Кудинов Иван Павлович. Урок 4 Кудинов Иван Павлович. Тема алтайской деревни, сельского труда. Гимн труду хлебороба в повести Хлебозары
 Скачать 71.85 Kb.
|
1 2 3 Утром, как всегда, Тима опередил брат — он уже переделал уйму всяких дел: сводил Орлика на водопой, дал ему сена, сложил оставшиеся дрова в поленницу, счистил со ступенек лед. На кухне топилась печь — тоже его работа. Пламя туго, напористо гудело, рвалось в трубу; на полу и стенах краснели отблески. Тим встал, оделся и вышел на крыльцо. Было тихо, морозно. На деревьях висел белый пушистый куржак. — Привет, — сказал Андрей. — Как спалось-ночевалось, в каких краях довелось побывать? — Ничего, — ответил Тим, — неплохо. По Северному Ледовитому океану плавал… На ледоколе. На атомном. А северное сияние — это от снегирей… От снегирей, — повторил он, тщательно выговаривая каждую буковку, как бы отделяя одну от другой, но Андрей и без того уже хорошо понял, о чем он говорит, понял и улыбнулся. — От снегирей? — Ага. Их там много. — Ну вот, — сказал Андрей, — не такое еще можно увидеть. — И, помолчав, заговорил о другом. — А у нас тут сегодня ночью событие произошло. — Какое? Андрей достал что-то из кармана и положил на ладонь. — Видишь? — Вижу, — сказал Тим, пока еще ничего не понимая. — Хлеб… — Хлеб-то хлеб, да не совсем обычный. Я его утром около Белкиной конуры нашел. Что-то, думаю, подозрительный какой-то хлеб, мы вроде такого и не давали. Вот посмотри-ка, что я обнаружил… Тим осторожно, словно гранату, взял в руки твердый, смерзшийся кусок и увидел торчащий из него поблескиваю-щий конец иголки. Зачем она в хлебе? — не понял Тим, удивился. — И почему этот хлеб с иголкой у Белкиной конуры оказался? — Вот такие-то, брат, дела, — сказал Андрей. — Хорошо, что Белка у нас умница, чужого хлеба не взяла, а то бы… Андрей не договорил, но теперь и так стало ясно, что это за хлеб, как и зачем оказался он у Белкиной конуры. Все стало ясно. Ведь если бы Белка съела этот хлеб, если бы она… Нет, нет, Тим даже в мыслях не мог допустить, что бы могло произойти в эту ночь… И он уже не сомневался в том, что подлое это дело — дело рук Половинкина. Кто же еще может такое сделать? Он сказал об этом брату, но тот не согласился. — Не знаю, — сказал он строго. — И ты тоже не знаешь. А коли не знаешь, не говори. — Кто же еще? — спросил Тим. Очень ему было обидно, до слез обидно — такую собаку хотели погубить. За что? Такую собаку! Да Белке, может, равных во всей Сибири не сыскать. Нет ей равных. Прошлым летом, как раз перед отъездом сюда, в Подлипы, ходили они с Андреем на выставку охотничьих собак. Народу собралось на стадионе, как будто на какой-нибудь международный матч по футболу. И столько там было разных собак, похожих на Белку и совсем не похожих: добродушных лохматых сеттеров и свирепых на вид, с короткой лоснящейся шерстью и тяжелыми отвисшими челюстями пойнтеров, русских гончих и борзых, стройных лаек и неуклюжих, коротконогих спаниелей. Красивые собаки, умные. И у многих поблескивали медали на шее. Тим поинтересовался, за что это у них столько наград? И Андрей, как показалось ему, ответил с веселой иронической улыбкой: «За то, что они благородного происхождения, во-первых. За их полевые способности, во-вторых, то есть за их охотничье умение. Ну, а в-третьих, большое значение придается экстерьеру собаки…» — Сказал он и глянул на Тима весело, с прищуром. Тиму не очень было ясно, что значит благородное происхождение и экстерьер собаки, но спросил он о другом: — Они какие-нибудь подвиги совершили? Андрей улыбнулся: — Ну, подвигов, как таковых, за ними не числится. А экстерьер — это внешний вид собаки, по которому знатоки определяют чистокровность ее породы. Понятно? Тим кивнул. Хотя и не уяснил себе до конца, в чем заключаются заслуги этих собак. Нет уж, если по справедливости, так Белка заслуживает и не такой медали, а может быть, самой настоящей, за отвагу, и не за внешний вид, хоть и вид у нее не хуже, чем у любой из тех выставочных собак, а за то, что человека она спасла, своего друга не оставила в беде. Эту историю немногие знают, потому что Андрей не любит о ней вспоминать, не любит о себе рассказывать. Но Тиму-то все известно, от Тима нет у Андрея никаких секретов. Тогда, три года назад, Андрей закончил техникум и уехал работать на Север, в таежный поселок. А еще раньше жили они там все вместе, вся их семья: отец, мама, Андрей и Тим. Правда, Тим был еще слишком мал и ничего из той жизни не помнит. Не помнит он и отца, знает его лишь по фотографиям да по рассказам. Отец работал охотоведом, был он, говорят, решительный, смелый и справедливый, что, как ни странно, не всем нравилось. Однажды он ушел в тайгу и не вернулся. Его долго искали и нашли в лесной чащобе окровавленного, с простреленной грудью… Похоронив отца, они уехали вскоре в город. В том же году Андрей закончил школу и решил стать, как и отец, охотоведом. Поступил учиться. Уехал потом работать на север и занял отцовское место. И тоже чуть не погиб. Зашел как-то очень далеко в тайгу, а дело было зимой. Утром было тихо и ясно, а к полудню заморочало и подул ветер. Да такой сильный, что в трех шагах ничего нельзя было различить.. Андрей шел долго, наугад и, как потом оказалось, шел в противоположную от дома сторону. Совсем выбился из сил. А ветер дул не переставая, и сильно похолодало к вечеру. Андрей все чаще начал останавливаться. Хотелось опуститься прямо на снег и отдохнуть. Посижу немного, говорил он себе, и снова пойду. И как только он садился, так глаза сами собой слипались, сон одолевал. И не было сил побороть сон, встать и идти дальше. И он уснул бы, пожалуй, если бы не Белка — она не отходила от него ни на шаг, скулила, повизгивала и дергала зубами за рукав. Нельзя, мол, сидеть, нельзя спать, а то замерзнем оба. Вставай, вставай! Пойдем. Так и не дала ему уснуть. Поздней ночью вышли они, наконец, к поселку, который оказался лесхозом. Случайно они набрели на него или не случайно, может, почуяла Белка жилье и вывела, спасла Андрея. Он сильно тогда простудился и долго болел, лечился в больнице. И хоть выжил, но перестал совсем слышать. И все жалели его и сочувствовали ему: такой молодой, почти мальчик, а уже инвалид. Правда, ему и пенсию, как старику, дали. И некоторое время они опять жили все вместе, втроем: мама, Андрей и Тим. И мама всячески старалась поддержать Андрея, подбодрить, говорила, что, пока они все вместе, горевать нечего, не пропадут. Но Андрей не хотел быть пенсионером и упрямо твердил: «Я не инвалид. Я потерял слух, но это еще не значит, что я не смогу работать. У меня есть глаза. И руки. И голова на плечах». Мама испуганно и умоляюще на него смотрела: — Что ты еще надумал? — Не знаю пока, — отвечал Андрей. — Но жить сложа руки я не смогу. Это ясно. И он опять добился своего: ему разрешили работать и направили охотоведом сюда, в Подлиповский заказник. Мама плакала и говорила, что едет он на верную гибель, что это безумие. Андрей был в хорошем настроении, он обнял маму и, смеясь, сказал. — Безумству храбрых поем мы песню… Не беспокойся, мам, прошу тебя, все будет как нельзя лучше. Вот увидишь. И он оказался прав. Позже и сама мама признавала, что Андрей поступил правильно, что другим она и не хотела бы его видеть. И так она была теперь уверена в нем, что хоть и не сразу, но решилась все-таки отпустить в Подлипы на всю зиму Тима. О себе Тим и говорить не хочет — он всегда верил старшему брату и был счастлив, что живут они вместе, работают, если хотите, тоже вместе. А что еще он может себе желать! — Что же теперь делать? — спросил Тим, разглядывая тоненькую блестящую иголку. Такой хорошо пуговицы к рубашке пришивать. Она для того, впрочем, и предназначена, иголка. Но кому-то пришла в голову подлая мысль засунуть ее в хлеб и подбросить Белке… И хоть не стал Тим спорить с братом, убеждать его в том, что, кроме Половинкина, некому это сделать, в душе он остался при своем мнении. И ничто не могло его переубедить. — Сделаем вид, будто ничего не случилось. Да ведь и не случилось ничего, — сказал Андрей. — Но могло же случиться… — Могло. Но не случилось. Будем, как говорится, более бдительны. К сожалению, немало еще вокруг нас подлых людей, и, пока они есть, такие люди, можно всего ожидать… — Надо собрать всех плохих людей и посадить, — сказал Тим. — Чего на них смотреть? — Это не выход. И потом не так легко, как тебе кажется, распознать человека — плохой он или хороший, совсем плохой или не совсем… Иногда кажется, человек хороший, а потом оказывается — такой он гадкий, что хуже и не придумаешь. Так что, если не разобраться, можно обвинить хорошего, а поверить подлецу. — Что же делать? — спросил Тим. — По крайней мере, не падать духом. И ни в коем случае не обвинять человека напрасно, без доказательств. Ты это запомни очень крепко, на всю жизнь. — А Половинкин плохой? Андрей озадаченно покачал головой, и лицо его сделалось серьезным и задумчивым. — Видишь ли, Тим, — сказал он, — я не могу твердо тебе сказать, потому что не так хорошо знаю Половинкина. Сказать, что он хорош, не могу, но и утверждать, что совсем плох, тоже не имею права. Тиму не понравился такой ответ. Ни то и ни се. А он хотел знать твердо: да или нет. И знал твердо: — Нет. Плохой. — Да откуда тебе известно? — Плохой, — упрямо стоял на своем Тим. — Ну, хорошо, — согласился Андрей. — Может, ты и прав. Предположим. Но я прошу тебя нигде и никому об этом не говорить. Слышишь, Тим? Нигде и никому. — Ладно. Все равно он плохой, этот твой Половинкин… — Думай, как хочешь. Но молчи. Пусть это будет нашей тайной. И пусть тот, кто это сделал, думает, что мы ничего не знаем. Понятно теперь? — Понятно, — кивнул Тим, не очень понимая, для чего все это нужно. Но раз так нужно, значит, так будет. И никому он, конечно, ничего не скажет. Будьте уверены, Тим умеет держать язык за зубами, умеет хранить тайну. Хотя, говоря откровенно, дело это далеко не из легких. 4 По утрам еще держатся легкие заморозки, а днем ослепительно сияет солнце. Снег темнеет, раскисает и ползет, хлюпает под ногами, как кисель. И что-то булькает и шуршит в глубине его, сугробы оседают и рушатся. Отпаявшиеся от крыш и карнизов сосульки с хрустальным звоном падают вниз и рассыпаются. Пахнет сырым снегом, оттаявшей древесиной и еще чем-то горьковато-острым, по-весеннему непонятным и радостным. И день ото дня все теплее и веселее становится. Вот и ручьи побежали по дорогам, заструились, отразив в себе, блеск неба и солнца. И ничто уже не сможет остановить, задержать наступление весны. Как-то прибежал Ленька-второгодник, влез, как петух, на верхнюю жердину ограды и закричал: — Ти-им! Тима-а! Лед на реке сломался. Айда смотреть. Тим быстренько собрался, шапку в охапку — и бегом к реке. Подлипка и в самом деле пришла в движение, кое-где уже небольшими полыньями темнела освободившаяся вода. Теснясь и раскалываясь, многочисленные льдины медленно двигались по течению. — Теперь уж скоро совсем станет тепло, — сказал Тим. — Гоголи прилетят. Они уже, наверное, в дороге. Андрей говорит, как только лед тронется, так и утки появятся. Знаешь, Ленька, а я дуплянку сделал. Мы ее с Андреем поставили за поворотом, на большом осокоре. Хочешь, покажу? — Сейчас? — Нет, сейчас там нечего смотреть. Вот когда гоголи прилетят, поселятся в ней… — А если не поселятся? — Должны поселиться… Знаешь, какая дупляночка, во! — показал он большой палец. — А потом птенцы появятся. Андрей говорит, они, как только выберутся из яйца, так сразу и в воду ныряют. Интересно, как это так получается: их же никто плавать не учит, а они все равно плавают. Вот здорово! — И вырастают они быстро, — добавил Ленька. — Всего одно лето проживут и уже взрослыми становятся. — А мы за лето на сколько подрастаем? — Ха! И незаметно совсем. Чуточку. На сантиметр, наверно. — Нам, чтобы взрослыми стать, сколько нужно жить? — Много, — сказал Ленька. — Двадцать лет или больше. — Нет, меньше, — не очень уверенно возразил Тим. — Наверно, лет десять. — Двадцать, — сказал Ленька. — Хоть двадцать, хоть десять, — рассудил Тим, — все равно много. Отчего это, интересно, человек так долго вырастает? Вон Белка наша после меня родилась, а уже давно взрослая. — А у нас в прошлом году родился ма-ахонький теленок, — сказал Ленька, — а теперь вон какой бычище. Прямо страх на него смотреть… Рожищи — во! — Вот бы человеку за одно лето вырастать! — Не, не хочу, — вдруг сказал Ленька. — Почему? — удивился Тим. Ленька пожал плечами. — Так. Все время быть взрослым тоже, наверно, неинтересно. — А я бы согласился. — А в школу когда бы ты ходил? — хитро прищурился Ленька. — Взрослых ведь в школу не принимают. — Ну и что. Зато взрослый сам может учиться… — Ха, сам! Как это сам? — А может, тогда бы и учились иначе… — предположил Тим. — Тогда бы все было иначе. — Как иначе? — Ну, я не знаю. Может, за одно лето кончали бы школу. — Как это за одно лето? — Ну, не знаю… А все равно было бы здорово! — Выдумываешь ты все. — Ладно, не хочешь, так и не надо, — сказал Тим, — все равно по-нашему не будет. Вон Вера Николаевна говорит, что человек — часть природы… — Мы часть природы? — возмутился Ленька. — Фигу! А знаешь, Тим, — вдруг он снизил голос до шепота, — Вера Николаевна сама часть природы, вот и говорит… Знаешь, Тим… ты только не обижайся… что я слышал? Все говорят, что Вера Николаевна по уши втрескалась в Андрея… — Ты… ты поменьше болтай, — покраснел Тим и даже задохнулся от какого-то внутреннего протеста и обиды. И пригрозил: — Попробуй еще раз скажи! Втрескалась… Скажешь тоже: — Да это же не я, — оправдывался Ленька, — другие говорят. — Пусть другие говорят, а ты не болтай. Понял? — Мне что. Я запросто могу молчать. Тим, а когда мы пойдем к большому осокорю? — Давай хоть завтра… 5 Теперь каждый день отправлялись они к большому осокорю и всякий раз возвращались ни с чем. Прошел по реке лед, вода в Подлипке холодно поблескивала. Вороны громким карканьем оглашали окрестности, шумными стаями с одного берега на другой носились галки. Но река казалась пустынной. Гоголей все еще не было. Хотя, по всем признакам, они и должны бы уже прилететь. — Теперь скоро, — говорит Тим, боясь, что Леньке надоест ждать и он откажется от дальнейших хождений сюда. Ленька рукой махнул. — Пусть хоть и вовсе не прилетают. — Прилетят, — убежденно сказал Тим. — Вот увидишь! Они шли берегом Подлипки, возвращаясь в поселок, немного расстроенные. Потом посидели на старой опрокинутой лодке, задумчиво глядя на воду. И Тиму казалось, что не вода течет, а они на этой звонкой, просмоленной лодке плывут куда-то, мимо домов и деревьев, мимо реки… — Вон они, вон! — вдруг закричал Тим да так и съехал ногами вперед с лодки. — Кто? — спросил Ленька. — Гоголи. — Где, вон те, что ли? И правда, вдоль противоположного берега к сухим зарослям прошлогоднего камыша плыли утки. Но это были обыкновенные домашние утки. И Ленька презрительно рассмеялся: — Ха, нашел гоголей! Тим покраснел, нахмурился и, оправдываясь, сказал: — Да я что, я ведь ничего… Я думал, что гоголи. Издалека разве поймешь… — А чего тут понимать, — безжалостно насмехался Ленька. — Пошире глаза открой, так и увидишь. Ладно, жди своих гоголей, а я пойду. Мне некогда. Во, смотри! — сказал он с издевкой. — Обратно плывут твои гоголи. И, сплюнув сквозь зубы, быстро зашагал по косогору к поселку. У Тима защипало в носу, так ему стало обидно, и слезы на глаза навернулись. Но он сдержался и не заплакал. И крикнул вдогонку: — Ну и уходи! Пожалуйста. Обойдусь без тебя. И вздрогнул от неожиданности: прямо как с неба свалившись, перед ним стоял Половинкин. Он смотрел на Тима в упор и во весь рот улыбался. — Чего это ты разоряешься? — Ничего, — буркнул Тим. Он стоял, не поднимая глаз, и потому видел только кирзовые в ошметках застаревшей грязи сапоги Половинкина да пузырем вздувшиеся на его коленях брюки. — Не поладили? — поинтересовался Половинкин и положил тяжелую, будто каменную ладонь на плечо Тиму. Тим попытался вывернуться, но не тут-то было, рука Половинкина сделалась еще тяжелей и прямо давила, прижимала его к земле. — Что это ты на меня сычом смотришь? — говорил между тем Половинкин, хотя Тим и вовсе на него не смотрел. — Брат, небось, настраивает против меня? Такой, мол, сякой Половинкин… — Никто меня не настраивает, — сказал Тим, освободившись, наконец, из-под руки Половинкина и отступив на шаг в сторону. — А вот если я твоему брату при случае по шее за такие штуки надаю? А? «Он тебе скорее надает», — подумал Тим, но промолчал, понимая, что в данном случае самое благоразумное молчать. А Половинкин так и зашелся в смехе, так и затрясся весь, и лицо его сделалось багровым. — Не бойсь! — сказал он, вытирая рукой глаза. — Половинкин не такой. Понял? Так и брату своему скажи. Мол, Половинкин так и сяк… Славный в общем парень! Не веришь? Ты любишь машины? — вдруг спросил он. — Приходи как-нибудь в мастерскую, покатаю тебя. С ветерком. На легковой. А хошь, на тракторе… С грохотом. — Не хочу, — еще ниже наклонил голову Тим. — Ну и дурак! — сказал Половинкин. — Не понимаешь, значит, ничего. А я насквозь тебя вижу. И брата твоего, глухого, тоже насквозь вижу. Не веришь? Тим опять промолчал. — Да я, может, самый добрый на свете… А? — Тут он торопливо стал шарить по карманам; шарил, шарил и что-то, наконец, вытащил и протянул Тиму. — Вот! Угощайся. Бери, бери. Чего набычился? Бери, покуда я добрый. И он прямо силой втолкнул Тиму в ладонь конфету и напоследок так сжал его плечо, что Тим сморщился и чуть не вскрикнул от боли. А Половинкин уже шел прочь, вдоль берега, весело насвистывая. Он прошел немного, оставляя за собой на песке глубокие безобразные следы, остановился, обернулся и крикнул: — Так и скажи брату: Половинкин, мол, добрый. Так, мол, и сяк… Фантик ему покажи. И, зашагав дальше, во все горло запел: Во поле березонька-а стояла-а, во поле кудрявая… И-эх! Надаю березке я по шее, Надаю, кудрявенькой, по шее… Тим повертел в руках конфету в яркой обертке, поколебался с минуту, не зная, как ему поступить, потом решительно размахнулся и швырнул так, что конфета чуть не перелетела через реку, булькнув где-то у того берега… Вот и все! Тим облегченно вздохнул и побежал по косогору к поселку, все быстрее, быстрее. Дух у него перехватило. 6 Ждал Тим гостей, каждый день ходил к большому осокорю, подолгу смотрел в сторону юга — не появятся ли оттуда гоголи, — а всетаки не уследил, пропустил момент их прилета. Как-то вернулся он из школы, а брат встречает его еще у ворот и говорит: — Ну, поздравляю тебя! — С чем? — удивился Тим. Занятия в школе пока еще не кончились, день рождения у него давно уже прошел, так что и поздравлять его как будто не с чем. Андрей посмеивается. — Явились гости. Гоголи прилетели. — Правда? — обрадовался Тим. — Ты их видел? Ур-ра! Прилетели! — последнее слово он прокричал уже за воротами и в одно мгновенье очутился около Ленькиного дома. — Ле-ень, Леня, гоголи прилетели! Я же говорил, прилетят, говорил, вот и прилетели. Ссора была забыта, дружеские отношения восстановлены. Втроем они — Тим, Ленька и Андрей — отправились за крутой поворот, к большому осокорю. День был солнечный, и вода в реке просматривалась до самого дна, такая она была прозрачная. В одном месте Подлипка круто поворачивала, словно встретив на пути препятствие, и сразу за поворотом виднелся знакомый осокорь. Он стоял, окутанный каким-то прозрачным зеленоватым туманом, и оттого казался еще раскидистее и мощнее. Но когда подошли ближе, поняли, что никакой это не туман, а просто распустились и зазеленели листья. Берег тут пологий, чистый, а с противоположной стороны — густые заросли камыша. Оттуда, из этих зарослей, и выплыло не-сколько гоголей, державшихся строго парами — важные белогрудые селезни и серенькие самки. — Ух ты! — вырвалось у Тима — такими красивыми, необыкновенными показались ему эти птицы. — Ну вот, — сказал Андрей, — прошу любить и жаловать. Это ваши друзья. Будьте и вы им друзьями. Теперь Тим и Ленька не пропускали ни одного дня, хоть на минутку, да прибегут, посмотрят, что тут происходит. А гоголи в первый же день облюбовали дуплянку. Поначалу они с возможной осторожностью обследовали все вокруг и, кажется, остались вполне довольны. Хорошее, удобное место. Дерево стояло близко от воды. И дуплянка невысоко, но в то же время не очень низко, в самый раз. И камыши рядом. Потом самка заглянула в дуплянку и опять осталась довольна. Отверстие было свободное. И крыша над головой — это тоже кое-что да значит. Она что-то долго там сидела, в дуплянке, и оставшийся внизу, у самого берега, селезень нетерпеливо крутил большой черной головой и негодующе поблескивал круглым красноватым глазом. «Крек!» — позвал он сердито: ну, чего, мол, ты там? «Крек-крек!» — отозвалась утка, высунув из дуплянки голову. Что, видно, на их языке означало: все хорошо, прекрасно, остаемся здесь. Так вот и появились в Тимкиной дуплянке новоселы. Целыми днями хлопотали они, устраивая жилье. Целыми днями селезень, как ошалелый, носился над камышами, с размаху плюхался в реку и бил крыльями по воде. Самка все реже стала появляться, она отложила, наверно, яйца и высиживала птенцов. Нелегкое это дело. Попробуйка посиди целый день на одном месте, неподвижно. Все громче и громче, с каким-то даже непонятным отчаянием кричит и бьет крыльями по воде гоголь-самец. «Крек-крек! Где ты, почему не отзываешься?» — слышится в его настойчивом, тревожном голосе. И ребята вот уже много дней не видят утку. Что с ней? Непонятное происходит. Однажды ребята пришли пораньше, спрятались неподалеку за соседним деревом и просидели в ожидании чуть ли не полдня. Но утка не показывалась. И селезня в этот день почему-то не было. И когда их терпение совсем уже иссякло и они собрались уходить, Ленька схватил Тима за руку и прошептал: — Смотри, смотри… Тим так и впился глазами в дуплянку. Из отверстия высунулась голова какой-то странной птицы с острым и хищно загнутым клювом. Потом эта птица, повертев головой во все стороны, вдруг вылетела и стремительно понеслась вверх, редко и широко взмахивая крыльями. Ястреб! Теперь уже не было сомнений, что это ястреб. Но как он забрался в дуплянку, ведь там же утка? — Может, он ее насмерть заклевал? — предположил Тим. Голос у него дрожал и срывался. — Давай заглянем, — сказал Ленька. Но Тим помотал головой, не согласился. — Нельзя. Сначала Андрею скажем. И они помчались домой, рассказали Андрею все, что видели. — Значит, насколько я вас понял, — сказал Андрей, — вы видели, как из дуплянки вылетел ястреб? — Самый настоящий. Крылья — во, а клюв! — И Тим загнул перед своим носом указательный палец. — Во клюв! — Ну что ж, — сказал Андрей, — посмотрим. И быстро собрался, взял ружье, щелкнул затвором, проверив, заряжено ли, и повесил его на плечо дулом книзу. Дорогой он говорил: — Будьте готовы к самому худшему. Если ястреб вылетел из дуплянки, значит, что-то случилось. Вполне возможно, что утки уже нет в живых. Прошли крутой поворот. До большого осокоря осталось шагов, наверное, тридцать. Андрей снял с плеча ружье. Шел он бесшумно, мягко ступая по траве, держа ружье наготове. И Тим с Ленькой тоже старались идти осторожно, сдерживая дыхание. Волнение охватило их. «Ну, берегись, — мысленно говорил Тим, — берегись, ястреб-стервятник, достанется тебе на орехи!» И в это самое время, когда до осокоря оставалось каких-нибудь десять шагов, из дуплянки вылетел ястреб и стремительно, прямо как ракета, взмыл вверх. Андрей поднял ружье и тут же опустил. Тим даже за руку его схватил: что же, мол, ты не стреляешь? Эх! Теперь ястреб поднялся высоко и ходил плавными кругами, словно привязанный. Кружил и кружил и не хотел никуда улетать. Странно. — Тут дело какое-то хитрое, — сказал Андрей. — Давайте посмотрим. Он повесил ружье на сук, а сам, легко подтянувшись, влез на дерево. Тим и Ленька смотрели на него снизу и с нетерпением ждали, что там обнаружится. Андрей заглянул в дуплянку и воскликнул: — Ого, тут целый клад! — И минуту спустя добавил: — Одиннадцать яиц. Семь гоголиных и четыре ястребиных. Вот вам и разгадка. Утка отложила яйца, а посидеть, как видно, ей не удалось… Тим готов был расплакаться — так все хорошо начиналось и вот тебе на! Он отвернулся и вытер кулаком глаза. — Что же нам делать? — спросил Андрей, глядя на стоявших внизу мальчишек. Лицо его было задумчивым и озабоченным. А что придумаешь? Если утка погибла, так ничего уж теперь не изменить — быть в это лето дуплянке пустой. — Ну, ничего, не горюйте, — успокоил их Андрей, и лицо у него оживилось, повеселело. — Ничего, братцы! — сказал он. — Кажется, я кое-что придумал… Она тут, правда, хитрит, ястребиха, и все семь чужих яиц раскатала по сторонам, сидит только на своих. А мы ее перехитрим. А? Как вы думаете, перехитрим? — сказал он и запустил руку в дуплянку, достал из нее одно яйцо. Ястребиное. Остальные десять перемешал и сложил рядышком. Порядок! На другой день пришли, и все повторилось сначала: ястребиха, как и в прошлый раз, чужие яйца откатила в сторону, а на своих сидела, согревая их теплом своего тела. Андрей забрал еще одно яйцо, остальные девять сложил вместе… Так они ходили сюда четыре дня подряд, и одно за другим Андрей вынимал из дуплянки ястребиные яйца. Теперь осталось лишь семь штук гоголиных. Андрей аккуратно сложил их вместе, опустился вниз и сказал: — Посмотрим теперь, что она будет делать, захочет сидеть на чужих яйцах или улетит прочь, подальше от этого места? — Улетит, наверно, — вздохнул Тим. — Посмотрим. А теперь пойдемте. Не будем мешать. И вот наступил пятый, самый ответственный день. С утра Тим не находил себе места, ждал, когда освободится Андрей и они отправятся к большому осокорю. Но Андрей, как назло, сначала по каким-то делам ходил в сельсовет, потом ушел на почту. И Тим томился в ожидании, не зная, чем заняться. Пришел Ленька. И они посидели на бревнах, поговорили. — Как думаешь, — спросил Тим, — улетела ястребиха или осталась? Я думаю, улетела. Заглянула в дуплянку, а там ни одного ястребиного яйца. И улетела. Эх, жалко! — А вдруг осталась? — сказал Ленька. — Хорошо бы. Только не захочет она сидеть на чужих яйцах. Все время же она их откатывала… — Да, — согласился Ленька, — не захочет, наверно. — И что так долго Андрея нет! — вздохнул Тим и погладил выбравшуюся из конуры Белку, потрепал рукой по мягкому ее загривку. Вот уже несколько дней Белка сидит на привязи. Не очень это ей, видно, по душе, но ничего не поделаешь — таков порядок: сейчас собак распусти, так они всю птицу пораспугают. А птица в это время сидит на гнездах — нельзя ее пугать. — Ничего, — говорит Тим, — потерпи немножко. Белка уткнулась горячим носом ему в колени, доверчиво завиляла хвостом. — Мы тоже свою на цепь посадили, — сказал Ленька. — А дед Ляхов не хочет привязывать. — Андрей пригрозил ему штрафом… Сам слышал. В это время, легок на помине, и появился Андрей. Шел он быстро, торопился и был чем-то взволнован. Не останавливаясь, он прошел к сараю, бросив на ходу: — Я уезжаю сейчас. Срочное дело. Кажется, браконьеры опять начинают пакостить. Он уже вынес лодочный мотор, и Тим догадался: на катере поплывет. — Какие браконьеры? — спросил он: — А вот посмотрим. — Возьми нас, — попросил Тим, заглядывая брату в лицо, и, боясь, чо Андрей не поймет, повторил: — Возьми, пожалуйста, нас, а?.. — Нельзя, — коротко и твердо сказал Андрей. — И потом всем сразу уезжать не следует. Оставайтесь. Сходите с Леней к своей дуплянке, узнайте, что там. Он взвалил мотор на плечо и заторопился к реке. Дорожка шла под уклон, и шагать было по ней, наверное, легко, как будто кто-то тебя все время подталкивает в спину. Катер был притянут цепью к столбу. Андрей установил мотор, разомкнул цепь, и Тим с Ленькой помогли ему столкнуть катер на воду. — Ты скоро вернешься? — спросил Тим. Андрей не ответил, то ли не разобрав вопроса, то ли сделав вид, что не понял. Достал из-под сиденья тонкий длинный шнур и, обмотав его несколько раз вокруг пускача, резко, изо всех сил крутнул. Мотор затрещал прерывисто, будто откашливаясь, и загудел мощно и ровно. Вокруг катера веселой трепетной рябью разошлась вода. Андрей выпрямился и, помахав ребятам рукой, крикнул: — Вы обязательно сходите к большому осокорю. Потом расскажете мне обо всем. Договорились? Это вам боевое задание. Тим кивнул головой. И только сейчас обратил внимание на то, что Андрей полностью одет в свою охотоведческую форму — сапоги, фуражку с кокардой, гимнастерка перетянута широким офицерским ремнем, и кобура с пистолетом сбоку… Он подумал, что дело и вправду какое-то, наверное, серьезное, иначе зачем бы Андрей так поспешно уезжал. Катер круто развернулся и стремительно помчался по реке. И вскоре совсем скрылся из вида. Гул мотора стих. Ребята постояли еще немного, с грустью глядя туда, где Подлипка круто поворачивала и за тем поворотом таинственно и сумрачно темнел лес. Низкие облака ползли над ним. Чуть ощутимый ветер пробежал по реке. Погода менялась. И терять время попусту никак было нельзя. Первым, словно стряхнув с себя оцепенение, подал голос Тим. — Ну вот, — сказал он, — а что нам делать? — Пойдем к большому осокорю, — ответил Ленька. — Интересно, куда Андрей поехал? Тим нахмурился, нетерпеливо переступил с ноги на ногу и сказал по-деловому серьезно и чуточку загадочно: — Браконьеров вылавливать — куда же еще. Ну, идти, так пойдем. И они двинулись вдоль реки по знакомой, хорошо проторенной тропинке, повторяющей все изгибы и повороты реки. В густых тальниковых зарослях порхали птицы. Низко, почти касаясь крыльями земли, носились ласточки. Обочь тропинки росли веселые лопухи, конский щавель, а чуть подальше, на взгорках, зеленел молодой пахучий иван-чай. И тальниками пахло, речными камышами и самой рекой. — А ты, когда вырастешь, кем будешь? — вдруг спросил Тим. Ленька пожал плечами. — Не знаю. Я еще не решил. Подумать надо. — А я уже давно все обдумал, — сказал Тим. — Охотоведом стану. Как Андрей. Вместе будем работать. Одному знаешь как нелегко! — Так он же не один. Дядя Семен Калугин, подлиповский егерь, помогает ему. — Ну и что, что помогает? Все равно трудно. — Нет, я уеду куда-нибудь, — немного помолчав, заявил Ленька. — Я куда-нибудь в город подамся. — Зачем в город? — Я машины люблю, прямо души в них не чаю. А в городе полно всяких машин. Может, со временем на машиниста выучусь. — Тоже интересно, — рассудительно согласился Тим, — машинист полсвета может объехать. За разговором они и не заметили, как дошли до крутого поворота, а там и до знакомого осокоря три шага шагнуть. Теперь им не нужно было осторожничать и незаметно подходить к дереву, наоборот — больше шума, чтобы вспугнуть ястребиху, если она, конечно, сидит в дуплянке. Они прибавили ходу. Громко разговаривали, выкрикивали чтото дикое, бессмысленное. Но из дуплянки никто не вылетел. И тихо было вокруг, ни шелеста, ни всплеска. Подувший было ветер сник. Они постояли около дерева, растерянные немного и опечаленные. Нет, ничего, видать, из их затеи не выйдет. Осиротела дуплянка. — Несчастливое это дерево, — сказал Ленька. Уж лучше бы он молчал. Горло у Тима сжалось, и в носу защипало — такая досада, такое отчаяние овладели им, что на какой-то миг ему стало не по себе, даже в глазах потемнело. В ярости он схватил подвернувшуюся под руку палку и трахнул ею по толстому корявому стволу осокоря с такой силой, что сухая палка хрустнула и сломалась на несколько частей. И в тот же миг что-то прошумело над головой. — Смотри, смотри, вот она! — закричал радостно Тим. — Ястребиха. А ты говорил: несчастливое дерево! Эх ты, знаток! Думать надо. Да ее теперь ни за что отсюда не выгонишь… Вон, смотри! Думать надо, — повторил он и засмеялся. Стремительная, красивая птица плавно кружила над ними и тонко, угрожающе попискивала. Иногда она повисала на одном месте, распластав крылья, и тогда Тим видел остро поблескивающий ястребиный глаз. — Ну, все! — облегченно вздохнул Тим. — Теперь порядок. Пошли. Не будем ей мешать. А на обратном пути вдруг он забеспокоился, сомнение закралось ему в голову. — Лень, а если из гоголиных яиц выведутся ястребята? — Как же так? — удивился Ленька. — Так не должно быть, яйца же гоголиные. — Так ведь ястребиха на них сидит! — Ну и что? — возразил Ленька. — У нас вон в прошлом году курица сидела на утином яйце, а вывелся все равно утенок… Андрей вернулся вечером. Солнце, раскалившись докрасна, скатилось к лесу, и все вокруг заполыхало, красные отблески легли на крыши домов, на деревья и даже на воду. Тим услышал гул мотора и побежал к реке. И еще издали увидел Андрея и каких-то людей рядом с ним. Сбавив шаг, он старался разглядеть, кто там еще приехал вместе с Андреем. И первым, кого он узнал, был егерь Семен Калугин. Правая рука у него почему-то была перебинтована и висела перед грудью на подвязке. «Ранили…» — подумал Тим, тревожно вглядываясь в лица остальных стоявших чуть в сторонке двух мужчин. И одного из них он тоже узнал — Половинкин!.. Четвертый, невысокого роста, узкоплечий, с маленькими бегающими глазками, был незнаком. И он, как-то странно моргая, посмотрел на подошедшего Тима, так странно и непонятно, что Тим в тот же миг отвел от него взгляд. — Как дела? — спросил Андрей, устало улыбнувшись. — Ходили к большому осокорю? — Ходили, — сказал Тим и покосился на Половинкина. — Все в порядке: осталась ястребиха. — Вот и отлично! — Ну, пошли, что ли, — поторопил их Половинкин. — Чего рассуждать? — А ты не спеши, — оборвал его дядя Семен. — Поспешишь — народ насмешишь. Возьми-ка вон лучше мотор неси. — Это уж, извините, не моя забота. Не имеете права… — Я тебе дам право, я тебе покажу и лево, и право… — двинулся на него дядя Семен. — Ты у меня не так запоешь, погоди, ты у меня другим голосом заговоришь. — Да ладно, — сдался Половинкин. — Чего расшумелся? Мне нетрудно и донести… Но Андрей, к удовольствию Тима, когда Половиякин хотел было взять мотор, отстранил его и сказал: — Пусть идет налегке. Он привык налегке ходить. Пусть идет. И ловко вскинул мотор на плечо, твердо, почти не сгибаясь под тяжестью, пошел в гору. Дядя Семен взял ружья — их было два: одно, наверное, Половинкина, а другое — того, узкоглазого, все время молчавшего и молча, покорно шедшего теперь за Андреем. Рядом с ним шел Половинкин, насвистывая свой любимый мотивчик: «Во поле березонька стояла…» Процессию замыкали егерь Калугин с ружьями и Тим. — Дядь Семен, — решился, наконец, спросить Тим, — что они сделали? — Поохотиться решили, — сказал егерь и подвигал плечом, поудобнее пристраивая ружья. — В лося стреляли, подлецы. Прямо у самого кордона, в осиннике. — Убили? — Нет. Помешали мы им, а то бы, конечно, не пощадили. — Половинкин все насвистывал, весело ему. Как будто ничего и не случилось. — А что с рукой у вас? — спросил Тим. — Задели немного… — сказал дядя Семен. — Я один поначалу был, а их двое. Хорошо, Андрей вовремя подоспел. — Больно? — Ничего. Перетерпим. И не такое бывало. Ничего, Тима, мы еще повоюем. Повоюем, а? — Повоюем, — твердо сказал Тим. — Дайте, дядя Семен, я понесу одно ружье. Вам же тяжело… Старый егерь глянул на Тима, благодарно кивнул и снял с плеча ружье. — Держи. Донесешь? — Донесу, — ответил Тим. И хоть ружье было тяжеловато, но он старался изо всех сил. Так и шагали они рядом. 7 Вот и пришли жаркие летние дни. Расцвел на косогорах пахучий иван-чай, забились в речных камышах утиные выводки. По утрам в Подлипке гулко всплескивали щуки, звенели и тренькали на все лады птицы в зеленых тальниковых зарослях. А в Тимкиной дуплянке появились на свет маленькие желтобрюхие гоголята. Заботливая мама-ястребиха выкинула из гнезда пустую яичную скорлупу и полетела добывать малышам корм. Чем она их собиралась кормить, трудно сказать — ведь пищу, которой питаются ястребы, ни за что не станут есть гоголи. Но пока она летала, произошло еще одно немаловажное событие: гоголята, обсохнув и обогревшись, один за другим, как десантники, вывалились из гнезда — прямо в воду. И уплыли. Ястребиха вернулась, а дуплянка пуста. Она растерянно стала кружить над осокорем, над речкой и жалобно звать исчезнувших малышей. Но никто не отзывался на ее голос. Гоголята уже уплыли в камыши и присоединялись к другому выводку таких же пушистых, желтоносых гоголят, как и они сами, и большая утка, увидав их, предупредительно и ласково встретила: «Крек-крек»… Пожалуйста, мол, живите с нами, всем вместе будет веселее… А ястребиха все летала, летала и все звала и звала печальным, плачущим голосом. И на другой, и на третий день она кружила над речкой и плакала, звала своих детенышей. Ей и невдомек было, что не ее это детеныши. Хоть и высидела она их, согревая теплом своего тела, а жить с ней гоголята не станут. Да и не смогут. Так уж устроен мир. И все-таки Тиму до слез было жаль ястребиху. Вот уже прошло несколько дней, а она все еще летает, с каким-то безрассудным материнским упорством разыскивая птенцов. И когда Тим уходил, он помахал ей рукой и тихо сказал: «Спасибо тебе, хорошая ястребиха. Если бы не ты, не было бы в моей дуплянке гоголят… До свидания! Не горюй. Будут еще и у тебя свои детеныши, вот увидишь, будут…» 8 Тим уезжал в город. Было раннее утро, и сизый туман висел над речкой. Солнце еще не взошло. Ехали они вчетвером: Андрей, Тим, дядя Семен и Белка, которая, будто чувствуя, что Тим уезжает, не отходила от него ни на шаг. Мотор гудел ровно и весело, и зеленые волны расходились от бортов катера. Дядя Семен провожал их до ближайшего дебаркадера, а там они сядут на теплоход и будут плыть еще целый день по Оби. — А это правда, — спросил Тим, — что все реки текут в сторону океана? Дядя Семен кивнул. — Правда. Вот, скажем, Подлипка наша впадает в Обь, а вместе они текут в океан… — И, помолчав, серьезно и многозначительно добавил: — Все малые воды стремятся к большой воде. Уяснил? То-то же! И ласково, дружески похлопал Тима по плечу. — Так что к осени мы тут будем ждать тебя. Непременно приезжай. — Приеду, — пообещал Тим. Он уже стоял на палубе теплохода и смотрел, как матросы проворно убирают сходни. Теплоход, протяжно и басовито гуднув, отошел от деревянного причала, и зеленоватая полоска воды между берегом и теплоходом быстро стала расширяться. Тим помахал рукой и уже издалека крикнул: — Обязательно приеду! «Прие-е-ду!» — разнеслось эхом над рекой. Белка кинулась вслед, пробежала вдоль берега и остановилась, долго смотрела на странно уменьшающийся, словно истаивающий на глазах пароход. Тима и вовсе почти что не было уже видно. Только голос его все еще звучал, как бы висел в прохладном, розовом от восходящего солнца воздухе: «Прие-ду-у!» 1 2 |