Адам Сильвера в конце они оба умрут

• Название: Адам Сильвера в конце они оба умрут
• Дата: 19.06.2022
• Размер: 0.58 Mb.
• Имя файла: v-konce-oni-oba-umrut.rtf
• Тип: Документы; #602873
• страница: 25 из 30

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Конец

Умирать не хочет никто. Даже люди, которые хотят попасть в рай, не хотят для этого умирать. И все же смерть – наш общий пункт назначения. Никому никогда не удавалось ее избежать. И так и должно быть, ведь смерть, вероятно, лучшее изобретение жизни. Это проводник перемен в жизни. Смерть расчищает старое, чтобы дать дорогу новому.

– Стив Джобс

МАТЕО 17:14

Этот день подарил мне чудеса.

Я нашел Последнего друга, Руфуса. Наши лучшие друзья будут рядом с нами в наш Последний день. Мы побороли свои страхи. И сейчас мы в клубе «Кладбище Клинта», который очень хвалят в сети; и, возможно, он станет для меня идеальным местом, если в ближайшие минуты я смогу преодолеть свои комплексы.

Судя по фильмам, которые я смотрел, вышибалы на фейсконтроле обычно невероятно упрямы и отличаются особо устрашающим видом, но в «Кладбище Клинта» на входе стоит девушка в кепке козырьком назад и приветствует гостей.

Она просит меня показать документы.

– Нам жаль терять вас, Матео. Повеселитесь тут, ладно?

Кивнув, я бросаю немного мелочи в пластиковый контейнер для пожертвований и жду, пока Руфус заплатит за себя и войдет. Девушка оглядывает его с головы до ног, и меня бросает в жар. Но когда Руфус догоняет меня и хлопает по плечу, щеки у меня горят уже совсем по‑другому, так же как в тот раз в «Арене путешествий», когда он взял меня за руку перед прыжком.

За дверью грохочет музыка, и мы останавливаемся, чтобы подождать Лидию.

– Как себя чувствуешь? – спрашивает Руфус.

– Весь на нервах и с нетерпением жду того, что случится внутри. В основном на нервах.

– Еще не пожалел, что спрыгнул со скалы?

– А ты что, пожалел?

– Нет.

– Тогда и я нет.

– Веселиться будешь?

– Не дави на меня, – говорю я. Между прыжком со скалы и весельем есть большая разница. Когда прыгаешь вниз, ничего уже не поделать, невозможно ведь зависнуть в воздухе. Но развлекаться и делать что‑то новое перед незнакомцами, когда чувствуешь себя неловко, – это требует особой смелости.

– Я и не давлю, – говорит Руфус. – Просто это наши последние часы на планете. Нужно использовать их так, чтобы умереть без сожалений. Но никакого давления.

Без сожалений. Он прав.

Друзья стоят за моей спиной, когда я открываю дверь и захожу в новый для себя мир – и как же я сразу начинаю жалеть, что не проводил в нем каждую свободную минуту. Нас ослепляют вспышки света, мелькающие голубые, желтые и серые огни. Граффити на стенах подписаны Обреченными и их друзьями, иногда это последние следы, оставленные Обреченными на земле, нечто, что делает их бессмертными. Мы все конечны, и не важно, когда придет конец. Ничья жизнь не продлится вечно, но то, что мы после себя оставляем, делает нас живыми для других людей. И вот я смотрю на зал, переполненный людьми, Обреченными и их друзьями – и все они живут.

Моей ладони касается рука, но это не та же самая рука, которая схватила мою меньше часа назад. Это рука с историей. Рука, которую я держал в своей, когда родилась моя крестница, и многие утра и вечера после смерти Кристиана. Путешествие по миру внутри мира с Лидией стало для меня настоящим чудом, и то, что она рядом в этот миг – миг, который нельзя купить ни за какие деньги, – наполняет меня счастьем, несмотря на веские причины чувствовать душевный упадок. Руфус подходит ко мне сбоку и обнимает одной рукой за плечи.

– Танцпол в твоем распоряжении, – говорит он. – И сцена тоже, когда будешь готов.

– Собираюсь с силами, – говорю я. Я просто обязан собраться.

На сцене сейчас подросток на костылях, который поет песню «Can ’t Fight This Feeling »¹³ и, как сказал бы Руфус, отжигает вовсю. За его спиной танцует несколько человек – друзья или незнакомцы, никто не знает, и всем все равно, – и это вселяет в меня силы и энергию. Думаю, эту энергию можно назвать свободой. Завтра рядом со мной не будет никого, кто сможет меня осудить. Никто не станет рассылать друзьям сообщений о каком‑то придурковатом парнишке без чувства ритма. И в этот момент осознание того, как глупо было вообще беспокоиться о таких вещах, оглушает меня, как удар по лицу.

Я тратил время и не веселился, потому что волновался о пустяках.

– Песню выбрал?

– Не‑а, – говорю я. Мне много чего нравится: «Vienna » Билли Джоэла, «Tomorrow, Tomorrow » Эллиотта Смита. «Born to Run » Брюса Спрингстина, папина любимая песня. Во всех этих песнях есть ноты, которые мне в жизни не взять, но останавливает меня вовсе не это. Я просто хочу, чтобы песня была правильная .

Меню над баром украшает изображение черепа и двух перекрещенных костей, и, что поразительно, череп улыбается. Надпись гласит: «Последний день для улыбок». Здесь продают только безалкогольные напитки, и это разумно: то, что кто‑то из несовершеннолетних должен умереть, вовсе не значит, что им теперь можно продавать алкоголь. Пару лет назад вопрос о том, можно ли покупать алкоголь восемнадцатилетним Обреченным, встал довольно остро и вылился в большую общественную дискуссию. Когда юристы предоставили на суд общественности статистику, показывающую, сколько процентов подростков умирает от алкогольного отравления или вождения в нетрезвом виде, было решено оставить все как прежде, по крайней мере в законе. Все равно, насколько я понимаю, покупка пива и даже крепкого алкоголя – не проблема. Никогда ею не была и никогда не будет.

– Возьмем чего‑нибудь выпить? – предлагаю я.

Мы продираемся сквозь толпу, и, пока мы расчищаем себе путь, вокруг нас танцуют незнакомцы. Диджей вызывает к микрофону бородатого парня по имени Дэвид. Дэвид вразвалочку выходит на сцену и объявляет, что будет петь песню «A Fond Farewell » Эллиотта Смита. Не знаю, обречен этот парень или поет для друга, но голос у него очень красивый.

Мы подходим к бару.

Я не в настроении пить моктейль под названием «Виноградный погост». А тем более «Побег смерти».

Лидия заказывает моктейль «Терминатор» рубиново‑красного цвета. Заказ приносят очень быстро. Она делает глоток и морщится, как будто съела пригоршню кислых конфет.

– Хочешь попробовать?

– Нет, спасибо, – отвечаю я.

– Жаль, что туда не капнули чего покрепче, – вздыхает Лидия. – Не хочу быть трезвой, когда тебя потеряю.

Руфус заказывает газировку, и я поступаю так же.

Когда все мы уже держим напитки в руках, я поднимаю свой бокал:

– За то, чтобы мы улыбались, пока еще можем.

Мы чокаемся, и Лидия прикусывает дрожащую губу, а Руфус, как и я, улыбается.

Он разрывает наш тесный кружок и становится так близко ко мне, что его плечо упирается в мое. Из‑за громкой музыки и смеха посетителей ему приходится говорить прямо мне в ухо.

– Это твоя ночь, Матео. Я серьезно. Утром ты пел песню папе и прервался, когда я вошел. Пойми, никто не будет тебя осуждать. Ты все время себя сдерживаешь, но пора сделать шаг вперед.

Парень по имени Дэвид допевает свою песню, все начинают аплодировать, и это не какие‑нибудь жидкие хлопки. Можно подумать, только что выступила настоящая рок‑легенда.

– Видишь? Народ просто хочет видеть, что тебе весело и ты отрываешься.

Я улыбаюсь и тянусь к его уху.

– Тебе придется петь со мной. Выбирай песню.

Руфус кивает, и мы соприкасаемся головами.

– Хорошо. «American Pie »¹⁴. Мы справимся?

Мне очень нравится эта песня.

– Еще как.

Я прошу Лидию последить за нашими напитками, и мы с Руфусом идем к диджею, чтобы заказать песню. Пока мы пробираемся к пульту, девушка турецкой внешности по имени Жасмин поет песню «Before the Night » Патти Смит, и меня поражает, как столь миниатюрный человек может так удерживать внимание и заводить публику. Брюнетка с широкой улыбкой (такую улыбку не ожидаешь увидеть на лице человека, который вот‑вот умрет) заказывает следующую песню и отходит. Я тоже называю диджею ЛоуАу песню, и он хвалит наш выбор. Я немного покачиваюсь из стороны в сторону под выступление Жасмин и двигаю головой в такт музыке, когда это уместно. Глядя на меня, Руфус улыбается, и я, смутившись, прекращаю свой танец.

А потом жму плечами и снова начинаю танцевать.

В этот раз мне нравится, что на меня смотрят.

– Вот она жизнь, Руфус, – говорю я. – Я наслаждаюсь ею. Здесь и сейчас.

– И я, чувак. Спасибо, что написал мне в «Последнем друге», – говорит Руфус.

– Спасибо, что стал лучшим Последним другом для такого затворника, как я.

На сцену вызывают ту самую брюнетку (ее зовут Бекки), и она начинает петь «Try a Little Tenderness »¹⁵ Отиса Реддинга. Мы следующие на очереди и стоим у липких ступеней, ведущих на сцену. Когда песня Бекки подходит к концу, мои нервы наконец не выдерживают. Мы ведь следующие. Но не успеваю я собраться с духом, как диджей ЛоуАу объявляет: «На сцену приглашаются Руфус и Мэтью». Да, он неправильно произносит мое имя, почти как Андреа из Отдела Смерти, которая звонила мне столько часов назад, что, кажется, даже не сегодня. За сегодняшний день я прожил целую жизнь, и теперь пора выходить на бис.

Руфус взбегает по ступенькам, и я иду следом. Бекки желает мне удачи и улыбается милейшей улыбкой; я надеюсь, что она не Обреченная, а если это так – пусть умрет, ни о чем не сожалея. Я кричу ей в ответ: «Отлично спела, Бекки!» – и отворачиваюсь. Песня у нас довольно длинная, поэтому Руфус выносит на центр сцены два стула, и это верное решение: пока я иду к одному из них, у меня дрожат колени. Прожектор светит мне прямо в глаза, в ушах звенит. Я сажусь рядом с Руфусом; диджей просит кого‑то передать нам микрофоны, и я сразу ощущаю прилив сил, как будто мне вручили Экскалибур, когда моя армия проигрывала важную битву.

При первых аккордах «American pie » толпа начинает радостно кричать, как будто это наша собственная песня, как будто они знают, кто мы такие. Руфус сжимает мою руку, а потом отпускает ее.

– A long, long time ago… – начинает он, – I can still remember…¹⁶

– How that music used to make me smile¹⁷ , – подключаюсь я. Глаза наполняются слезами. По лицу разливается тепло, нет, жар. Я вижу, что Лидия покачивается из стороны в сторону. Если бы это был сон, он не смог бы передать силы и глубины этого момента.

– This’ll be the day that I die… This ’ll be the day that I die…¹⁸

Атмосфера в зале меняется. И дело не только в том, что меня охватывает неожиданная увереннось в себе (хотя я и дико фальшивлю), – нет. Слова нашей песни резонируют в каждом Обреченном, они пропускают их через себя, впускают прямо в души, которые постепенно угасают, как светлячки, хотя все еще живы. Некоторые Обреченные подпевают нам, и я уверен, что, если бы здесь можно было пользоваться зажигалками, все бы их сейчас достали. Кто‑то плачет, кто‑то улыбается с закрытыми глазами, и я надеюсь, что в этот момент все они вспоминают только самое лучшее.

Целых восемь минут мы с Руфусом поем о терновом венце, распитии виски, о потерянном в космосе поколении, о заклинании Сатаны, девушке, которая пела блюз, о дне, когда умерла музыка, и о многом‑многом другом. Песня заканчивается, я перевожу дух и вдыхаю гром аплодисментов, вдыхаю любовь публики, которая дает мне силы схватить за руку Руфуса, пока тот отвешивает поклоны. За руку же я увожу его со сцены и, когда мы оказываемся за кулисами, смотрю ему в глаза, а он улыбается, как будто знает, что сейчас произойдет. И он совершенно прав.

Я целую парня, который подарил мне жизнь в день, когда мы оба должны умереть.

– Наконец‑то! – говорит Руфус, когда я позволяю ему перевести дыхание, и теперь уже он целует меня. – Чего ты так долго ждал?

– Я знаю, знаю. Прости. Я знаю, что времени терять нельзя, но я должен был убедиться, что ты именно такой, каким мне показался. Твоя дружба – это лучшее, что принесла мне смерть. – Никогда бы не подумал, что найду того, кому смогу сказать такие слова. Они общие – и в то же время очень личные, словно тайна, которой хочется поделиться со всем светом, и, по‑моему, именно это чувство мы все ищем. – И даже если бы я так и не поцеловал тебя, ты уже подарил мне жизнь, о которой я всегда мечтал.

– Ты тоже мне помог, – говорит Руфус. – Блин, в последние месяцы я ходил такой потерянный… Особенно вчера ночью. Я ненавидел свои сомнения и свою озлобленность. Но ты подставил мне самое крепкое в мире плечо и помог снова найти себя. Эй, ты сделал меня лучше.

Я хочу снова поцеловать его, но его взгляд вдруг ускользает куда‑то за пределы сцены, в толпу посетителей. Руфус сжимает мою руку.

Его улыбка становится шире.

– А вот и плутонцы.