Фразы 2 из диссертации. Введение Глава Теоретикометодологические основания анализа политической роли массмедиа в современном обществе
 Скачать 121.26 Kb.
|
Место и параметры данного исследования в системе двух доминирующих подходов к классификации теорий массмедиа
Разумеется, отдельные аспекты экономической, культурологической и особенно социальной (миссия журналистики в общественной жизни, социальные ценности в медиатекстах, интерпретация медиасообщений и т.д.) теорий также будут приниматься нами во внимание. Однако главный фокус нашего исследования все же находится на стыке политологической и антропологической теорий. В центре нашего внимания чаще всего будут оказываться вопросы о том, каким образом политические субъекты и особенности коммуникационной составляющей политической системы оказывают влияние на представления и пристрастия индивида в отношении политики, и – двигаясь в обратном направлении – какую роль в формировании развитой политической культуры и демократизации политического режима может сыграть повышение уровня медийной грамотности конкретного человека и общества в целом. Если же говорить о более «точечных» теориях (те, что были представлены выше, на наш взгляд, весьма широки и по своему содержанию во многом пересекаются с парадигмами), то здесь необходимо отметить следующее. Вообще, таких теорий достаточно много. По результатам контент-анализа внушительного количества статей, опубликованных в ведущих американских научных журналах по вопросам медиакоммуникаций за 24 года, Дж. Поттер, Р. Купер и М. Дюпон обнаружили упоминания 31 из них. При этом чаще других авторами этих статей использовались теории установления повестки дня (agenda-setting), использования и удовлетворения (uses and gratification), культивации (cultivation), диффузии (diffusion) и теория развития Ж. Пиаже (Piaget’s developmental theory). В данной диссертации мы будет апеллировать преимущественно к установлению повестки дня (как первого, так и второго уровней), а также к во многом с ней связанной теории фрейминга. Полагаем, что именно они точнее других соответствуют задачам настоящего исследования. Наконец, еще один немаловажный для любого анализа момент. Имеем в виду исследовательские методы, применяемые в этой работе. Как и подавляющее большинство других авторов, занимающихся изучением медиатекстов, мы активно использовали такие традиционные неформализованные методы, как внутренняя и внешняя критика текста, а также техника конденсации смысла (неформализованное извлечение содержания из текста, базирующееся на краткой формулировке его основных идей). Кроме этого, учитывая специфику объекта и предмета нашего исследования, трудно было обойтись без использования неавтоматизированного контент-анализа. При этом нас в первую очередь интересовали прагматико-синтаксический (взаимосвязи между синтаксисом и «эффектом» медиатекста) и семантико-прагматический (соотношение «эффекта» с несущими значение словами и предложениями) его уровни. Нужно заметить, что вслед за Е.Я. Таршисом мы считаем не совсем целесообразным разделение контент-анализа на качественный и количественный варианты: на наш взгляд, статистический учет отдельных категорий и вычленение содержательных связей в тексте в рамках данного метода практически всегда могут (и должны) осуществляться параллельно. При разработке алгоритма измерения манипулятивной «нагруженности» медиатекстов нами использовался потенциал семиотики и критического дискурс-анализа. С их помощью мы пытались анализировать логику, прагматику и макроструктуру политических медиатекстов, содержащиеся в них соединения и речевые акты. В отдельных случаях приходилось обращаться к психолингвистическим методам исследования речевого воздействия, в частности – к интент-анализу, позволившим выявлять истинные намерения авторов медиатекстов. Подводя итог рассмотрению теоретико-методологических оснований настоящего исследования, можно резюмировать следующее. Прежде всего, очевидно, что очень многие (если не сказать абсолютное большинство) теоретические конструкции, использующиеся в современных российских медиаисследованиях при оценке политической роли СМИ, являются заимствованными с Запада или, в лучшем случае, представляют собой различные варианты их творческой переработки. Скорее всего, по-другому вряд ли вообще могло быть – учитывая относительно непродолжительное время, в течение которого существует и развивается отечественный научный медиадискурс. Данное обстоятельство закономерно потребовало от нас обращения к первоисточникам там, где это было возможно (к большому сожалению, находясь в России, далеко не всегда есть возможность получить доступ ко многим трудам, опубликованным за рубежом). Вполне возможно, именно этим объясняется то, что в российской политической коммуникативистике до сих пор не сложилось единого, разделяемого большинством специалистов понимания как предметного поля (простирающегося от журналистики и массмедиа до информации и коммуникации), так и теоретико-методологических и понятийных его оснований. Отсюда – характерное для значительной доли российских медиаисследований смешение самых различных парадигм и теорий, а также их общая весьма слабая методологическая фундированность. В некоторой степени все это, наверное, присуще и нашей работе – мы в данном случае не претендуем на какую-либо исключительность или уникальность. Свою «заслугу» в этом отношении мы видим не столько в том, что обозначили указанные проблемные моменты (попытки сделать это уже предпринимались до нас), сколько в том, что ввели в научный оборот некоторые из прежде не использовавшихся отечественными учеными зарубежных подходов, а также попытались как можно точнее указать место собственного исследования в существующей (хотя и весьма размытой) системе теоретических координат. В частности, мы пришли к выводу, что, исходя из объекта, предмета, цели и задач нашей работы, наиболее целесообразным является анализ в рамках эмпирико-функциональной / социальной и антропологической парадигм с использованием политологической теории, теорий фрейминга и установления повестки дня первого и второго уровней. Подобный полипарадигмальный подход, в свою очередь, предопределил и набор конкретных использованных нами методов исследования. Наконец, еще одно обстоятельство, которое, на наш взгляд, также нуждается в отдельной артикуляции. В отличие от большинства других исследований различных аспектов медиаграмотности и функциональности СМИ в современном российском обществе, в фокусе нашего внимания будет находиться именно политическая их составляющая. Подобный ракурс естественным образом предопределил не только теоретико-методологический профиль настоящей диссертации, но и содержание ее основных разделов, в частности – следующего параграфа. Основные тенденции концептуального осмысления новых коммуникационных возможностей в современной политической жизни Вне зависимости от того, в рамках каких парадигм и теорий осуществляется то или иное исследование политической функциональности средств массовой информации, достаточно часто при этом затрагиваются сюжеты, связанные с появлением новых коммуникационных возможностей и – одновременно – с порождаемыми ими проблемами. Такими, например, как проблема недостоверности сообщаемой журналистами информации, снижение степени объективности отражения окружающей действительности, предвзятость и ангажированность различных изданий и т.п. Особенно часто подобные аспекты рассматриваются в работах, тяготеющих именно к эмпирико-функциональной / социальной и антропологической парадигмам, а также к тем из них, в которых на передний план выходит политологическое измерение анализируемой реальности. Обычно отмеченные проблемы анализируются в них в контексте субъект-объектной связи, где аудитория или конкретный человек выступают в роли «мишеней» целенаправленного политически мотивированного воздействия со стороны массмедиа и стоящих за ними политических структур. В последние несколько лет появились даже относительно новые, прежде практически не использовавшиеся термины и категории, с помощью которых, собственно, и характеризуется текущая ситуация в данной сфере. Постправда, фейки, фейк-ньюс, пранк, троллинг, фактчекинг, верификация – пожалуй, наиболее известные и часто употребляемые из них. Для нашего исследования все эти лексические новообразования и неологизмы очень важны, так как дают возможность более точной фиксации актуального положения дел в интересующей нас области. Вместе с тем, очевидно, что в силу своей новизны эти понятия весьма далеки от того, чтобы пониматься однозначно: в научной литературе объективно еще не сложилось консенсуального подхода к их трактовкам. В этой связи основное функциональное предназначение данного параграфа как раз и заключается в том, чтобы, во-первых, представить преобладающие в отечественной науке тенденции и общие направления интерпретации этих категорий и, во-вторых, очертить те их характеристики и параметры, что будут использоваться нами в дальнейшем в рамках настоящей диссертации. Начнем с понятия, которое, на наш взгляд, является сегодня не только наиболее востребованным научным сообществом (точнее – той его частью, что занимается проблемами массовых политических коммуникаций), но и во многом включающим в себя все остальные из перечисленных выше. Более того, по итогам 2016 г. редакцией авторитетного Оксфордского словаря английского языка оно было признано словом года. Речь, разумеется, идет о постправде. В самом этом словаре постправда определяется так: post-truth (adjective) –relatingtoordenotingcircumstancesinwhichobjectivefactsarelessinfluentialinshapingpublicopinionthanappealstoemotionandpersonalbelief (на русский это может быть переведено как «обозначающий или относящийся к обстоятельствам, в которых объективные факты влияют на формирование общественного мнения меньше, чем апелляции к эмоциям и личным убеждениям»). Заметим при этом, что в англоязычном дискурсе данный термин обычно используется как прилагательное (чаще всего – в связке с существительным politics – политика), в то время как в русском языке это почти всегда существительное. Какой же смысл вкладывают в это понятие не авторы-составители Оксфордского словаря и не журналисты, а ученые, занимающиеся исследованием социально-политической проблематики? Проведенный нами анализ позволяет утверждать, что спектр имеющихся трактовок в данном случае достаточно широк – от сугубо философского понимания постправды до вполне политико-прикладного ее восприятия. Так, например, главный редактор журнала «Полис. Политические исследования» С.В. Чугров полагает, что постправда «отражает некую постмодернистскую модальность, деформированное состояние сознания, в котором стереотипы уже полностью потеряли связь с реальными образами. В мире постправды эмоции замещают факты, a фейки – новости, задавая тон конструированию политического дискурса и альтернативной реальности». По его мнению, постправда – «это некий контекст, модальность, ситуация, которые делают возможным распространение ложных новостей, причем не предполагающих за это ответных санкций. В таком модальном (релятивистском) контексте не имеет значения, правдива ли новость или нет. Важно, чтобы она соответствовала двум условиям: эмоциональному настрою потребителя информации и политическим целям коммуникатора. То есть неважно, произошло событие или нет, – ведь оно могло бы произойти». Тезис о том, что распространитель ложной информации, по сути, ничем не рискует, развивают филологи Н.Н. Кошкарова и Н.Б. Руженцева. В их понимании, постправда – это такая «деструкция и трансформация социальной и политической реальности, при которой происходит инверсия семантики происходящего, возникают когнитивные иллюзии, распространяются «псевдоновости», создатель которых не несет за это никакой ответственности, а преследует определенные цели и коррелирует их с эмоциональным настроем целевой аудитории». Как результат, возникает ситуация, при которой «неопровержимые факты уже не играют никакой роли, а политика часто не является сферой постоянства, стабильности и правды». Философ и теоретик науки С. Фуллер, в свою очередь, акцентирует внимание на относительности окружающей человека политической реальности: «В понятии постправды заложено указание на разницу между определением того, что истинно и что ложно, и установлением условий, в которых определяется, что истинно и что ложно. … Концепция постправды привносит в общественную жизнь идею, что наши обсуждения политики и мира в целом не касаются вопросов истины и лжи – они сводятся к тому, при каких условиях человек решает, что истинно, а что ложно». Политологический ракурс рассмотрения постправды задают А.Е. Коньков, Л.Н. Тимофеева и Л.В. Володина. Здесь хотелось бы обратить внимание на один момент. Трудно не согласиться с позицией Л.В. Володиной, что постправда «предполагает использование эмоционального дискурса в средствах массовых коммуникаций, когда истина не важна». Однако в отношении еще одного ее тезиса (когда политика постправды понимается «как политическая культура, в которой дискурс характеризуется частыми взываниями к эмоциям, не связанным с деталями политических проблем, а также упорным игнорированием фактов, опровергающих утверждения») возникают определенные сомнения. Полагаем, что отождествлять постправду и политическую культуру не совсем правильно. На наш взгляд, это все же разные феномены: постправда характеризует, скорее, общую атмосферу восприятия транслируемой массмедиа информации, в то время как политическая культура является характеристикой уровня осведомленности и отношения к политике (включая ценностные, мировоззренческие, поведенческие и многие другие аспекты) конкретного человека, социальной группы или общества в целом. Оригинальный взгляд на постправду предлагают М.Н. Грачев и Р.В. Евстифеев. Они рассматривают этот феномен в качестве внешнего проявления более сложных процессов «разрушения правды», обусловленных изменившимся характером медиасреды и способами обработки информации сознанием адресатов распространяемых сообщений. Отдельного упоминания, безусловно, заслуживает попытка М.Н. Грачева поместить постправду в привычные теоретические рамки: «эффективность пропагандистского воздействия подобных конструктов постправды можно объяснить с позиций известной теории использования и удовлетворения, согласно которой аудитория станет уделять внимание преимущественно тем сообщениям, которые независимо от объективности их содержания будут отвечать не только познавательным, но и эмоциональным запросам адресатов». Политико-коммуникационную интерпретацию интересующего нас феномена предлагает Е.А. Иванова. По ее мнению, постправда «характеризует новую тенденцию, метод манипулирования общественным сознанием, когда эмоции ставятся во главу угла, превалируют над фактами», «демонстрирует положение дел в геополитическом плане, отражает способ мировосприятия людей и одновременно с этим является наиболее актуальным методом информационного воздействия». Наконец, наиболее категоричным в оценке постправды, на наш взгляд, является Р.В. Жолудь. Для него это «новая болезнь», «социальная проблема» и «один из самых значительных глобальных кризисов нашего времени, охвативший сферы политических, общественных, культурных взаимоотношений, а следовательно, и сферу массовой коммуникации». Таким образом, как видим, в настоящий момент постправда трактуется учеными очень широко. Постмодернистская модальность, деформированное состояние сознания, некий контекст, ситуация, деструкция и трансформация социальной и политической реальности, новая тенденция, метод манипулирования общественным сознанием, способ мировосприятия людей, глобальный кризис нашего времени, новая болезнь или социальная проблема – лишь некоторые из ее возможных определений. В нашем же понимании, постправда – это в первую очередь свойство / атрибут современной медиа- и политической реальности, сутью которого является замещение объективных фактов субъективными, эмоциональными и зачастую не соответствующими действительности утверждениями. Важно подчеркнуть в данном случае, что речь идет именно о современном феномене. Вместе с тем, некоторые ученые убеждены в том, что его истоки необходимо искать в далеком прошлом. Так, например, М. Волдроп усматривает элементы мира фейков и постправды уже в «первых злонамеренных сплетнях» проточеловека. Расцвет же медиаманипуляций в наши дни стал возможен благодаря современным технологиям с присущей им инфраструктурой для загрузки, комментирования, реагирования в формате «лайков» и передачи информации другим пользователям. С.В. Чугров еще более приближает момент появления постправды к нашим дням. По его мнению, лежащие в ее основе симуляция, клиширование и стереотипизация известны давно, однако само по себе искривленное политическое медиапространство могло сформироваться лишь относительно недавно – когда «засоренность контента СМИ и особенно социальных сетей сфальсифицированными фактами превысила критический порог». Аналогичной точки зрения придерживаются и Н.Н. Кошкарова с Н.Б. Руженцевой, полагающие, что как самостоятельный феномен постправда существует лишь на протяжении последних десяти лет. Разумеется, трудно отрицать, что отдельные элементы постправды имели место быть и в далеком прошлом. Однако, на наш взгляд, как отдельный осязаемый феномен она оформилась относительно недавно – с момента глубокого проникновения в повседневную жизнь людей Интернета и новейших информационно-коммуникационных технологий. В этом смысле основными факторами, способствующими укоренению постправды, мы в первую очередь склонны считать новые медиа, которые превратились в своего рода каналы по тиражированию манипуляций, фейков и пропаганды, а также сами технологии, при помощи которых стало значительно проще распространить недостоверную информацию и тем самым дезориентировать людей. Почему мы акцентируем внимание именно на новых медиа и на интернет-технологиях? Да потому, что раньше – в эпоху т.н. традиционных или «старых» медиа – точно так же имелись возможности для трансляции недостоверной информации и использования манипулятивных технологий. Однако тех масштабов, что все это приобрело сегодня, не было, а потому не было причин и говорить о какой-либо постправде. И лишь с появлением социальных сетей, мессенджеров и разнообразных технологических платформ, с которых к ним можно получить доступ, все это приобрело принципиально новое качество. Во многом именно благодаря этому, кстати,фактически массовым явлением стали т.н. «фильтры-пузыри» (от англ. filterbubbles). Автор этой метафоры Э. Паризер определяет ее как набор персональных предпочтений, которые окружают человека и не позволяют новой информации, идущей вразрез с уже существующими у него установками, проникнуть в сознание индивида. Помимо особенностей психики, весомый вклад в образование индивидуальных фильтров-пузырей вносят механизмы персонализированного поиска информации и сервисы подстройки под вкусы, интересы и пристрастия человека со стороны поисковых систем. В конечном итоге личность оказывается в некоей интеллектуальной изоляции, сводящей к минимуму вероятность получения информации, альтернативной уже имеющимся у нее взглядам. Аналогичная идея, кстати, была высказана и отечественными исследователями. С.В. Володенков и Ю.Д. Артамонова ввели понятие информационной капсулы, понимая под ней «информационно-коммуникационную структуру, в рамках которой циркулирующие в ее закрытом пространстве идеи, символы, смыслы, убеждения, мнения не изменяются за счет критического осмысления информации и восприятия альтернативных объяснительных моделей, а наоборот – лишь сохраняются, самоподдерживаются, закрепляются и даже усиливаются за счет многократного повторения, обсуждения, одобрения среди единомышленников». Кроме этих факторов, которые кажутся нам основными, считаем важным упомянуть и некоторые другие возможные причины распространения постправды. Так, Р. Кейес отмечает эффект философии постмодернизма, в основе которого, как известно, лежит идея релятивизма, среди прочего распространяющаяся и на моральные категории. В результате, по мнению этого ученого, формируется альтернативная этика, дающая индивиду возможность не испытывать угрызения совести при использовании лжи, возникают т.н. «альтернативная», «своя» и прочие варианты «правды». Схожей позиции придерживается и Т.М. Любимова, усматривающая истоки постправды в теории инструментальности разума и функциональности истины Т. Адорно и М. Хоркхаймера, признании социальной обусловленности любого мыслительного акта К. Мангеймом, концепции релятивизации истины У. Липпманна, идее «множественной истины» К. Леви-Стросса, Ж. Лакана, Р. Барта, М. Фуко и в «элитарных попытках редукции абсолютной истины к хаотической множественности смыслов» постструктуралистов (Ж. Деррида, Ю. Кристева). Определенную роль в возникновении постправды, вполне возможно, сыграл и т.н. «кризис факта». По мнению британского философа В. Дейвиса, наблюдаемый сегодня переизбыток фактического материала (бесчисленное количество источников и форм информации) неминуемо приводит к трудности проверки надежности и достоверности транслируемой информации и, как следствие, – к тотальному недоверию к фактам как таковым. Очевидно, что не стоит недооценивать и роль основных «выгодополучателей» от феномена постправды. К числу таковых Дж. Болл относит политиков (им становится легче добиться власти), PR-компании и IT-корпорации (зарабатывают на разработке и продаже информационных технологий). Так же, как и в случае с традиционными СМИ, подчеркнем, что, например, политики всегда пытались использовать определенные манипулятивные техники, популизм и фальсификации, чтобы добиться, использовать или удержать власть. Однако именно с вызреванием соответствующих описанных выше технологических условий и возможностей это их стремление приобрело столь осязаемые формы. Что же касается «вклада» в становление и развитие постправды IT-корпораций, то он, скорее всего, действительно имеет место. Трудно сказать, насколько преднамеренным и целерациональным является в данном случае влияние Google или, скажем, Facebook (надо отдать им должное – они предпринимают определенные усилия по борьбе с дезинформацией и фейками). Но сам факт того, что именно широкое распространение их продукции и услуг во многом способствует расцвету эпохи постправды (по крайней мере, создает для этого техническую основу), на наш взгляд, сомнению не подлежит. Чем же опасно господство постправды? Почему ей вообще в последнее время уделяется так много внимания? Анализируя посвященную данному феномену научную литературу, мы заметили, что в большинстве работ этот сюжет воспринимается как нечто самой собой разумеющееся: практически все как бы «по умолчанию» соглашаются с тем, что постправда – это плохо, но при этом редко когда артикулируют конкретные ее негативные последствия. Позиции же тех исследователей, которые все-таки пытаются ответить на этот вопрос, во многом пересекаются. Так, С.В. Чугров рассуждает в данном случае в глобально-мировом контексте: считая коммуникационную среду очень чувствительной частью миропорядка, он полагает, что любые системные изменения в ней (к которым относятся и все присущие постправде черты) неминуемо приводят к тектоническим трансформациям и самого этого миропорядка. В частности, ученый видит опасность деградации и превращения в фикцию ценности свободы слова, что, в свою очередь, может стать причиной эрозии института свободных выборов и повлечь за собой кризис многих демократических процедур и системы международной безопасности в целом. Угрозу либеральной системе ценностей видят в постправде и другие ученые. В. Дэйвис объясняет свои опасения по этому поводу так: «Для западных либеральных демократий факты традиционно занимали священное место. Если когда-то кому-то казалось, что демократия развивается в неверном направлении, потому что избирателями начинали манипулировать, а политики – уклоняться от вопросов, мы всегда могли обратиться за спасением к фактам. Но теперь и они, судя по всему, больше не могут поддерживать консенсус». Отдельно упоминаются также такие последствия, как потенциальный раскол общества на «своих» и «чужих», невозможность ведения конструктивного диалога в обществе, снижение авторитета массмедиа, политиков и экспертов, тотальное недоверие и – одновременно – некритическое восприятие информации от источников, воспринимаемых как «свои». Получается своего рода замкнутый круг. Постправда сама по себе становится возможной в том числе в силу недостаточной развитости у людей навыков критического отношения к материалам массмедиа. Но при этом одним из основных ее последствий является еще большая деградация соответствующих способностей: погружаясь в индивидуальные «фильтры-пузыри», замыкаясь в своем собственном медиаполе, выстраивая невидимые барьеры между собой и потоками «чужой», не вписывающейся в уже существующие у него представления и установки информации, человек закономерно становится еще более уязвимым перед различного рода манипуляциями и искажениями. На наш взгляд, все это недвусмысленно свидетельствует о важности развития медийной грамотности в условиях эпохи постправды. Убеждены, что только посредством целенаправленного культивирования соответствующих компетенций можно хоть как-то купировать пагубные эффекты данного феномена. Определенные усилия в этом направлении должны прилагаться и с другой стороны упомянутой выше связки «массмедиа – аудитория». Имеем в виду необходимость более жесткого контроля за соблюдением журналистами профессиональных этических норм. Если сами массмедиа не будут бороться с транслируемыми ими же фальсификациями, ложью и манипуляциями, ситуация будет только усугубляться. И никаких попыток внедрения в массовое сознание принципов критического восприятия медиасообщений не будет достаточно. Для того, чтобы синтезировать более конкретные варианты минимизации негативных эффектов эры постправды, обратимся теперь к анализу наиболее типичных ее проявлений. Как мы уже выяснили, постправда – это некая общая характеристика современного состояния медиаполитической реальности. В повседневной жизни она проявляет себя в наборе связанных между собой элементов, каждый из которых требует отдельного рассмотрения. Так, например, считается, что неотъемлемым атрибутом постправды является широкое распространение дезинформации и мисинформации. При всей своей схожести, эти два понятия различаются по своему смыслу. Оксфордский словарь определяет дезинформацию как «ложную, направленную на введение в заблуждение информацию, пропаганду, созданную правительственными организациями для воздействия на противников или СМИ». По мысли В.Н. Коновалова, дезинформация предполагает распространение искаженных или заведомо ложных сведений для достижения пропагандистских, военных (введение противника в заблуждение) или других целей. В понимании Е.А. Самошкина, дезинформация – это «осознанный акт деятельности человека, попытка создать ложное впечатление и, соответственно, подтолкнуть объект к желаемым действиям или бездействию». Иными словами, во всех трех определениям можно увидеть минимум два общих звена. Первое – это ложность транслируемой информации, а второе – сознательный характер ее создания и распространения. На этом фоне достаточно очевидным представляется отличие дезинформации от мисинформации. С. Левандовски с коллегами определяют вторую так: распространение ложной, ошибочной информации, но без осознания автором того, что эта информация не соответствует действительности; таковыми могут быть, например, медиатексты, в которых приведенные факты недостаточно верифицированы, содержатся неточные переводы статей и высказываний с иностранных языков и т.д. Таким образом, в отличие от дезинформации, в данном случае искажение фактов происходит ненамеренно. В контексте нашего разговора больший интерес представляет, конечно же, дезинформация. Непреднамеренные ошибки и искажения так или иначе случались в журналистской практике всегда. Однако принципиально отличает сегодняшнюю действительность от того, что когда-либо было в прошлом, именно огромный массив намеренно искаженных (а зачастую и просто вымышленных) фактов, то есть масштаб дезинформации. В этом смысле нужно заметить, что в последние несколько лет термин «дезинформация» все чаще уступает синонимичному ему понятию «фейковые новости». Любопытно, что так же, как и постправда, фейковые новости тоже были признаны словом года – но не 2016, а 2017, и редакцией уже не Оксфордского, а словаря Коллинз. В английском языке фейк / fake может быть существительным, прилагательным и глаголом. В первом случае (a fake) оно будет обозначать обман, фальшивку или подделку; во втором (fake) – ложный, поддельный, фиктивный, липовый, фальшивый; в третьем (to fake) – имитировать, фабриковать, фальсифицировать, притворяться. Применительно к СМИ фейками сегодня чаще всего называют частично искаженную или абсолютно ложную информацию о чем-либо, поддельные тексты, фото, аудио- или видеозаписи, а также поддельные сайты (имитирующие авторитетные, надежные и популярные ресурсы), блоги или аккаунты в социальных сетях, на самом деле ведущиеся не тем человеком, кому они якобы принадлежат. Зачастую «фейк» используется в привязке к «новости» – получаются фейковые новости / fake news. Х. Эллкотт и М. Джентцкоу определяют их как намеренно ложные новости, способные ввести аудиторию в заблуждение. Кроме лексем с корнем «фейк», в англоязычном дискурсе «новости» могут употребляться и с прилагательным «hoax», также указывающим на недостоверность и ложность. По мнению О.В. Корецкой, fake и hoax образуют одно семантическое поле с существительным conspiracy, которое, в свою очередь, входит в состав устойчивого словосочетания conspiracy theory «теория заговора». Данное обстоятельство дает ей основание рассматривать фейковые новости и как разновидность теорий заговора, влияющих на массовое сознание путем намеренного искажения фактов и создания ложной картины мира. Н.Н. Кошкарова и Н.Б. Руженцева предлагают сразу два ракурса анализа фейков – как жанровую репрезентацию искаженной действительности в межкультурном политическом пространстве и как элемент коммуникативного уровня политической провокации. Во втором случае фейки рассматриваются в одном ряду с другими во многом схожими понятиями – такими, например, как информационные утки, сплетни, слухи, клевета, диффамация, инсинуация, мистификация и т.д. Иногда сюда же добавляют пранк и троллинг, но, на наш взгляд, эти явления не стоит напрямую отождествлять с фейками, так как зачастую их целью является простое получение «удовольствия» от того, что удалось кого-то разыграть или стать эпицентром какой-либо дискуссии. Пранкеры и тролли, безусловно, могут решать и определенные политические задачи (именно в этом российские власти часто обвиняют на Западе), однако в контексте настоящего исследования не считаем целесообразным останавливаться на этом отдельно. Весьма любопытной представляется также и предложенная Н.Б. Руженцевой и Н.Н. Кошкаровой «расширенная типология прагматических и собственно речевых приемов и средств, характерных для текстообразования фейковой новости». К числу таковых они отнесли тринадцать признаков: неопределенный или анонимный источник информации; анонимную атрибуцию чужой речи; интенцию на обострение обстановки; планируемую негативную реакцию мирового сообщества, отдельных стран или групп лиц; сенсационность сообщения; неспонтанность (искусственность, подготовленность) сообщения; недостоверность информационного посыла и/или суждения, лежащего в основе интерпретации события, а также аргументов, приведенных для обоснования тезиса; минимизацию фактологических аргументов; подмену фактологических аргументов ценностными; использование большого числа аргументов-мнений и оценочных псевдоаргументов, преобладание аргументации ad hominem; намеренное отступление от законов логики; субъективную интерпретацию фактов посредством жонглирования фактами, игнорирования достоверной информации, вероятностного характера сообщения, введения ярлыков и эмоционально окрашенной лексики, использования паралогических средств воздействия на адресата и приемов трэш-журналистики, домысливания чужой речи, мыслей, намерений; приемы усиления достоверности сообщения посредством соблюдения внешней логики высказывания, ссылок на авторитеты и медийные фигуры, использования шоковых схем. На наш взгляд, каждый из перечисленных приемов вполне может присутствовать в фейковой новости. Вместе с тем, далеко не каждый фейк обязательно должен содержать в себе несколько или даже один из них – за исключением разве что недостоверности сообщения. Неназванные источники информации, оценочные суждения, ярлыки, эмоционально окрашенная лексика, домысливание высказываний и все остальное, перечисленное Н.Б. Руженцевой и Н.Н. Кошкаровой (кроме, повторимся, преднамеренной недостоверности сообщения), вполне может присутствовать в любом «нефейковом» журналистском произведении, созданном для воздействия на аудиторию. В этом смысле предложенные коллегами приемы и средства мы предлагаем считать элементами манипулятивного потенциала медиатекста. В контексте интересующей нас проблематики непременно нужно отметить одну из немногих в отечественной науке попыток классификации фейковых новостей. Ее авторы – А.М. Бычкова и А.П. Суходолов – предложили сразу пять оснований для выделения различных вариантов фейков – в зависимости от соотношения достоверной и недостоверной информации; достоверности обстоятельств времени и места произошедшего события; состава лиц, упоминаемых в «новости»; целей создания и распространения и уровня восприятия достоверности. Так, по соотношению достоверной и недостоверной информации, авторы выделяют три возможных варианта: ложь от начала до конца; «новость» содержит ложь на фоне в целом достоверной информации, представленной выборочно; в основе «новости» лежит реальное событие, отдельные фрагменты которого искажены. Разделяя общую логику рассуждений А.М. Бычковой и А.П. Суходолова в данном случае, хотелось бы обратить внимание на одну возможную трудность. Имеем в виду сложность определения границы между фейком и нефейком во втором и третьем случаях – лжи на фоне в целом достоверной информации и искажения отдельных фрагментов реального события. Скажем, если журналист в целом правдиво рассказал о каком-либо событии, но при этом случайно или даже преднамеренно в чем-то ошибся, – нужно ли в таком случае считать фейком всю новость? Или, к примеру, достаточно ли для подобного «вердикта» одного факта использования вырванной из контекста цитаты? Думается, что в таких ситуациях уместнее говорить не о фейке как таковом, а об использовании автором медиатекста отдельных манипулятивных приемов с целью влияния на аудиторию. Манипулятивный потенциал сообщения от этого, безусловно, повышается, но фейковым оно автоматически при этом не становится (при условии, разумеется, что основная часть сообщения действительности соответствует!). В зависимости от целей создания и тиражирования авторы выделяют сразу восемь разновидностей фейков – для развлечения потребителя; достижения политических преимуществ; дискриминации лиц по признаку пола, расы, языка и т.п.; манипуляции рынком или получения определенных преимуществ в экономической деятельности; повышения интернет-трафика; мошеннического завладения денежными средствами и прочим имуществом потребителей; нанесения ущерба информации, хранящейся в компьютере пользователя; привлечения внимания к кому- или чему-либо. Очевидно, что нас в данном случае будут особенно интересовать вторые – т.н. «политические» фейки. Хотя в реальной жизни вполне могут быть ситуации, когда трудно однозначно определить разновидность конкретного фейка, потому что истинные мотивы его создателя, как, впрочем, и сам автор или заказчик, чаще всего скрываются. Особенно отчетливо проблема интерпретации «подноготной» фейка проявляет себя в отношении последнего критерия – уровня восприятия достоверности фейковой информации. Здесь авторы классификации предлагают три варианта «новостей»: носящие явно фейковый характер; способные вызвать сомнение относительно их «фейковости» и побудить потребителей проверить полученную информацию; сфальсифицированные столь убедительно, что сомнений в их «фейковости» практически не возникает. Полагаем, что в данном случае все так или иначе будет упираться в уровень медийной грамотности конкретного человека: кто-то легко распознает самую искусно завуалированную ложь, а кто-то не обратит внимания даже не очевидную «утку». Другими словами, это именно тот случай, когда все очень относительно. Вообще, проблема идентификации фейков и противостояния им является едва ли не основной в контексте настоящей работы. По большому счету, именно это является тем немногим, что мы реально можем противопоставить эпохе постправды. Тем, что зависит от самого человека, – имеем в виду потребителя информации, – а не от многочисленных упоминавшихся выше бенефициаров существующего статус-кво. В этой связи следует коротко определить два понятия, имеющих самое непосредственное отношение к борьбе с дезинформацией и фейками, – верификацию и фактчекинг (от англ. fact – факт и checking – проверка). Единой точки зрения по поводу того, каким образом они соотносятся друг с другом, пока еще нет. Одни считают их синонимами, другие – схожими, но не тождественными феноменами. В данном случае мы разделяем позицию вторых, так как считаем, что верификация предполагает удостоверение точности содержания и источника транслируемой массмедиа информации, а фактчекинг – процесс проверки подлинности аудиовизуальной информации и достоверности иных сведений, содержащихся в журналистских материалах, с целью выявления преднамеренных и непреднамеренных искажений. Иначе говоря, в нашем понимании верификация должна осуществляться на этапе создания медиатекста самими журналистами или ответственными за это сотрудниками редакций, а фактчекинг – это удел аудитории или специализированных структур, желающих оценить достоверность фактов, изложенных в уже опубликованных медиасообщениях. При этом смысл подобных проверок в конечном итоге сводится к одному и тому же – к обнаружению в тексте возможных несоответствий реальности, а потому использование верификации и фактчекинга в качестве синонимов не кажется нам столь уж серьезной ошибкой. В отечественной научной литературе уже можно встретить работы, авторы которых формулируют конкретные рекомендации по тому, как можно отличить фейковые новости от правдивых. Сейчас же коротко перечислим лишь наиболее часто встречающиеся советы на этот счет. Так, необходимо обращать внимание на то, откуда мы получаем ту или иную информацию (насколько известен, авторитетен и надежен этот источник) и понимать, что одна из функций заголовка – привлечение внимания аудитории (а значит, содержание сообщения не всегда может полностью ему соответствовать). Следует также критически оценивать систему аргументации автора и – при необходимости – проверять подлинность фотографий (для этого существуют специальные сервисы) и соответствие реальности отдельных фактов, цифр или цитат. Иногда полезно проанализировать лингвистические особенности текста (используемые автором ярлыки, метафоры, штампы, сравнения и т.д.) и источник транслируемой информации (если он не назван, это должно настораживать). Наконец, всегда нужно соотносить факты и аргументы автора со здравым смыслом и собственным житейским опытом. Надо заметить, что на Западе сегодня появляется все больше сайтов, специализирующихся на фактчекинге. К числу наиболее известных из них можно отнести factcheck.org, madiamatters.org, newsbusters.org, politifact.com, propublica.org, snopes.com, sunlightfoundation.com, специальный фактчекинговый отдел в редакции «Вашингтон Пост». Что характерно, многие из этих преимущественно некоммерческих структур специализируются на разоблачении фейков в конкретной сфере (в речах и высказываниях политиков, в материалах либеральных или консервативных СМИ, бизнес-делах кандидатов или чиновников и т.д.). Показательно также, что авторитетные массмедиа тоже постепенно начинают вводить в свой штат людей, ответственных за проверку фактов и сведений, содержащихся в готовящихся к выпуску материалах. Однако, как мы уже писали, это уже, скорее, верификация, нежели фактчекинг. Весьма любопытным выглядит голландский опыт борьбы с фейками. Там существует т.н. «легальная фабрика выдуманных новостей» DROG, которая специально придумывает и запускает в Интернет фейковые новости с целью научить аудиторию распознавать их: ознакомившись с такой статьей, человек может прочитать потом, что конкретно в ней было не так и как в дальнейшем не попасться на подобные обманы. У нас практика фактчекинга только начинает внедряться. Интересно, что одним из первых подобным сервисом обзавелось Министерство иностранных дел РФ. На его официальном сайте есть вкладка «Примеры публикаций, тиражирующих недостоверную информацию о России», в которой регулярно выкладываются разборы статей зарубежных массмедиа с недостоверной информацией о нашей стране. Аналогичные посты периодически публикует в своих аккаунтах в социальных сетях и глава Департамента информации и печати МИД РФ М.В. Захарова. Появляются также и аналогичные западным специализированные фактчекинговые сайты. Так или иначе, все эти формы борьбы с распространением недостоверной информации в конечном итоге ориентированы на выработку у аудитории навыков критического отношения к материалам массмедиа. Чем чаще фейки будут разоблачаться, тем, очевидно, более скептическим будет отношение человека к окружающим его информационным потокам. А здоровый скепсис, на наш взгляд, является неотъемлемым атрибутом медиаграмотности: не имея привычки подвергать журналистские материалы разумному сомнению, индивид не может рассчитывать даже на минимальный уровень иммунитета перед угрозой медиаманипуляций. Таковы основные характеристики концептуального осмысления новых коммуникационных элементов в современной политической жизни. Как мы уже отмечали, наряду с широчайшими возможностями, которые появляются у человека благодаря развитию техники и связи, возникают и вполне серьезные проблемы, связанные с расширение арсенала средств для манипулирования сознанием аудитории. В связи с этим все более актуальным становится вопрос о том, что этому можно противопоставить. Разумеется, не нужно подвергать сомнению абсолютно все и всегда. Есть факты и события, которые этого явно не требуют. Однако там, где затрагиваются более или менее сложные, спорные, неоднозначные и противоречивые сюжеты, без этого просто не обойтись. Политика – одна из таких сфер. Не имея возможности непосредственно наблюдать абсолютное большинство происходящих в ней процессов, человек вынужден смотреть на все это «чужими глазами» (глазами журналистов), что автоматически создает риски искажений. В этом смысле мы не можем согласиться с А. Сильверблаттом, который считает, что, по своей сути, медийная грамотность – это аполитический феномен: медиаобразование учит людей, как думать, но не что думать. Действительно, общие принципы медиаграмотности отнюдь не предполагают каких-либо советов по поводу того, как нужно относиться к тем или иным политическим силам, явлениям, СМИ, идеологиям и т.д. Вместо этого, они дают общее представление о том, на что обращать внимание при знакомстве с медиасообщением, как оценить степень достоверности текста, проверить истинность фактов и подлинность цитат, почему все это важно и т.д. В этом А. Сильверблатт, безусловно, прав. Между тем, даже не вторгаясь в епархию «что думать», медийная грамотность не перестает быть тесно связанной с политикой. Как мы выяснили, именно ей принадлежит одна из важнейших (если не сказать ключевая!) ролей в противостоянии дезинформации, фейкам, манипуляциям и прочим атрибутам эры постправды. Усилий некоммерческих организаций, государства, а также наиболее профессиональной и приверженной этическим нормам части журналистского сообщества будет явно недостаточно для борьбы с указанными пороками, если сама аудитория не будет развивать в себе соответствующие навыки. Представляется, что данный тезис актуален для любой из очерченных в предыдущем параграфе теоретических конструкций настоящей работы – как для антропологической и социальной / эмпирико-функциональной парадигм, так и для сугубо политологического подхода. Проанализировав специфику теоретико-методологического и понятийного аппаратов современных научных трудов по медиаграмотности, в завершающей части данной главы считаем необходимым отдельно остановиться на том, что характерно для российских исследований в этой сфере. Анализ данного сюжета необходим для того, чтобы точнее указать место настоящей работы в актуальном спектре существующих в отечественной науке подходов и ракурсов. Современные международные отношения развиваются в условиях стремительного развития компьютерных технологий и процессов глобализации. Вступление цивилизованного мира в информационную эпоху, вызвавшее возрастание роли информации и информационных технологий (ИКТ) во всех сферах общественной жизни, включая политику, способствовало разработке и внедрению новых инструментов позиционирования государств на международной арене, а равно – новых способов достижения политическими акторами своих стратегических целей. Основной сферой апробации и применения этих инструментов стала политическая коммуникация – важнейшее на сегодняшний день орудие политической конкуренции. Если понятие «коммуникация» традиционно трактуется как «общение, обмен сообщениями», то политическую коммуникацию в самом общем смысле можно определить как создание, отправление, получение и обработку сообщений, связанных с общественными отношениями в сфере политики и оказывающих на нее существенное воздействие. Политическая коммуникация – это процесс, который опосредует взаимодействие субъектов политики, их общение между собой и с обществом по поводу власти и управления. В этой связи американский политолог Л. Пай, один из видных теоретиков политической коммуникации, заметил, что политическая коммуникация как феномен – это многосторонний процесс обмена информационными сигналами: от элит к населению, от масс – к власти. Это также весь спектр неформального взаимодействия внутри общества, который различным образом отражается на политике Анализ имеющихся в теории политической науки дефиниций политической коммуникации, отраженных в трудах таких авторов, как М.Н. Грачев, Е.Г. Грибовод, Ю.В. Ирхин, С.В. Лебедев, Ю.Ю. Лекторова, О.Ф. Русакова, Т.В. Скороспелова, А.И. Соловьев, А.А. Хрыкин, Ф.И. Шарков и др., и их проекция на сферу международных отношений позволяют выделить следующие ее сущностные характеристики: 1) внешнеполитическая коммуникация выступает своеобразным социально-информационным полем международной политики; 2) воздействуя на сознание, поведение, убеждения индивидов, групп и социальных институтов, она производит значимый эффект для отдельных государств, групп государств или мира в целом; 3) представляя собой «циркуляцию информации» в сфере внешнеполитической деятельности, политическая коммуникация выполняет функции «нервной системы» международных отношений; она связывает воедино разрозненные части мирового сообщества и заставляет их функционировать совместно; 4) это процесс, который формирует сущностную и качественную стороны внешнеполитической жизни, структурирует международное общение и придает ему новое значение, формирует общественное мнение, уровень политической социализации граждан, а также внешнеполитическую позицию отдельных государств или институтов с учетом их потребностей и интересов; 5) коммуникационное влияние может быть как прямым (вопросы и ответы), так и косвенным (создание «стереотипов», «идеальных моделей»); иметь мгновенное (например, призыв к участию в какой-либо акции) или отсроченное во времени воздействие; 6) ее формы отличаются большим разнообразием, так как включают в себя любые сообщения, начиная от дипломатических (в том числе засекреченных) и заканчивая теми, что передаются через средства массовой коммуникации. Наконец, принято считать, что для определения сущностных характеристик политической коммуникации не важны ни ее каналы, ни ее источники (то есть те, кто передает сообщения); гораздо важнее цель, с которой осуществляется сообщение: основным критерием политической коммуникации выступает обслуживание политических структур и интересов, влияние на принятие политических решений. Очевидно, что названный признак характеризует и коммуникацию в сфере внешней политики. Таким образом, политическая коммуникация отражает смысл взаимодействия политических акторов на международной арене посредством их обмена информацией в процессе внешнего позиционирования, борьбы за влияние или удовлетворение каких-либо иных внешнеполитических интересов. Применительно к текущему этапу развития общественных отношений можно сказать, что внешнеполитическая коммуникация является неотъемлемой частью современного глобального информационного пространства и одновременно – одной из основных сфер апробации новейших информационно-коммуникационных технологий (ИКТ). Один из результатов воздействия стремительного развития ИКТ на сферу международного общения характеризуется тем, что его обновленные формы и способы приобретают самостоятельное смысловое и социально-политическое значение, влияя на восприятие информации и на производимый ею эффект. Вместе с тем ИКТ способствуют возникновению новых научных концептов (таких, как «политический медиадискурс», «медиатизация политики», «политическая медиареальность», «политические медиаэффекты»). В этом случае есть необходимость провести анализ самого понятия «информационно-коммуникационные технологии» и их воздействия на современную политическую коммуникацию. С технологической точки зрения глобальное информационное общество – это форма «глобальной электронной цивилизации», возникающей в результате синтеза телевидения, компьютерной связи и энергетики – «телекомпьютерэнергетики». Социальные и политические процессы, развивающиеся в условиях такого общества, находятся под влиянием «микроэлектронной революции», прямым результатом которой считаются, например, глобальные электронные сети, проекты «электронного правительства», «цифрового государства» и т. п. Перспективы развития сугубо политических явлений (например, избирательных кампаний или «цветных революций») в этих условиях также обусловлены скоростью развития и распространения информационных технологий – телекоммуникационных систем, обеспечивающих двустороннюю связь между властью и обществом, позволяющих учитывать мнение последнего при выработке политических решений, а также создающих множество других возможностей (вмешательства в избирательный процесс, формирования общественного мнения и т. п.). Одно из первых легальных определений понятия «информационные технологии», принятых в России, содержится в Федеральном законе «Об информации, информационных технологиях и о защите информации» от 27 июля 2006 г.41 (далее – Закон «Об информации»). «Информационными технологиями» в названном акте признается вся совокупность процессов и методов поиска, сбора, хранения, обработки, предоставления, распространения информации, а также способов осуществления таких процессов и методов (п. 2 ст. 2 Закона «Об информации»). Кроме того, отечественные и международные технические стандарты относят к рассматриваемому понятию все приемы, способы и методы применения средств вычислительной техники при выполнении перечисленных выше функций и все необходимые для этого ресурсы. Если учесть, что понятия «информационные технологии», «информационно-коммуникационные технологии», а также фигурирующее в актах российского законодательства последних лет понятие «информационные и коммуникационные технологии» используются как синонимы, то допустимо утверждать, что термин «информационно-коммуникационные технологии» охватывает практически любой способ поиска, обработки и распространения информации. Это означает, что в рамках исследования проблем информационного обеспечения внешнеполитической деятельности допустимо обозначать термином «информационно-коммуникационные технологии» все существующие на данный момент (с применением технических и телекоммуникационных устройств) средства, способы, методы и формы сбора, обработки и распространения информации (как легальные (приемлемые), так и нелегальные). (Конкретные методы и формы использования названных технологий в современной внешнеполитической практике более детально будут рассмотрены во второй главе данного исследования.) Влияние политической коммуникации в условиях глобального информационного общества на фоне качественного изменения форм и способов ее осуществления не только возрастает, но и становится преобладающим (если не главенствующим). Уточним, что если под коммуникацией, как уже отмечалось ранее, традиционно понимается форма взаимодействия людей в процессе их деятельности, которая заключается в обмене сообщениями, содержащими представления об окружающем мире, то политическая коммуникация ставит своей целью производство, накопление и распространение информации определенного рода. М.Ю. Гончаров характеризует политическую коммуникацию как процесс «циркуляции информации в сфере политической деятельности, то есть любые сообщения, тексты, оказывающие воздействие на отношения между классами, нациями и государствами»42. По его мнению, информация о любой общественной проблеме может приобрести политическое значение, политический характер, если она связывается с вопросами власти или властных отношений. Исходя из этого, политико-коммуникационные процессы характеризуются в целом как «информационно-пропагандистская деятельность социального субъекта по производству и распространению социально-политической информации, направленной на формирование (стабилизацию или изменение) образа мыслей и действий других социальных субъектов» | ||||||||||||||||||||