Арутюнов. Тема 1. Аркадий Минаков Александр Пушкин как консерватор

• Название: Аркадий Минаков Александр Пушкин как консерватор
• Дата: 08.01.2023
• Размер: 39.93 Kb.
• Имя файла: Арутюнов. Тема 1.docx
• Тип: Документы; #876441

Аркадий Минаков «Александр Пушкин как консерватор»

Ранний Пушкин был ярким и талантливым выразителем либеральных умонастроений, пронизанных критикой самодержавной власти и атеизмом, однако до декабристского мятежа в его мировоззрении произошел консервативный поворот.

Ядро взглядов зрелого Пушкина определялось прежде всего его отношением к Православию и самодержавию. Молодого Пушкина нельзя было назвать не то что православным человеком, но даже и религиозным. Под влиянием той среды, к которой он принадлежал от рождения, он первоначально разделял просветительские ценности в духе Вольтера, эстетические - в стиле Эвариста Парни, в дальнейшем прошел через искушение атеизмом и членство в масонской ложе «Овидий». Однако по мере накопления жизненного, эстетического и интеллектуального опыта, исторических знаний у него постепенно возник глубокий и пристальный интерес к Православию. Уже в 1822 году, причем едва ли не на пике своих радикальных умонастроений, в «Заметках по русской истории XVIII века» он пишет о благотворном влиянии Православия на формирование русского национального характера и просвещения.

Его позднейшие оценки Православия и православного духовенства исключают былое вольтерьянство. В важном для понимания взглядов Пушкина письме к Петру Чаадаеву от 19 октября 1836 года он категорически не приемлет крайне уничижительную оценку Византии, характерную для европейского и западнического сознания, разделяемую Чаадаевым: «Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т.п.». 

Изучение важнейших этапов русской истории, в особенности Смуты, деятельности Петра I и пугачевщины, привело Пушкина к убеждению, что самодержавие для России является наиболее естественной и совершенной формой правления. Пушкин считал, что у России «совершенно особое существование», именно оно и привело к тому, что «Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формулы, чем мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада». Формулу Запада определило его «европейское просвещение». У России же было свое христианское просвещение, сформировавшее под влиянием византийского Православия.

Зрелый Пушкин никогда не был приверженцем демократии. Так, в 1835 году он пишет о Франции - «средоточии Европы», в которой общественная жизнь эгоистическая, в которой наука и поэзия - «не цели, а средства», а народ «властвует в ней отвратительною властью демократии». Он также отмечал: «богач, надевающий оборванный кафтан, дабы на улице не оскорбить надменной нищеты, им втайне презираемой: такова картина Американских Штатов, недавно выставленная перед нами.»

Пушкин не просто не принимал демократию, он являлся сторонником жесткой иерархии и сословности. Его «Заметки о русском дворянстве» 1830 года - настоящая апология дворянства и наследственной аристократии. О дворянстве он говорит как о высшем сословии народа, награжденного большими преимуществами собственности и частной свободы, мощных защитниках или близких к властям и непосредственных предстателей. Дворяне - люди, которые имеют время заниматься чужими делами, отменные по своему богатству или образу жизни, независимые, храбрые, благородные и т.д. Наследственность высшей знати есть гарантия ее независимости.

Пушкин подвергает Петра I критике за «уничтожение дворянства чинами», что приводит к падению знати, он - «одновременно Робеспьер и Наполеон (Воплощенная революция)». Под революцией Петра Пушкин понимал подавление старинного потомственного дворянства и введения Табели о рангах. Он был против получения дворянства за выслугу.В то же время Пушкин не был сторонником крепостного права. Правда, его отношение к крепостничеству было двойственно. Он считал, что освобождение от него сверху неизбежно, но видел его в достаточно отдаленном будущем, по мере успехов просвещения в народной среде.

Представления и идеи, характерные для зрелого Пушкина, которые мы описали выше, - взгляды консерватора, очевидно разделявшего основные идеи русской партии, сложившейся в первой четверти XIX века. Речь идет о религиозной, культурной и политической аксиоматике русского консерватизма в том виде, в каком ее сформулировал прежде всего Николай Карамзин.

Александр Разумихин «Прощен и милостью окован»

Беседа Пушкина с Николаем 1 - один из основных эпизодов пушкинской биографии. Она проходила с глазу на глаз, поэтому последующие рассказы-пересказы можно свести к двум версиям: царской и пушкинской. А так как ни Николай I, ни поэт никаких обстоятельных письменных свидетельств не оставили, то все варианты события известны из вторых, третьих, а то и четвёртых уст.

Встреча и «милостивость» к Пушкину были выгодны императору, ведь тот не пользовался популярностью в обществе, хотя не стоит упускать факта, что поэту даже не дали «оправиться», привести себя в порядок перед этой встречей – это также психологическое давление. Вот как выглядела версия Пушкина, с его слов записанная двоюродной сестрой поэта И.И. Козлова Анной Григорьевной Хомутовой (она встретилась с Пушкиным всего через полтора месяца после аудиенции в Чудовом дворце):
“— А, здравствуй, Пушкин, доволен ли ты, что возвращён?
Я отвечал, как следовало в подобном случае. Император долго беседовал со мною и спросил меня:
Пушкин, если бы ты был в Петербурге, принял ли бы ты участие в 14 декабря?
Неизбежно, государь: все мои друзья были в заговоре, и я был бы в невозможности отстать от них. Одно отсутствие спасло меня, и я благодарю за то Небо.
Ты довольно шалил, — возразил император, — надеюсь, что теперь ты образумишься и что размолвки у нас вперёд не будет. Присылай всё, что на­пишешь, ко мне; отныне я буду твоим цензором”. Эхо встречи можно увидеть в пометах царя на полях записки “О народном воспитании” и в письмах Бенкендорфа к Пушкину. Например, разрешая Пушкину въезд в Петербург спустя восемь месяцев после московской встречи с царём, шеф жандармов напоминал об одном из аспектов состоявшегося тогда разговора:
“Его величество, соизволяя на прибытие ваше в С-Петербург, вы­сочайше отозваться изволил, что не сомневается в том, что данное русским дворянином государю своему честное слово вести себя благородно и пристойно будет в полном смысле сдержано”

Николай I, что естественно, желал представить обществу свою милость и “раскаявшегося грешника”. Он играл роль первого дворянина, царя-рыцаря, которому вовсе не чужды правила чести. Для Пушкина было важно суметь найти линию поведения, в той или иной мере приемлемую для самодержца, при этом “сохранить достойное лицо” и оставить впечатление несломленности.
И оба они явно стремились оставить сокрытыми от современников самые щекотливые элементы беседы, касающиеся как прошлого России, “оценки” причин, приведших к 14 декабря, так и настоящего и будущего страны (что можно счесть “программами” обоих собеседников). 

Николай I в сложившейся ситуации меньше всего думал о восстановлении справедливости. Вопрос стоял иначе: насколько выгодно “помиловать”?

Сцена первая спектакля в жанре диалога-поединка начинается вступительной “репликой” государя, который сразу берёт быка за рога. Примечательно, тоже между прочим, что царь забыл или счёл лишним, ненужным припомнить объяснение поэта, причину, по которой тот был бы на площади, — ибо там находились его друзья.
Ответ поэта, что он примкнул бы к мятежникам, так как ими были его друзья, конечно, большая смелость, особенно в тогдашней атмосфере страха и подавленности, охватившей довольно широкие круги образованного общества. И уж кому-кому, а Николаю I известно, что Пушкин был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Но другого ответа в ходе аудиенции царь от Пушкина вряд ли ждал: счёл бы ложью, начни тот заверять, что ни при каких обстоятельствах не вышел бы на Сенатскую площадь. Так что вопрос Николая I был неким тестом на правду.

Но и “наивный” вопрос царя был не так прост, как кажется с первого взгляда. Им, по сути, Пушкин экзаменуется на лояльность. Задавая его, Николай I заведомо ожидает (царское ожидание — это форма требования) благодарности, признания прошлых прегрешений, заверений в безусловном подчинении и безраздельной зависимости. За этим, помимо всего, скрыто подспудное желание получить от Пушкина, говоря современным языком, признание легитимности своего правления. Желание, чтобы все увидели: тот, кто конфликтовал с его старшим братом-отцеубийцей, признаёт его, убийцу декабристов, законным правителем. Подозрение, что Пушкин не ощущает всей меры коснувшегося его царского благодеяния, долго ещё будет сопровождать поэта. 

Великий лицемер и лицедей Николай I, чья способность перевоплощаться поражала даже видавших виды людей из его окружения, в ходе допросов декабристов добивался признательных показаний то наигранной искренностью, то хитростью, то обманом, то угрозой, то пуская в ход даже слёзы. Но в лице Пушкина он встретил достойного противника-виртуоза.

Говорить о чистосердечной откровенности со стороны Пушкина в том разговоре с царём, я думаю, не приходится. Поэт тоже исполнял свою роль то с наигранной искренностью, то с хитростью, граничащей с обманом. И прежде всего, это проявилось в наиболее остром месте судьбоносной для Пушкина беседы — на сложную, деликатную, крайне опасную для него тему 14 декабря. Здесь у царя была ещё одна “домашняя заготовка”. Читаем в записках Лорера (со слов брата Пушкина):
“— Вы были дружны со многими из тех, которые в Сибири, — продолжал государь.
Правда, государь, я многих из них любил и уважал, и продолжаю питать к ним те же чувства.
Можно ли любить такого негодяя, как Кюхельбекер? — продолжал государь”.
Представить, что упоминание именно Кюхельбекера здесь случайно, на мой взгляд, невозможно. Это ещё одна “домашняя заготовка” Николая I: царский “экзамен” Пушкина. Из опубликованного “Донесения Следственной комиссии” Пушкину известно, что Кюхля едва не стал шестым повешенным (14 декабря на площади он пытался застрелить генерала Воинова и великого князя Михаила Павловича). Николай I прекрасно осведомлён, что Кюхельбекер не просто лицейский однокашник поэта, но один из его близких друзей. И он ждёт, каков будет пушкинский ответ.
Выбор невелик: предать друга (тем самым показать, что ты “сломался”) или честным ответом навредить себе. Пушкин находит третий вариант решения проблемы. Он пытается помочь Кюхле, нарочно представляя его странности как признак сумасшествия. с момента первой встречи с царём Пушкин возлагает на себя ношу заступника за декабристов, которую он сочтёт важнейшим из дел жизни: “И милость к падшим призывал”.
Вникнем, на чём строится такое допущение? Начнём с того, что слова “я был бы в невозможности отстать от них” — это фраза по своему характеру не декабристская. Она объясняет возможность участия в событиях 14 декабря не политическими мотивами, а понятиями чести (вышел бы на площадь из дружеской солидарности, а не оттого, что разделял мысли о необходимости именно насильственной перемены власти). Не отрекаясь от дружеских связей с декабристами, Пушкин, тем не менее, уже определился в своём отношении к смуте и анархии, бунту и революции — они ему “не нравятся”. А потому, сторонник преобразований в стране, но не восстания, он мог позволить себе отделить людей от идей и высказать принципиальное сомнение в декабристских средствах. И самое главное, у него уже сложился, независимо от царских репрессий и помилований, свой взгляд на ход и перспективы российской истории. Понимая, что царь имеет на него свои виды, поэт готов изложить его Николаю I. Позже раздадутся голоса, упрекающие Пушкина за измену идеалам во время встречи 8 сентября. Тема, кто — поэт или царь — вышел из дискуссии о декабристах победителем, станет чуть ли не главной в глазах всех, кто считал себя святее Римского Папы. Льстил ли царь Пушкину? Безусловно. До неприличия. Струтыньский, излагая рассказ Пушкина, писал:
“Как, — сказал мне император, — и ты враг своего государства? Ты, которого Россия вырастила и покрыла славой? Пушкин, Пушкин! Это нехорошо! Так быть не должно!”

Пушкин позже отметит одну деталь: если в начале разговора император обращается к нему на «вы», то к концу – уже на «ты». Император же подчеркнет другую деталь - ободрённый снисходительностью государя, поэт непроизвольно “обратился спиной к камину, обогревая ноги”, незаметно для самого себя “припёрся” к столу, который был позади него, и почти сел на него. Государь быстро отвернулся от Пушкина и потом говорил: “С поэтом нельзя быть милостивым”. Вера Фёдоровна Вяземская запомнила из всего разговора с царём именно то, как, выходя после разговора наедине с кабинета вместе с Пушкиным, государь, ласково указывая на него своим приближённым, сказал заключительные слова: “Ну, теперь ты не прежний Пушкин, а мой Пушкин”.

слова Николая I Пушкину:
“Ты меня ненавидишь за то, что я раздавил ту партию, к которой ты принадлежал, но, верь мне, я так же люблю Россию, я не враг русскому народу, я ему желаю свободы, но ему нужно сперва укрепиться”.
Как раз здесь, если присмотреться, обнаруживается точка сопряжения, возникшая в ходе разговора царя и Пушкина. Высказывания поэта при обсуждении некоторых важных вопросов, например, о правительстве, которое “всё ещё единственный европеец в России”, об общем положении дел в стране (“...в России всё продажно”). Несколько ранее, в “Заметках по русской истории XVIII века”, он конкретизировал:
“От канцлера до последнего протоколиста всё крало и всё было продажно”.

Царь, признав благородные убеждения собеседника, толкует о возможных преобразованиях. Ах, как славно говорил царь! Заметьте, не сегодня, не вчера — почти двести лет назад:
“Для глубокой реформы, которой Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он ни был твёрд и силён. Ему нужно содействие людей и времени Пусть все благонамеренные и способные люди объединятся вокруг меня. Пусть в меня уверуют. Пусть самоотверженно и мирно идут туда, куда я поведу их, — и гидра будет побеждена! Гангрена, разъедающая Россию, исчезнет, ибо только в общих усилиях — победа, в согласии благородных сердец — спасение! Что же до тебя, Пушкин... ты свободен. Я забываю прошлое — даже уже забыл. Не вижу пред собой государственного преступника — вижу лишь человека с сердцем и талантом, вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание — воспламенять души вечными добродетелями и ради великих подвигов. Теперь можешь идти! Где бы ты ни поселился (ибо выбор зависит от тебя), помни, что я сказал и как с тобой поступил. Служи родине мыслью, словом и пером Пиши для современников и для потомства. Пиши со всей полнотой вдохновения и с совершенной свободой, ибо цензором твоим буду я!”  Впечатлительный и доверчивый, как случается у поэтов, он наивно полагал, что “условия” его приняты, оковы с него сняты и заключённый мир будет вечным, ну, или хотя бы продолжительным. Но очень скоро выяснится: Пушкин ошибался, полагая, что откровенность и благородство вкупе с талантом гарантируют ему исключительное положение.
Дальнейшее развитие сюжета незамысловато. Следуя услышанным заверениям царя, Пушкин пишет записку “О народном воспитании” по формуле, определяющей цель воспитания “молодых дворян”.

Царскосельского лицея. Как видим, интересы были широкого диапазона.
Волею случая у Николая I оказался выбор. Две противоположные по характеру содержания записки легли к нему на стол. Автор одной — “Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного” — верноподданнейше доносил, что система воспитания молодых людей должна, прежде всего, избегать формирования лицейского духа. Автор второй — Пушкин. Николай I лично с пристальным вниманием знакомится с его запиской. И пока читал, на полях делал пометы: сорок вопросительных и один восклицательный знак. Пушкинское “правило” царь посчитал декабристским. Не мною замечено, но слова “гений” в записке Пушкина вы не найдёте. Выплыло оно, похоже, из... записки Булгарина, который писал, что все “лицейские воспитанники первого времени”, то есть пушкинского выпуска, “почитают себя... гениями”.
Так что Николай I свой выбор сделал. 

Немного истории: “заявка” молодого монарха заставляет вспомнить очень схожий исторический сюжет, в котором несколько раньше были задействованы Екатерина II и автор “Толкового словаря наук, искусств и ремёсел” Дидро. Историческая параллель тем более показательна, что известно признание самой императрицы: “Я долго с ним беседовала, но более из любопытства, чем с пользою”. В случае с Пушкиным, воспитанным, напомню, на идеях просветителей XVIII столетия, эту фразу век спустя вполне мог бы произнести Николай I.

Подобно другим французским философам-материалистам XVIII века, Дидро превозносил значение просвещения. “Образование, — писал он, — придаёт человеку достоинство, да и раб начинает сознавать, что он не рождён для рабства”. Свои мысли о народном образовании по просьбе Екатерины II Дидро изложил в “Плане университета или школы публичного преподавания наук для Российского правительства”, составленном в 1775 году, и в ряде заметок, написанных им во время пребывания в Петербурге. “Уроки французского” императрица слушала внимательно. А вот воплощать рекомендации в жизнь не спешила. Если бы она к Дидро прислушалась, то пришлось бы преобразовать всю империю, заменить (Екатерина употребила более характерное слово “уничтожить”) законодательство, правительство, политику, финансы.
Показательно, что и в одном, и в другом историческом эпизоде изначально возникает монаршая просьба подумать и изложить предложения в форме докладной записки “Об образовании и воспитании”. В обоих случаях результат одинаков. Во времена Екатерины далее разговор продолжился только о литературе, политика же была изгнана из обсуждения. Аналогично поступает и Николай. Понятное дело: не писательское это дело — о политике рассуждать.
Доживи Пушкин до наших дней, можно предположить, вполне мог бы услышать повтор царских слов. И вновь: давно было, но как, однако, свежо звучит.

Колокол «зазвенел грубым басом», когда царь утвердил решение осо­бой комиссии военного суда о привлечении Пушкина по делу о стихах “На 14 декабря”.
После чего в январе последует вызов к московскому обер-полицмейстеру генералу Шульгину для дачи “письменного показания” по четырём “пунктам”: “1) Им ли сочинены известные стихи, когда и с какой целию они сочинены? 2) Почему известно ему сделалось намерение злоумышленников, в стихах изъяснённое? 3) Кому от него сии стихи переданы? 4) В случае же отрицательства, неизвестно ли ему, кем оные сочинены?”
“Известные стихи” оказались всё тем же отрывком из “Андрея Шенье”, по поводу которых он уже давал объяснения и самому Николаю (на встрече 8 сентября), и Бенкендорфу. Тогда, в “долгой беседе”, Пушкин как будто всё объяснил насчёт “Андрея Шенье”, и царь вроде бы остался удовлетворён. Но вышло, когда дело дошло до письменных объяснений, что “согласие разговора” было иллюзорным. Пройдёт ещё полгода, и Пушкина вновь затребуют, на этот раз уже к петербургскому обер-полицмейстеру. Всё по тому же вопросу. И опять поэт вынужден повторять ранее сказанное. Потом, спустя ещё пять месяцев, в ноябре 1827 года Пушкин вызван давать суду новое, четвёртое “объяснение”. После чего “дело”, следуя по инстанциям, отправится сперва в Сенат, затем в Государственный совет.
Двухлетнее разбирательство по делу об “известных стихах” всё же завершилось сенатским признанием пушкинского сочинения “соблазнительным и служившим к распространению в неблагонамеренных людях того пагубного духа, который правительство обнаружило во всём его пространстве”. “За выпуск в публику” стихов, не получивших дозволения цензуры, поэта надлежало предать суду.
Однако Сенат счёл возможным, “избавя его, Пушкина, от суда, обязать подпиской, дабы впредь никаких своих творений без рассмотрения и пропуска цензуры не осмеливался выпускать в публику под опасением строгого по законам наказания”. Однако не успело завершиться “унижение”, которое Пушкин, по его словам, испытал, вынужденный дать требуемую подписку, как против него возникает новое, гораздо более угрожающее дело.
На имя петербургского митрополита Серафима поступила жалоба на “некое развратное сочинение под заглавием “Гаврилиада”. В тот самый день, когда царь утвердил решение Госсовета по делу об отрывке из “Андрея Шенье”, он же приказывает создать особую комиссию, которая выносит постановление допросить Пушкина, им ли “писано” “богохульное сочинение”. Пушкин просит разрешения написать письмо в собственные руки царя. Получив согласие, тут же в присутствии графа его написал, запечатал и передал Толстому.
Прочитав переданное ему письмо, Николай I наложил резолюцию: “Мне это дело подробно известно и совершенно кончено”.
Царская резолюция сохранилась. Пушкинское письмо — нет. Но все новейшие исследователи высказывают обоснованное, но гипотетическое предположение, что в нём поэт признался в авторстве “Гавриилиады”. Почему? Кто-то считает, что Пушкин решился на прямой и честный ответ, потому что полный внутреннего достоинства тон, в котором он провёл во время аудиенции в Кремле свой разговор с царём, импонировал Николаю I.
Мне так не кажется. Я исхожу из того, что отправлять Пушкина в ссылку вслед за декабристами царю было не выгодно. А вот сделать выигрышный ход в своей игре “обольщения” поэта, которую он начал в дни коронации, вернув его из ссылки, было очень даже выгодно. “Закрыв” дело о “Гавриилиаде”, тем самым освободив Пушкина от ожидавшейся им кары — ссылки в Сибирь, — царь ещё больше привязывал поэта к себе незримыми узами благодарности.

В конце 1835 года “умнейший человек в России” вынужден будет подытожить: “...Ни один из русских писателей не притеснён более моего”.
Но это ещё не финал пьесы, в которой “...государь посылал за ним фельдъегеря в деревню, принял его у себя в кабинете, говорил с ним умно и ласково и поздравил его с волею...” У пьесы будет продолжение.

Ирина Калус «Несколько слов о «религиозных философах», Д. С. Мережковском и А. С. Пушкине»

На рынке «запретной литературы»

В статье «Счастливый Розанов» Д.Е. Галковский точно описывает формирование и развитие рынка философской и политологической литературы того времени. Практически половина подпольной философской литературы состояла из произведений Бердяева». Добавим, что даже Л.И. Бородин — писатель с хорошим внутренним компасом — во второй половине 1960-х гг. был увлечён сомнительной фигурой последнего.

Нужно заметить, что при написании ряда статей выявляется такая закономерность: стоит увлечься каким-либо вопросом — открываешь книги В.В. Кожинова и изумляешься — у него об этом давно написано! Говоря о начале XX века в работе «Россия. Век XX» В.В. Кожинов представляет спектр значимых идеологических направлений, среди которых выделяет отнюдь не религиозных философов, а тех, кто, по его мнению, обладал подлинной долей предвидения исторического пути России. Речь идёт о черносотенном направлении, предшественниками которого были славянофилы, Н.В. Гоголь, почвенники, Ф.М. Достоевский. Сразу отметим приоритеты мыслителя: это В.В. Розанов, П.А. Флоренский, С.Н. Булгаков, митр. Антоний (Храповицкий). В остальном, по мнению В.В. Кожинова, шёл процесс не только прискорбного замалчивания ценнейшего наследия русской культуры, но и жёсткая борьба против него.

«Опомнившиеся прогрессисты»

Сегодня подлинная Вера присуща, надо думать, либо людям особенного духовного склада и своеобразной судьбы, сумевшим сохранить в себе изначальную, первородную религиозность, не поддавшуюся “критике” со стороны “отделившегося” сознания, либо людям наивысшей культуры, которые, пройдя неизбежную стадию “критики”, обрели вполне осознанную Веру…» [2. С. 15]. Таким человеком, по мнению В.В. Кожинова, был М.М. Бахтин.

Говоря о Г.П. Федотове, В.В. Кожинов называет его одним из «опомнившихся прогрессистов» [2. С. 50]. Критик трезво и без сентиментальности смотрит на прозрение и покаяние Г.П. Федотова. Кожинов указывает на то, что Г.П. Федотов, критикуя А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя и Ф.М. Достоевского, считает социалиста А.И. Герцена единственным из XIX века учителем свободы. 

Наибольшие симпатии В.В. Кожинова стяжал С.Н. Булгаков, поскольку его взгляды были максимально близки к черносотенным, особенно в оценке «левых» партий, кадетов и октябристов.  От себя добавим, что С.Н. Булгаков прошёл от марксизма через «христианский социализм» к отказу от революции и нигилизма, к принятию православного, правда, неканонического мировоззрения. Его учение о Софии стало основанием для обвинения в ереси со стороны эмигрантского Карловацкого собора РПЦЗ и Московского Патриархата. Как и Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков участвовал в экуменическом движении, одновременно увлекаясь евразийством.

Говоря о Н.А. Бердяеве, В.В. Кожинов напоминает, что тот в 1908 году, в споре с В.В. Розановым объяснял свою причастность к РСДРП именно молодостью. Н.А. Бердяев, разуверившись в «критическом марксизме», перешёл к религиозно окрашенному идеализму. В 1913 г. за статью «Гасители духа», содержавшую выпады в адрес Православия, против него было возбуждено дело по обвинению в богохульстве. С 1925 г., уже в эмиграции, он принимал участие в работе экуменического «Кружка интерконфессиональных исследований», а также псевдорелигиозного «Братства Св. Софии», той неканонической Софии, которой ещё ранее буквально бредил В.С. Соловьёв.

Проповедью религиозности, государственности и народности соприкасался с черносотенцами П.Б. Струве. Обратившись к дальнейшему пути философа, мы увидим, что в период Гражданской войны он активно поддерживал Белое движение, будучи в эмиграции ратовал за интервенцию в СССР, был масоном и горячим поклонником англосаксонской цивилизации.

На сегодняшний день издательская ситуация такова, что на полках книжных магазинов стоят Н.А. Бердяев, В.С. Соловьёв, С.Н. Булгаков, Г.П. Федотов и др., но недоступны читателю и исследователю вообще, либо выходят в мизерных количествах, в журнальных вариантах труды Д.И. Иловайского, К.Ф. Головина, С.Ф. Шарапова, Л.А. Тихомирова, А.И. Соболевского, Е.Н. Маркова, Б.В. Никольского, И.А. Сикорского, В.Л. Величко и др., которых действительно нужно изучать всерьёз.

Иными словами, работая в рамках «религиозного» литературоведения, важно не только ставить вопрос о наличии духовного компонента, но и говорить о степени и качестве его осознанности тем или иным писателем. А камертон у нас уже есть и задан он был В.В. Кожиновым — остаётся со вниманием обратиться к книгам этого мыслителя.

А. С. Пушкин как индикатор отношения к русской культуре

В наше время всё чаще подчёркивается Божественный Промысел в явлении миру поэта-пророка, всё больший вес приобретает глубокое прочтение Пушкина И.А. Ильиным, митр. Антонием (Храповицким), митр. Анастасием (Грибановским), М.М. Дунаевым, В.С. Непомнящим и др. С выходом трудов «Пушкин и Православие», «Лермонтов и Православие», «Гоголь и Православие» и т. п. современная литературоведческая Россия возвращается к адекватному освоению культуры XIX века. Крижановский, Н.Л. Федченко и др. — выступают «новыми варварами» в представлении тех, кто привык к удобно-известному образу литературного мира. Усилиями «благородных защитников» остаются непрочитанными или даже вычеркнутыми из учебников, дискуссий и научных статей славянофилы, новокрестьянские поэты-мученики, донские «поэты Белой гвардии» и другие творцы отечественной культуры, а «деревенская» проза второй половины XX века кажется сегодняшнему «прогрессивному» филологу неактуальным, по сравнению с глумящимися над русским словом эстрадниками, «метропольцами», концептуалистами...

В такой ситуации особое значение имеет гений великого поэта, сыгравший в своё время знаковую роль в становлении национального самосознания, обозначивший для современников и потомков истинные цели искусства и смысл человеческой жизни. И сегодня пушкинское отношение к Отечеству, русской истории, человеку, Богу, собственному пути способно выступить образцом. В тот период, когда происходило становление личности поэта, признаком «хорошего политического вкуса» считалось чтение запрещённых книг и осуждение царя — в этой атмосфере А.С. Пушкин невероятным образом сумел преодолеть поверхностные настроения, соблазны века и первым подметил характерную черту интеллигенции, верующей в европейскую философию, политологию, радикализм, атеизм и масонство: её оппозиционность не правительству, а самой России и национальным государственным основам, скрепляющим народ — Православию и Самодержавию. Особо следует подчеркнуть устремление А.С. Пушкина к духовной красоте и созиданию, его выбор быть творцом, а не разрушителем. Основная черта мировоззрения зрелого А.С. Пушкина — постижение глубин Православия, поэтому он, как впоследствии Н.В. Гоголь, И.А. Гончаров, Ф.М. Достоевский, И.С. Шмелёв и другие, знал, что наш народ таит в своей вере неисчерпаемые духовные силы. В этом ключе характерно гоголевское восхищение мудростью поэта: «…Как он вообще был умён во всём, что ни говорил в последнее время своей жизни! …Как метко выражался Пушкин! Как понимал он значение великих истин!». Сквозь призму «русского европеизма» увиделся И.С. Тургеневу и А.С. Пушкин — поэт, живший «горней» своей частью в небесном граде Святой Руси, а потому безвозвратно ускользнувший от понимания «русского скитальца». Провальную речь И.С. Тургенева Ф.М. Достоевский счёл даже «унижением поэта, у которого отняли звание национального», и призывал собравшихся узреть не просто народно-художественное, а пророческое значение А.С. Пушкина для соотечественников.

Сегодня мы видим, что применительно к русской культуре, краеугольным камнем которой является боговдохновенный характер творчества, не работают принципы отвлечённого гуманизма, «общечеловеческих ценностей» и революционных путей развития. Исходя из этого, повторяя в разном контексте имена тех или иных деятелей искусства, будь то В.Г. Белинский или И.С. Тургенев, уточним, что речь идёт не о вычёркивании страниц истории, а о том, что, осмысливая законы культурного развития, на пути к «прогрессу» важно удерживать в поле зрения «путеводные звезды», которые суть столпы и духовное основание нации. Действительно, вся русская литература XIX века у нас, так или иначе, связана с А.С. Пушкиным. Его роль не только как художника, но и мыслителя, общественного деятеля, гражданина, вопреки утверждениям В.Г. Белинского, Н.Г. Чернышевского, эстетических критиков, включая В.П. Боткина, гораздо важнее. Следовательно, отношение к «путеводной звезде»-Пушкину — проекция отношения к России, к тому самому «духу народа», смысл которого не вполне точно сумел определить В.Г. Белинский, не до конца чувствовал И.С. Тургенев, но так чётко и однозначно выразил Ф.М. Достоевский: «Формула. Русский народ весь в Православии и в идее его. …Кто не понимает Православия, тот никогда и ничего не поймёт в народе». Пожалуй, такой ориентир — самый значительный для нашей культуры, и свет его непримиримо разделяет «путеводные звёзды» и «туманности».

А. С. Пушкин в кривом зеркале Д. С. Мережковского

Сейчас же рассмотрим ещё одну «большую опасность» ложной интерпретации пушкинского наследия, которая подстерегала нашу литературную критику со стороны представителей религиозного обновленчества рубежа XIX–XX веков. По сей день сосуществуют многочисленные точки зрения, так или иначе интерпретирующие смерть А.С. Пушкина: «отсутствие воздуха», «косая мадонна», не то «ангел», не то «нечистый», унёсшие поэта (в полемике В.В. Розанова с В.С. Соловьёвым) и т. п. Д.С. Мережковский выдвигает свою версию: «Смерть Пушкина — не простая случайность. Драма с женою, очаровательной Nathalie, и её милыми родственниками — не что иное, как в усиленном виде драма всей его жизни: борьбы гения с варварским отечеством. Пуля Дантеса только довершила то, к чему постепенно и неминуемо вела Пушкина русская действительность». Значительную роль в таком противостоянии играет понятие свободы, как внутренней субстанции, необходимой для развития гения, наличие коего у себя не отрицал наш критик. Пушкинская независимость от властей и народа у «последователя» Д. С. Мережковского превращается в независимость от Отчизны и Творца.

В современном литературоведении нередки попытки представить Д.С. Мережковского полноправным наследником традиций А.С. Пушкина. Искусственность подобных филологических открытий отчётливо видна, если сопоставлять не только формальное наличие общих тем, но их содержательную реализацию, которая, как показало написанное выше, не просто расходится в кардинальных для всякого национального художника вопросах (центральный из которых — отношение к России), а являет наглядный образец «переворачивания» смыслов, превращающихся в полные противоположности. Так, например, состояние русской культуры в эпоху А.С. Пушкина Д.С. Мережковский проецирует на век, ему современный, подчёркивая общность мессианского одиночества художника в мире хаоса и жестокости. Слова А.С. Пушкина, посвящённые Е.А. Баратынскому, — «поэт отделяется от них (от читателей) и мало-помалу уединяется совершенно. Он творит для самого себя и если изредка ещё обнародовает свои произведения, то встречает холодность, невнимание, и находит отголосок своим звукам только в сердцах некоторых поклонников поэзии, как он, уединённых в свете», критик по-своему трансформирует в своей лирике, где особенно ярко прочитывается трагедия одинокой личности, обусловленная печатью избранничества, возвышающей над собратьями («Morituri» и др.).

Не менее красноречиво стремление Д. С. Мережковского вывести А.С. Пушкина на уровень дохристианской культуры, свести его мудрость к «заздравной песне Вакху во славу жизни, вечному солнцу, золотой мере вещей — красоте». «В сравнении с ним все другие поэты кажутся тяжкими и мрачными — он один, светлый и лёгкий, почти не касаясь земли, скользит по ней, как эллинский бог…» [Выделено мной. — И.К.], — Д.С. Мережковский активно подталкивает нас к подобным ассоциациям. Характеризуя же русский мир, критик, не находящий в гении А.С. Пушкина никаких отечественных корней, оперирует понятиями «уродство и пошлость обыкновенной жизни», «ужас обыкновенной жизни» и т. п. Ведущей в рассуждении критика выступает оппозиция: «А.С. Пушкин — русская действительность».

Если мы, как и в случае с В.Г. Белинским, проследим судьбу наследия Д.С. Мережковского в советский период, закономерным покажется тот факт, что в самиздате конца 1960-х — начала 1970-х гг. (естественно, контролируемый спецслужбами) его философские и критические труды, наряду с работами Н.А. Бердяева и В.С. Соловьёва, были наиболее издаваемыми.

Вадим Кожинов «Тютчев и Пушкин»

Глава пятая из книги В. В. Кожинова «Пророк в своем отечестве».

Пушкин и Тютчев несмотря на весьма небольшое различие в возрасте (четыре с половиной года), принадлежали к разным поколениям русской литературы и самой русской жизни в целом. Ведущие деятели декабристского движения были на пять-десять лет старше Пушкина; то же самое следует сказать и о наиболее важных для него друзьях (так, Чаадаев родился в 1794 году, Вяземский и Катенин — в 1792-м). Но Пушкин все же был прежде всего сыном этой самой декабристской генерации — хотя его мировоззрение и творчество уже к 1825 году отличали широта и глубина, решительно выделявшие его из рядов поколения.

Поэтому тема «Тютчев и Пушкин» подразумевает не только сопоставление двух поэтов; она, эта тема, неизбежно включает в себя отношения Пушкина с поколением любомудров вообще.

Тютчев стал поэтом не ранее 1827-1828 годов — уже после появления всецело зрелых плодов пушкинской поэзии. Незадолго до того, как Тютчев в 1825 году приехал из Германии на родину в полугодовой отпуск, вышла в свет первая глава пушкинского «Евгения Онегина», предваренная «Разговором книгопродавца с поэтом». Ее появление было большим событием, и невозможно усомниться в том, что Тютчев внимательно изучил это совершенное, классическое творение русской поэзии.

К глубокому сожалению, никакие тютчевские суждения о Пушкине, относящиеся к этим годам, до нас не дошли (собственно говоря, почти никаких литературных суждений Тютчева периода 1823-1828 годов не сохранилось вообще, а ведь это время творческого становления поэта). В цитированных стихах 1820 года — то есть написанных тогда, когда Пушкин еще не достиг истинной зрелости, — Тютчев уже сказал о присущей поэту «силе сладкогласья», об его «волшебной струне», о том, что он «великим уделом награжден». И естественно предположить, что поэтическое совершенство

«Онегина» Тютчев сумел оценить (хотя позже отказывался считать его «романом»).

Стоит сказать еще, что в 1825 году, когда Тютчев пробыл несколько месяцев в России, он не мог не встречаться постоянно с пушкинской поэзией, ибо она присутствовала тогда почти в каждом журнале и альманахе, в любой литературной или просто «светской» беседе.

После гибели Пушкина Тютчев назовет его живым органом богов, и нет никаких оснований полагать, что это осознание пушкинского величия далось Тютчеву только к тому времени; мы знаем, что его мысль, проникновенность его духа, созрела очень рано — даже раньше собственно поэтического дара.

В начале 1828 года в «Московском вестнике» появились одна за другой статьи любомудров Шевырева и Ивана Киреевского, в которых впервые было сказано о подлинной зрелости пушкинского гения, о том, что Пушкин раскрывается как великий национальный поэт. Нелепо было бы думать, что Тютчев не понял тогда же эту ясную другим любомудрам истину.

Через десяток лет, в 1836 году, Тютчев напишет, что Пушкин «высоко стоит над всеми современными французскими поэтами». Этими поэтами были ни много ни мало Альфред де Виньи, Барбье, Мюссе, Жерар де Нерваль, Ламартин, Беранже и даже сам Гюго, в котором Франция видит одного из величайших своих поэтов (в России он более признан как прозаик); стихи трех последних Тютчев, кстати сказать, сам переводил на русский язык. Насколько нам известно, цитированное суждение было первым по времени признанием всемирного величия пушкинской поэзии. И принадлежало оно не кому иному, как Тютчеву. ОН в самом деле словно бы ждал той творческой зрелости русской поэзии, когда она зазвучала в пушкинском стихе как «богов орган живой». Именно тогда он стал творить сам.

Словом, тютчевская поэзия родилась на основе, на почве зрелого творчества Пушкина. В этом конкретном (но именно только в этом) смысле прав был Гоголь, в 1846 году назвавший Тютчева в числе поэтов, которых «возбудил на деятельность Пушкин». Они, эти поэты, по гоголевскому определению, «не выказали бы собственного поэтического огня и благоуханных движений душевных, если не были зажжены огнем поэзии Пушкина». Но в то же время нельзя согласиться с Иваном Аксаковым, который писал: «Тютчев принадлежал бесспорно к так называемой Пушкинской плеяде поэтов».

Конфликт между Пушкиным и любомудрами состоялся не только в силу различия во вглядах, но и из-за того, что Александр Сергеевич, уже состоявшийся в литературе, видел свое право направлять молодежь. (Любомудры опирались на немецкую философию, Пушкин не принимал ее). Однако Пушкин высоко ценил всех значительных представителей поколения любомудров. Легенда Ю.Тынянова родилась из неприязни «наставника» и учителя Раича. (Пушкин в конце 1820-х —начале 1830-х годов в самом деле весьма критически и даже насмешливо относился к литературной работе былого наставника юного Тютчева —Семена Раича. Пушкин отрицательно отзывался об издававшемся Раичем в 1829-1830 годах журнале «Галатея». Тютчев, писал в 1836 году, что часть его стихов была опубликована Раичем «в довольно пустом журнале, который он выпускал».)Зрелый Тютчев был вполне солидарен с Пушкиным в оценке журнальной деятельности Раича, и один из главных аргументов Тынянова оказывается, таким образом, совершенно неуместным (следует оговорить, что Тютчев не переставал хорошо относиться к Раичу в собственно человеческом смысле; так, он был глубоко огорчен, увидев его после своего возвращения из Германии сильно постаревшим).

Пушкин положительно отозвался на работу Киреевского, в которой упоминается имя Тютчева («Обозрение русской словесности 1829 года»)

«Между поэтами немецкой школы отличаются имена Шевырева, Хомякова и Тютчева. Отношение Пушкина к Тютчеву ищется в отсутствии слов Александра Сергеевича об авторе. До нас дошло несколько свидетельств самых разных людей о том, что Пушкин с истинным восхищением воспринял попавшие в его руки тютчевские стихи. 12 июня 1836 года Иван Гагарин писал о полученной им от Тютчева тетради стихотворений: «Я провел над нею приятнейшие часы. Тут вновь встречаешься в поэтическом образе с теми ощущениями, которые сродни всему человечеству и которые более или менее переживались каждым из нас», —так выразил Гагарин свое достаточно верное восприятие поэзии Тютчева и продолжал: «Мне недоставало одного, я не мог ни с кем разделить своего восхищения, и меня страшила мысль, что я ослеплен дружескими чувствами. Наконец, намедния передаю Вяземскому некоторые стихотворения, ... Через день ознакомился с ними и Пушкин. Я его видел после того, и, говоря об них со мною, он дал им справедливую и глубоко прочувствованную оценку».

Ярким примером отношения А.С. Пушкина к творчеству Ф.И. Тютчева —это «борьба» с цензорами. Их стихотворения Т «Не то, что мните вы, природа...» вырезали две строфы.

Пушкин вступил в спор и добился того, чтобы отрывок был заменен рядами точек, чтобы «намек» на недосказанность остался. Так П. Сберег «литературное достоинство» тютчевского стихотворения, хотя конфликт с цензорами был очень небезопасен для самого Александра Сергеевича.