последующими поколениями.

Трудности, возникающие при попытке такого введения, очень велики и многообразны.

Ибо если философ хочет распространить свой взгляд на предшествующие философские учения и дать интересные харак­теристики других систем, то помимо его собственной философии у него должен быть неистраченный запас гения, избыток духа, выхо­дящего за пределы собственной системы, — все то, что встречается крайне редко. Поэтому-то подобные вводные обзоры предшеству­ющих философий недостаточны и неудовлетворительны. Они при­держиваются лишь ближайшего — либо стремятся абстрагиро­ваться от всего предшествующего, причем вследствие невозмож­ности подобной абстракции, как о том уже говорилось, неизбежно всплывают реминисценции или опровержения других систем,

48

либо пытаются опровергнуть или уничтожить непосредственно предшествующую систему, очистить и подвергнуть ее критике, примыкая к ней полностью или частично. Этот метод совершенно недостаточен и неудовлетворителен, ибо одна философская систе­ма опирается на другую, для понимания одной неизменно требуется знание другой, предшествующей ей, и все философии образуют одну связную цепь, знание одного звена которой неизменно требует знания другого...

Все, что мы знаем о философии или что выдается за таковую, можно разделить на пять основных видов: эмпиризм, материа­лизм, скептицизм, пантеизм и идеализм.

Эмпиризм знает только опыт чувственных впечатлений и отсюда все выводит из опыта.

Материализм все объясняет из материи, принимает мате­рию как нечто первое, изначальное, как источник всех вещей.

Скептицизм отрицает всякое знание, всякую философию.

Пантеизм объявляет все вещи одним и тем же, бесконеч­ным единством без всякого различия. У него только одно позна­ние — высшего тождества а = а, то есть негативное познание бес­конечного.

Идеализм все выводит из одного духа, объясняет возникно­вение материи из духа или же подчиняет ему материю.

Из характеристики первых четырех видов следует, что по­следний вид — единственный, который находится на верном пу­ти, то есть является подлинно философским. Поэтому изучение первых должно необходимо предшествовать исследованию по­следнего.

Все эти виды — эмпиризм, материализм, скептицизм и чис­тый пантеизм — тесно связаны между собой и переходят друг в друга; их нельзя назвать философией в собственном смысле, ибо они заключают в себе большое несовершенство.

Шлегель Ф. Развитие философии в двенадцати книгах // Эстетика. Философия. Критика. — М., 1983. — С. 103—105.

Г. В. Ф. ГЕГЕЛЬ

Внешнюю историю имеют не только религия, но и другие науки, и между прочим также и философия. Последняя имеет историю возникновения, распространения, расцвета, упадка, возрождения: историю ее учителей, покровителей, противников и гонителей, равно как и историю внешних отношений, чаще всего между нею и религией, а иногда также и отношений между нею и государством. Эта сторона ее истории также дает повод к интересным вопросам и,

49

между прочим, к следующему: если философия есть учение об абсолютной истине, то в чем объяснение того явления, что она, как показывает ее история, представляет собой достояние весь­ма небольшого в общем числа отдельных лиц, особых народов, особых эпох?