РАЙХ. Вильгельм райх функция оргазма

• Название: Вильгельм райх функция оргазма
• Дата: 11.12.2018
• Размер: 1.54 Mb.
• Имя файла: РАЙХ.doc
• Тип: Документы; #59757
• страница: 20 из 39

индивидуальной психологии и психотерапии, но не способен серьезно влиять на социальном плане. Так говорили марксисты, дружественно настроенные по отношению к психоанализу. Но я не разделял этого взгляда, так как был слишком психоаналитиком, чтобы позволить себе поверхностность, и слишком заинтересован в развитии мира в соответствии с принципами свободы, чтобы удовлетвориться банальными практическими результатами. Меня поначалу устраивала возможность, пусть пока только методическая, включить психоанализ в систему общественных наук¹¹. Непрерывные обвинения со стороны друзей и врагов в поспешности не могли меня взволновать, даже если нередко и сердили. Я знал, что никто не затратил таких теоретических и практических усилий в работе, как я, что мои готовые рукописи годами лежали в столе, прежде чем я убеждался, что могу публиковать их. Умничать я мог предоставить другим.

Отношение психоанализа к культуре начало проясняться, когда некий молодой психиатр выступил у Фрейда с докладом на тему «Психоанализ и мировоззрение». Очень немногие знают, что фрейдовская работа «Недовольство культурой» возникла в ходе упомянутой дискуссии о культуре и была предназначена для того, чтобы дать отпор моей успешно развивавшейся работе и «опасности», которую она порождала.

Хотя Фрейд и подтвердил в этой книге, что естественное сексуальное удовольствие является целью человеческой жизни и стремления к счастью, но попытался тем не менее доказать несостоятельность данною принципа. Его основная теоретическая и практическая формула гласила, человек обычно идет (и должен идти) от «принципа удовольствия» к «принципу реальности». Ему надлежит отказаться от удовольствия и приспосабливаться. Не была поставлена под вопрос иррациональность этой «реальности», устраивающей сегодня оргии уничтожения, не было проведено различия между удовольствиями, совместимыми и несовместимыми с социалъной жизнью. В «Недовольстве культурой» встречаются взгляды, которые Фрейд формулировал, возражая мне, когда я в ходе дискуссии отстаивал свою точку зрения. Сегодня я считаю успехом культурно-политического движения тот факт, что эти возражения были высказаны. Это внесло ясность и помешало продолжить интерпретацию психоанализа как учения, способного осуществить «переворот в культуре», не прибегая к практической критике и изменению существующих в обществе условий воспитания. Что же еще должно означать слово «прогресс», которым так часто злоупотребляют?

Тогдашней позиции академических кругов соответствовало следующее воззрение: наука должна заниматься вопросами бытия, мировоззрение — вопросами долженствования. «Бытие» и «долженствование» — два непересекающихся понятия. Из констатации данного обстоятельства наука, не руководствуясь принципом долженствования, не указывает на цель, которая должна быть достигнута. Исходя из этого, с помощью научной констатации приверженцы любого политического направления могут действовать так, как считают нужным. Я полемизировал со сторонниками этической логики, которые бежали из действительности в мир абстрактных формул. Если я констатирую, что молодой человек становится невротиком вследствие предъявляемых к нему требований аскетизма, если он утрачивает способность работать, — то это объявлялось областью «науки» и ничем больше. Отсюда можно было сделать «абстрактно логический вывод» как о необходимости продолжения аскетического образа жизни, так и о необходимости покончить с ним.

Этот вывод представляет собой «политическое мировоззрение», а его осуществление — политическую практику. Но я полагал, что существуют научные констатации, из которых практически следует только один вывод и никогда — другой. То, что кажется логически правильным, может быть практически неверным. Если бы сегодня кто-нибудь выступил с заявлением о вредности аскетического образа жизни для молодежи, не сделав отсюда вывода о необходимости покончить с воздержанием, его бы попросту высмеяли. Поэтому так важны практические аспекты постановки вопроса. Врачу никогда не следует занимать абстрактную точку зрения. Тому, кто отвергает «долженствование» для молодежи, вытекающее из данной постановки вопроса, придется волей-неволей делать ложное высказывание чисто «научного» характера. Он должен будет, прибегая к помощи «научного авторитета», утверждать, что аскетизм не вредит молодежи, то есть маскировать истину и лицемерить, защищая свое требование воздержания. Каждая научная констатация имеет мировоззренческую предпосылку и практические социальные последствия. Тогда стала впервые видна пропасть, лежащая между абстрактно логическим и функциональным естественнонаучным мышлением. Функция абстрактной логики часто заключается в признании научных фактов, чтобы при этом не допускать ни одного практического следствия из них.

Нерешенность вопроса о долготерпении рабочих масс, их якобы патологическом отказе от знания и плодов культуры, приносимых этим миром «науки и искусства», вопроса об их беспомощности, безответственности и стремлении подчиниться авторитету, нерешенность проблем, принявшая облик фашистской чумы, сегодня ведет мир в бездну. Каков тогда вообще смысл науки, если она отвергает постановку этих важных для жизни вопросов? Какова же совесть тех ученых, которые могли разработать ответ, но намеренно не ведут борьбу против душевной чумы? Сегодня всему миру, оказавшемуся в смертельной опасности, ясно то, что трудно было выразить еще 12 лет назад. Социальная жизнь поставила со всей остротой вопросы, которые тогда были еще предметом заботы врачей.

Фрейд так же замечательно умел оправдывать отказ человека от счастья, как он защищал детскую сексуальность. Несколько лет спустя патологический гений использования человеческого невежества и боязни счастья вверг Европу в бездну, используя лозунг «героического отказа от счастья».

«Жизнь, возложенная на нас, слишком тяжела, — говорил Фрейд, — она приносит нам слишком много боли, разочарований, ставит перед нами неразрешимые задачи. Чтобы ее вынести, не обойтись без смягчающих средств. Эти средства, вероятно, трех видов: мощные отвлекающие факторы, позволяющие считать наше убожество чем-то незначительным, суррогатные способы удовлетворения, уменьшающие ощущение этого убожества, и наркотики, делающие нас нечувствительными к нему. Что-то в этом роде необходимо...» Одновременно Фрейд отвергал опасную иллюзию — религию (см. «Будущее одной иллюзии»). Простой человек не может представить себе провидение иначе, нежели в облике отца, возвышающегося над ним во всем своем великолепии. Только он, по мнению «маленького человека», и может знать потребности людей, смягчиться благодаря их мольбам, успокоиться, увидев знаки их раскаяния. «Все это столь очевидно инфантильно, столь чуждо реальности, что для образа мыслей, проникнутого человеколюбием, будет болезненным само представление о том, что значительное большинство смертных никогда не сможет подняться над таким пониманием жизни...»

Таким образом, правильная точка зрения Фрейда на религиозную мистику приводила к отчаянию. А вокруг кипела жизнь, переполненная борьбой за рациональное мировоззрение и научное социальное регулирование. В принципе различий между мною и Фрейдом не было. Фрейд не заявлял просто о своем мировоззренческом нейтралитете. Он отвергал «политическое» мировоззрение и выступал за «научное». Он чувствовал, что его позиция противоречит политической. Я пытался показать, что стремление к демократизации процесса труда является всего лишь научно-рациональным и должно быть таковым. Тогда уже началось разрушение созданной Лениным социальной демократии, развитие диктатуры в Советском Союзе и забвение всех принципов истины, свойственных научному мышлению. Это было неоспоримо. Я отвергал аполитичную точку зрения Фрейда. Можно было только неясно ощущать, что как позиция Фрейда, так и догматическая позиция советского правительства были каждая по-своему обоснованны. Научное рациональное регулирование человеческого бытия является высшей целью. Но иррациональная структура психологии масс, носителей исторического процесса, делает возможной установление диктатуры с помощью использования иррационализма.

Весь вопрос в том, кто, для чего и против кого осуществляет власть. Во всяком случае, социальная демократия в России была в начале своего развития самой человечной позицией, которая оказалась возможной при имевшихся исторических условиях и с учетом психологической структуры людей. Это недвусмысленно признал и Фрейд. Дегенерация ленинской социальной демократии, ее превращение в нынешний диктаторский сталинизм — неоспоримый факт, льющий воду на мельницу противников демократии. Казалось, что пессимизм Фрейда получил в последующие годы жестокое подтверждение: «Ничего нельзя сделать». После русского опыта развитие подлинной демократии представлялось утопией. Тому, у кого нет науки и искусства, остается «социалистическая религиозная мистика», до уровня которой деградировал громадный мир научных идей. Следует подчеркнуть, что позиция Фрейда всего лишь отражала основную позицию академических кругов, не веривших в демократическое самовоспитание и духовную продуктивность масс и ничего не делавших поэтому для того, чтобы дезавуировать источники диктатуры.

С началом деятельности в социально-гигиенической сфере меня больше не оставляла мысль о том, что общее культурное, а в особенности сексуальное, счастье является, собственно, содержанием жизни и должно быть целью практической политики, ориентированной на чаяния народа. Против этого выступали все, включая марксистов, но сделанное мною в глубине душевного организма открытие заглушало все возражения, оказывалось сильнее трудностей и сомнений. Мою правоту подтверждала вся культурная продукция — от любовного романа до самой высокой поэзии. Вся культурная политика (в области кино, литературы и т. д.) вращается вокруг сексуальных проблем, живет их отрицанием в реальной жизни, признавая их существование лишь на идеальном уровне. Ими живы производство предметов потребления и торговая реклама. Если все человечество мечтает о любовном счастье и поверяет эти мечты бумаге и слову, то разве не должно стать возможным осуществление таких мечтаний? Цель была ясна. Факты, скрывавшиеся в глубине биологической структуры, требовали от врача действий. Почему же стремление к счастью проявлялось вновь и вновь только как фантастический образ, боровшийся с жестокой реальностью?

Что в поведении людей можно признать в качестве цели и намерения, которыми определяется их жизнь? Чего люди требуют от жизни, чего хотят достичь в ней? Такие вопросы Фрейд ставил в 1930 г. после дискуссий, на которых сказалась свойственная широким массам сексуальная воля к жизни. Эта воля проникла в тихую квартиру ученого и довела острые противоречия в его сознании до прямого конфликта.

Фрейду пришлось признать: «Ответ на этот вопрос вряд ли будет ошибочен. Они стремятся к счастью, они хотят стать счастливыми и остаться такими». Люди хотят переживать ощущение удовольствия — это программа реализации принципа удовольствия, устанавливающая жизненную цель, и она занимает центральное место в работе душевного аппарата. «Не может быть сомнения в его целесообразности, и все же его программа в ссоре со всем миром, как с макрокосмом, так и с микрокосмом. Он вообще неосуществим, ибо ему противоречат все институты Вселенной. Можно было бы сказать, что намерение человека быть «счастливым» не включено в план «творения». То, что называют счастьем в строгом смысле этого слова, происходит скорее от внезапного удовлетворения накопившихся потребностей и по природе своей возможно только как эпизодическое явление».

Фрейд выразил здесь настроение, частично проявляющее неспособность человека к счастью. Аргумент звучит хорошо, но он неверен. Сначала кажется, что аскетизм является предпосылкой переживания счастья. Выдвигать такой аргумент — значит упускать из виду, с одной стороны, что само накопление потребностей воспринимается как счастье, если оно имеет перспективу разрядки и не продолжается слишком долго, что оно, с другой стороны, делает организм неспособным испытывать счастье и закостенелым в том случае, если нет перспективы удовлетворения, а переживанию счастья угрожает наказание. Особенность самого сильного переживания счастья — сексуального оргазма — заключается в том, что оно предполагает накопление биологической энергии. Отсюда вовсе не следует сделанный Фрейдом вывод о том, что счастье противоречит всем институтам Вселенной.

Сегодня я располагаю экспериментальными доказательствами неправильности этого утверждения. Тогда я только чувствовал, что Фрейд скрывал действительность за оборотом речи. Допустить возможность человеческого счастья означало перечеркнуть учения о принуждении к повторению и о влечении к смерти. Это означало выступить с критикой общественных институтов, разрушающих жизненное счастье. Чтобы продолжать придерживаться точки зрения, проникнутой отчаянием, Фрейд приводил аргументы, взятые из существовавшей ситуации, не ставя вопрос о том, являются ли они безусловно необходимыми и неизменными. Я не понимал, как Фрейд мог полагать, что открытие детской сексуальности не могло оказывать никакого преобразующего воздействия на мир. Мне казалось, что он сам был несправедлив по отношению к своим произведениям и понимал трагичность этого противоречия, ведь когда я возражал ему, приводя свои аргументы, он мне говорил, что я совсем не прав или «в полном одиночестве испытаю тяжелую судьбу психоанализа».

Как в дискуссиях, так и в публикациях Фрейд искал выхода в биологической теории страдания. Он искал выхода из катастрофы культуры в «напряжении эроса».

В частном разговоре, состоявшемся в 1926 г., Фрейд выразил надежду на удачный исход революционного «эксперимента» в Советской России. Никто еще не предчувствовал, что ленинская попытка установления социальной демократии закончится такой катастрофой. Фрейд знал о болезни человечества и выразил свое знание в письменной форме. Отношение этого общего заболевания к русской, а позже к немецкой катастрофе было столь же чуждо мышлению психиатра, сколь и политика. Три года спустя общественная ситуация в Германии и Австрии была замутнена до такой степени, что любая научная деятельность вызывала раздражение. Иррационализм в политической жизни выступал с полной откровенностью, и аналитическая психология все сильнее устремлялась в область общественных проблем.

В моей работе человек как пациент и как субъект общественной деятельности все больше сливались воедино. Я видел, что невротические и голодные массы становились добычей политических хищников. Фрейд, сознавая опасность душевной чумы, боялся вовлечения психоанализа в политический хаос. Конфликт, который он переживал, очень приблизил меня к нему в человеческом отношении.

Сегодня я понимаю и его величие, и неизбежность охватившего его отчаяния. Полтора десятилетия он боролся за признание простых фактов. Коллега бросали в него грязью, обзывали шарлатаном и оспаривали честность его намерений. Фрейд был не социальным прагматиком, а «только» ученым, но в самом строгом смысле этого слова. Мир не мог дольше отвергать существование неосознанной душевной жизни и начал вновь свою давно опробованную игру, цель которой — погубить, разлагая. Мир подарил Фрейду многих учеников, которые явились к накрытому столу, не испытывая затруднений в работе. Они были заинтересованы только в том, чтобы быстро сделать психоанализ популярным. Они внесли в свою организацию консервативные привязанности этого мира, но без организации работа Фрейда не могла существовать. Один за другим эти ученики жертвовали теорией либидо или опошляли ее. Фрейд знал, как трудно было отстаивать теорию либидо. Но в интересах самосохранения и сохранения движения он не мог высказать взгляды, которые он только один и защищал. Он со своей наукой вышел далеко за тесные духовные рамки традиционной буржуазности, а его же школа тянула его назад. Фрейд понимал, что я в 1929 г. был прав в своем юношеском задоре, но признать это означало пожертвовать половиной организации психоаналитиков.

Важную роль в психотерапии играл вопрос воспитания детей. Было очевидно, что в истоке душевных заболеваний лежит вытеснение сексуальности. Аналитическая педагогика и терапия пытались устранить вытеснение сексуальных влечений. Следующим вопросом, возникавшим на этом пути, был: что произойдет с влечениями, освобожденными от вытеснения? Психоанализ отвечал: они будут осуждены и сублимированы. О реальном же удовлетворении не было и не могло быть речи, ибо неосознанное воспринималось только как ад, в котором господствуют асоциальные и противоестественные побуждения.

Я долго пытался дать ответ на вопрос о том, что происходит с естественной гениталыюстъю маленьких, детей и подростков в пору полового созревания после того, как она освобождена от вытеснения. Должна ли и она быть «сублимирована и осуждена»"? Психоаналитики никогда не ответили на этот вопрос, а ведь он является центральной проблемой формирования характера.

Все воспитание страдает из-за того, что социальное приспособление требует вытеснения естественной сексуальности, которое вызывает болезни и асоциальное поведение. Следовательно, приходилось сомневаться в самих требованиях воспитания, которые покоились на коренном заблуждении в оценке сексуальности.

Трагедия Фрейда заключалась в том, что он искал убежища в биологической теории, вместо того чтобы спокойно предоставить всем делать то, что они хотели. Так он пришел к противоречию с самим собой.

Он полагал, что счастье — иллюзия, ведь с трех сторон человеку неизбежно угрожает страдание. «От собственного тела, обреченного на смерть и распад...» Но почему же наука постоянно мечтает о продлении жизни? «От внешнего мира, который может обрушиться на нас с подавляющей, неумолимой силой...» Так почему же великие мыслители доводили себя до полусмерти размышлениями о свободе, почему миллионы борцов за свободу истекали кровью в борьбе против технической и социальной угрозы со стороны внешнего мира? Разве не была в конце концов побеждена чума? Разве не было ограничено физическое и социальное рабство? Неужели никогда нельзя будет справиться с раком и войнами, как это удалось сделать с чумой? Неужели никогда нельзя будет победить морализаторское лицемерие, калечащее детей и молодежь?

Нерассмотренным осталось третье серьезное возражение против стремления человека к счастью. Фрейд полагал, что страдание, вытекающее из отношений одного человека с другими, более болезненно, чем иные виды страдания. Наблюдается склонность рассматривать его как некую излишнюю «приправу», но оно так же неотвратимо, как и страдания, порожденные другими причинами. Здесь горький личный опыт Фрейда приходил в соприкосновение с характером человека.

Фрейд затрагивал проблему структуры характера, другими словами иррационализма, определяющего поведение человека. С иррационализмом мне пришлось столкнуться в организации специалистов, профессиональная задача которой заключалась как раз в преодолении иррационального поведения медицинскими средствами. Фрейд же говорил о неотвратимости, о роковом характере иррационализма.

И как же с этим быть? Почему надо было становиться на точку зрения рациональной научности? Почему провозглашалось воспитание людей, имеющее целью рациональное поведение, соответствующее действительности? По необъяснимой для меня причине Фрейд не видел противоречия в своей позиции. С одной стороны, он верно объяснял действия и мышление людей иррациональными мотивами, идя в этом даже слишком далеко, — ведь рубка деревьев для строительства хижин не продиктована иррациональными причинами. С другой стороны, по его мнению, существовало научное мировоззрение, в котором открытый закон не должен был иметь силы. Наука по ту сторону собственных принципов! Отчаяние, которое испытывал Фрейд, было не чем иным, как бегством от гигантских трудностей, порождавшихся болезненными моментами и проявлениями злобы в человеческом поведении.

Фрейда постигло разочарование. Сначала он полагал, что открыл способ радикального лечения неврозов. На деле это было только начало. Все оказалось гораздо сложнее, чем позволяла предположить формула об осознании неосознанного. Фрейд выдвинул — применительно к психоанализу — претензию на понимание не только медицинских, но и общих проблем человеческого бытия, но не нашел пути в социологию. В работе «По ту сторону принципа удовольствия» он поставил в гипотетической форме важные биологические вопросы и вывел отсюда учение о влечении к смерти. Оно оказалось гипотезой, вводящей в заблуждение. Поначалу сам Фрейд относился к нему очень скептически. Психологизация как социологии, так и биологии ликвидировала всякую перспективу приемлемого решения сложнейших вопросов.

Кроме того, Фрейд в своей врачебной практике и в отношении людей к своему учению имел немало случаев познакомиться с ними как с крайне ненадежными и злобными существами. Десятилетиями он жил, отгородившись от мира, чтобы защитить таким образом свою душевную позицию. Отвечая на любой иррациональный упрек в свой адрес, он увлекся бы повседневной борьбой. Чтобы изолироваться от мира, ему нужно было скептическое отношение к человеческим «ценностям», более того, некоторое презрение к современному человеку. Знание и познание представлялись мыслителю чем-то большим, нежели человеческое счастье, тем более что, как казалось, человеку было не под силу справиться со своим счастьем, если оно однажды выпадало на его долю. Эта позиция вполне соответствовала характерному для того времени чувству академического превосходства. В оправдание ее можно было сослаться и на реальные факты, но оказывалось невозможным оценивать общие вопросы человеческой жизни с точки зрения первопроходца в науке.

Два весомых обстоятельства мешали мне последовать за Фрейдом, хотя я и понимал мотивы, которыми он руководствовался. Одно заключалось в постоянно усиливавшемся требовании масс дать им возможность самим определять свое бытие, между тем как они испытывали пренебрежение к своим культурным чаяниям, материальные лишения и угрозу разрушения духовного мира. Их точка зрения была точкой зрения земного счастья в жизни. Не видеть и не учитывать этого означало бы проводить смехотворную «страусову политику». Я слишком хорошо познакомился с этим пробуждением масс, чтобы отрицать его или быть не в состоянии правильно оценить как общественную силу. Мотивы Фрейда были правильны, и попросту отмахнуться от них означало бы оказаться в одних рядах с паразитами общества, живущими за счет чужого труда.

Второе обстоятельство заключалось в том, что я научился видеть людей в их двойственности. Они зачастую были испорчены, зависимы, вероломны, нашпигованы пустыми фразами и пребывали в состоянии душевного запустения. Но это не было дано от природы. Такими они стали под воздействием жизненных, обстоятельств, хотя, в принципе, могли стать и другими — порядочными, способными любить, общительными, проникнутыми чувством солидарности, человеколюбивыми по собственному побуждению. Речь шла о противоречиях характерологического свойства, отражавших противоречия общественной жизни. Все чаще мне приходилось убеждаться: то, что называется «злым» и «асоциальным», представляет собой проявление действия невротического механизма. Все начинается с отпора, который оказывает ребенок. Он терпит поражение и сохраняет готовность к защите от ограничения удовольствия. Эта защита при утрате способности испытывать удовольствие принимает форму болезненных, бесцельных и иррациональных реакций, оказывающихся проявлением упрямства. Точно так же человеческое поведение отражало лишь противоречие между жизнеутверждением и враждебностью к жизни в социальном процессе. Могло ли однажды разрешиться противоречие между стремлением человека к удовольствию и отказом в удовольствии со стороны общества? Аналитическое сексуальное исследование представлялось мне первым шагом в направлении разрешения этого конфликта. Но этот подход, к сожалению, получил иное развитие. Он превратился в абстрактное, а затем консервативное «учение о приспособлении к культуре», которому было свойственно множество неразрешимых противоречий.

Но стремление людей к жизни и удовольствию нельзя обуздать. Напротив, можно устранить общественную неустроенность сексуальной жизни. Здесь Фрейд начал абсолютизировать свою позицию, создавая оправдание идеологии аскетизма. По его мнению, неограниченное удовлетворение всех потребностей напрашивается как самый соблазнительный вариант образа жизни, но действовать так означает поставить наслаждение над осторожностью, за что через краткое время последует наказание. Уже тогда я мог ответить на это, что все дело в различии между естественной потребностью в счастье и вторичными асоциальными побуждениями, порожденными принудительным воспитанием. Моральное торможение по-прежнему имеет силу по отношению к вторичным, асоциальным, противоестественным влечениям. Применительно же к естественным стремлениям к удовольствию действует принцип свободы, если угодно, принцип «проявления во всей полноте». Надо только знать, что в каждом случае подразумевается под словом «влечение».

«То, чего достигают наркотики в погоне за счастьем и бегством от несчастья, так часто оценивается как благодеяние, что как индивидуумы, так и целые народы отвели им прочное место в своей экономике либидо...» И ни одного протестующего слова врача против этого суррогата удовольствия, разрушающего организм! Ни звука о предварительном условии возникновения потребности в наркотиках — отказе в любовном счастье! Ни слова во всей психоаналитической литературе о соотношении между манией и генитальной неудовлетворенностью!

Вывод Фрейда был проникнут безнадежностью. Хотя стремление к счастью и неискоренимо, оказать влияние следует не на ситуацию неустроенности, а на влечение к счастью.

Сложная конструкция душевного аппарата позволяла, по его мнению, оказать влияние несколькими способами. Насколько удовлетворение влечения является счастьем, настолько же оно может оказаться причиной тяжелых страданий, если внешний мир заставит нас бедствовать и откажет в удовлетворении потребностей. Следовательно, можно было бы надеяться на частичное освобождение от страданий благодаря воздействию на инстинктивные побуждения (а не на мир, заставляющий бедствовать!}. Целью такого воздействия была попытка справиться с внутренними источниками потребностей. Крайней формой этого воздействия является умерщвление потребностей, чему учит восточная мудрость и что осуществляется в практике йоги. Так говорил Фрейд, неопровержимо продемонстрировавший миру факт детской сексуальности и вытеснения сексуальности!

Начиная отсюда, следовать за Фрейдом было уже нельзя. Более того, необходимо было сделать все возможное для решительной борьбы против таких воззрений, хотя и высказанных великим человеком. Я знал, что все злые духи — приверженцы страха перед жизнью — примутся ссылаться на Фрейда. Таким способом нельзя было решать первостепенную проблему человечества. Было нельзя допустить, чтобы продолжали существовать самоотречение китайского кули или хилость индийских детей в условиях жестокого патриархата, только что потерпевшего первые поражения. Самой жгучей проблемой юности и опустошающего детства было умерщвление стихийных жизненных побуждений в ходе воспитания, осуществляемое ради интересов сомнительной «культурности». С этим прогрессивная наука никогда не могла согласиться. Такого удобства она не могла себе позволить, тем более что сам Фрейд не ставил под сомнение вопрос о преобладающей роли стремления человека к счастью и принципиальную правильность этого стремления.

Стремление к позитивному осуществлению счастья, направление жизни, ставящее любовь в центр жизни, ожидающее удовлетворения от любви и ответа на нее, по мнению Фрейда, достаточно естественно для всех. Половая любовь дает наиболее сильное ощущение удовольствия и является, тем самым, прообразом стремления к счастью вообще. Но у такого взгляда была и слабая сторона, иначе никому не пришло бы в голову сойти с этого пути, предпочтя его другому. Никто более любящего не является незащищенным от страданий, никто не является более несчастным и не испытывает большей беспомощности, чем человек, потерявший любовь или ее объект. Программа принципа удовольствия — стать счастливым — невыполнима. Перед глазами Фрейда были в этом случае примеры реакции разочарования со стороны женщин, зависимых в душевном и материальном отношении.

Процесс преодоления этой точки зрения Фрейда и выработки ответа с позиций сексуальной экономики распался на две части. Для начала стремление к счастью должно было быть воспринято в своей биологической сути. Так его можно было отличить от вторичных искажений человеческой природы. Далее возник серьезный вопрос о социальной осуществимости того, чего люди желают всей душой и одновременно так боятся.

Жизнь, а с ней и стремление к счастью развиваются не в безвоздушном пространстве, а при определенных природных и социальных условиях. Для начала пришлось столкнуться с биологической целиной. Никто еще не предпринимал биологического исследования механизма удовольствия. Затем последовало освоение социологической — точнее сексуально-политической — целины. Если люди естественным образом стремятся к чему-то общепризнанному и не могут достичь своей цели потому, что этому препятствует социальный образ жизни, то отсюда с неизбежностью следует вопрос о средствах, которые необходимо рассмотреть, и о путях, на которые надлежит вступить, чтобы все-таки достичь цели естественных стремлений.

Это касается сексуальной жизнерадостности точно так же, как и экономической сферы. Только носители особого «лозунгового» мышления способны в данной связи отрицать то, что обычно готовы без долгих слов признать, когда речь идет, например, о зарабатывании денег или о подготовке к войне. Обеспечение распределения материальных благ требует проведения рациональной экономической политики. Сексуальная политика и является не чем иным, как такой рациональной политикой, если перенести само собой разумеющиеся принципы с экономических потребностей на сексуальные. Немногое требовалось для того, чтобы осознать сексуальную политику как ядро культурной политики, отделяя ее от пошлых устремлений приверженцев сексуальной реформы и порнографического образа мыслей, и отстаивать ее простые научные основы.

Вся культура буржуазного общества, находящая свое выражение в литературе, искусстве, танце, фольклоре и т. д., несет на себе отпечаток интереса к любовной жизни.

Не существует интереса, который влияет на человека сильнее, чем сексуальный.

Патриархальные законы о религии, культуре и браке в подавляющем большинстве своем направлены против сексуалъности.

Фрейдовская психология распознала в либидо, энергии полового влечения, главный двигатель душевного процесса.

История первобытного общества и мифология представляют собой, в строгом смысле этого слова, воспроизведение сексуальной экономики рода человеческого.

Больше нельзя уклониться от вопроса о том, является ли сексуальная несостоятельность неотъемлемой составной частью формирования культуры вообще. Если бы научное исследование могло однозначно положительно ответить на этот вопрос, то любая попытка проведения положительной культурной политики была бы бесперспективна. Тем самым неизбежно оказались бы несостоятельными и все психотерапевтические усилия.

Это не могло быть правильным, ибо противоречило всем человеческим стремлениям, результатам научных исследований и духовных исканий. Так как я вынес из клинической работы неопровержимое убеждение в том, что в культурном отношении более продуктивен сексуально полноценный человек, то больше нельзя было думать о решении вопроса в духе Фрейда. Место вопроса о необходимости подавления детской и юношеской сексуальности занял другой, гораздо более важный: о мотивах, побуждающих человека столь последовательно и до сих пор столь успешно избегать ясного ответа. Я искал в поведении такого человека, как Фрейд, неизвестные мне мотивы, побудившие его со своим авторитетом встать во главе приверженцев консервативной идеологии и с помощью теории культуры опрокинуть то, что он разработал в качестве естествоиспытателя и врача.

Конечно, он действовал так не из интеллектуальной трусости и не по консервативным политическим соображениям. Он действовал в рамках науки, которая, как и любая другая, зависела от общества. Социальный ограничитель просматривался не только в лечении неврозов, но и в исследовании происхождения вытеснения сексуальности.

В ходе работы в консультациях мне стало ясно, что функция подавления детской и юношеской сексуальности заключается том, чтобы возможно легче обеспечить родителям послушание детей.

В самом начале экономического патриархата сексуальность детей и юношества преследовалась с помощью прямой кастрации или уродования половых органов каким-либо способом. Позже общеупотребительным средством стала душевная кастрация посредством привития сексуального страха и чувства вины. Функция сексуальною угнетения заключается в том, чтобы возможно легче обеспечить послушание людей, равно как и кастрация жеребцов и быков должна превратить их в покорных тягловых животных. Никто, естественно, и не думал об уничтожающих последствиях душевной кастрации, и никто не может предсказать, как человеческое общество справится с ними. Фрейд подтвердил позже связь между сексуальным угнетением и подчиненностью, после того как я в своих публикациях отстаивал эту позицию¹².

«Страх перед восстанием угнетенных толкает на все более строгие меры предосторожности... С психологической точки зрения вполне оправданно, что наша «западноевропейская культура» начинает с осуждения половой жизни детей — ведь блокирование сексуальных влечений взрослых окажется бесперспективным, если в детстве не было соответствующей предварительной работы. Но никоим образом нельзя оправдать то обстоятельство, что культурное общество дошло до отрицания этих легко доказуемых, более того, бросающихся в глаза явлений...»

Формирование структуры характера, включающей негативное отношение к сексуальности, является, собственно, неосознанной целью педагогики. Поэтому больше нельзя было рассматривать проблемы психоаналитической педагогики без решения вопроса о структуре характера, а тот, в свою очередь, — без определения общественной цели воспитания. Воспитание служит определенному общественному строю. Если этот строй противоречит интересам ребенка, то воспитание должно не считаться с ребенком, а обратиться против его интересов, то есть оказаться неверным по отношению к самому себе, и открыто отказаться от поставленной перед собой цели «блага ребенка» или лицемерить, заявляя о следовании ей. Это воспитание не делает различий между «принудительной семьей», угнетающей ребенка, и семьей, основанной на глубоких любовных отношениях между родителями и детьми. Такой воспитательный подход оставляет без внимания огромные социальные изменения, происходящие с начала века как в семейной, так и в сексуальной жизни людей. Он со своими «идеями» и «реформами» отставал и отстает от реальных изменений. В целом этот подход сам запутался в свойственных ему иррациональных мотивах, о существовании которых он ничего не знал потому, что боялся знать.

Невротическая эпидемия сравнима с чумой. Она разрушает все, что создается стремлениями, усилиями, мыслью и трудом. В борьбе с чумой было проще потому, что при этом не затрагивались интересы подавляющего потребности людей общества и эмоции. Гораздо труднее бороться против невротической эпидемии. В ее сохранении заинтересованы все те, кто извлекает выгоду из мистицизма и обладает властью. Кто мог бы согласиться с аргументом о невозможности борьбы против душевной чумы под тем предлогом, что меры умственной гигиены требуют больших затрат? Ссылка на недостаток средств — всего лишь отговорка. Сумм, которые за неделю растранжириваются на войну, хватило бы для удовлетворения гигиенических потребностей миллионов людей. Мы охотно недооцениваем и огромные силы самих людей, требующие выражения и признания, но не находящие применения.

Сексуальная экономика постигла биологическую цель стремлений человека, которым противоречат структура его характера и некоторые общественные институты. Фрейд принес цель человеческого счастья в жертву нынешней структуре характера и существующему сексуальному устройству. Не оставалось ничего другого, как, придерживаясь этой цели, изучить законы, в соответствии с которыми возникает и исчезает эта структура характера. Я долго не чувствовал масштаба данной проблемы и прежде всего того обстоятельства, что невротическая душевная структура стала телесной иннервацией, так сказать «второй натурой». Для Фрейда при всем его пессимизме было недопустимо коснеть в безнадежности. Его последний вывод гласил: «На мой взгляд, вопрос судьбы рода человеческого заключается в том, удастся ли, и в какой мере, культурному развитию справиться с конфликтом существования, вызванным влечением человека к агрессии и самоуничтожению... Следует ожидать, что другая «небесная сила», вечный Эрос, предпримет усилие, чтобы утвердиться в борьбе против своего точно так же бессмертного противника».

Это было нечто гораздо большее, нежели просто оборот речи, отнюдь не только остроумное замечание, хотя аналитики именно так и понимали сказанное. «Эрос» предполагает полную способность к сексуальному наслаждению, а она, в свою очередь, — всеобщее жизнеутверждение и общественную заботу. Мне казалось, что Фрейд в 1930 г., пережив тяжелые конфликты и дискуссии, втайне желал успеха моему начинанию.

Ведь только высвобождение естественной способности людей к любви может справиться с глубоко укоренившейся в них садистской деструктивностъю.