историческая психология. Тема История и психология века взаимодействия Задание Ассоцианизм

• Название: Тема История и психология века взаимодействия Задание Ассоцианизм
• Дата: 14.07.2020
• Размер: 77.46 Kb.
• Имя файла: историческая психология.docx
• Тип: Документы; #134374
• страница: 1 из 4

Тема 1. История и психология: века взаимодействия

Задание 2.

Ассоцианизм — одно из основных направлений мировой психологической мысли, объясняющее динамику психических процессов принципом ассоциации. Впервые постулаты ассоцианизма были сформулированы Аристотелем, который выдвинул идею о том, что образы, которые возникают без внешней причины, являются продуктом ассоциации.

Бихевиоризм — направление в американской психологии XX в. Отрицает сознание как предмет научного исследования и сводит психику к различным формам поведения, принятой как совокупность реакции организма на стимулы внешней среды. 

Волюнтаризм — идеалистическое учение в психологии и философии, признающее волю особой, сверхъестественной силой, которая положена в основу психики и бытия в целом.

Вюрцбургская школа — группа исследователей во главе с немецким психологом О. Кнальне, которые изучали в нач. XX в. в Вюрцбургском университете высшие психические процессы с помощью лабораторного эксперимента во взаимосвязи с видоизмененным методом интроспекции (экспериментальное самонаблюдение, за которого испытуемый тщательно наблюдал за динамикой состояний, которые он переживал на каждом этапе выполнения инструкции). Специфику концепции этой школы видят в том, что она привлекла к психологии понятие о подсознательное мышление.

Гештальтпсихология — направление в западной психологии, возникшее в Германии в первой трети XX и выдвинуло программу изучения психики с точки зрения целостных структур, первичных по отношению к составляющих их компонентов.

Групповая школа — направление социально-психологических исследований, инициатором разработки которого был К. Левин. Основной объект - малые группы. Главным методом использовалось создание искусственных лабораторных ситуаций с предварительно заданными характеристиками.

Гуманистическая психология — направление в западной психологии, признающее своим главным предметом личность как уникальную целостную систему, которая представляет собой не нечто заранее данное, а «открытую возможность» самоактуализации, присущей только человеку. Иногда — это направление в научной литературе называют «экзистенциальной психологии».

Женевская школа генетической психологии — направление в исследовании психического развития ребенка. Предмет изучения — происхождение и развитие интеллекта у ребенка; главная задача — исследование механизмов познавательной деятельности, основной метод — клиническая беседа, ориентированная не на фиксацию внешних признаков явления, а на процесс, что приводит к их возникновению. Труды этой школы показали, что развитие интеллекта ребенка отражается в переходе от эгоцентризма путем децентрализации к объективной позиции.

Когнитивная психология — одно из ведущих направлений современной зарубежной психологии. Возникла в 50-60-х гг. XX в. в США как реакция на кризис бихевиоризма и гештальтпсихологии. Сначала главной задачей было изучение преобразований сенсорной информации с момента поступления стимулов на рецепторные поверхности до получения ответа. Были решены многочисленные структурные составляющие познавательных и исполнительных процессов, в том числе кратковременная и долговременная память. Затем задачей когнитивной психологии (как направление) стало доказательство решающей роли знания в поведении субъекта.

Персонализм — направление, что считает предметом психологии личность как особую первичную реальность, противостоящая социально-историческим условиям его существования.

Структурная психология — направление, избравшим предметом изучения элементы сознания и структурные отношения между ними, которые выявляются с помощью специально тренированной интроспекции (самонаблюдения). Возникло в начале XX века. Структурная психология была подвергнута критике гештальтпсихологией.

Фрейдизм — направление, объясняющее развитие и структуру личности иррациональными, антагонистическими сознанию психическими факторами и использует основанную на этих представлениях технику психотерапии. Ядро фрейдизма создает представление о вечной секретной войне между скрытыми в глубинах индивида бессознательными психическими силами (главным из которых является сексуальное влечение - либидо) и необходимостью выжить во враждебной для этого индивида социальной среде. Фрейд привлек к психологии ряд важных проблем, а именно: подсознательной мотивации, соотношение нормальных и патологических явлений психики, ее защитных механизмов, роли сексуального фактора, влияния детских травм на поведение взрослого, сложного построения личности, противоречий и конфликтов в психической организации субъектов.

Эмпирическая психология — этот термин введен немецким философом XVIII в. Вольфом для обозначения особой дисциплины, которая описывает и изучает явления психической жизни, в отличие от рациональной психологии, которая выводит явления из природы и сущности души.

Тема 2. Историческая психология 20 века

Задание 2.

Предварительно определив статус исторической психологии в человекознании, можно выделить составляющие ее направления. Минимальное единство исследований на стыке истории и психологии, которое и оправдывает словоупотребление «историческая психология», создается сходством следующих задач:

1. 
   Методические. Исследовательские приемы строятся ради интерпретации текстов (непрямых свидетельств исчезнувшего сознания) и реконструкции психолого-культурных механизмов, порождающих эти тексты.
   
2. 
   Теоретико-языковые. Направления исторической психологии более или менее сознательно пытаются объединить концептуальные аппараты истории и психологии в единый язык описания человеческой жизни прошлого. Не всегда эти попытки удачны, но диалог истории и психологии существует.
   
3. 
   Предметно-эпистемологические. Историческая психология ищет свой предмет и свою эпистемологию, отталкиваясь от практики иллюстрирования готовых психологических положений историческими примерами или «оживление» исторического фона психологическими картинами. В идеале рисуется конкретная методология, синтезирующая в общем исследовательском русле исторические и психологические интересы.
   

Усилению указанных критериев соответствует движение от случайных психологических толкований прошлого к исторической психологии более систематического плана.

В исторической психологии как относительно консолидированной области исследований человека на стыке истории и психологии может быть выделено несколько направлений:

1. 
   герменевтически-феноменологическое, продолжающее линию полухудожест-венного прочтения источников индивидуализирующей историографии и понимающей психологии XIX в.;
   
2. 
   историческое, с ориентацией на «новую историю» и методами воссоздания картин коллективной жизни отдельных эпох;
   
3. 
   психологическое, разрабатывающее на историческом материале генезис психических процессов и структур;
   
4. 
   психоаналитическое – применение неофрейдизма к изучению личности и массовых движений в истории, развивается в США под именем психоистории.
   

Первое направление тяготеет к интерпретационизму, второе – к исторической реконструкции, последние два – к генетизму.

Указанные течения сформировали поле исторической психологии в XX в. В конце столетия основания, на которых всходили указанные проекты, были подвергнуты критике как в плане оценки современной психологии и эффектов психологизации общества, так и более конкретно, по итогам психолого-исторических исследований. Кардинальные политические, социальные, технологические изменения последних десятилетий создают новую систему координат для понимания человека в истории.

Тема 3. Первобытная эпоха в исследованиях исторической психологии

Задание 2.

Археологические данные о каменном веке весьма локальны, но общечеловеческие закономерности, вышед­шие из позднего каменного века, относятся к самым глу­боким пластам человеческого бытия. Архаический базис цивилизации сейчас воспринимается как синоним бессоз­нательного. Но это бессознательное исторически сложи­лось из открытий «прометеевской эпохи», т. е. начиная, по крайней мере, со среднего палеолита. Как наука представ­ляет психологические итоги антропогенеза — об этом го­ворит В.В. Бунак в работе «Речь и интеллект».

Вокальная коммуникация и конкретные представления ископаемых гоминид перешли в членораздельную речь и речевое мышление в начале позднего палео­лита под влиянием антропологических, экологических, тех­нологических, психосоциальных обстоятельств. Соотноше­ние указанных факторов далеко от ясности. Возникнове­ние языка (глоттогенез) и появление мышления целостными составными конструкциями (синтагмами) представлены производными от навыков обработки камня. Привязанная к трудовой теории антропосоциогенеза мар­ксистская наука выделяла производство среди прочих фак­торов развития человечества. Внутри этого принципиаль­ного подхода существовали две точки зрения.

В первом случае тезис «Труд создал человека» тракто­вался буквально: орудие труда прямо свидетельствует о существовании сознания и культуры, по крайней мере в зачаточных формах.

В соответствии со второй точкой зрения употребление орудий является общей основой очеловечивания антропо­идов, но к непосредственным причинам культуры и со­знания не относится. Непосредственным признаком и дви­гателем очеловечивания служит речь (шире — знаковые системы). Наиболее впечатляюще вторая точка зрения была изложена Б. Ф. Поршневым. Коммуникация ископа­емых гоминид разделена у него на три стадии: животной имитации, суггестии ископаемых людей и речевого обще­ния человека разумного. Каждый этап начинается отрицанием предыдущего и диалектическим скачком. Ведущим (пря­мым) фактором антропогенеза является коммуникатив­ное взаимодействие, а не труд. Скачок ко второй сигналь­ной системе Поршнев объясняет несовместимостью двух эволюционных ветвей гоминид и необходимостью психологической защиты более продвинутых неоантропов от менее разви­тых, но более суггестивных палеоантропов. Концепция Поршнева задана философско-диалектической схемой от­рицания отрицания, она продолжает столь же захватыва­ющие и столь же плохо обоснованные идеи, выдвинутые в 1920—1930 гг. Н. Я. Марром. Создатель «нового учения о язы­ке» и «палеонтологии речи» верил, что современный язык сменил стандартизированный ручной язык, победивший еще более древний пантомимо-мимически-звуковой. 

Тема 4. Крестьянская цивилизация – продукт Неолита

Задание 2.

«В старину закона не было, просто все поступали правильно». — Эта фраза, пожалуй, наиболее ярко отражает ситуацию столкновения «бесписьменного» человека с миром закона и предписания.

Само определение «бесписьменное» общество, казалось бы, подталкивает нас тому, чтобы рассмотреть факт «бесписьменности», но лишь некоторые исследователи акцентируют на этом внимание.

Во-первых, то, что европейцы, подразумеваем под мифом, по сути, таковым не является. Дело в том, и этот факт лежит на поверхности, что из всех дошедших до нас мифов, принадлежащих в той или иной степени нашей цивилизации, ни один не дошел до нас в устной передаче.

Следующее замечание, на котором необходимо остановиться, касается, собственно, того, что мы называем мифологией. Если мы обратимся к словарю древнегреческого языка, то с удивлением можем отметить, почти полное совпадение части значений, составляющих слово мифология. Logos содержит в своей семантике такие значения как: 1) слово, речь, сказанное 2) положение, суждение, формулировка, философское определение, 3) право решать, законодательная власть, переговоры, ораторское выступление, речь (в суде). Слово mythos по своему значению совпадает с первой группой семантического поля слова логос и потому является синонимом. Как следует из вышеперечисленных значений, водораздел между мифосом и логосом пролегает как раз там, где слово приобретает обобщенный характер закона, сформулированного и зафиксированного в письменном источнике. Это отчетливо понимал Хайдеггер, указавший в работе «Время и Бытие» на тот факт, что вся европейская философия начиная со средневековья и вплоть до нашего времени подразумевала под понятием логос две последние группы значений, приводимые выше. Таким образом немецкий мыслитель чрезвычайно точно подметил тот казус новоевропейской мысли, который, с одной стороны, предопределил понимание античной мысли как сугубо рационалистичной, а с другой стороны, длительное время скрывал от взора европейской мысли целый пласт культуры, связанный с мифом и устной традицией.

Зная это, следовало бы помыслить миф как речь, причем речь, существующею вне каких-либо форм записи. Но этого не происходит. Напротив, даже в среде этнологов, по преимуществу имеющих дело с дописьменными культурами, осознание этого факта зачастую проходит мимо, а иногда и вовсе не замечается.

Одно из самых интересных рассмотрений дописьменной речи было проведено Эдвардом Сепиром, американским антропологом и лингвистом. Конкретные полевые исследования и метод лингвистического анализа, созданного Сепиром, позволяет выявить ряд отношений к окружающему миру говорящего субъекта и схватить те микроразличия, которые ускользают при передаче через текст опыта общения с дописьменной культурой этнолога и этнографа.

Рассматривая язык прежде всего как речь, Сепир выделяет общие для всех языков элементы речи. Это так называемые корневые и грамматические элементы. Фактически, корневые элементы представляют из себя предметную соотнесенность языка в процессе говорения. Грамматический элемент представляет собой способ установления соотношений как внутри говорения, так и по отношению к окружающему миру. Таким образом, исследование фонетических элементов дописьменных языков, на мой взгляд, позволяет понять, каким образом миф высказывает себя.

В первую очередь представляется интересным с этой точки зрения рассмотреть, произведенный Сепиром, анализ некоторых аномальных приемов речевой практики индейцев племени нутка. Некоторых языковых средств, косвенно указывающих, по выражению Сепира, на социальное положение, пол, возраст и другие телесные характеристики говорящего и адресата или того лица, о котором говорят, без называния этих характеристик напрямую. До Сепира лингвистике были уже известны такие явления как женская и мужская речь, речь ребенка. Он впервые описал другие варианты речи, как то: «В языке нутка имеется возможность, а часто и обычай включать в речь информацию о физических свойствах человека, к которому обращаются или о котором говорят, используя для этого отчасти суффиксальные средства и, отчасти, «игру с согласными». Игра с согласными заключается либо в замене некоторых согласных в слове другими фонетически близкими им согласными, либо вставлением в слово «лишних» согласных или сочетаний согласных.

К физическим типам, которые обозначаются таким образом, относятся дети, слишком тучные и низкорослые люди, люди с дефектами зрения, горбуны, хромые, левши и обрезанные мужчины». Из анализа Сепира видно, как речь в каждом из этих конкретных случаев обретает свои специфические формы. Так: «О людях маленького роста говорят, употребляя уменьшительный суффикс…»  Интересно, что здесь происходит фонетическая замена грамматической частицы: она некоторым образом выражает отношение к говорящему и принадлежность к какой-либо категории вышеперечисленных типов. Корневой элемент при этом не меняется, изменяется только форма произнесения данного слова. Особо обращает на себя внимание то, что ущербные от рождения люди, обладающие одним из вышеперечисленных дефектов, сами являются носителями данного варианта речи. Те же, кто во взрослом возрасте получил подобные увечья, и, таким образом, выпал из образа здоровой телесности, продолжает оставаться носителем речи «здоровой телесности». В их присутствии считается даже неприличным использовать подобные формы измененной речи.» Важно также, что осмеянию подвергаются качества, которые присущи данному лицу от рождения, а не приобретены им случайно, так что этот человек по своей природе отличается от нормальных людей и поэтому считается ущербным. Это может объяснить, почему слепота, которая чаще всего приобретается в преклонном возрасте, нежели бывает врожденной, не становится объектом осмеяния».

Подобная же вариативность наблюдается и по отношению к нормальной речи. Таковы различия мужской и женской речи. Мужская речь употребляется как полные корневые формы глагола, существительных, прилагательных и используется при обращении мужчины к мужчине. Женский же вариант речи представляет из себя те же самые корневые формы, но с добавлением суффиксального элемента, указывающего на то, что это женская речь, которая употребляется в разговоре женщины с женщиной, мужчины с женщиной и женщиной с мужчиной, в то же время мужчина разговаривает на мужском языке только с мужчиной. Конкретная форма речи будет зависеть от половой и возрастной принадлежности, степени посвященности и от конкретной формы телесности. Еще одним показателем, определяющим конкретную форму речи, будет соотношение между субъектом и объектом говорения, то есть значимым в процессе говорения будет и тот, кто говорит, и тот, к кому обращена речь, и тот, кому она посвящена. Таким образом, мы имеем настолько разнообразный мир речевых форм, являющихся, фактически, диалектами одного и того же языка, что написание слова, обращенного ко всем, предполагаемое самим письмом, просто невозможно. Следовательно, составление словаря подобного языка потребовало бы огромного числа вариантов, практически равного числу членов данного общества. Такой язык является также языком персонажей самого мифа.

«Природа описанных выше консонантных изменений и вставок в той же степени риторическая и стилистическая, как и грамматическая. Это подтверждается тем фактом, что аналогичные приемы используются в качестве стилистических средств в индейских мифах и песнях… Культурный герой Квотиат в мифологии нутка вставляет в речи ничего не значащий звук х после первого гласного слова… Речь Оленя и Норки в мифологии нутка представляет интерес по двум причинам. Прежде всего следует отметить, что изменение в речи этих персонажей совпадают с теми, которые используются в разговоре с людьми и о людях с дефектами зрения»  — пишет Сепир. Приведенная цитата показывает, насколько тесна связь между речью дописьменного человека и, так называемого, текста мифа. Следовательно, миф является такой речевой практикой, не поддающейся записи, которая несет в себе весь событийный пласт примитивной культуры. Миф, по сути дела, есть не отражение опыта, а сам опыт. В более широком смысле миф является единственно возможным способом присутствия человека в мире. Миф как творящая речь обеспечивает единство присутствия «человека-в-мире».

Еще одной особенностью бесписьменной речи является так называемый ее симпрактический характер (обращенность к наглядности, данной в опыте) и соединенность языка с жестом. Данное явление достаточно подробно было описано как в отечественной психологии и этнолингвистике, так и в западной культурной антропологии. Представители так называемой антропологической школы были настолько шокированы несхожестью строя речи дописьменных народов с речью европейца, что попытались даже обосновать теорию дологического мышления. Но уже в 20-е годы Франц Боас провел ряд экспериментов, демонстрирующих, что в языках индейцев Северной Америки при всей их обращенности к опыту существует средство для формирования общих понятий. Он предлагал информантам сделать выводы, абстрагируясь от конкретной ситуации. Например, индейцы легко могли произвести от прилагательного добрый понятие доброта. Другое дело, что сам строй жизни, весь их наличный опыт, требовал от них концентрировать свое внимание на не на таких абстрактных качествах, а на таких конкретных деталях, которые обеспечивали целостность его присутствия. Эта направленность, естественно, сказывается на строе языка, который, носит симпраксический характер. Подобные факты в известной мере имеют место в трудных ситуациях, когда к речи должен присоединиться жест, делающий сообщение более понятным». Само собой, для запоминания и сохранения подобным образом воспринятого опыта с необходимостью должны существовать другие нежели в нашем обществе способы запоминания. К сожалению, описаний обыденного запоминания у дописьменных народов на данный момент сделано не было или, по крайней мере, не найдено. И тем не менее в современной психологии есть примеры, которые могли бы пролить свет на функционирование подобных форм памяти.

В начале 20-х годов к известному психологу обратился человек. Как выяснялось, этот человек обладал феноменальной памятью, которая, как ни странно, доставляла ему множество неприятностей. Попытки психолога определить объем памяти в данном случае неизменно приводили к одному и тому же результату. Этот человек запоминал буквально все, что ему предъявлялось для запоминания. А именно, мнемонисту предъявлялись ряды бессвязных звуков, стихи на незнакомом ему языке, огромные куски прозаического текста, зачитываемого в слух, и практически всегда ему удавалось воспроизвести все в точной последовательности. Ему не обязательно было понимать смысл того, что он запоминает, что явно противоречило сформулированной самим Лурией идее семантической организации памяти. Таким образом Лурия получил фактически возможность провести феноменологический анализ памяти. Наблюдая за ним на протяжении 30 лет, психолог пришел к выводу, что данный человек обладает специфическим способами запоминания, которые он сумел сохранить с самого раннего детства. Это, по мысли Лурия, затормозило развитие способности к обобщению у данного человека. Предъявляемый ряд из бессвязных звуков мнемонист запоминал путем провоцирования ряда тактильных ощущений таких как жар, холод в руках, мороз по коже, и др., связываемых им с определенной звуковой группой, некоторые звуки запоминались им при помощи использования вкусовых и обонятельных ассоциаций.

В отношении способа запоминания полновесных периодов речи античный трактат по риторике сообщает о недошедших до наших дней текстах поэта и мага Симонида, учившегося искусству памяти у магрибских магов, а именно о существовании тайны способа запоминания развернутой речи, которые Симонид связывал с рядом тайных обрядов посвященных знакам зодиака (видимо здесь имеются в виду календарные обряды). Сам же ритор крайне сомневался в возможности такого запоминания и своим ученикам рекомендовал простое зазубривание. Таким образом, к эпохе античности запоминание полновесных периодов речи, да еще на незнакомом языке уже считалось невозможным. Исходя из приведенных выше примеров, что можно однозначно утверждать: память в дописьменных обществах также скорее всего строилась не только по семантическому принципу. Доминирующим способом запоминания в дописьменном обществе был как раз не семантический, а синестезийный способ запоминания.

Лурия отмечал ряд особенностей восприятия при подобной организации памяти. К этим особенностям мы можем отнести проиллюстрированное ранее отсутствие четких границ между чувствами и ощущениями. Такое восприятие предполагает перетекание одних ощущений в другие: вкуса и цвета, звука и запаха, тактильных ощущений и визуального образа. Также в этой связи интересны наблюдения Лурия за волевой сферой своего подопечного. В частности, он приводит описание эксперимента, в ходе которого он силой своего воображения изменял температуру отдельных частей своего тела, понижал порог болевых ощущений и так далее. Интересно также наблюдение, приводимое Лурией, относительно того, как влияет синестезийная память и ощущения на формирование самоидентичности. Если силой воображения можно повысить температуру своего тела, то почему нельзя создать в своем воображении вполне телесно ощущаемого двойника, который в трудной ситуации сможет заменить тебя. Этот «Я-Другой», определяемый как «Он», чрезвычайно напоминает такое психологическое явление как воображаемый агент мага. Вполне вероятно, что именно подобные явления, наверняка существовавшие в дописьменной культуре, выдвигали таких воображаемых агентов на границы Своего и Чуждого. У Лурии это описывается так: «Но это не те мечты, которые приводят к деятельности. Они замещают деятельность, опираясь на переживания самого себя, превратившиеся в образы.

Присутствие в мифе есть такое синестезийное восприятие мира, где отсутствует зазор и дистанция между моим Я и моим Другим, и, напротив, сфера Чуждого удалена настолько, что только такой носитель культурного опыта группы как шаман может с ним соприкоснуться, поскольку пребывает на границе Бытия. Миф есть дом Бытия, есть его сказ.

Итак, миф есть речь. Речь, имеющая ряд существенных отличий от той речи, которая присуща современному человеку. Конечно, нельзя отрицать очевидный факт, что в бесписьменных культурах точно также существуют так называемая обыденная речь и речь, которую я бы определил как «событийную». Она не может быть прочитана как текст в силу того, что точно также, как и обыденная, требует некоторого культурного опыта для понимания и истолкования сказанного. Лишь письменная фиксация может спровоцировать появление некоторого сообщения, которое может быть прочитано и переведено человеком, не имеющим культурного опыта в рамках данной культуры.

Еще одной особенностью бесписьменного языка, отмечаемой различными исследователями, является явная неустойчивость, диффузность и недолговечность существования последних. Все это несомненно так. Но миф — это живая плоть Бытия, следовательно, его устойчивость находится в другой плоскости. Устойчивость мифа — это его изменчивость. Никто из исследователей не рассматривал миф в динамике, то есть то, каким образом он меняется под воздействием тех или иных событий.

Здесь можно было бы поставить точку, но как нам кажется остался не проясненным самый важный вопрос. А именно, как трансформируется культурный опыт индивида под воздействием письма. И что происходит с архаическим сообществом при соприкосновении с этим чужеродным элементом культурного опыта «белого человека».

В единственном полевом исследовании К. Леви-Строса есть любопытный момент, проливающий свет на все его последующие структуралистские штудии. Это сюжет, озаглавленный им как «урок письма». «Намбиквара не умеют писать, да и рисовать тоже, разве что какие-то пунктиры и зигзаги на колебасах. Тем не менее, действуя как у кадиувеу, я роздал им листы бумаги и карандаши. Сначала они не знали, что с ними делать. Но потом все занялись нанесением на бумагу волнистых или горизонтальных линий. Что же они хотели изобразить? Очевидно, они пытались писать, или, точнее, старались использовать карандаш так же, как я. Для большинства попытка на том и закончилась, однако вождь группы пошел дальше. Он, безусловно, понял назначение письма и потребовал у меня блокнот. Теперь он сообщает интересующие меня сведения не устно, а письменно — чертит у себя на бумаге извилистые линии и показывает их мне. Он даже сам себя вводит в некоторое заблуждение этой комедией: каждый раз, когда его рука заканчивает рисовать линию, он озабоченно изучает ее, будто надеется понять ее значение. Затем на его лице выражается разочарование. Но он в этом не сознается, и между нами существует молчаливая договоренность: он делает вид, что его тарабарщина имеет смысл, а я — что разбираю ее. Устное объяснение следует почти сразу же, и это избавляет меня от необходимости задавать дополнительные вопросы.

Далее последовало вот что. Собрав всех своих людей, он вытащил из одной корзины покрытую извилистыми линиями бумагу и сделал вид, что читает. С нарочитым колебанием он искал список предметов, которые я должен дать в обмен на предложенные подарки: такому-то за лук и стрелы — большой нож, другому — бисер для бус…».

В этой цитате заключен основной пафос структурализма и пост-структурализма, где письмо понимается как корпус социальных отношений, как социальный факт. Но от пытливого взгляда исследователя постоянно ускользает тот факт, что мы имеем дело с неким нарушением архаической логики дарообмена, которую Леви-Строс сам описывает в этой же книге чуть раньше. И суть здесь не в той функции власти, которой обладает письмо, а в том символическом акте подмены дарующего жеста жестом присвоения, в акте подмены речи письмом. Этим актом вождь отбрасывает себя в сферу Чуждого, после чего его и изгоняют, а изгнание для архаического человека равносильно смерти: «В деревне моих намбиквара своевольные люди оказались и самыми мудрыми. Те, кто отмежевался от своего вождя (после моего отъезда его оставило большинство соплеменников из-за его попыток разыграть карту цивилизации), смутно понимали, что вместе с письмом в их среду проникает и вероломство».

Обращает на себя внимание в этом «уроке письма» еще и то, что письменная и бесписьменная культуры выступают как рядоположенные. Письмо скорее надстраивается над жизнью бесписьменного человека. В эпоху тотальной грамотности очень трудно понять и представить себе, какова роль писца в маленьком замкнутом мире сельской общины. Он устанавливает и контролирует связь с внешним миром, регулирует внутреннюю жизнь. Причем здесь устная культура существует уже в модусе письменного, но отнюдь не определяется ей. Письмо лишь граница, лишь некоторая поверхность, на которой роятся лишь цифры и факты. Истинная же событийность остается там, где письмо не властно. Письмо — это власть, но власть — это далеко не все: «Народы письменные или бесписьменные, одни, способные накапливать прежние достижения и идущие все быстрее и быстрее к цели, которую они себе поставили, тогда как другие, неспособные удержать прошлое за пределами кромки индивидуальной памяти, остались бы в плену изменчивой истории.

В философии, пожалуй, наиболее адекватное понимание мифа было дано А.Ф. Лосевым. Определяя миф апофатически, Лосев выделяет шесть признаков мифа, которые, описывают миф как способ присутствия-сказывания. По его мысли, миф не есть:

I. Миф не есть выдумка или фикция, не есть фантастический вымысел. Это подлинная и максимально конкретная реальность.

II. Миф не есть бытие идеальное…но — жизненно ощущаемая и творимая, вещественная реальность и телесная, до животности телесная действительность.

III. Миф не есть научное и, в частности, примитивно-научное построение. Миф всегда синтетически жизненен и состоит из живых личностей, судьба которых освещена эмоционально и интимно ощутительно. Наука побеждает миф. Наука не рождается из мифа, но наука не существует без мифа, наука всегда мифологична. Миф же есть само бытие, сама реальность, сама конкретность бытия.

IV. Миф не есть метафизическое построение, есть реально, вещественно и чувственно творимая действительность, являющаяся в то же время отрешенной от обычного хода явлений и, стало быть, содержащая в себе разную степень иерархичности, разную степень отрешенности.

V. Миф не есть ни схема, ни аллегория. Миф есть… символ, и, уже будучи символом, он может содержать в себе схематические, аллегорические и усложненно-символические слои.

VI. Миф не есть поэтическое произведение. Он не что иное, как только общее, простейшее до-рефлективное, интуитивное взаимоотношение человека с вещами. Вещь, ставшая символом и интеллигенцией, есть уже миф.

Целостность человека дописьменной культуры не могла создать трагедийности. Каждый, вновь родившийся, обретал свою роль и десятки имен предков. Жизнь каждого была современна, параллельна жизни героев и предков, а также деянию богов и сотворению мира. Мирча Элиаде, рассказывая об австралийском времени burari — «времени сновидений», пишет: «как в других архаических обществах, так и с точки зрения карареджи, история ограничивается несколькими событиями, произошедшими в мифические времена in illo tempore, действиями божественных существ и несущих звания Героев…Но так как эти типичные поступки совершались богами и божественными существами, их периодическое и обязательное повторение для архаического человека выражает его желание оставаться в священной атмосфере космогонии» . Инициации, обряды «перехода», получение новых имен позволяют примитивному человеку прожить насыщенную, цельную жизнь мира. Память об имени предка и присваивание его, как и имени убитого врага, создает, «символическую идентификацию» с окружающим миром.

Здесь мы, наконец, можем дать синтезированное определение мифа. Миф есть развернутое магическое имя, изрекаемое как сказ, сказывающий в той мере, где присутствие указывает на со-бытие. Миф себя кажет там, где Чуждое нейтрально. Это «автоматизм» речи, схватывающий телесно-близкое, принимающий Чуждое как Собственное.

Миф не может быть личностным именем, поскольку личность возникает только как особый способ рефлексии в противопоставлении «Я» и «Они», в противопоставлении личностного опыта и опыта культуры.