Кудинов Иван Павлович. Урок 4 Кудинов Иван Павлович. Тема алтайской деревни, сельского труда. Гимн труду хлебороба в повести Хлебозары
 Скачать 71.85 Kb.
|
1 2 Урок №4: Кудинов Иван Павлович. Тема алтайской деревни, сельского труда. Гимн труду хлебороба в повести «Хлебозары». Задание: выписать по жизни и творчеству автора данные, прочесть повесть «Подлипка течет в океан». 1972 г. – объёмная повесть «Хлебозары». – своеобразный трехлетний итог работы. Это согретый неподдельным чувством гимн труду хлебороба, цельности, душевной щедрости человека, работающего на земле, в тесном единении с природой. За эту книгу, как за лучшее произведение о труде землепашца, созданное на Алтае, И.П. Кудинов удостоен литературной премии комсомола Алтая. Подлипка течет в океан 1 Утром словно кто в бок его толкнул — просыпайся! Тим открыл глаза: никого рядом не было. Зыбкий сумрак плавал в комнате. Синели окна. И в гулкой утренней тишине (тоже просыпаясь) зарождались один за другим отчетливые звуки: будильник торопливо постукивал, вода из рукомойника текла реденькими, размеренными каплями. Тим, прислушиваясь, представил даже, как на конце краника скапливается тугая круглая капля, потом она разбухает, тяжелеет и, наконец, не выдержав собственной тяжести, обрывается. Кап!.. Мимо окна кто-то прошел, и подстывший за ночь снег звонко, певуче поскрипывал. Тим отбросил одеяло и ступил босыми ногами на прохладный пол. Андрея уже не было, он всегда встает рано, так рано, что Тиму кажется — старший брат и вовсе не спит. Он, конечно, спит, только Тиму ни разу еще не удалось увидеть, когда ложится Андрей и когда встает. Тим заправил кровать, аккуратно застелив одеялом, взбил смятые за ночь подушки и положил одну на другую, навострив углы. Хорошо получилось. И с минуту постоял, полюбовался — ничего не скажешь, хорошо! Окна посветлели, и на стеклах ясно обозначились причудливые узоры. Тим, если бы и захотел, не смог бы такое нарисовать… Он внимательно пригляделся, стараясь угадать, что там изображено: какие-то фантастические деревья, гигантские ли папоротники выше деревьев, или что-то еще, сказочное и не совсем понятное… Рассвело окончательно. Тим оделся и вышел на крыльцо. Ступеньки морозно скрипнули под ногами. Тут же из конуры выбралась Белка и, припав на передние лапы, глянула на Тима снизу вверх. — Привет, — сказал Тим, подражая старшему брату: это любимое словечко Андрея. — Привет, — еще раз сказал Тим. Белка вильнула хвостом и потерлась головой о его ноги. Тим потрепал ее по гладкому загривку и важно, не спеша, по-хозяйски оглядываясь, пошел к сараю. Тут стояли к о злы, а рядом вразброс навалены были березовые и сосновые поленья. Снег вокруг был вытоптан и засыпан пахучими золотистыми опилками, мелкой щепой. Вчера Тим с Андреем целых, наверное, три часа пилили дрова и наворочали столько, что хватит их теперь до самого лета, останется еще и на следующую зиму. Тим походил по двору, заглянул в сарай. Андрея нигде не было. Наверно, ушел по каким-то своим делам и вернется нескоро. Брат работал охотоведом в заказнике, руководил в Подлипах всеми охотниками, которых, по словам Андрея, развелось слишком много. Тим гордился братом: такое не каждому доверят. Недаром Андрей, как милиционер или даже пограничник, имел форму и кобуру с настоящим пистолетом. И Тим с тех пор, как приехал сюда, в Подлипы, почувствовал себя единомышленником старшего брата, стараясь во всем ему помогать. Трудная у него работа, попробуй-ка за всем уследить: и чтобы плохие охотники, браконьеры, не забрались в заказник, и чтобы косули и лоси в снежные зимы не остались без кормов, и чтобы весной к прилету птиц все было готово… «Опять, наверно, не позавтракал, — подумал Тим о брате, — голодный ушел… А вот возьму и приготовлю завтрак, — решил он неожиданно для самого себя. — А что, не смогу, думаешь? — будто с кем-то спорил Тим, может, с самим собой, стараясь убедить себя, что, если захочет, сможет и завтрак приготовить, хоть и не приходилось еще никогда этого делать… — Ну и что, — рассудил Тим, — что не приходилось… Возьму и сделаю». Тим набрал охапку дров, поднялся по морозно скрипучим ступенькам. Сейчас он затопит печь и вскипятит чай. Андрей придет, а все уже готово. И удивится, конечно, обрадуется, похвалит: молодец Тим, как это ты догадался?.. Тим свалил дрова около печки, открыл металлическую дверцу, разгреб ровнее золу, чтобы больше вошло дров, и стал засовывать поленья в черный печной зев. Одно полено положил поперек, остальные сверху, повдоль, получилось крышей. Под эту крышу Тим сунул несколько сухих щепок, отодрал от полена кусок бересты и положил туда же, чиркнул спичкой, едва поднес ее к бересте, и она вспыхнула и затрещала, как порох. Пламя лизнуло дрова и вместе с дымом вырвалось наружу. Тим сразу наглотался этого дыма и закашлялся. Слезы потекли из глаз, он размазал их по щекам. Такой густой и неприятный был дым, глаза выедал. Огонь в печке заглох, и дыма стало еще больше. Тим наклонился и, как это делал иногда брат, подул на обуглившиеся щепки. Дым так и хлынул наружу, в лицо. Тим чуть не задохнулся. В горле защипало. А дым все валил и валил. И что такое происходило, он не мог понять. И немного даже растерялся, подумал, что от Андрея ему, пожалуй, влетит: старший брат строго-настрого запретил прикасаться к спичкам. Но разве Тим знал, что так получится? Он же хотел сделать как лучше… хотел помочь. А дым все валил и валил, густой и едучий. Окон стало не видно. Тим открыл дверь. Дым повалил в сени, а из сеней на улицу. Тим с ужасом подумал, что если он сейчас ничего не предпримет, дым заполнит всю улицу, весь поселок и, наверное, весь ближний лес… Он испугался не на шутку и лихорадочно стал думать, что бы такое сделать, но придумать ничего не мог. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не подоспел вовремя Андрей. Он, оказывается, водил Орлика на водопой, только что вернулся, привязал его около сарая и бросил в кормушку сена… И в этот миг увидел Тима, стоявшего на крыльце, и, увидев, наверное, как из открытой двери валит дым, быстро подошел и спросил: — Что такое? — Я печку затопил… — сказал Тим, обреченно шагнув следом за Андреем в темную от дыма комнату. Стоял и ждал, чем все это кончится, желая одного: скорее бы уж все это кончилось! И так было ему стыдно, так обидно: хотел сделать хорошо, а получилось хуже некуда. «Как же так? — сердито он думал. — Ведь если человек хочет сделать хорошее, не должно же получаться так плохо…» — Думать надо, — словно разгадав его мысли, сказал Андрей. — Вот дверь ты догадался открыть, а трубу не открыл. Думать надо, — повторил он, — прежде чем браться за что-то. И загремел вьюшкой, открывая трубу. Тим даже кулаком себя по лбу стукнул от досады: как же он забыл трубу-то открыть! Это же так просто. И если бы он это сделал, все было бы хорошо: и чай уже вскипел бы, и дым шел бы туда, куда ему полагается идти — в трубу. Он и пошел в трубу, как только Андрей отодвинул вьюшку и освободил дымоход. И дрова в печке занялись веселым ярким пламенем, дружно горели. И вскоре в чайнике закипело, забулькало, пар из него повалил, как из паровоза. И в комнате стало тепло, хотя долго еще пахло дымом. 2 После завтрака Андрей спросил: — Уроки все сделал? Если все, поедем расставлять дуплянки. — Ура-ра! — закричал Тим и начал бегать по комнате, хватаясь то за одно, то за другое. — Уроки я еще вчера сделал. Ура! Едем, едем! — И в одну минуту собрался и выскочил во двор. Орлик уже поел и стоял, опустив голову, дремал. Тим отвязал повод, и Орлик послушно двинулся за ним. Белка крутилась около, нетерпеливо и радостно повизгивая. Почуяла, видно, что предстоит хорошая прогулка. Андрей вынес из сарая сбрую — хомут, седелко, дугу, и они быстро, прямо как на пожар, запрягли. Потом носили из сарая дуплянки, аккуратно укладывали в сани. Дуплянки — это такие домики, вроде скворечника, а делать их лучше не из дощечек, а из осиновых кругляшей. Тим тоже смастерил одну дуплянку. Андрей расколол кругляш пополам, Тим взял большой кухонный нож и выскреб начисто гнилые середки, после чего внутри этих половинок образовалась пустота, и когда их снова сложили вместе и туго-натуго перетянули гибкой алюминиевой проволокой, вышел отличный домик. Осталось только прорезать отверстие сбоку, сделать крышу и дно. Вдобавок ко всему Тим вырезал на дуплянке две крупные, довольно заметные буквы: ТЛ. Что означало: Тимофей Лубянкин. И пока носили дуплянки и укладывали в сани, как-то сама собой сочинилась задачка. Старший брат сделал одиннадцать дуплянок, одну дуплянку смастерил младший. Сколько дуплянок сделали они вместе? «Фу! — презрительно усмехнулся Тим. — Тут и считать нечего. Пустяки! Одиннадцать плюс одна- конечно, двенадцать». Они и уложили в сани все двенадцать дуплянок. И Андрей сказал: — Ну, поехали. Взял Орлика под уздцы и вывел за ворота. Тим уже сидел в санях и, как заправский возница, держал в руках вожжи. Дорога была твердая, накатанная до масляного блеска, и сани скользили по ней весело и легко. Белка убегала далеко вперед, останавливалась и поджидала их, но как только они приближались, Белка, словно играя в догоняшки, такого задавала стрекача, только хвост мелькал. Доехали до реки, а там и до леса рукой подать. Но в лесу им делать сейчас нечего, они свернули на другую, не очень торную дорогу, в раскатах и выбоинах, и поехали вдоль реки. Берег Подлипки, по которому они ехали, был пологий и чуточку однообразный. Снег по-над берегом будто специально был кем-то уложен ровными гребнями, рифленый, как шиферная крыша: бугорок-выемка, бугорок-выемка, вверх-вниз… Андрей соскочил с саней и прошелся по снегу, как по асфальту, такой он был смерзшийся и затвердевший. Даже след на нем не оставался. — Хорош! — сказал Андрей. — По такому насту куда хочешь можно идти. Пока не оттаяло, управимся. Солнце поднялось над лесом, и снег так и сиял, вспыхивал то в одном, то в другом месте, смотреть на него стало невозможно, слепило глаза. Начали попадаться деревья, тополя и ветлы, все больше и больше их встречалось, и росли они у самой воды… Правда, воды сейчас не было, река текла подо льдом, но это только до тепла. Тим знал: вот солнышко пригреет как следует, и река вскроется, лед растает, тогда и деревья окажутся близко от воды. А пока кругом снег да лед, правильно сказал Андрей: в любую сторону можно идти, хоть по снегу, хоть по самой реке… Проехали еще немного, и Андрей остановил Орлика. — Вот это осокорь! Отличное дерево. Как ты находишь? — спросил он. Тим оценивающе снизу вверх окинул взглядом огромное раскидистое дерево и согласно кивнул. Ничего себе, славное деревце. Прочно стоит оно на отлогом берегу, ствол, пожалуй, и вдвоем не обхватить — такой он толстый, могучий, надежно закованный в темновато-коричневую броню коры. Топором такой не возьмешь, зубья пилы запросто, наверно, можно обломать. Нижние сучья, широко раскинувшиеся по сторонам, каждое само по себе — целое дерево, потому что от них, от этих сучьев, отходили еще другие сучья, а от тех, других, множество поменьше и потоньше, но таких же сильных, гибких и, видать, живучих… Вот это дерево! Богатырское. Тим так и сказал: — Большое дерево. Давай поставим на нем мою дуплянку. — Правильно, — согласился Андрей. — Я так же думаю. И от поселка недалеко, и место приметное. Большой осокорь. Будешь чаще ходить смотреть… Андрей ухватился за нижний сук, подтянулся, как на турнике, и — гоп! — не успел Тим глазом моргнуть, как брат оказался верхом на этом толстенном суку. — Подавай, — сказал он и, чуть свесившись, подхватил из рук Тима дуплянку. Тим стоял внизу и смотрел, как он там ловко и быстро закреплял ее между сучьями. Две минуты — и все готово. Андрей соскочил на землю и, встав рядом с Тимом, улыбнулся: — Есть начало! Вот и заживет в твоем доме счастливое семейство гоголей. — А скоро они прилетят? — спросил Тим, глядя прямо в лицо Андрею. Это для того, чтобы Андрей тоже видел его лицо и мог понять, о чем он говорит. — Месяца через полтора прилетят, — сказал Андрей. Он совсем глухой, хоть изо всей мочи кричи — не услышит. Но по губам понимает, о чем его спрашивают. Просто удивительно, как это ему удается. Иногда Тим так, для опыта, зажмет себе уши и велит дружку своему Леньке-второгоднику (так его все в школе называют, потому что Ленька прошлую зиму долго болел и остался в третьем классе на второй год), и вот Тим зажмет уши и велит Леньке что-нибудь говорить, а сам прямо глаз не сводит с его лица. Ленька усиленно шевелит губами, старательно выговаривая слова, но Тим ничего не может понять и сердится: «Ты, поди, и вовсе ничего не говоришь?..» И удивляется еще больше способности брата по малейшему движению губ и выражению лица угадывать слова, понимать разговор. Тим спросил однажды, как это ему удается, и Андрей сказал, что это вполне естественно: вот взять, например, слепых, так у них очень развиты слух и чутье, и они, ничего не видя, тем не менее, прекрасно ориентируются, ходят, куда им надо, и никогда не собьются с пути, знают все переулки и перекрестки. А он, Андрей, хорошо видит и вполне может понять, о чем с ним говорят, правда, иные слова приходится повторять дважды, а то и трижды, но это не так уж важно, в общем-то, Андрей все отлично понимает… Оглох он несколько лет назад, когда работал далеко на Севере. Однажды его захватила в тайге пурга, и он чуть не погиб… И хоть случилось несчастье — Андрей перестал слышать, но несчастным он вовсе не кажется, потому что и работа у него интересная, и работает он с утра до ночи, столько у него всяких дел, недаром считается он лучшим охотоведом в крае, о нем писали даже в газетах, фотографию печатали, на которой Андрей был снят вместе с Белкой на берегу Подлипки… И учительница, Вера Николаевна, наверно, уже раз двадцать за зиму, если не больше, говорила Тиму: «У тебя прекрасный брат, тебе нельзя его подводить». Как будто он и без нее не знает, какой у него брат, а подводить подавно не собирается… — Месяца через полтора явятся гости, — сказал Андрей. — В конце апреля или в начале мая. Смотря какая будет нынче весна: ранняя или поздняя. — Откуда же им знать, ранняя весна или поздняя? — удивился Тим. — Сорока телеграмму пошлет… — засмеялся Андрей. И серьезно добавил: — Они все знают, они, брат, умный народ, птицы. Знают, когда нужно прилетать, когда улетать. Помнишь, осенью мы видели с тобой на озере, как они готовились к отлету, силы накапливали? — Гоголи? — Не только гоголи. Уток там всяких было много: свиязи, трескунки, широконоски… — А почему их трескунками назвали? — спросил Тим. — Голос у них трескучий, особенно у селезня. Трек, трек! А широконоска, будто ангиной переболела, совсем охрипла: кр-уок, у-ок, кр-руок! Тим улыбнулся, глядя на брата. Здорово он умеет подражать птицам. Если не знать, что это он, так и поверить можно — птицы кричат, трескунки или широконоски. Часам к двенадцати управились, поставили последнюю дуплянку и поехали обратно. Солнце поднялось высоко и начало пригревать. Снег подтаял, размяк и шуршал под полозьями саней. Тим лежал на мягком сене, блаженно прижмурив глаза, и дорога казалась ему бесконечно длинной, куда хочешь можно по ней уехать — хоть на север, хоть на юг. Размечтался Тим и решил про себя, что лучше, конечно, на юг ехать, на юге всегда солнце, тепло. Не успел он так подумать, как вдруг шуршанье оборвалось, лошадь остановилась. И Тим услышал чей-то густой, надтреснуто-хрипловатый голос: — Привет лесному начальству! Тим приподнял голову и увидел краснолицего, толстомордого парня с как попало расставленными глазами, отчего один из них косил куда-то влево, а другой вправо, с кое-как пришлепнутым и слегка сплюснутым носом, толстыми губами и несоразмерно огромным, тяжелым подбородком. На голове парня была пушистая ондатровая шапка, был он в черном полушубке нараспашку, в валенках, с чуть ли не наполовину загнутыми голенищами, шерстяные перчатки торчали из карманов. Жарко ему, видать, было. И весело отчего-то. Улыбался парень, широко растягивая губы, и глаза его разбегались при этом в разные стороны. — Привет, говорю, нaчaльcтвy! — повторил он. — А-а, Половинкин, — сказал Андрей. — Привет, привет. Как поживаешь? — Не жалуемся, — и подмигнул Тиму. — Помощника завел? Андрей слез с саней и подошел к Половинкину, и оказалось, что он чуть даже повыше его, только плечи у Половинкина пошире да подбородок потолще, да кулаки, пожалуй, поувесистей. Но это ничего еще не значит. — Давненько я тебя не видел, — сказал Андрей. — Соскучился? — глаза у Половинкина нахально поблескивали. Странно как-то они разговаривали, непонятно. — Ну, скучать-то мне некогда, — сказал Андрей. — Но поговорить с тобой давно собираюсь. Говорят, ты лыжню за кордоном проложил? — Кто это говорит? — насторожился Половинкин и перестал улыбаться. — Кто говорит-то? Какую лыжню? Ничего не знаю. Впервые слышу. Что это ты меня об этом спрашиваешь? Что я тебе, контрразведчик какой, что ли, контрразведчик я тебе, да? — повторил он. — Если лыжня за кордоном, лесника спрашивай, он там живет. А я при чем тут? — А ты ни при чем, — сказал Андрей, усмехнувшись, и похлопал Половинкина по плечу, как будто лучшего своего дружка-приятеля, хотя Тим сразу понял: никакие они не друзья и не приятели, а совсем даже наоборот. И потому с первой минуты возненавидел этого парня. — Ты ни при чем, — сказал Андрей, — но я тебе советую лыжню прокладывать где-нибудь подальше от заказника. — А ты меня не пугай, не пугай. Понял? — вздыбился Половинкин. — Я где хочу, там и буду лыжню торить. Я, понимаешь, может, тренируюсь для всесоюзных соревнований, а ты мне тут будешь указывать… — Ну, ну, чемпионам решил стать? По какому виду? — А я, может, по всем видам. И не твое это дело. Понял? — Ладно, Половинкин, тренируйся, только о разговоре нашем не забывай. Чемпион… — покачал головой Андрей, садясь в сани и трогая Орлика. Сани опять зашуршали по размякшему, подтаявшему снегу. А Половинкин остался позади и некоторое время стоял неподвижно, как столб, и зло смотрел им вслед. Потом сплюнул и выругался. — Глухарь несчастный! — крикнул он вдогонку. И пошел быстро в противоположную от них сторону, полы его полушубка отлетали, взмахивались, будто крылья какой-нибудь птицы. И даже со спины было видно, какой он злой, этот Половинкин. — Ишь, герой, — задумчиво проговорил Андрей. — Не бойся его, — сказал Тим. — Пусть только попробует, мы ему… Андрей засмеялся и обнял Тима за плечи. — А я разве боюсь, с чего ты взял, что я боюсь? Волков бояться — в лес не ходить. Так ведь? А нам с тобой нельзя не ходить в лес. Если мы не будем ходить, то кто же станет охранять наших друзей, лесных жителей — косуль и маленьких зайчишек, белок, лосей?.. Лоси хоть и большие, а в защите тоже нуждаются. Знаешь, что этот Половинкин прошлой весной удумал? — спросил он вдруг. — Утки отложили яйца и уже сидели на гнездах. А когда они сидят на гнез-дах, они словно глохнут и подпускают совсем близко. Вот он и повадился к озеру, этот Половинкин, и убивал птиц не то, чтобы на взлете, а прямо в гнездах. Представляешь, убьет утку, а в гнезде останется целый десяток недопаренных яиц. Вот сколько сразу гибнет утят! Разве это дело? — Не дело, — согласился Тим. — Посадить его надо за это, чтобы знал. — Оштрафовали его, — сказал Андрей. — Предупредили строго. А он, видишь, не унимается. Вот и выходит: земля — это наш общий дом, потому что все люди живут на земле, и свой же дом мы грабим и разрушаем. Земля, конечно, богата, очень богата, но если не охранять ее богатства, так скоро от них ничего не останется. Представь-ка себе на минуту: нет на земле лесов, а раз нет лесов, значит, и рек, озер тоже нет, исчезли травы, хлеба, цветы, нет птиц, животных, зверей… Смогут люди жить на такой земле? — Нет, — качнул головой Тим, — не смогут. — Так-то, брат, — сказал Андрей. — Если мы научимся быть добрыми и бережливыми хозяевами в своем доме, на своей земле, так и земля наша останется доброй и богатой… А значит, и людям будет хорошо на ней жить: Это надо всегда помнить. Всегда! — Я буду помнить, — поспешно отозвался Тим, будто клятву произнес, — всегда буду помнить. Вот увидишь! И тебе буду помогать. Мы вместе будем охранять… Ладно? Пусть попробует Половинкин, пусть только попробует!.. — искренне и горячо говорил Тим. Очень уж ему хотелось, чтобы все было хорошо на земле, чтобы не случилось так, как говорил брат: ни лесов на ней, ни рек, ни людей… Ничего! — Мы будем вместе охранять, — твердо и решительно повторил он, глядя прямо в лицо Андрею. Тим лежал на санях, на душистом сене, и солнце светило ему прямо в лицо, теплое и ласковое. За рекой лес виднелся. И синее небо висело над головой. И снег тоже был синий, как небо, сверкающий, вспыхивающий множеством ослепительно ярких блесток. Сорока белобокая, с длинным раздвоенным хвостом, перелетала с дерева на дерево и трещала, как пулемет, сварливо балабонила о чем-то своем, сорочьем. Над Подлипами стояли густые белые и прямые столбы дыма, такие высокие, что казалось, они подпирают небо. Собаки лаяли в поселке. Петухи пели. Снег под санями шуршал, пофыркивал Орлик, и Белка то и дело проносилась мимо, обгоняя их, весело скосив глаза. А потом Тим глянул вперед и увидел яркие красные пятна на снегу. Как цветы. Он знал, конечно, что никаких цветов на снегу не бывает, и очень этому удивился. А когда подъехали ближе, красные пятна на снегу вдруг ожили, зашевелились и врассыпную кинулись, брызнули в. воздух. — Снегири, — сказал Андрей. — Прямо снег загорается от них, — сказал он. — Красивые птицы, правда? Тим кивнул. Ему еще не приходилось видеть снегирей так близко и в таком множестве. У него в глазах зарябило, когда они сыпанули вверх. Будто праздничный фейерверк. Улетели снегири. Отстала сорока. Река повернула круто и пошла стороной. Отодвинулся лес. И они въехали в поселок. И радио — громкоговоритель висел на столбе у клуба — так и оглушило Тима. И петушиные голоса отовсюду доносились. И две лохматые собачонки вывернулись откуда-то и кинулись вслед, визгливо тявкая. Но Белка с достоинством вела себя, как и подобает настоящей сибирской лайке: не поджала хвост и не ускорила бега. Только когда эти нахальные собачонки слишком уж наскакивали на нее, она слегка поворачивала голову и предупреждающе показывала им свои крепкие острые клыки. Они проехали через весь поселок, в другой его конец. И лес опять придвинулся к ним. И река вернулась, приблизилась настолько, что хорошо, отчетливо были видны замысловатые сплетения всевозможных следов и тропок, пересекающих ее вдоль и поперек. Тим соскочил с саней, когда они подъехали к своему дому, широко растворил ворота и похлопал Орлика по крутому потному плечу. Потом помог брату выпрячь коня, сам отвел Орлика к сараю и привязал к кормушке — отдыхай. А ладони так и зудели, просили дела, работы, и Тим начал укладывать дрова в поленницу. — Ты бы отдохнул немного, — сказал Андрей. Но Тиму вовсе не хотелось отдыхать, руки его просили работы, действия. Потом он пошел к реке и долго стоял на берегу, прислушиваясь к глухому невнятному шуму и бульканью подо льдом. Река жила, не останавливаясь ни на секунду, неслась и неслась, стремила свои воды в океан. Тим знал: Подлипка течет в океан. То есть, нет, не прямо, конечно, сначала она впадает в Обь. Течет, течет и сливается с Обью. Было две реки и вдруг — одна. Обь оттого и широкая, большая, что много других рек и речушек, таких как Подлипка, впадает в нее. Пока Обь течет до Северного Ледовитого океана, столько в ней воды накопится, такая она станет огромная, что с одного берега не видно другого. Вот бы поплыть по Оби, до самого океана, думает Тим, а потом бы по океану… Но в океане, конечно, всегда льды, раз он Ледовитый, и там без ледокола не обойтись. Вот бы на атомном ледоколе поплыть, мечтает Тим, далеко-далеко, через весь океан… И уже поздно вечером, лежа в постели и перебирая в памяти события прошедшего дня, с радостью думал: правда, очень хорошо, что Андрей уговорил маму отпустить его на зиму в Подлипы. Сначала мама и слушать не хотела: нет, нет и нет. Да ты что, говорит, в такую-то даль? Да что вы там будете делать одни? Как будто они маленькие. Да и в школу ему нынче… Как будто в Подлипах школы нет. А тут школа хоть и небольшая, деревянная, а не хуже других. И ходить совсем близко. Что и говорить, хорошо в Подлипах, и брату, как-никак, помогать надо — вон сколько у него всяких дел! Ночью Тим плыл на ледоколе по океану, и разноцветное северное сияние освещало ему путь… Потом оказалось, что вовсе это не северное сияние, а снегири. Их было много, красногрудых, и оттого, что их было много, такое вокруг разливалось яркое, редкостное сияние… А потом выплыло перед ним, слегка покачиваясь, как фонарь на ветру, красное, смеющееся лицо Половинкина, и голос прозвучал откуда-то сверху, из глубины, будто из репродуктора: «А-а, помощничка завел!.. Ха-ха-ха!» Тим почувствовал, как сжимаются у него кулаки, то ли от страха, то ли от решительности и готовности драться, то ли от того и другого вместе, — он почувствовал, как сжимаются у него кулаки, но не проснулся, будто решил выстоять до конца… 1 2 |