очень сложная курсовая. Лотман Ю. М. Сюжетное пространство русского романа XIXстолетия. Ю. М. Лотман Сюжетное пространство русского романа xix столетия Изучение сюжетной системы романа в дальнейшем мы, не прибегая уже к оговоркам, будем иметь ввиду классический роман xix в, оставляя в стороне как бо
 Скачать 493.03 Kb.
|
|
Карамазовы», вообще не имеют концов. В Евгении Онегине» это результат сознательной авторской установки, в последних двух авторы не успели или не смогли реализовать свой план полностью. Но показательно, что это обстоятельство не мешает поколениям читателей воспринимать Мертвые души или Братьев Карамазовых» как полноценные, сказавшие свое слово произведения. Неслучайно высказывалось мнение, что продолжение только испортило бы Мертвые души. По сути дела, и Война и мир не имеет окончания, так как эпилог, вводящий Пьера вкруг декабристов, начинает новый - главный - сюжет, завершением которого должен был быть замысел Декабриста. Не имеет традиционного конца и Воскресение. Особенно же характерно то, что в Анне Карениной» сюжетная линия Анны завершается по канонам трагического варианта европейского романа самоубийством героини, а линия Левина не получает конца, завершаясь картиной продолжающихся мучительных духовных поисков героя. Образуется как бы диалог двух сюжетных схем. Однако более существенно другое русский роман, начиная с Гоголя, ставит проблему не изменения положения героя, а преображения его внутренней сущности, или переделки окружающей его жизни, или, наконец, итого и другого. Такая установка приводит к существенным трансформациям всей сюжетной структуры ив частности, охарактеризованного выше двойного героя 11 Герой, призванный преобразить мир, может быть исполнителем одной из двух ролей он может быть «погубителем» или спасителем сама такая антитеза (ср.: Кто ты, мой ангел ли хранитель, / Или коварный искуситель, Буду ей спаситель. / Не потерплю, чтоб развратитель) обнаруживает трансформацию исходной любовной сюжетной ситуации при этом миру, России отводится функция женского персонажа быть погубленной или быть спасенной, а активный персонаж трансформирует мужское амплуа, вплоть до блоковского Русь моя, жена моя и пастернаковского Сестра моя - жизнь - сквозь призму гамлетовского Офелия - сестра-возлюбленная. «Погубитель», соблазнитель мира в романе после Гоголя получает устойчивые черты антихриста. В этом качестве он, с одной стороны, наследует образный багаж демонического героя эпохи романтизма, ас другой - усваивает народные и традиционные представления об этой фигуре. Он приходит извне как гибельное наваждение. Как писал некогда протопоп Аввакум: Выпросил у Бога светлую Россию сатона» 12 . Но одновременно это и нашествие ив этом отношении ассоциируется с иностранным вторжением (ср.: колдун в Страшной мести - и антихрист, и захватчик-чужеземец). От внутренних турок Добролюбова до рассуждений Сухово-Кобылина: Было на землю нашу три нашествия набегали Татары, находил Француза теперь чиновники облегли» 13 - проходит единая нить отождествления внутренней погибели с внешним вторжением. Последнее же, посвежей памяти Отечественной войны 1812 г, прежде всего ассоциировалось с Наполеоном. Так получилось, что персонаж, олицетворяющий национальную опасность, погибельные черты антихриста и воспоминание о нашествии, связывался с Наполеоном. Но имя Наполеона уже было отягчено символическими значениями предшествующей традиции. Из романтических наслоений усваивалось подчеркивание в этом лице демонического эгоизма. Однако дальше начинались существенные нюансы. Если для Лермонтова (и позже для Цветаевой) важен был культ романтического одиночества, то рядом существовала и другая тенденция, в свете которой Наполеон связывался с рационализмом и расчетом. И.В.Киреевский в неоконченной повести Остров писал Пришел человек, задумчивый и упрямый в глазах - презренье к людям, в сердце - болезнь и желчь пришел один, без имени, без богатства, без покровительства, без друзей, без тайных заговоров, без всякой видимой опоры, без всякой силы, кроме собственной воли и холодного расчета <...>. Каким волшебством совершил он чудеса свои Когда другие жили, он считал когда другие развлекались в наслаждениях, он смотрел все на одну цель и считал другие отдыхали после трудов, он складывал руки на груди своей и считал <...> он все считал, все шел вперед, все шел одною дорогой и все смотрел на одну цель. Вся жизнь его была одна математическая выкладка, так что одна ошибка в расчете могла уничтожить все гигантское построение его жизни. Расчет, упорство, воля и одна ошибка в расчете будут постоянными чертами наполеоновских героев русского романа Германна, Чичикова, Раскольникова. Происхождение Чичикова от комического варианта образа разбойника-плута (со всеми наслоениями пиккарескной традиции, а Германна и Раскольникова - от трансформированного романтического героя-эгоиста не отменяет их функционального подобия и генетического родства. Чичиков, если он поворотится и станет боком, очень сдает на портрет Наполеона ср.: Германн сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона (VIII, I, 245). Курьезно, что Селифан называет лукавого пристяжного коня - своеобразного двойника Чичикова - варвар Бонапарт ты проклятой (VI, 40-41). Притом этого же коня он называет «панталонник ты немецкой (VI, 40), что ведет нас к кличке, которую дает Раскольникову неизвестный пьяный возница Эй ты, немецкий шляпник Связь знаменательна. Этот образ рационалистического антихриста легко становился аккумулятором антибуржуазных настроений. Все оттенки смысла от эгоизма до приобретательства и власти денег связывались с этой символической фигурой. Пришельцем извне оказывается и герой-спаситель. Если его положительные качества связаны с предпринимательской экономической деятельностью, то он порой становится перевернутым двойником все того же антихриста. Об этом говорит не только предполагавшееся Гоголем превращение Чичикова в героя добра, но и поразительное портретное сходство дьявольского ростовщика из Портрета и Костанжогло, особенно в ранней его ипостаси, когда герой носил имя Скудронжогло. Ростовщик Темная краска лица указывала на южное его происхождение, но какой именно был он нации индеец, грек, персиянин, об этом никто не мог сказать наверно. Высокий, почти необыкновенный рост, смуглое, тощее, запаленое лицо <...> большие, необыкновенного огня глаза, нависшие густые брови (III, 121). Скудронжогло: смуглой наружности В нем было заметно южное происхожденье. Волосы на голове и на бровях темны и густы, глаза говорящие, блеску сильного. Но заметна, однако же, была также примесь чего-то желчного и озлобленного зачеркнуто Какой собственно был он нации. Он был не совсем русского происхождения (VII, 189). Костанжогло сам не знал, откуда вышли его предки (VII, 61). Однако двойники спаситель - погубитель» могут иметь и другой смысл. Для Достоевского он будет воплощаться в Мышкине - Ставрогине. Оба они приходят из Швейцарии, предназначаемая им роль мессии прямо противоположна по содержанию, нов равной мере терпит фиаско. Антимифологическое мышление Тургенева будет сосредоточено не на поисках спасителя, а на изображении тех, в ком современное писателю русское общество ищет исполнителей этой роли. Тургенев пробует варианты героя, приходящего извне пространственно (Инсаров) и социально (передовой человек, идущий к народу, и инверсию этот образа герой из толщи русской жизни, не- приходящий, ибо органически в нее входящий. Неизбежное сближение характеристик спасителя и «погубителя» связано со следующим человек, несущий гибель, как мы видели, - герой расчета, разума и практической деятельности, соединенных с демоническим эгоизмом. Тип этот часто осмысляется как западный. Но и альтруистический спаситель обязательно наделяется чертами практика, деятеля, знающего реальную жизнь и прекрасно в ней ориентирующегося. Он противостоит лишнему человеку, умной ненужности (Герцен) к такой же мере, как и парящему над землей романтику. Практики и Базаров, и Штольц, и герои Чернышевского. Практическую наблюдательность и понимание людей проявляет даже идиот Мышкин, а Алешу Карамазова старец Зосима прямо посылает, как на искуси послушание, в жизнь. В отличие от Рудина, и Инсаров - практик, человек действия, а не мечты и рассуждений. Все это люди реалистического труда, по выражению Писарева 17 . Мечтательность для них позорна. «Штольц не мечтатель, потому что мечтательность составляет свойство людей, больных телом или душою, не умевших устроить себе жизнь по своему вкусу» 18 Таким образом, определенными чертами положительный идеал сближается сим же отрицаемым своим антагонистом. Даже признак европеизма порой оказывается общим «Штольц - вполне европеец по развитию и по взгляду на жизнь. Наличие черт немецкого характера, при противоположности его оценок, роднит, например, Германна и Штольца. Герой этого типа мог, в сюжетном отношении, появиться лишь одним из двух способов он мог явиться со стороны, извне русской жизни, как Спаситель из пустыни. Вариантом является образ русского человека, который (нет пророка в своем отечестве) отправляется заграницу и возвращается оттуда с высокой миссией Спасителя. Это не только князь Мышкин, но и светлая личность из прокламации Петра Степановича И, восстанье начиная, Он бежал в чужие краи Из царева каземата От кнута, щипцов и ката. А народ, восстать готовый Из-под участи суровой, От Смоленска до Ташкента С нетерпеньем ждал студента 20 О некоторых характерных изменениях, которым подверг Достоевский это стихотворение Огарева, речь пойдет ниже. Второй путь, подсказанный еще Гоголем, состоял в том, что сам губитель, дойдя до крайней степени зла, перерождался в спасителя. Такое решение могло питаться несколькими идеологическими истоками. Во-первых, оно коренилось впитавшем средневековые апокрифы и полуеретические тексты убеждении, что крайний, превзошедший все меры грешник ближе к спасению, чем не знавший искушений праведник. Во-вторых, истоком его была просветительская вера в благородную природу человека. Любое зло - лишь искажение прекрасной сущности, которая всегда таит в себе возможность обращения к добру даже для самого закоренелого злодея. Наконец, особенно для Гоголя, была важнее вера в прекрасные возможности национальной природы русской души и силу христианской проповеди, которые могут сотворить чудо воскресения и с самыми очерствевшими душами. Но тут вступала в силу другая мифологическая схема дойдя до предела зла, герой должен пережить умирание - воскресение, спуститься в ад и выйти оттуда другим. Эту схему полностью реализует некрасовский Влас. С этим же связана актуальность Божественной комедии Данте для Гоголя. Однако сюжетное звено смерть - ад - воскресение в широком круге русских сюжетов подменяется другим преступление (подлинное или мнимое) - ссылка в Сибирь - воскресение. При этом пребывание в Сибири оказывается симметричным отрицанию бегства - возвращения в Европу. Неслучайно в стихотворении Огарева Студент, пародированном Достоевским, нет упоминания о загранице, зато содержатся стихи Жизнь он кончил в этом мире - В снежных каторгах Сибири 21 Здесь персонаж спаситель смыкается с персонажем, миссия которого - в переделке своей собственной сути. Сюжет этот отчетливо воспроизводит мифы о грешнике, дошедшем до апогея преступлений и сделавшегося после морального кризиса святым (Андрей Критский, папа Григорий и т.п.), и о смерти героя, схождении его в ад и новом возрождении. Стереотип сюжета здесь задал Гоголь вторым томом Мертвых душ. Чичиков, дойдя до предела преступления, попадает в Сибирь (которая играет роль мифологического момента смерть - нисхождение в ад) и претерпевает воскресение и перерождение. Сибирь оказывается исключительно существенным моментом пути героев. Именно здесь «небокоптитель» Тентетников, втянутый в политическое преступление проходимцем Вороным-Дрянным, должен был проснуться и переродиться. То, что место фактической смерти замещалось каторгой - политической смертью, соответствовало всей поэтике нарождающегося общественного романа. Сочетание исторической конкретности и даже злободневности с весьма архаическими стереотипами характерно для построения сюжета этого типа. Несомненно то, что Уленька должна была последовать за Тентетниковым в Сибирь, не могло не вызывать и у Гоголя, и у его потенциальных читателей воспоминаний о декабристах. Так сюжет, некогда пущенный в оборот Рылеевым в «Войнаровском» и Наталье Долгорукой, воплощенный в жизнь женами декабристов, вернулся в литературу в сюжетных линиях Уленьки Бетрищевой и Сонечки Мармеладовой. По правдоподобному предположению Ю.Манна, в Сибирь должен был привести Гоголь и Плюшкина, который, предвосхищая судьбу некрасовского Власа, так восхищавшего Достоевского, должен был пережить Сибирь (смерть и видение ада) и воскреснуть, сделавшись сборщиком денег на построение храма. По отголоскам гоголевского сюжета или независимо от него именно эта схема будет многократно повторяться в сюжете русского романа XIX в. Раскольников, Митя Карамазов, Нехлюдов, герои Фальшивого купона будут совершать преступление или осознавать всю преступность нормальной жизни, которая станет осознаваться как смерть души. Затем будет следовать Сибирь смерть, ад) и последующее воскресение. Мифологический характер сибирского эпизода тем более очевиден, что в единственном романе, где Сибирь показана в реально-бытовом освещении, - в Записках из Мертвого дома, - хотя в самом заглавии Сибирь приравнена смерти, сюжет воскресения отсутствует. Показательно, что в Казаках - повести, также посвященной попытке воскресения, - воскресение не происходит именно потому, что герой не находится в мифологически-экстремальной ситуации нет ни преступления, ни связанных с ним отчаяния и исчерпанности всех земных путей, нет смерти - ни гражданской, ни фактической - все сводится к барской прихоти. Несущественно, сточки зрения движения сюжета, что преступник мог оказаться мнимым преступником, преступником в глазах преступного общества, жертвой (например, герой повести Степняка-Кравчинского Штундист Павел Руденко»), взять на себя чужую вину и т.д. Важно, что во всех этих случаях встреча с некоторым учителем жизни, просветление, преображение героя происходят именно после его гражданской смерти и локально связываются с Сибирью. В этом отношении характерен миф о Федоре Кузмиче (мы оставляет в стороне находящийся вне нашей компетенции вопрос об исторической природе этого лица и рассматриваем лишь мифологический аспект, повлиявший на сюжет повести Л.Толстого). В сюжете отсутствует конкретное преступление, которое заменено осознанием преступности всей жизни как таковой, как часто в мифологических и мифо-сказочных текстах реальная смерть заменена подменной. Но очень показательно именно для русского варианта, что - и при отсутствии ссылки или каторги - воскресение происходит именно в Сибири. Весьма вероятно, что, если бы реальный Федор Кузмич объявился не в Сибири, а где-нибудь в Орловской губернии или Новороссийском краев западных губерниях или на Кавказе, мифогенная сила его личности была бы значительно ослаблена. Н.Ю.Образцова обратила мое внимание на то, что тот же архетип реализуется ив Войне и мире возрождению Пьера Безухова предшествуют встречи с рядом учителей жизни (благодетель Баздеев, Платон Каратаев), но только второй беседует с ним в плену, который функционально равен мифологической смерти и сибирской каторге русского романа. И только единство этих моментов приводит к возрождению героя. Одновременно можно было бы отметить, что отсутствие каторги в варианте повести Дьявол, где Евгений Иртенев совершает убийство, ив «Крейцеровой сонате, где, как говорит Позднышев, решено было, что я убил, защищая свою поруганную честь, и от этого меня оправдали, также приводит к отсутствию сюжета возрождения. Одновременно возникает демифологизирующая линия (например, в Леди Макбет Мценского уезда Лескова), вершиной которой является Остров Сахалин Чехова. В свете сказанного приобретают особенно глубокий смысл слова Салтыкова-Щедрина о том, что завязка современного романа началась поцелуями двух любящих сердец, а кончилась <...> Сибирью. Гоголь хотел, чтобы Мертвые души появились одновременно с картиной Иванова Явление мессии народу, в которой художник ставил себе цель изобразить (с отчетливым оттенком утопизма) момент нравственного возрождения человечества. Он писал А. Иванову: Хорошо бы было, если бы и ваша картина и моя поэма явились вместе (XIV, 217). А Стасов увидел в Воскресении Толстого невероятное Преображение. Слияние современного и мифологического начала организует сюжетное развитие того направления, о котором Салтыков- Щедрин в уже неоднократно цитированном тексте писал Я могу сослаться на величайшего из русских художников, Гоголя, который давно предвидел, что роману предстоит выйти из рамок семейственности. Если сводить всю сущность дела к противопоставлению семейный роман - общественный и именно в этом последнем видеть сущность русского романа, то романы Тургенева, безусловно, выступят как общественные и русские. Тогда они резко отделятся от фантастико-философских повестей того же автора или таких произведений, как Степной король Лир. Однако стоит приглядеться внимательнее, и делается очевидным единство всей прозы зрелого Тургенева, с одной стороны, и ее своеобразие при сопоставлении с такими явлениями русского общественного романа, как проза Толстого или Достоевского, с другой. На этом фоне проза Тургенева резко выделяется. Формальным признаком отличия является отсутствие в произведениях Тургенева мотива возрождения, его заменяет мотив абсолютного конца - смерти. Смерть героя (или ее сюжетные адекваты) почти обязательно завершает развитие действия у Тургенева. При этом смерть в сюжетном движении романов и повестей Тургенева выступает в двойном свете. Сточки зрения героев, она неожиданна и сюжетно не мотивирована. Тургенев сознательно усиливает эту черту если смерть Инсарова подготовлена его бедностью, болезнью ив какой-то степени закономерна - приближение ее ощущается другими персонажами и не является полностью неожиданным для читателя, то смерть Базарова подана как нелепая случайность. У читателя даже возникает чувство, что автор просто не знал, как ему показать своего героя в действии, ион вынужден был прибегнуть к своеобразному deus ex machina, чтобы искусственно развязать сюжетные узлы. Однако эта бессмысленность и немотивированность гибели героев, сметающая все их планы и расчеты, для самого автора глубоко мотивированна. Сюжетное повествование Тургенева строится на столкновении осмысленности и бессмысленности. Противопоставление это задано еще Гоголем, его столкновением «существователей» и «небокоптителей», бытие которых лишено смысла, с человеком, имеющим цель. Чем возвышеннее, благороднее и, что для Гоголя очень важно, национальнее эта цель, тем осмысленнее индивидуальное существование. Смысл возрождения Чичикова и должен был состоять в обращении героя от узколичных целей к общенациональным. При наличии высокой цели и полном слиянии личных устремлений с нею индивидуальная гибель обретает черты высокой трагедии. Она получает смысл. И гибель Остапа, и смерть на костре Тараса не воспринимаются как доказательства бессмысленности их предшествующих устремлений - напротив, именно конец их жизни освещает ее предшествующее течение высоким смыслом. Трагедия гоголевской смерти в томи заключалась, что сам он считал, что еще не разгадал своего предназначения, что высшими |