5. циклы развития деятельности

• Название: 5. циклы развития деятельности
• Дата: 19.05.2022
• Размер: 127.33 Kb.
• Имя файла: Bratus_2_32.docx
• Тип: Документы; #538505
• страница: 4 из 8

«мысленный психологи­ческий эксперимент», состоящий из двух частей. Пер­вая — это воображение, сотворение героя, который имеет некоторый анамнез, историю, оправдывающую, объясняющую его таким, каков он есть к началу дейст­вия. Вторая часть состоит в собственно эксперименте с данным героем, помещенным в обстоятельства, раскры­вающие, испытывающие, изменяющие его исходные чер­ты. Разумеется, это не единственный путь построения художественного исследования. Не имея возможности углубляться более в эту тему, ограничимся следующим замечанием Новалиса: «Автор романа может поступить различным образом. Например, он может сначала из­мыслить множество эпизодов, а героя сочинить позд­нее — для осмысления их (отдельные эффекты, а затем особый принцип общего построения, изменяющий эти эффекты, придающий им специальный смысл). Или же он может сделать обратное: сперва прочно обдумать индивидуального героя и лишь затем подобрать к нему соответствующие происшествия» ¹³.

Подчеркнем также, что рассматриваемые «мыслен­ные эксперименты» не просто творческое отражение художником реалий душевного мира, но и одновременно их означение, предлагаемый другим людям способ и путь переживания и осмысления, т. е. проекты психоло­гической жизни, бытия личности. Так, молодые люди конца XVIII — начала XIX в. не просто находили в «Страданиях юного Вертера» Гёте художественное опи­сание романтической любви Вертера к Лотте, но сами начали страдать, думать, мучиться и даже кончали жизнь самоубийством «по Вертеру». Речь идет, таким образом, об исследовании, «мысленном эксперименте», в котором спроектированные методом художественного творчества представления, гипотезы об особенностях, возможностях и путях развития человека проверяются самой жизнью, тем, насколько предлагаемые образы признаются обществом и отдельными людьми как дей­ствительные, реальные и верные, насколько, наконец, они меняют жизнь общества и отдельных людей, откры­вая новые горизонты и направления осмысленной ду­шевной жизни *.

Понятно, что изучение этого удивительного по силе и значимости «мысленного эксперимента» с его прямы-

* К слову сказать, в современной культуре роль «проектиров­щиков», «означителей» душевной жизни уже не принадлежит без­раздельно художникам и философам, как^в прошлом. Психология, психологическое толкование начинают проникать в широкое созна­ние и не только объясняют, но и формируют его. П. Б. Ганнушкин еще в 1933г. писал, например, что уже можно говорить об одержимых «болезнью Фрейда» не в том смысле, что это новая форма болезни, описанная Фрейдом, а в том смысле, что многие люди начинают осо­бым образом изменяться от неумеренного применения фрейдовского метода . Со времени написания этих слов влияние психологических построений (разумеется, не только фрейдовских) на формирование сознания людей возросло еще более, давая основание некоторым уче­ным называть наш век «психологическим». Действительно, сейчас все реже наблюдается стремление обозначать и объяснять свои пережи­вания в столь свойственных прошлому веку понятиях — страдание, сграсть, проступок, грех, искупление и т. д. Зато все чаще в этих слу­чаях слышится психологическая терминология — комплекс, стресс, скрытые мотивы, невроз и т.д. Подобная редукция в объяснении д^ шевной жизни не может не вызвать беспокойство, поскольку ведет к вульгаризации научного психологического метода и, что главное, способствует снятию нравственной ответственности с человека, ко­торый любому своему поступку (и проступку) легко находит расхо­жее психологическое объяснение и оправдание.

ми (от жизни) и обратными (к жизни) связями являет­ся важнейшим и, на наш взгляд, обязательным под­спорьем научной пеихологии личности. Однако из всего вышесказанного следует и другой, достаточно ясный вывод: анализ литературных данных не может быть ос­новным, а тем более единственным в познании живого движения личности человека. Его необходимо допол­нять или, вернее, делать его дополнительным к собст­венно психологическим методам исследования реально­го развития личности. Поиски этих методов — одна из насущных и ближайших задач современной психологии.

В контексте данной книги перед нами стоит пробле­ма более частная — обосновать способы объективного исследования не всего многообразия личностного раз­вития, а его отклонений, аномалий. И хотя последние не могут быть поняты, о чем неоднократно говорилось, без общепсихологического представления о норме, лич­ностном здоровье и т. п., исследования аномального развития имеют свою специфику и даже свои извест­ные преимущества перед исследованиями развития нор­мального. Эти преимущества состоят в том, что ано­мальное развитие протекает обычно в рамках достаточ­но ограниченных по сравнению с нормой (см. гл. II, § 3). И следовательно, оно менее вариативно, менее свободно (вспомним формулу: болезнь есть ограничение сво­боды) и соответственно более поддается обзору и одно­значному определению, нежели развитие нормальное. Кроме того, описания нормы, ее реального поведения, как мы видели, крайне бедны: психолог, который за­хочет такие сведения получить, должен обращаться либо к художественной литературе со всеми ограниче­ниями этого подхода, о которых речь шла выше, либо к жизнеописаниям «великих людей», зная при этом, что, несмотря на всю документальность подобных описаний, они, как правило, носят явный отпечаток субъективных восприятии и воззрений биографов. Причина дефицита сведений понятна: внутренний мир, основные мотивы, помыслы нормального человека обычно закрыты, спря­таны от постороннего взгляда и вмешательства.

Всякая болезнь ставит человека в новые, стеснен­ные, неудобные для него положения, толкает его к рас­крытию своего страдания, поискам помощи. Когда же это страдание психическое, то речь идет не о чем ином, как о раскрытии внутреннего мира пациента, о его, час­то сокровенных, особенностях души. Разумеется, самоанализ и жалобы больного, тем более больного психи­чески, далеко не всегда объективны и отражают под­линную подоплеку страдания, но даже в таком виде они представляют собой ценнейший для понимания ано­мального развития личности материал. К этому надо добавить и то, что необычные, отклоняющиеся от при­вычного акты поведения легче наблюдать, выделить, нежели стертые формы поведения обычного.

Как следствие отмеченных особенностей объектив­ные описания аномального развития личности пред­ставлены несомненно богаче, нежели описания разви­тия нормального. Как правило, они выполнены не пси­хологами, а психиатрами, и надо признать, что многие из этих описаний сделаны с такой замечательной точ­ностью, образностью, что дают самое наглядное, вы­пуклое представление о разных оттенках и ступенях психических отклонений. Причем в отличие от собствен­но художественных описаний, разобранных выше, речь идет при этом не о собирательных образах, не о резуль­татах «мысленных экспериментов», а о конкретных слу­чаях и наблюдениях над реальными людьми, что значи­тельно повышает объективную научную ценность ма­териала. Многие психиатры по праву гордятся архивом своей науки, открыто порой противопоставляя его су­хим и маловыразительным текстам психологических сочинений и учебников, считая, что именно психиатрия должна вырасти со временем в «практическое челове­коведение». Пожалуй, наиболее определенно высказы­вался в этом духе известный немецкий психиатр Г. Гру-ле. «Можно очень внимательно слушать психологичес­кие лекции и изучать труды по психологии и, однако, ни на йоту не приблизиться к действительному знанию людей, подобно тому как есть ученые-искусствоведы, которые обладают богатыми знаниями в области наук об искусстве и, однако, ни разу в своей жизни не были осчастливлены действительным эстетическим пережи­ванием. Пониманию душевного своеобразия ближне­го надо учиться не от психологии... Изучать практичес­кое человековедение в настоящее время можно толь­ко путем опыта, и именно того, который собирается под руководством психиатрии... только у психиатра есть материал, на котором можно учиться по-настоящему пониманию человека; кроме психиатров такой же ма­териал можно найти, пожалуй, еще только у воспита­телей и учителей... Часто в каком-нибудь положении легче всего ориентироваться, если сознательно допус­тить преувеличение, если придумать крайний одно­сторонний случай. А какой опыт может доставить преувеличения в большем количестве и ярче, чем пси­хиатрический? Не в нем ли мы находим самые острые и глубокие чувства? Разве не он учит нас тому, как по­терявшие соразмерность страсти в своем действии неу­молимо разрушают все препятствия? Разве не он пока­зывает все степени расстройства интеллекта — от мель­чайших нарушений мысли до полного ее распада, во­ли — от полного ее уничтожения до непрерывного стрем­ления к насильственным действиям и отношения к окружающему миру — от легкой подозрительности до господствующего над всей психикой бреда?» ¹⁵

Мы привели столь длинную цитату из Груле, по­скольку в этих словах, написанных еще в начале века, достаточно ясно намечаются те тенденции, которые в дальнейшем стали определяющими для ряда психиат­рических подходов к изучению личности. Прежде все­го это все то же разведение «двух психологии» — пси­хологии «понимания» душевного своеобразия ближних и психологии «объяснения», которая относится к пер­вой как реальное эстетическое переживание — к сухим рассуждениям о нем. Предпочтение понимающей пси­хологии переросло затем в феноменологический под­ход, экзистенциальную психиатрию. Но даже у тех пси­хиатров, которые не придерживаются этих крайних направлений, роль и значение понимания, вчувство-вания в жизнь большого рассматривается как важней­шее профессиональное качество. При этом часто рас­познание и описание различных степеней и оттенков психических расстройств видятся как вполне самодос­таточная задача. Когда же необходимо перейти к стро­гому объяснению, то оно либо отбрасывается вовсе, как во многих случаях экзистенциального подхода, где сам акт сопереживания и понимания является и исход­ным моментом, и конечной целью, либо, что более рас­пространено, делается перескок к физиологическому уровню, в котором ищут непосредственные причины наблюдаемых нарушений *. В любом случае из сферы

* В последнем случае легко усмотреть прямое перенесение моделей соматических страданий на область отклонений душевной сферы. Это физиологический, фармакологический подход в психи­атрии, сводящий все к лекарственной терапии и не принимающий во внимание значимость психологических механизмов болезни.

внимания выпадает важнейшее опосредствующее зве­но, важнейший слой движения всего процесса аномаль­ного развития, а именно слой психологический, анализ тех внутренних, разыгрывающихся именно в психике (а не в биологии мозга или на поверхности внешних событий) коллизий и конфликтов, которые конечно же протекают, развертываются в определенных (в данных случаях — извращенных) биологических условиях, но не могут быть сведены к ним, равно как они являют, реализуют себя через внешне наблюдаемое или внут­ренне сопереживаемое поведение, но не могут быть пря­мо истолкованы лишь на основе этих наблюдений и сопереживаний.

Фактическое игнорирование психологических опосред-ствований приводило к тому, что, с одной стороны, пси­хиатрия отчуждалась от достижений психологии, а с другой стороны, накопленный психиатрией богатейший феноменологический материал оставался так по-настоящему и не освоенным, внешним по отношению к психологической науке.

Каковы же должны быть методы освоения психо­логических опосредствований, нахождения психологи­ческих закономерностей аномального развития? Оче­видно, исходной базой, основой поисков таких методов должны стать уже существующие, апробированные в психологической науке подходы и разработки, требую­щие, однако, в применении к специфике аномальной клиники дополнений и творческого развития. Просле­дим в этом плане возможности и судьбу наиболее ав­торитетного в позитивной науки метода — экспери­мента.

Основателем экспериментального подхода в пси­хологии личности является известный немецкий пси­холог Курт Левин. Знакомство с его работами до сих пор остается кратчайшим путем к пониманию сути ос­новных проблем эксперимента в психологии личности. Пойдем этим путем и мы. Сразу оговоримся при этом, что мы не будем касаться общей оценки К. Левина как представителя гештальтпсихологии, равно как и раз­бора конкретных положений созданной им теории лич­ности, поскольку такого рода анализ широко и полно представлен в отечественной литературе. Нас будут интересовать лишь сами истоки и возможности экспе­риментального подхода.

Для того чтобы разобраться в общей методологии экспериментального подхода, К. Левин обращается к истории естественных наук, и прежде всего к эталон­ной для его времени науке — физике *. Согласно фи­зическим представлениям, заложенным Аристотелем, закономерность связывалась исключительно с повто­ряемостью, наблюдаемой регулярностью тех или иных явлений. Отсюда строгая классификация наблюдаемых явлений, отнесение их к тем или иным рядам, классам считались магистральными для определения закона. Скажем, такого наблюдения, что легкие материи (дым, например) поднимаются вверх, было достаточно, что­бы приписать им «восходящую тенденцию», имманент­но присущее им «внутреннее стремление» к определен­ной цели. Отдельный класс составляло (и, следователь­но, имело собственный закон) движение тел небесных («высшие движения») и отдельный класс — движение тел земных.

Эти прочно установившиеся и казавшиеся в течение веков столь очевидными и наглядными тенденции и способы понимания явлений физического мира были поставлены под сомнение Галилеем. Согласно его воз­зрениям, один и тот же закон определяет разнообраз­ные формы движения: и движение звезд, и падение кам­ня, и полет птицы. Это усмотрение внутреннего един­ства физического мира требовало пересмотра того стро­гого деления всех объектов на классы, которое занима­ло столь важное положение в аристотелевской физике. Поэтому теряли свое значение и разного рода логи­ческие дихотомии, контрарные пары: сухое — влажное, горячее — холодное у т. п. Жесткие классификации сменялись рядом непрерывных, опосредующих друг друга этапов, переходов. Лишалось в связи с этим поч­вы и представление об имманентно, изначала прису­щих физическим явлениям целях.

Эти преобразования, с одной стороны, кардиналь­но изменили прежние представления о характере и сущ­ности научного закона, а с другой — послужили осно­ванием для начала собственно экспериментального под­хода к изучению действительности. В самом деле, если для Аристотеля отдельный случай, выпадающий по ка­ким-либо параметрам из однородного класса, не мог быть принят во внимание и находился буквально «вне

* Наиболее последовательно Левин излагает свои взгляды в специальных методологических работах ¹⁶, на которые мы и будем в основном опираться при изложении его взглядов.

закона» (ибо закон отождествлялся с регулярностью и включение предмета в класс полностью определяло его сущность и природу), то для Галилея закон уже не отождествлялся с регулярностью, частотностью наблю­даемых явлений (скажем, формула свободного паде­ния выводилась и рассматривалась вне зависимости от того, часто или нет наблюдается такое падение). За­кон апеллировал, следовательно, не только к случаям, реализованным в действительности, но и к тем, которые не были реализованы или реализованы лишь частич­но, не в полной мере. Отсюда значимость для познания закона, в принципе любого индивидуального случая, любого, даже выпадающего из класса явления, отсю­да же и необходимость эксперимента как создания ис­кусственных условий, которые позволяют приблизить­ся к фактам, имеющим связь с законом.

Перейдя после этого исторического экскурса к пси­хологии мотивационных процессов, К. Левин справед­ливо констатировал, что здесь не произошло кардиналь­ного, галилеевского переворота и господствующие ме­тодологические представления могли быть смело отне­сены к аристотелевским. Разработки психологии нахо­дятся под «роковым влиянием» представлений об обя­зательной регулярности, повторяемости процессов как условии выявления их психологических закономернос­тей. В результате все усилия психологов сводятся лишь к отшлифовке и расширению методов статистики, стрем­лению «показать общие черты через вычисление сред­них величин». Закономерность связывается тем самым с регулярностью, частотой, а индивидуальность про­тивостоит этому как антитеза.

Следствия из такого положения дел в психологии, по мнению К. Левина, по крайней мере двояки. С одной стороны, у большинства профессиональных психологов исчезает стремление понять индивидуальный, единич­ный путь конкретного человека, его живую уникальную судьбу. А с другой — как реакция на засилье частот­ного, статистического подхода частью психологов по­стулируется необходимость свободной интуиции, пости­жения и эмпатии как единственно возможных методов изучения конкретного человека *. Эти, казалось бы, противоположные пути сходны, однако, в одном: в

* Здесь Левин очень точно, на наш взгляд, указывает на одну из важнейших причин, лежащих в основе разделения «двух психо­логии», о которых мы уже говорили выше.

обоих случаях поле индивидуальности отделяется от экспериментального исследования, и то, что не случает­ся несколько раз, рассматривается как находящееся за сферой того, что может быть рационально понято.

С этими положениями тесно связано и важное раз­личение между правилом и законом, которое К. Левин предлагал ввести в психологию. Обычно «закон» по­нимается в психологии как «правило», для которого доказательство состоит в том, чтобы показать возмож­но большее количество одинаковых случаев, следуя формуле индукции: «от многих случаев — на все слу­чаи». Это направление ведет к накоплению как мож­но большего числа сходных случаев, с тем чтобы уве­личить вероятность ожидаемого события и уменьшить рассеяние (дисперсию) получаемых данных. Между тем значение эксперимента в познании закона зависит не от реализации возможно большего числа одинаковых случаев, а от систематического варьирования, анализа условий при осуществлении различных случаев. И если при экспериментировании должно найти место повто­рение, то вовсе не потому, что перенесение обобщения конкретного исследуемого события на аналогичные слу­чаи сомнительно, а потому, что возможна следующая ошибка: действительно ли те условия, которые мы ука­зали при формировании закона, существовали в дан­ном конкретном случае? В целом же исходящие из эксперимента заключения необходимо делать не по принципу: «от многих случаев — на все случаи», а по принципу: «от одного конкретного случая — на все аналогичные случаи». Переход от опытов в отдельных случаях к всеобщему и обязательному закону (в про­тивовес вероятностному правилу) соответствует переходу от «примера» к «типу» и принципиально несравним с пе­реходом от отдельных членов множества ко всему множеству. Отсюда перспективы экспериментальной психологии Левин усматривал не в накоплении одно­родных данных и выделении на этой основе средне­статистических и вероятностных показателей, а в глу­боком качественном анализе отдельных случаев и эк­спериментов.

Мы достаточно подробно остановились на методо­логических исследованиях К. Левина, поскольку выво­ды из рассмотренных выше положений отнюдь не ста­ли принадлежностью лишь истории психологии, но яв­ляются актуальными и в настоящее время. Действительно, современная научная психология личности пош­ла в основном по пути собирания, классификации фак­тов и их математической, статистической обработки, тем самым, во-первых, во многом закрыв себе возмож­ность понимания реальных жизненных событий (ко­торые в конечном счете всегда единичны) и, во-вторых, сузив зону понимания психологического закона до ве­роятностно определяемых «правил» поведения. Харак­теризуя многие современные исследования в области мотивации и личности, А. В. Петровский называет их «коллекционерскими», поскольку задача психолога в рамках этого подхода сводится к накоплению фактов и их каталогизации ¹⁷. Подводя итог огромному коли­честву исследований самооценки личности в зарубеж­ной психологии,