История кубани. 1. вопрос. Кубань и Черноморье в период первобытно общинного строя

• Название: 1. вопрос. Кубань и Черноморье в период первобытно общинного строя
• Анкор: История кубани.docx
• Дата: 21.09.2017
• Размер: 242.33 Kb.
• Имя файла: История кубани.docx
• Тип: Документы; #8894
• страница: 6 из 9

14. вопрос. Гражданская война на Кубани. Добровольческая армия

9 января 1919 года в районе Святого Креста (ныне Буденновск) - Минеральных Вод - Кисловодска Деникину удалось расчленить части 11-й армии на изолированные группы. Управление армией окончательно разладилось (незадолго до этого был также расстрелян командарм Сорокин за самоуправство). В условиях суровой зимы основные силы 11-й армии отступили через песчанные степи к Астрахани. 11-я армия сыграла свою роль в гражданской войне, оттягивая значительные силы Добровольческой армии. Отважно проявили себя соединения под командованием: Д. Жлобы, Е. Ковтюха, Е.Воронова, И.Федько, М. Демуса, П. Зоненко, М.Ковалева, Ф.Шпака, И.Матвеева, Г. Батурина, М.Левандовского, Г.Мироненко и других.
Деникин к январю 1919 года захватил всю Кубань, при этом осенью 1918 года Антанта высадила свои войска в Одессе, Севастополе, Новороссийске и Закавказье. Однако уже весной 1919 года войска Антанты были отозваны, но усилилась помощь деньгами и вооружением.
В 1919 году война достигла небывалых размеров - количество фронтов увеличиловь до 6, а протяженность их до 8 тысяч километров. Добровольческая армия Деникина начало наступление "На Москву", которое завершилось неудачей.
На Кубани в начале 19-го года действовало около 40 подпольных большевистских ячеек. Самая большая действовала в Екатеринодаре - 200 человек. Наиболее активной была ячейка С.А.Воробьева - она взорвала на станции Екатеринодар-1 19 вагонов с боеприпасами.
Также в период гражданской войны на Кубани активно действовали партизаны. Отряды партизан Кубани и Черноморья летом 1919 года насчитывали около 15 тысяч человек. Главным штабом и партизанской армией руководил М.Т. Маслиев. Отмечу высокую активность так называемых "зеленых", которые были сами по себе, но зачастую "подигрывали" красным.
8 января 1920 года Красная армия освободила Ростов и вступила в пределы Северного Кавказа.

Бронепоезда на Кубани
Для борьбы с партизанами по железнодорожной ветке Новороссийск - Екатеринодар курсировало 6 бронепоездов белогвардейцев: "На Москву", "Рюрик", "Орел", "Офицер", "Олег" и "Иван Калита". Партизанами отряда "Гром и молния" станицы Крымской был пущен под откос бронепоезд "Орел".
Ейский коммитет РКП(б) во главе с В. Норенко создал вооруженную ударную группу из рабочих порта и железнодорожников. Склонив на свою сторону деникинский гарнизон, группа организовала ночью 4 февраля восстание. Нподавление восстания были брошены белогвардейские карательные отряды, которые 6 февраля ворвались в Ейск и завязали тяжелые уличные бои. Восставшие отступили по льду Азовского моря в Таганрог.

15. вопрос. Коллективизация на Кубани и расказачивание

Между советским государством и российским казачеством изначально установились напряженные отношения. Большевики, как истые революционеры, еще до прихода к власти в октябре 1917 г. привыкли именовать казаков «нагаечниками», «сатрапами», «опорой самодержавия». Апогеем антиказачьей политики большевиков стал период гражданской войны, когда по отношению к казакам были применены жестокие меры, а один из лидеров правящей партии Л.Д. Троцкий призывал своих соратников по «красному лагерю»: «Уничтожить как таковое, расказачить казачество – вот наш лозунг! Снять лампасы, запретить именоваться казаком, выселить в массовом порядке в другие области». В период нэпа, несмотря на нормализацию отношений между казаками и советской властью, установка на «расказачивание», растворение казаков среди массы сельского населения сохранялась (хотя в силу многомерности исторического процесса на протяжении 1920-х гг. наблюдались также случаи укрепления позиций локальных казачьих сообществ на уровне станиц, что позволяло современникам говорить об «оказачивании»). Антиказачья направленность большевистской политики проявилась и во время сплошной коллективизации, когда на Юге России донские, терские, кубанские казаки стали первоочередным объектом «раскулачивания», репрессий, депортаций. Именно в годы коллективизации, по мнению ряда специалистов, получил свое закономерное завершение и трагический процесс «расказачивания».

В научной литературе сложились в отношении «расказачивания» полярные точки зрения. Так, С.А. Кислицын, посвятивший целый ряд серьезных работ данной теме, выделяет в процессе «расказачивания» четыре этапа: гражданская война (расказачивание путем физической ликвидации представителей казачьего сословия), этап с 1921 по 1924 гг. (давление на казаков, ограничение их в правах), скрытое расказачивание 1925 – 1928 гг. и, наконец, «этап преследования оппозиционно настроенных элементов казачества методами «раскулачивания», борьбы с «вредителями» и «саботажниками» хлебозаготовок и прямыми репрессиями против членов «повстанческих организаций» 1929 – 1939 гг.

Напротив, по мнению В.Е. Щетнева, коллективизация применительно к казачьим регионам не может быть охарактеризована как расказачивание, ибо «к этому времени казачество утратило значительную часть своих сословных и этнических признаков» в результате предшествующих действий власти. Коллективизацию можно назвать, полагает В.Е. Щетнев, «добиванием» казачества, но никак не заключительным этапом расказачивания. Собственно, о том же писал и Е.Н. Осколков, указывая, что попытки лидеров ВКП(б) и советского государства в начале 1930-х гг. придать своим насильственным акциям в Северо-Кавказском крае антиказачий характер были заранее обречены на провал: «несостоятельность этой линии состояла в том, что казачества как сословия к началу 30-х гг. уже не было».

В рамках обозначенной дискуссии мы всецело разделяем позицию тех исследователей, которые полагают невозможным трактовать коллективизацию как заключительный этап «расказачивания». Вместе с тем, на наш взгляд, данная позиция нуждается в более серьезном обосновании, причем в ходе привлечения и анализа конкретно-исторических материалов целый ряд положений может быть скорректирован. Например, можно задуматься о том, в какой мере казачество было «добито» во время «колхозного строительства» в селах и станицах Юга России на протяжении 1930-х гг. В представленной публикации мы намерены документально обосновать гипотезу о том, что коллективизация не являлась заключительным этапом «расказачивания», несмотря на все антиказачьи акции советской власти (точнее, сталинского режима), имевшие место в конце 1920-х – 1930-х гг.

Прежде чем перейти к детальному обоснованию нашей позиции, необходимо определиться со смысловым наполнением «расказачивания» как базового понятия настоящей работы, поскольку именно особенности трактовки данного понятия, в конечном счете, предвосхищают те или иные авторские суждения и гипотезы. Какой же смысл вкладывается в это понятие?! Историографический анализ позволяет выделить несколько подходов к трактовке «расказачивания» и указать несколько его смыслов, отличных друг от друга.

Согласно одной из трактовок, «расказачивание» представляет собой процесс ликвидации казачества как особой социальной группы в составе российского общества, «упразднение существенных черт казачества как военно-служилого сословия: почти пожизненной военной службы, наделения земельным паем за службу, отмена снаряжения казака на службу за его счет, отмена льгот казаку, уравнение его с крестьянством». Собственно, это есть первоначальное значение «расказачивания», возникшее одновременно с началом данного процесса во второй половине XIX в., когда по мере генезиса капитализма казачьи сообщества начали постепенно растворяться в других социальных стратах (так, по некоторым данным, к началу XX в. около 8 тыс. донских казаков работали в фабрично-заводской промышленности и на транспорте). В это время «расказачивание» представляло собой эволюционный процесс, своеобразный ответ казаков на изменившиеся социально-экономические условия, в которых привилегии их сословного статуса уже не компенсировали затрат и потерь, сопровождавших выполнение обязанностей. Как справедливо отмечает В.П. Трут, «ни о каких насильственных мерах воздействия на казачество в то время никто даже не заикался». На наш взгляд, такая трактовка «расказачивания» соответствует исторической реальности.

По другой, более расширенной трактовке, «расказачивание» представляло собой ни что иное, как «процесс уничтожения казаков как особой социальной общности». В данном случае речь идет не только о ликвидации казачества как сословия, но и вообще об устранении казаков как социальной группы, имеющей (как и любая другая социальная группа) определенные традиции, особенности жизнедеятельности, коллективной психологии и пр. Кроме того, если «расказачивание», понимаемое в качестве ликвидации военно-служилого сословия, имеет более-менее четкие хронологические границы (вторая половина XIX в. – 20-е гг. XX в.), то «расказачивание» как уничтожение «особой социальной общности» казаков может быть распространено и на досоветский, и на весь советский период времени (ибо в этом случае под «расказачивание» может быть подведена практически любая антиказачья акция, каким бы правительством она не предпринималась). Отсутствие конкретики делает данное определение «расказачивания» изначально уязвимым.

Наконец, согласно еще одной, достаточно распространенной трактовке, «расказачивание» (в советский период времени) представляло собой «ликвидацию казачества как социально-этнографической общности вообще», ликвидацию «характерных черт, особенностей, свойств, признаков казачества как полувоенного сословия, слоя зажиточных землевладельцев и частично как обособленного субэтноса», «превращение казаков в обычных граждан». Данная трактовка «расказачивания» близка к приведенной выше, но конкретизирует ее и серьезно дополняет указанием на то, что в советский период власть ставила перед собой цель частично ликвидировать казаков уже не просто как сословие и даже социальную общность, а как субэтнос. Иными словами, в данном случае речь идет о намерениях власти полностью (или почти полностью) растворить казаков с их особой культурой, психологией и пр. в массе населения Советской России.

Итак, единства подходов к пониманию сути и характерных черт «расказачивания» (как процесса и как политики) среди специалистов не наблюдается. Естественно, различие подходов к трактовке «расказачивания» прямо влияет на установление хронологических границ данного исторического явления. Выше мы уже цитировали высказывания исследователей о том, что «расказачивание», если его понимать как ликвидацию особого сословного статуса казаков, завершилось в 1920-х гг., когда советская власть отказала казакам в автономии и уравняла их в правах с крестьянами. Следовательно, в рамках такой позиции коллективизация не могла представлять собой заключительный этап «расказачивания», поскольку казаков как военно-служилого сословия к началу 1930-х гг. уже не существовало (несмотря на то, что в экономическом и имущественном плане казачество Юга России в доколхозный период все же выделялось из массы крестьян).

В противовес указанной трактовке, исследователи, определяющие «расказачивание» как ликвидацию казаков либо как «особой социальной общности», либо как «социально-этнографической общности», субэтноса, вправе расширять хронологические границы данного процесса (политики). Ведь в этом случае практически все антиказачьи мероприятия большевиков, от массовых репрессий до запрета носить штаны с лампасами, можно отнести к политике «расказачивания», ибо, в конечном счете, они преследовали цель ликвидировать казачество как таковое. С этих позиций коллективизацию вполне позволительно характеризовать как заключительный этап «расказачивания».

По нашему мнению, политика «расказачивания» в Северо-Кавказском крае закончилась в 1920-х гг. уравнением в правах казаков и иногородних. Казачество как сословие исчезло после преобразований 1920-х гг., хотя казаки как особая этносоциальная группа в определенной степени сохраняли свои позиции (и экономические, и социальные) на Юга России к моменту слома нэпа. В частности, несмотря на «осереднячивание» российской деревни в 1920-х гг. (и, несмотря на уравнительный земельный передел начала 1920-х гг.) казаки все же оставались более зажиточными, чем большинство окружающих их крестьян. По справедливому замечанию Н.А. Токаревой, применительно к условиям Дона и Северного Кавказа критериальные признаки отграничения крестьянских и кулацких хозяйств не работали. Если в среднем по России бедняцким считалось хозяйство беспосевное либо имевшее посев до 4 десятин, то на Дону в 1920-х гг. надел средней казачьей семьи составлял 12 – 15 десятин. Кроме того, в условиях нэпа казачество продолжало сохранять прочные позиции на селе. Казаки не утратили свою культуру, обычаи, осознавали свою общность и непохожесть на местных крестьян.

Тем не менее, лишение казаков особого социально-правового статуса, сословных привилегий способствовало нормализации их отношений с иногородними, слиянию крестьянского и казачьего населения. Во всяком случае, в конце 20-х гг. такие тенденции были заметны. По мнению членов ЦК ВКП(б), на Кубани к исходу 20-х гг. XX в. можно было говорить об «ослаблении, в общем, благодаря политике советской власти, сословной розни между казачеством и иногородними». Часть казачества еще до развертывания форсированной коллективизации вошла в колхозы. Уже в 1928 г., по данным проведенного обследования 102 колхозов Северо-Кавказского края, в Кубанском округе среди членов указанных коллективных хозяйств казаки составляли 40,1%, в Терском округе – 45,6%, в Донском округе – 17,7%. Причем, в материалах обследования отмечалось, что «анализ данных по различным формам [колхозов] показывает, что казачество в этом случае (то есть вошедшее в колхозы – авт.) ничем не отличается от иногородних».

Учитывая социально-политические итоги нэпа, во время коллективизации «расказачивать» было уже некого. Речь уже не могла идти о ликвидации казаков как сословия. Но даже если мы определяем «расказачивание» как политику ликвидации казачьих сообществ вообще (а не только как политику устранения сословных пережитков), то и в данном случае анализ конкретно-исторических материалов не позволяет ни отождествлять коллективизацию и «расказачивание», ни считать процесс «колхозного строительства» завершающим сокрушительным ударом по казачьему естеству.

Конечно же, существует масса материалов, позволяющих утверждать, что в рамках коллективизации вольно или невольно предпринимались антиказачьи акции, направленные на ликвидацию казачьих сообществ, вовлечение казаков в колхозы и растворение их в безликой массе колхозников (а упорствующих ждало выселение за пределы родных станиц или вообще Северо-Кавказского края, либо попросту физическое уничтожение). «Принадлежность к казачеству, участие в годы гражданской войны на стороне белых могли служить основанием для зачисления середняков, отвергавших коллективизацию, в разряд кулаков» – справедливо указывает В.В. Гаташов. Очевидно, что во время «колхозного строительства» в Северо-Кавказском крае (с 1934 г. в Азово-Черноморском и Северо-Кавказском краях), казачество пострадало ничуть не менее серьезно, чем крестьянство, а нередко на местах принимало на себя основной удар сталинской репрессивной машины.

Действительно, в казачьих областях коллективизация своей чередой социальных конфликтов сильно напоминала времена гражданской войны. Дело в том, что гражданская война (если говорить об общественном сознании) не закончилась в период нэпа; недоверчивое и часто враждебное отношение к казачеству со стороны бедняков, сельских маргиналов, иногородних, большевиков-радикалов сохранялось. В.С. Сидоров в этой связи тонко подметил, что «военно-коммунистическое сознание поддавалось под усилиями нэпа, но только наподобие сжимавшейся пружины». Как говорил председатель центральной казачьей комиссии С.И. Сырцов на апрельском пленуме ЦК ВКП(б) в 1925 г., «победу Советской власти казаки восприняли как победу иногородних, а иногородние восприняли перемену положения в том смысле, что с казачьей властью покончено, что теперь власть иногородних и во многих местах стали проявлять тенденцию поставить казачество на такое бесправное положение, в котором в недалеком прошлом находилось само иногороднее население». Если во времена нэпа с такими настроениями власть, озабоченная поисками гражданского мира, пыталась бороться, то в период коллективизации они получили широкое распространение и фактически одобрялись руководством страны.

В итоге с конца 1920-х гг. – в первой половине 1930-х гг. в Северо-Кавказском крае в связи с развертыванием сплошной коллективизации последовали фактически антиказачьи меры. Уже 8 января 1930 г. на бюро Северо-Кавказского крайкома ВКП(б) в проекте специального постановления о коллективизации и раскулачивании среди подлежащих административному выселению из края «кулаков», в первую очередь, были названы «казачьи идеологи и авторитеты», «бывшие белые офицеры», «каратели», «репатрианты», «бывшие бело-зеленые бандиты, имеющие в эмиграции сыновей-офицеров» и др. В ходе «раскулачивания» (в 1930 г. в Северо-Кавказском крае было «раскулачено» 50 – 60 тыс. хозяйств) пострадало немало казаков, поскольку, как уже отмечалось, их хозяйства по своим экономическим показателям нередко превосходили хозяйства крестьян. К тому же именно зажиточные казаки (как и зажиточные крестьяне) и казачья интеллигенция, в том числе военная, отличались наибольшей социально-политической активностью и были наиболее опасны для «колхозного строительства».

В информационных сводках и обвинительных заключениях ОГПУ практически всегда подчеркивается принадлежность тех или иных «контрреволюционеров» к казачьему сословию. Причем, нередко документы ОГПУ составлены таким образом, что уже сам факт принадлежности обвиняемого или подозреваемого к казачьей корпорации является обвинением или доказательством вины (то есть казаков опять считали сословием «реакционеров», наиболее опасным для «дела социализма»). Еще более тяжким обвинением для казака, попавшего в поле зрения ОГПУ, являлась его принадлежность к числу реэмигрантов, то есть к числу казаков, вернувшихся на Родину из-за рубежа в 1920-х гг. по предоставленной советской властью амнистии. Казаки-реэмигранты (или, как нередко писали составители сводок ОГПУ, «репатрианцы») чуть ли не автоматически считались «врагами», поскольку когда-то имели несчастье скрыться на территории других стран от наступавшей Красной Армии (а потом имели еще большее несчастье вернуться на Родину, оказавшуюся на самом деле мачехой). Логика здесь проста: если эмигрировал, то чувствовал за собой вину, значит, был настоящим врагом советской власти, а посему вновь может стать ее врагом. То, что в данной ситуации на казаков, по образному выражению А.И. Козлова, «навешивали дохлых собак» (то есть припоминали прошлые грехи, при фактическом отсутствии противоправных деяний в настоящем), сотрудников ОГПУ нисколько не смущало.

Наиболее известной и масштабной из антиказачьих акций периода коллективизации является проведенная в конце 1932 – начале 1933 гг. депортация населения ряда «чернодосочных» станиц Северо-Кавказского края (жители Юга России иногда называли эти станицы «чернодащатыми»; такой украинизированный вариант названия встречается в источниках). По данным Е.Н. Осколкова, впервые обстоятельно исследовавшего эту трагическую страницу истории казачества и крестьянства Юга России, в общей сложности депортации подверглись более 61,6 тыс. жителей «чернодосочных» станиц. Больше всего пострадали станицы Полтавская, Медведовская, Урупская (Армавирского района): из 47,5 тыс. их жителей было выселено 45,6 тыс. Принимая во внимание превалирование казачества в составе населения этих станиц, Е.Н. Осколков обоснованно полагал, «что руководство партии и государства стремилось придать своим насильственным акциям в Северо-Кавказском крае антиказачий характер».

Не случайно, перед депортацией лидеры правящей партии апеллировали к опыту гражданской войны и сознательно акцентировали внимание на идейно-политической преемственности этой акции с политикой «расказачивания». Вспоминается известное заявление Л.М. Кагановича, фактически руководившего депортацией: «…надо, чтобы все кубанские казаки знали, как в 21 г. терских казаков переселяли, которые сопротивлялись Советской власти. Так и сейчас – мы не можем, чтобы кубанские земли, земли золотые, чтобы они не засевались, а засорялись, чтобы на них плевали, чтобы с ними не считались… мы переселим вас».

Характерно, что и после выселения жителей «чернодосочных» станиц местное население, особенно казаки, ожидало повторения депортаций и потому охотно доверяло распространявшимся многочисленным слухам. Так, когда в мае 1934 г. в колхозе «Социалистическое земледелие» Кущевского района Азово-Черноморского края вдруг пошли разговоры о выселении всех казаков на Север, население отреагировало немедленно. Сотрудники ОГПУ докладывали, что «отдельные колхозники» на волне слухов о выселении готовятся «к выезду из станицы, распродают имущество, заготавливают сухари и др. продукты на дорогу, вплоть до выкапывания только что посаженного картофеля». Значит, не только представители власти, но и местные жители расценивали депортации не только как эпизодические случайные акции, а как возврат к планомерной политике «расказачивания».

Вслед за депортацией жителей «чернодосочных» станиц последовали действия центрального и краевого руководства по переселению туда из других регионов страны новых колхозников, зачастую из числа демобилизованных красноармейцев. По данным Е.Н. Осколкова, уже к середине февраля 1933 г. на место депортированных казаков переселили примерно 50 тыс. крестьянских хозяйств, в том числе около 20 тыс. красноармейцев-крестьян с семьями. Переселенцы в основном являлись жителями других регионов страны. По данным на 9 ноября 1933 г., большинство красноармейцев (около 60 эшелонов) прибывали из северных, северо-западных и северо-восточных военных округов: Ленинградского, Московского, Белорусского и т. д. Поскольку в ходе депортаций больше всего пострадала Кубань, основной поток переселенцев направлялся сюда, в станицы Армавирского, Каневского, Славянского, Старо-Минского, Тихорецкого, Усть-Лабинского и других районов (всего в источниках указывается 17 кубанских районов, куда направлялись красноармейцы). Небольшая часть переселенцев оседала в районах Ставрополья (Благодарненский, Воронцово-Александровский и т.д.) и Дона (Таганрогский, Каменский и пр.). К 10 апреля 1934 г. в Азово-Черноморском крае (преимущественно на Кубани) насчитывалось около 48,2 тыс. красноармейцев-переселенцев и членов их семей, а в Северо-Кавказском крае – всего лишь 572 человека. Депортация жителей «чернодосочных» станиц (большинство из них составляли казаки) и переселение на их место красноармейцев (в основном из западных и центральных регионов СССР) неизбежно воскрешали в социальной памяти типичные сценарии гражданской войны, когда, например, А. Френкель призывал выселить казаков с Дона и заселить Область войска Донского крестьянами и рабочими («трудовым элементом»).

Подвергаясь экономическому и административному давлению, политическим репрессиям, казаки на Юге России пытались защитить свои интересы и вступали в борьбу с властью. В мае 1929 г. в хуторе Родниковском Армавирского района Северо-Кавказского края казак-середняк говорил станичникам: «вот момент, когда казакам следует восстать. Если бы сейчас казаки восстали, то за два месяца всю Россию прошли бы, то не то, что в 1918 г., когда никто не знал, что за Советская власть». Казак Майкопского округа тогда же признавался своим знакомым: «не дождусь никак войны, вот тогда потешился бы. Перебить бы всех коммунистов и избавить народ от мучений».

В Северо-Кавказском крае во время коллективизации органы ОГПУ устранили целый ряд «контрреволюционных» «организаций» и «группировок», состоявших в основном из казаков. Так, в феврале 1930 г. в Армавирском округе сотрудники ОГПУ арестовали 47 человек из организации под названием «самзак» – «самозащита казачества» (руководитель – реэмигрант Малахов). В июле 1930 г. в Вешенском районе ликвидировали тайную организацию под руководством бывшего есаула А.С. Сенина (прототип есаула Половцева из «Поднятой целины»), имевшую свои ячейки в населенных пунктах даже сопредельных районов, с общим числом участников 98 человек. В марте – апреле 1933 г. органы ОГПУ раскрыли организацию бывшего войскового старшины В.В. Семерникова, базировавшуюся в г. Шахты и прилегающих станицах, и привлекли к уголовной ответственности 115 человек.

Разоренные и «раскулаченные» казаки, нередко высланные, но бежавшие из ссылки в родные края, вливались в состав преступных сообществ («банд»), сам процесс формирования которых является прямым следствием коллективизации (дестабилизировавшей обстановку в деревне). Причем, по ряду сообщений, некоторые казаки радикально меняли характер деятельности таких сообществ. Если «банды» обычно занимались грабежами и разбоями, то под влиянием казаков иногда переходили к террору против представителей советской власти и активистов. Так, в конце марта 1934 г. в районе станицы Ивановской на Кубани возникла «банда» И.С. Кермана («26 лет, казак ст. Ивановской, единоличник, без определенных занятий, в 1929 г. судим за убийство активиста, бежал из ссылки»). Деятельность этой группы (состоявшей из 8 человек, «преимущественно беглых из ссылки») «проявлялась в систематических грабежах, кражах и терактах по отношению к местному совпартактиву». Любопытно, что, согласно сообщению сотрудников ОГПУ, «банда» Кермана «в некоторых случаях при грабежах колхозников применяла удушающие средства, изготовленные кустарным способом из серы» (видимо, кто-то из ее состава имел отношение к химии).

После переселения в «чернодосочные» станицы демобилизованных красноармейцев между ними и местными казаками началось противостояние (напоминающее о временах гражданской войны), часто спровоцированное действиями власти и самих переселенцев. Власть проявляла о красноармейцах (своей социальной опоре в казачьих станицах) повышенную заботу и противилась их смешению с местным населением, предписывая создавать из них отдельные колхозы и бригады и предупреждая, что «организацию смешанных бригад ни в коем случае не следует допускать». Некоторые переселенцы позволяли себе откровенно враждебные высказывания: «мы добьемся того, что и духу здесь казацкого не будет. Всех казаков отсюда вышлют. Сначала единоличников, а затем и колхозников». Естественно, местные жители воспринимали красноармейцев как захватчиков, приехавших с целью окончательно выжить (уничтожить, выселить) уцелевших казаков.

Существует немало свидетельств об угрозах красноармейцам со стороны местных казаков, о попытках ограбить их дома, растащить имущество, заканчивавшихся иной раз ранениями или даже убийствами красноармейцев и членов их семей. Зафиксированы свидетельства о преднамеренных убийствах (или покушениях на убийство) и избиениях красноармейцев, причем эти эксцессы иногда сопровождались криками «бей кацапов, чего они сюда понаехали». В ряде районов и станиц Кубани (Кореновский, Старо-Минской и др.) бдительные сотрудники ОГПУ выявили и ликвидировали «контрреволюционные группировки», которые ставили своей «задачей разложение и удаление из станицы красноармейцев-переселенцев» и с этой целью «систематически обрабатывали красноармейцев, склоняя их к бегству». В частности, в начале 1934 г. в станице Ново-Мышастовской Краснодарского района Азово-Черноморского края была ликвидирована группировка из 13 единоличников-казаков («бывших кулаков, бывших белогвардейцев») во главе с «бывшим кулаком» Клиновым. Группировка ставила целью моральное разложение переселенцев с последующим их удалением из станицы. Кроме того, как утверждали агенты ОГПУ, Клиновой создал террористическую группу и снабдил ее оружием (обрезами). Группа должна была избивать и убивать активистов-переселенцев, «так, чтобы они надолго запомнили Кубань».

От открытой неприязни к нежеланным переселенцам были несвободны и представители низового советского аппарата и служащие различных организаций Кубани (тоже нередко происходившие из числа казаков). Они позволяли себе грубые выпады и высказывания в адрес переселенцев (вплоть до запретов набирать воду из станичных колодцев). Причем, местная милиция и прокуратура взирали на эти проступки равнодушно, что позволяет говорить об их солидарности с лицами, выступавшими против переселенцев.

Вышеприведенные материалы свидетельствуют, что по отношению к казакам на Юге России коллективизация действительно воскрешала социальные стереотипы и сценарии времен гражданской войны. Все это и дает основания исследователям трактовать процесс «колхозного строительства» как завершающую стадию «расказачивания», как «скрытое расказачивание».

Однако, несмотря на эти (достаточно многочисленные) примеры, коллективизация, по нашему мнению, не может быть охарактеризована как время завершения «расказачивания». Причем, в данном случае не столь уж важно, каким содержанием мы наделяем термин «расказачивание». Говорим ли мы о расказачивании как ликвидации сословных пережитков, либо как уничтожении особой социальной общности казаков, либо как об устранении социально-этнографических характеристик казачества (ликвидации казаков как субэтноса).

Прежде всего, следует отметить, что не существует ни одного документа, где бы одной из задач политики коллективизации провозглашалась ликвидация казачества как социальной группы или субэтноса. Зато широко известно постановление бюро Северо-Кавказского крайкома ВКП(б) «О работе среди казачьего населения Северного Кавказа» от 11 апреля 1930 г., где говорилось, что «небольшевистским и вреднейшим является настроение среди части местных работников предвзятого, недоверчивого отношения к казаку только потому, что часть казачества была обманута генералами и кулаками, участвуя в белых армиях». Здесь же предлагалось в казачьих округах края усилить представительство казаков в составе колхозного руководства, доведя их удельный вес не менее чем до 50%. Конечно, это были только слова (нередко, действительно, расходившиеся с делами), и данный документ можно считать простой декларацией. Однако реализация указанного постановления все же способствовала нормализации обстановки в казачьих районах и привела к резкому увеличению численности казаков в местных советах.

Самое же главное – сегодня мы располагаем архивными документами (в которых шла речь и о казаках), принятыми партийным руководством Северо-Кавказского края отнюдь не для печати, а, что называется, «для узкого круга лиц» и носившими характер жесткой инструкции. Речь, в частности, идет об инструктивном письме за подписью первого секретаря крайкома ВКП(б) Северо-Кавказского края Б.П. Шеболдаева, направленного отдельным райкомам 18 января 1931 г. В письме предписывалось произвести выселение 9 тыс. кулацких хозяйств «в целях очищения приморско-плавневой и лесогорной полосы Кубани и Черноморья». Причем, Шеболдаев предупреждал конкретных исполнителей, что «необходимо соблюдать строго-классовый подход при отборе хозяйств, подлежащих выселению и в особенности необходимо осторожное отношение к казаку-середняку, бывшему рядовому участнику белого движения». Далее в письме отмечалось, что «особое внимание райпарторганизации должны уделить привлечению к обсуждению списков [выселяемых] массы казаков-колхозников, бедняков и середняков».

В рамках поднятой нами проблемы особого внимания заслуживает один из абзацев письма, где подчеркивается: «с особой тщательностью нужно добиться полной очистки этих районов от кулацко-белогвардейского элемента из так называемого иногороднего населения, что особенно важно в связи с наличием попыток со стороны классово-враждебных элементов истолковать лозунг партии о ликвидации кулачества, как «ликвидации казачества», и мероприятия по выселению кулачества, как меру расказачивания». Как видим, выселению должны были подвергнуться не только казаки, но и иногородние, если они представляли опасность для колхозов и советской власти.

Важно, что в архивном деле содержится и черновик письма с поправками, внесенными лично Шеболдаевым, и окончательный его вариант. Так вот, Шеболдаев добавил к процитированному выше абзацу слова «и мероприятия по выселению кулачества, как меру расказачивания». Видимо, секретарь крайкома правящей партии располагал информацией о трактовках населением «раскулачивания» как гонений на казаков и хотел добиться от секретарей райкомов и сотрудников ОГПУ, чтобы они устранили всякие кривотолки и четко дали понять населению, что о расказачивании речь не идет.

Поскольку данное письмо имеет гриф «строго секретно» и предназначалось «для своих», можно с уверенностью утверждать, что его содержание – не декларация, а реальные намерения представителей власти. Это инструктивное письмо со всей очевидностью доказывает, что краевые власти Северо-Кавказского края руководствовались в своей политике по отношению к казачеству не сословными, а классовыми принципами. Краевое руководство не проводило политику «расказачивания», не ставило целью ликвидировать казачьи сообщества (исключение – депортация жителей «чернодосочных станиц; однако эта акция проводилась при поддержке и под давлением Москвы и осталась единичной). Но, тем не менее, все «классово-враждебные», «контрреволюционно-настроенные» казаки, представлявшие опасность для власти, подвергались репрессиям (наряду с такими же категориями крестьянского, иногороднего населения, о чем недвусмысленно говорится в письме).

Другое дело, что среди казаков по сравнению с иногородними было больше «зажиточных» и «контрреволюционеров», что исторически казаки расценивались большевиками как противники советской власти (и потому принадлежность «кулаков» к казачеству или казакам-репатриантам в глазах сталинского режима усугубляла их вину). Да и на местах конкретные исполнители, помнившие времена гражданской войны, часто видели в казаках потенциальных контрреволюционеров и действовали соответствующе по отношению к ним. Но, в отличие от времен гражданской войны, в период коллективизации такие антиказачьи акции, хоть и поощрялись властями, все же не являлись реализацией четкой, продуманной политики геноцида казаков.

Сопротивление политике коллективизации также не подразделялось в большинстве случаев на «крестьянское» или «казачье». И казаки, и крестьяне в равной мере страдали от коллективизации и совместно выступали против насильственного создания колхозов, хлебозаготовок, «раскулачивания». Ярким примером в данном случае служит деятельность «Союза хлеборобов», возникшего на базе издательства журнала «Путь Северо-Кавказского хлебороба» и возглавлявшегося, по данным ОГПУ, заведующим издательством Кравченко, «активным участником гражданской войны на стороне соввласти». Организация имела свой устав, программу и выпустила манифест, где речь шла о защите интересов хлеборобов. Причем, в манифесте «Союз хлеборобов» был назван «крестьянско-казацкой политической партией по защите интереса трудового крестьянства, казачества и рабочих». Антиказачьи же акции правительства в начале 1930-х гг., нацеленные на раскол крестьянско-казацкого лагеря противников коллективизации, обособление казачества, усиление сословной вражды, успеха не имели. По справедливому замечанию Е.Н. Осколкова, сталинскому режиму не удалось «гальванизировать сословную рознь». Неудача таких попыток может быть объяснена лишь тем, что за годы нэпа казачество действительно перестало существовать как сословие.

Вместе с тем, с учетом новых данных представляется возможным говорить о сплочении казачества в период коллективизации в ответ на действия власти. Упоминаемые А.В. Барановым сообщения о столкновениях казаков и иногородних в конце 1920-х гг. можно трактовать не только как конфликт бедняков и сельских маргиналов с зажиточными слоями деревни, но и как свидетельство возрождения казачьего «национализма».

В 1930-х гг. процессы этнокультурной консолидации казачества были подстегнуты неадекватным политико-административным давлением власти. Самый заметный пример в данном случае – позиция кубанских казаков (в том числе и состоявших в колхозах) и коренных иногородних, которую они заняли по отношению к переселенцам, прибывавшим взамен выселенных жителей «чернодосочных» станиц и репрессированных «кулаков». Эта тема заслуживает отдельного исследования, но уже сейчас, опираясь на сообщения ОГПУ, мы можем констатировать тот факт, что кубанские казаки четко отделяли себя от пришельцев-«москалей», «кацапов». Казаки станицы Ново-Деревянковской прямо заявили красноармейцам: «лапотникам здесь не место, мы казаки были и есть» (курсив наш – авт.) (учитывая, что красноармейцев на Кубани называли «лапотниками», политотдел Ленинградской МТС сделал им поистине медвежью услугу, закупив для них «несколько тысяч лаптей»!). Так что коллективизация в какой-то мере воскресила и усилила несколько ослабленные за годы нэпа процессы консолидации в локальных сообществах донских, кубанских, терских казаков. Правда, в эти времена казаки не выступали в качестве сословия, они позиционировали себя как особую общность («народ») в составе сельского населения, а позже в составе колхозного крестьянства («колхозное казачество»).

Наконец, отметим известный факт смены государственной политики по отношению к казакам фактически с середины 1930-х гг. (кампания «за советское казачество»). Несмотря на то, что зачастую и в это время казаки вызывали неприязненное отношение у ортодоксальных большевиков или радикально настроенных иногородних (данное обстоятельство печально признавал секретарь крайкома ВКП(б) Азово-Черноморского края Б.П. Шеболдаев в ноябре 1935 г. в своей статье «Казачество в колхозах»), сталинский режим решил установить союзнические отношения с казачеством.

Во второй половине 1930-х гг. казаки получили право носить свою форму (и на службе, и вне службы – как повседневную одежду), служить в РККА, развивать и пропагандировать свою культуру. Была воссоздана (разумеется, в модернизированном, пропитанном социалистической идеологией, виде) система подготовки молодых казаков, в ходе которой они получали не только военные навыки, но и знакомились с культурой и традициями своего субэтноса. Это были кружки «ворошиловских стрелков» (общие для всей молодежи СССР) и «ворошиловских кавалеристов» (особо распространенные в казачьих регионах и пользовавшиеся популярностью у казаков). Так, в казачьем колхозе «Донской скакун» Тарасовского района Ростовской области в начале 1940-х гг. насчитывалось 90 колхозников, имевших значок «ворошиловского кавалериста», и еще 50 человек (20 колхозников и 30 школьников) учились езде на лошади и рубке лозы, готовясь к сдаче нормативов. В колхозе «Красный боец» Приморско-Ахтарского района Краснодарского края к августу 1940 г. насчитывалось 68 «ворошиловских всадников».

Органы власти считали своей задачей содействовать пропаганде казачьей культуры, казачьего фольклора. Так, на бюро Ростовского обкома ВКП(б) в декабре 1939 г. рассматривался вопрос «О поездке Ростовского ансамбля песни и пляски донских казаков в Западную Украину». Обком констатировал, что ансамбль успешно выполнил культурно-просветительную миссию, дав за месяц (с 20 ноября по 20 декабря) 36 концертов и оказав большую помощь в развитии красноармейской самодеятельности. Было решено премировать членов ансамбля (для чего бюро постановило просить Управление по делам искусств при СНК СССР выделить 30 тыс. рублей), предоставить постоянную сценическую площадку и создать условия для творческой деятельности, организовать систематическую учебу хора и балета, принять меры по сбору и использованию в репертуаре казачьего фольклора. Кроме того, было решено включить в состав ансамбля политрука (дань эпохе!).

По существу, кампания «за советское казачество» может быть охарактеризована как комплекс мер по «оказачиванию» части населения, тем более, что в марте 1936 г. инспектор кавалерии РККА С.М. Буденный в направленной И.В. Сталину и К.Е. Ворошилову докладной записке о настроениях советского казачества и необходимости восстановления его традиций предлагал «казаками считать поголовно все население Азово-Черноморского и Северо-Кавказского краев, в том числе и бывшее Ставрополье, за исключением, разумеется, горских народностей», а также «в связи с тягой, в особенности среди молодежи, к ношению форменной казачьей одежды, предоставить право ношения ее всему населению указанных краев…».

Принимая во внимание кампанию «за советское казачество», нельзя согласиться с утверждениями тех авторов, которые коллективизацию трактуют как завершающий этап «расказачивания». Получается, что «расказачивание» в таком случае подразумевает ликвидацию казаков как особой социальной общности или даже как субэтноса (либо как ряда характеристик казачества как субэтноса). Тогда возникает естественный вопрос: если коллективизация завершила процесс «расказачивания», для кого же задумывалась и проводилась кампания «за советское казачество»?! Очевидно, что подобная трактовка является поспешной и опровергается конкретно-историческими материалами. В конце концов, численность казаков была достаточно высокой и к исходу 1930-х гг. Так, по переписи 1937 г. в Краснодарском крае из 2,7 млн. жителей «предположительно» проживало более 1 млн. казаков, что составляло 38,6% к общей численности жителей края и 78,3% к численности кубанских казаков в 1915 г. (тогда их насчитывалось более 1,3 млн.).

Наконец, сложно говорить о «добивании» казаков во время коллективизации или же о том, что «к середине 30-х гг. наиболее активная часть казачества, последовательно выражавшая духовные и материальные интересы этого специфического субэтноса, была либо репрессирована, либо нейтрализована». Бесспорно, значительная часть казаков – наиболее активных и последовательных противников советской власти и сталинского режима – подверглась репрессиям в 1930-х гг. Однако окончательно казаков никто не добивал. Во-первых, наиболее активная часть казачества выражала интересы данной группы (субэтноса) не только в противоборстве с советской властью, но и в союзе с ней. Коллективизация выдвинула немало казаков – председателей казачьих колхозов, добивавшихся прекрасных показателей в хозяйственной деятельности. Во-вторых, если даже говорить об оппозиционно настроенных казаках, то во время коллективизации полностью они уничтожены не были.

Данное обстоятельство со всей очевидностью подтверждается во время Великой Отечественной войны, когда немало казаков избрали новую форму сопротивления советской власти и сталинскому режиму, форму коллаборационизма – сотрудничества с нацистами. В общей массе коллаборационистов (по разным данным, от 800 тыс. до 1 млн.) казаки составляли заметную часть – 94,5 тыс.

Можно с полным основанием утверждать, что для значительной части крестьян и казаков-коллаборационистов основанием для сотрудничества с гитлеровцами послужило резкое неприятие коллективизации (и колхозов), стремление посчитаться с властью за насилие и издевательства. Например, «полицаи» сел и станиц на временно оккупированной нацистами территории Ростовской области в своих автобиографиях (собиравшихся немцами с целью накопления информации о своих пособниках) нередко указывали, что до коллективизации вели собственное хозяйство, а затем не пожелали вступить в колхоз и покинули деревню. С началом войны многие из них были призваны в ряды Красной Армии, но нередко переходили на сторону противника. Как написал в своей автобиографии один из полицаев: «в 1941 г. был призван в РККА, но при первой возможности сдался в плен», а затем вернулся в родное село и стал «служащим вспомогательной полиции».

Причем, что характерно, большинство пособников нацистов на территориях Юга России именовали себя казаками или «русскими-казаками» (в частности, так было в северных районах Дона). На самом деле, однако, многие из этих людей не принадлежали к казачеству и вводили немцев в заблуждение, дабы достичь на службе больших привилегий (поскольку казаки пользовались особым расположением гитлеровцев). Американский журналист Александр Верт, бывший в СССР во время Великой Отечественной войны, писал, что на Кубани нацистам удалось привлечь на свою сторону в состав военных и полицейских подразделений до 20 тыс. казаков, многие из которых на самом деле являлись «псевдоказаками» и только «выдавали себя за казаков». По данным С.И. Дробязко, примерно половина личного состава казачьих отрядов, воевавших на стороне немцев к апрелю 1943 г. (то есть приблизительно 12 – 13 тыс. человек из общего количества в 25 тыс.) «…не принадлежала ни к бывшему казачьему сословию, ни к казачьим частям Красной Армии и называла себя казаками лишь для того, чтобы как-нибудь вырваться из лагерей военнопленных и тем самым спасти свою жизнь». В данном случае мы вновь сталкиваемся с процессами (вернее, политикой) «оказачивания», только осуществляемого не советской властью, а немцами.

Итак, на наш взгляд, применять термин «расказачивание» (как бы его ни понимали) по отношению к периоду коллективизации, характеризовать данную политику как завершающий этап «расказачивания» неправомерно. Если понимать «расказачивание» как ликвидацию сословных пережитков, то очевидно, что к моменту начала коллективизации казаков как сословия уже не существовало. Если трактовать «расказачивание» в плане ликвидации казаков как особой общности или субэтноса, то здесь возникает ряд неразрешимых вопросов, порождаемых несоответствием теоретических построений и конкретно-исторических материалов. Анализ таких материалов свидетельствует о том, что особенностью осуществления коллективизации стала ее сопряженность с антиказачьими акциями. Можно согласиться с исследователями, полагающими, что процесс «колхозного строительства» на Юге России был опосредован антиказачьим акционизмом. Но говорить о расказачивании как политике государства в 1930-е годы представляется необоснованным, ибо на сей счет нет никаких конкретных указаний в источниках. Столь же необоснованны и утверждения о «скрытом расказачивании» во время коллективизации, за которое выдаются отдельные антиказачьи акции, рецидивы прежней репрессивной политики по отношению к казакам как сословию.

Исторически правомерной будет формулировка о том, что особенностью осуществления коллективизации на Дону являлось наличие антиказачьего акционизма, как результата экстраполяции отношений периода гражданской войны на новую историческую ситуацию социалистического преобразования сельского хозяйства. Одновременно в период коллективизации наблюдалась консолидация казаков перед лицом иногородних, в том числе новых переселенцев, что способствовало упрочению позиций казачества как культурно-этнической общности, даже в условиях давления со стороны власти. Нельзя также игнорировать факты сотрудничества определенной части казачества (бедняков и середняков, которые расценивались сталинским режимом как союзники) с советской властью. И, главное, надо иметь в виду, что сталинский режим фактически восстановил особый статус казачества во второй половине 1930-х гг. и, по сути, осуществил «оказачивание» части населения.