Александр Дюма Граф МонтеКристо
 Скачать 3.16 Mb.
|
Глава 8КЛАДБИЩЕ ПЕР-ЛАШЕЗБовиль в самом деле встретил похоронную процессию, провожавшую Валентину к месту последнего упокоения. Погода была хмурая и облачная: ветер, еще теплый, но уже гибельный для желтых листьев, срывал их с оголяющихся ветвей и кружил над огромной толпой, заполнявшей Бульвары. Вильфор, истый парижанин, смотрел на кладбище Пер-Лашез как на единственное, достойное принять прах одного из членов парижской семьи; все остальные кладбища казались ему слитком провинциальными, какими-то меблированными комнатами смерти. Только на кладбище Пер-Лашез покойник из хорошего общества был у себя дома. Здесь, как мы видели, он купил в вечное владение место, на котором возвышалась усыпальница, так быстро заселившаяся всеми членами его первой семьи. Надпись на фронтоне мавзолея гласила: «Семья Сен-Меран и Вильфор», такова была последняя воля бедной Рене, матери Валентины. Итак, пышный кортеж от предместья Сент-Оноре продвигался к Пер-Лашез. Пересекли весь Париж, прошли по предместью Тампль, затем по наружным Бульварам до кладбища. Более пятидесяти собственных экипажей следовало за двадцатью траурными каретами, а за этими пятьюдесятью экипажами более пятисот человек шло пешком. Это были почти все молодые люди, которых, как громом, поразила смерть Валентины; несмотря на ледяное веяние века, на прозаичность эпохи, они поддавались поэтическому обаянию этой прекрасной, непорочной пленительной девушки, погибшей в цвете лет. Когда процессия приближалась к заставе, появился экипаж, запряженный четырьмя резвыми лошадьми, которые сразу остановились; их нервные ноги напряглись, как стальные пружины: приехал граф Монте-Кристо. Граф вышел из коляски и смешался с толпой, провожавшей пешком похоронную колесницу. Шато-Рено заметил его; он тотчас же оставил свою карету и присоединился к нему. Бошан также покинул свой наемный кабриолет. Граф внимательно осматривал толпу; он, видимо, искал кого-то. Наконец он не выдержал. — Где Моррель? — спросил он. — Кто-нибудь из вас, господа, знает, где он? — Мы задавали себе этот вопрос еще в доме покойной, — сказал Шато-Рено, — никто из нас его не видел. Граф замолчал, продолжая оглядываться. Наконец пришли на кладбище. Монте-Кристо зорко оглядел рощи тисов и сосен и вскоре перестал беспокоиться; среди темных грабин промелькнула тень, и Монте-Кристо, должно быть, узнал того, кого искал. Все знают, что такое похороны в этом великолепном некрополе: черные группы людей, рассеянные по белым аллеям; безмолвие неба и земли, изредка нарушаемое треском ломающихся веток или живой изгороди вокруг какой-нибудь могилы; скорбные голоса священников, которым вторит то там, то здесь рыдание, вырвавшееся из-за груды цветов, где поникла женщина с молитвенно сложенными руками. Тень, которую заметил Монте-Кристо, быстро пересекла рощу за могилой Элоизы и Абеляра, поравнялась с факельщиками, шедшими во главе процессии, и вместе с ними подошла к месту погребения. Все взгляды скользили с предмета на предмет. Но Монте-Кристо смотрел только на эту тень, почти не замеченную окружающими. Два раза граф выходил из рядов, чтобы посмотреть, не ищет ли рука этого человека оружия, спрятанного в складках одежды. Когда кортеж остановился, в этой тени узнали Морреля; бледный, со впалыми щеками, в наглухо застегнутом сюртуке, судорожно комкая шляпу в руках, он стоял, прислонясь к дереву, на холме, возвышавшемся над мавзолеем, так что мог видеть все подробности предстоящего печального обряда. Все совершилось согласно обычаям. Несколько человек, — как всегда, наименее опечаленные, — произнесли речи. Одни оплакивали эту безвременную кончину; другие распространялись о скорби отца; нашлись и такие, которые уверяли, что Валентина не раз просила у г-на де Вильфор пощады виновным, над чьей головой он заносил меч правосудия; словом, не жалели цветистых метафор и прочувствованных оборотов, переиначивая на все лады стансы Малерба к Дюперье. Монте-Кристо ничего не слышал; он видел лишь Морреля, чье спокойствие и неподвижность представляли страшное зрелище для того, кто знал, что совершается в его душе. — Посмотрите! — сказал вдруг Бошан, обращаясь Дебрэ. — Вот Моррель! Куда это он залез? И они показали на него Шато-Рено. — Какой он бледный, — сказал тот, вздрогнув. — Ему холодно, — возразил Дебрэ. — Нет, — медленно произнес Шато-Рено, — по-моему, он потрясен. Максимилиан человек очень впечатлительный. — Да нет же! — сказал Дебрэ. — Ведь он почти не был знаком с мадемуазель де Вильфор. Вы сами говорили. — Это верно. Все же, я помню, на балу у госпожи до Морсер он три раза танцевал с ней; знаете, граф, на том балу, где вы произвели такое впечатление. — Нет, не знаю, — ответил Монте-Кристо, не замечая даже, на что и кому он отвечает, до того он был занят Моррелем, у которого покраснели щеки, как у человека, старающегося не дышать. — Речи кончились, прощайте, господа, — вдруг сказал Монте-Кристо. И он подал сигнал к разъезду, исчезнув сам, причем никто не заметил, куда он направился. Церемония похорон кончилась, присутствующие пустились в обратный путь. Один Шато-Рено поискал Морреля глазами; но пока он провожал взглядом удаляющегося графа, Моррель покинул свое место, и Шато-Рено, так и не найдя его, последовал за Дебрэ и Бошаном. Монте-Кристо вошел в кусты, и спрятавшись за широкой могилой, следил за каждым движением Морреля, который приближался к мавзолею, покинутому любопытными, а потом и могильщиками. Моррель медленно посмотрел вокруг себя; в то время как его взгляд был обращен в противоположную сторону, Монте-Кристо незаметно подошел еще на десять шагов. Максимилиан опустился на колени. Граф, пригнувшись, с расширенными, остановившимися глазами, весь в напряжении готовый броситься по первому знаку, продолжал приближаться к нему. Моррель коснулся лбом каменной ограды, обеими руками ухватился за решетку и прошептал: — Валентина! Сердце графа не выдержало звука его голоса; он сделал еще шаг и тронул Морреля за плечо: — Вы здесь, мой друг, — сказал он, — Я вас искал. Монте-Кристо ожидал жалоб, упреков, — он ошибался. Моррель взглянул на него и, с наружным спокойствием, ответил: — Вы видите, я молился! Монте-Кристо испытующим взглядом окинул Максимилиана с ног до головы. Этот осмотр, казалось, успокоил его. — Хотите, я вас отвезу в город? — предложил он Моррелю. — Нет, спасибо. — Не нужно ли вам чего-нибудь? — Дайте мне молиться. Граф молча отошел, но лишь для того, чтобы укрыться на новом месте, откуда он по-прежнему не терял Морреля из виду; наконец тот встал, отряхнул пыль с колен и пошел по дороге в Париж, ни разу не обернувшись. Он медленно прошел улицу Ла-Рокет. Граф, отослав свой экипаж, дожидавшийся у ворот кладбища, шел в ста шагах позади Максимилиана. Максимилиан пересек канал и по Бульварам достиг улицы Меле. Через пять минут после того, как калитка закрылась за Моррелем, она открылась для Монте-Кристо. Жюли была в саду и внимательно наблюдала, как Пенелон, очень серьезно относившийся к своей профессии садовника, нарезал черенки бенгальских роз. — Граф Монте-Кристо, — воскликнула она с искренней радостью, которую выражал обычно каждый член семьи, когда Монте-Кристо появлялся на улице Меле. — Максимилиан только что вернулся, правда? — спросил граф. — Да, он, кажется, пришел, — сказала Жюли, — но, прошу вас, позовите Эмманюеля. — Простите, сударыня, но мне необходимо сейчас же пройти к Максимилиану, — возразил Монте-Кристо, — у меня к нему чрезвычайно важное дело. — Тогда идите, — сказала она, провожая его своей милой улыбкой, пока он не исчез на лестнице. Монте-Кристо быстро поднялся на третий этаж, где жил Максимилиан, остановившись на площадке, он прислушался: все было тихо. Как в большинстве старинных домов, занимаемых самим хозяином, на площадку выходила всего лишь одна застекленная дверь. Но только в этой застекленной двери не было ключа. Максимилиан заперся изнутри; а через дверь ничего нельзя было увидеть, потому что стекла были затянуты красной шелковой занавеской. Беспокойство графа выразилось ярким румянцем, — признак необычайного волнения у этого бесстрастного человека. — Что делать? — прошептал он. На минуту он задумался. — Позвонить? — продолжал он — Нет! Иной раз звонок, чей-нибудь приход, ускоряет решение человека, который находится в таком состоянии, как Максимилиан, и тогда в ответ на звонок раздается другой звук. Монте-Кристо вздрогнул с головы до ног, и так как его решения всегда бывали молниеносны, то он ударил локтем в дверное стекло, и оно разлетелось вдребезги, он поднял занавеску и увидел Морреля, который сидел у письменного стола с пером в руке и резко обернулся при звоне разбитого стекла. — Это ничего, — сказал граф, — простите, ради бога, дорогой друг, я поскользнулся и попал локтем в ваше стекло; раз уж оно разбилось, я этим воспользуюсь и войду к вам; не беспокойтесь, не беспокойтесь. И, протянув руку в разбитое стекло, граф открыл дверь. Моррель встал, явно раздосадованный, и пошел навстречу Монте-Кристо, не столько, чтобы принять его, сколько чтобы загородить ему дорогу. — Право же, в этом виноваты ваши слуги, — сказал Монте-Кристо, потирая локоть, — у вас в доме паркет натерт, как зеркало. — Вы не поранили себя? — холодно спросил Моррель. — Не знаю. Но что это вы делали? Писали? — Я? — У вас пальцы в чернилах. — Да, я писал, — отвечал Моррель, — это со мной иногда случается, хоть я и военный. Монте-Кристо сделал несколько шагов по комнате. Максимилиан не мог не впустить его; но он шел за ним. — Вы писали? — продолжал Монте-Кристо, глядя на него пытливо-пристальным взглядом. — Я уже имел честь сказать вам, что да — отвечал Моррель. Граф бросил взгляд кругом. — Положив пистолеты возле чернильницы? — сказал он, указывая Моррелю на оружие, лежавшее на столе. — Я отправляюсь путешествовать, — отвечал Максимилиан. — Друг мой! — сказал Монте-Кристо с бесконечной нежностью. — Сударь! — Дорогой Максимилиан, не надо крайних решений, умоляю вас! — У меня крайние решения? — сказал Моррель, пожимая плечами. — Почему путешествие — это крайнее решение, скажите, пожалуйста? — Сбросим маски, Максимилиан, — сказал Монте-Кристо. — Вы меня не обманете своим деланным спокойствием, как я вас не обману моим поверхностным участием. Вы ведь сами понимаете, что, если я поступил так, как сейчас, если я разбил стекло и ворвался в запертую дверь к своему другу, значит, у меня серьезные опасения, или, вернее, ужасная уверенность. Моррель, вы хотите убить себя. — Что вы! — сказал Моррель, вздрогнув. — Откуда вы это взяли, граф? — Я вам говорю, что вы хотите убить себя, — продолжал граф тем же тоном, — и вот доказательство. И, подойдя к столу, он приподнял белый листок, положенный молодым человеком на начатое письмо, и взял письмо в руки. Моррель бросился к нему, чтобы вырвать письмо. Но Монте-Кристо предвидел это движение и предупредил его; схватив Максимилиана за кисть руки, он остановил его, как стальная цепь останавливает приведенную в действие пружину. — Вы хотели убить себя, Моррель, — сказал он. — Это написано здесь черным по белому! — Так что же! — воскликнул Моррель, разом отбросив свое показное спокойствие. — А если даже и так, если я решил направить на себя дуло этого пистолета, кто мне помешает? У кого хватит смелости мне помешать? Когда я скажу: все мои надежды рухнули, мое сердце разбито, моя жизнь погасла, вокруг меня только тьма и мерзость, земля превратилась в прах, слышать человеческие голоса для меня пытка. Когда я скажу: дать мне умереть, это — милосердие, ибо если вы не дадите мне умереть, я потеряю рассудок, я сойду с ума. Когда я это скажу, когда увидят, что я говорю это с отчаянием и слезами в сердце, кто мне ответит: — Вы неправы! — Кто мне помешает перестать быть несчастнейшим из несчастных? Скажите, граф, уж не вы ли осмелитесь на это? — Да, Моррель, — сказал твердым голосом Монте-Кристо, чье спокойствие странно контрастировало с волнением Максимилиана. — Да, я. — Вы! — воскликнул Моррель, с возрастающим гневом и укоризной. — Вы обольщали меня нелепой надеждой, вы удерживали, убаюкивали, усыпляли меня пустыми обещаниями, когда я мог бы сделать что-нибудь решительное, отчаянное и спасти ее или хотя бы видеть ее умирающей в моих объятиях; вы хвалились, будто владеете всеми средствами разума, всеми силами природы; вы притворяетесь, что все можете, вы разыгрываете роль провидения, и вы даже не сумели дать противоядия отравленной девушке! Нет, знаете, сударь, вы внушили бы мне жалость, если бы не внушали отвращения! — Моррель! — Да, вы предложили мне сбросить маску; так радуйтесь, что я ее сбросил. Да, когда вы последовали за мной на кладбище, я вам еще отвечал, по доброте душевной; когда вы вошли сюда, я дал вам войти… Но вы злоупотребляете моим терпением, вы преследуете меня в моей комнате, куда я скрылся, как в могилу, вы приносите мне новую муку — мне, который думал, что исчерпал их уже все… Так слушайте, граф Монте-Кристо, мой мнимый благодетель, всеобщий спаситель, вы можете быть довольны: ваш друг умрет на ваших глазах!.. И Моррель с безумным смехом вторично бросился к пистолетам. Монте-Кристо, бледный, как привидение, но с мечущим молнии взором, положил руку на оружие и сказал безумцу: — А я повторяю: вы не убьете себя! — Помешайте же мне! — воскликнул Моррель с последним порывом, который, как и первый, разбился о стальную руку графа. — Помешаю! — Да кто вы такой, наконец? Откуда у вас право тиранически распоряжаться свободными и мыслящими людьми? — воскликнул Максимилиан. — Кто я? — повторил Монте-Кристо. — Слушайте. Я единственный человек на свете, который имеет право сказать вам: Моррель, я не хочу, чтобы сын твоего отца сегодня умер! И Монте-Кристо, величественный, преображенный, неодолимый, подошел, скрестив руки, к трепещущему Максимилиану, который, невольно покоренный почти божественной силой этого человека, отступил на шаг. — Зачем вы говорите о моем отце? — прошептал он. — Зачем память моего отца соединять с тем, что происходит сегодня? — Потому что я тот, кто спас жизнь твоему отцу, когда он хотел убить себя, как ты сегодня; потому что я тот, кто послал кошелек твоей юной сестре и «Фараон» старику Моррелю; потому что я Эдмон Дантес, на коленях у которого ты играл ребенком. Потрясенный Моррель, шатаясь, тяжело дыша, сделал еще шаг назад; потом силы ему изменили, и он с громким криком упал к ногам Монте-Кристо. И вдруг в этой благородной душе совершилось внезапное и полное перерождение: Моррель вскочил, выбежал из комнаты и кинулся на лестницу, крича во весь голос: — Жюли! Эмманюель! Монте-Кристо хотел броситься за ним вдогонку, но Максимилиан скорее дал бы себя убить, чем выпустил бы ручку двери, которую он закрывал перед графом. На крики Максимилиана в испуге прибежали Жюли и Эмманюель в сопровождении Пенелона и слуг. Моррель взял их за руки и открыл дверь. — На колени! — воскликнул он голосом, сдавленным от слез. — Вот наш благодетель, спаситель нашего отца, вот… Он хотел сказать: — Вот Эдмон Дантес! Граф остановил его, схватив за руку. Жюли припала к руке графа, Эмманюель целовал его, как бога-покровителя; Моррель снова стал на колени и поклонился до земли. Тогда этот железный человек почувствовал, что сердце его разрывается, пожирающее пламя хлынуло из его груди к глазам; он склонил голову и заплакал. Несколько минут в этой комнате лились слезы и слышались вздохи, этот хор показался бы сладостным даже возлюбленнейшим ангелам божьим. Жюли, едва придя в себя после испытанного потрясения, бросилась вон из комнаты, спустилась этажом ниже, с детской радостью вбежала в гостиную и приподняла стеклянный колпак, под которым лежал кошелек, подаренный незнакомцем с Мельянских аллей. Тем временем Эмманюель прерывающимся голосом говорил Монте-Кристо: — Ах, граф, ведь вы знаете, что мы так часто говорим о нашем неведомом благодетеле, знаете, какой благодарностью и каким обожанием мы окружаем память о нем. Как вы могли так долго ждать, чтобы открыться? Право, это было жестоко по отношению к нам и, я готов сказать, по отношению к вам самим! — Поймите, друг мой, — сказал граф, — я могу называть вас так, потому что, сами того не зная, вы мне друг вот уже одиннадцать лет; важное событие заставило меня раскрыть эту тайну, я не могу сказать вам, какое. Видит бог, я хотел всю жизнь хранить эту тайну в глубине своей души; Максимилиан вырвал ее у меня угрозами, в которых, я уверен, он раскаивается. Максимилиан все еще стоял на коленях, немного поодаль, припав лицом к креслу. — Следите за ним, — тихо добавил Монте-Кристо, многозначительно пожимая Эмманюелю руку. — Почему? — удивленно спросил тот. — Не могу объяснить вам, но следите за ним. Эмманюель обвел комнату взглядом и увидел пистолеты Морреля. Глаза его с испугом остановились на оружии, и он указал на него Монте-Кристо, медленно подняв руку до уровня стола. Монте-Кристо наклонил голову. Эмманюель протянул было руку к пистолетам. Но граф остановил его. Затем, подойдя к Моррелю, он взял его за руку; бурные чувства, только что потрясавшие сердце Максимилиана, сменились глубоким оцепенением. Вернулась Жюли, она держала в руке шелковый кошелок; и две сверкающие радостные слезинки катились по ее щекам, как две капли утренней росы. — Вот наша реликвия, — сказала она, — не думайте, что я ею меньше дорожу с тех пор, как мы узнали, кто наш спаситель. — Дитя мое, — сказал Монте-Кристо, краснея, — позвольте мне взять этот кошелек; теперь, когда вы узнали меня, я хочу, чтобы вам напоминало обо мне только дружеское расположение, которого вы меня удостаиваете. — Нет, нет, умоляю вас, — воскликнула Жюли, прижимая кошелек к сердцу, — ведь вы можете уехать, ведь придет горестный день, и вы нас покинете, правда? — Вы угадали, — отвечал, улыбаясь, Монте-Кристо, — через неделю я покину эту страну, где столько людей, заслуживавших небесной кары, жили счастливо, в то время как отец мой умирал от голода и горя. Сообщая о своем отъезде, Монте-Кристо взглянул на Морреля и увидел, что слова: «Я покину эту страну» не вывели Морреля из его летаргии; он понял, что ему предстоит выдержать еще последнюю битву с горем друга; и, взяв за руки Жюли и Эмманюеля, он сказал им отечески мягко и повелительно: — Дорогие друзья, прошу вас, оставьте меня наедине с Максимилианом. Жюли это давало возможность унести драгоценную реликвию, о которой забыл Монте-Кристо. Она поторопила мужа. — Оставим их, — сказала она. Граф остался с Моррелем, недвижным, как изваяние. — Послушай, Максимилиан, — сказал граф, властно касаясь его плеча, станешь ли ты, наконец, опять человеком? — Да, я опять начинаю страдать. Граф нахмурился; казалось, он был во власти тяжкого сомнения. — Максимилиан! — сказал он. — Такие мысли недостойны христианина. — Успокойтесь, мой друг, — сказал Максимилиан, подымая голову и улыбаясь графу бесконечно печальной улыбкой, — я не стану искать смерти. — Итак, — сказал Монте-Кристо, — нет больше пистолетов, нет больше отчаяния? — Нет, ведь у меня есть нечто лучшее, чем дуло пистолета или острие ножа, чтобы излечиться от моей боли. — Бедный безумец!.. Что же это такое? — Моя боль; она сама убьет меня. — Друг, выслушай меня, — сказал Монте-Кристо с такой же печалью. Однажды, в минуту отчаяния, равного твоему, ибо оно привело к тому же решению, я, как и ты, хотел убить себя; однажды твой отец, в таком же отчаянии, тоже хотел убить себя. Если бы твоему отцу, в тот миг, когда он приставлял дуло пистолета ко лбу, или мне, когда я отодвигал от своей койки тюремный хлеб, к которому не прикасался уже три дня, кто-нибудь сказал: «Живите! Настанет день, когда вы будете счастливы и благословите жизнь», — откуда бы ни исходил этот голос, мы бы встретили его с улыбкой сомнения, с тоской неверия. А между тем сколько раз, целуя тебя, твой отец благословлял жизнь, сколько раз я сам… — Но вы потеряли только свободу, — воскликнул Моррель, прерывая его, — мой отец потерял только богатство; а я потерял Валентину! — Посмотри на меня, Максимилиан, — сказал Монте-Кристо с той торжественностью, которая подчас делала его столь величавым и убедительным. — У меня нет ни слез на глазах, ни жара в крови, мое сердце не бьется уныло; а ведь я вижу, что ты страдаешь, Максимилиан, ты, которого я люблю, как родного сына. Разве это не говорит тебе, что страдание — как жизнь: впереди всегда ждет неведомое. Я прошу тебя, и я приказываю тебе жить, ибо я знаю: будет день, когда ты поблагодаришь меня за то, что я сохранил тебе жизнь. — Боже мой, — воскликнул молодой человек, — зачем вы это говорите, граф? Берегитесь! Быть может, вы никогда не любили? — Дитя! — ответил граф. — Не любили страстно, я хочу сказать, — продолжал Моррель. — Поймите, я с юных лет солдат; я дожил до двадцати девяти лет, не любя, потому что те чувства, которые я прежде испытывал, нельзя назвать любовью; и вот в двадцать девять лет я увидел Валентину; почти два года я ее люблю, два года я читал в этом раскрытом для меня, как книга, сердце, начертанные рукой самого бога, совершенства девушки и женщины. Граф, Валентина для меня была бесконечным счастьем, огромным, неведомым счастьем, слишком большим, слишком полным, слишком божественным для этого мира; и если в этом мире оно мне не было суждено, то без Валентины для меня на земле остается только отчаяние и скорбь. — Я вам сказал: надейтесь, — повторил граф. — Берегитесь, повторяю вам, — сказал Моррель, — вы стараетесь меня убедить, а если вы меня убедите, я сойду с ума, потому что я стану думать, что увижусь с Валентиной. Граф улыбнулся. — Мой друг, мой отец! — воскликнул Моррель в исступлении. — Берегитесь, повторяю вам в третий раз! Ваша власть надо мной меня пугает; берегитесь значения ваших слов, глаза мои оживают и сердце воскресает; берегитесь, ибо я готов поверить в сверхъестественное! Я готов повиноваться, если вы мне велите отвалить камень от могилы дочери Иаира, я пойду по волнам, как апостол, если вы сделаете мне знак идти; берегитесь, я готов повиноваться. — Надейся, друг мой, — повторил граф. — Нет, — воскликнул Моррель, падая с высоты своей экзальтации в пропасть отчаяния, — вы играете мной, вы поступаете, как добрая мать, вернее — как мать-эгоистка, которая слащавыми словами успокаивает больного ребенка, потому что его крик ей докучает. Нет, я был неправ, когда говорил, чтобы вы остерегались; не бойтесь, я так запрячу свое горе в глубине сердца, я сделаю его таким далеким, таким тайным, что вам даже не придется ему соболезновать. Прощайте, мой друг, прощайте. — Напротив, Максимилиан, — сказал граф, — с нынешнего дня ты будешь жить подле меня, мы уже не расстанемся, и через неделю нас уже не будет во Франции. — И вы по-прежнему говорите, чтобы я надеялся? — Я говорю, чтобы ты надеялся, ибо знаю способ тебя исцелить. — Граф, вы меня огорчаете еще больше, если это возможно. В постигшем меня несчастье вы видите только заурядное горе, и вы надеетесь меня утешить заурядным средством — путешествием. И Моррель презрительно и недоверчиво покачал головой. — Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал? — отвечал Монте-Кристо. — Я верю в свои обещания, дай мне попытаться. — Вы только затягиваете мою агонию. — Итак, малодушный, — сказал граф, — у тебя не хватает силы подарить твоему другу несколько дней, чтобы он мог сделать попытку? Да знаешь ли ты, на что способен граф Монте-Кристо? Знаешь ли ты, какие земные силы мне подвластны? У меня довольно веры в бога, чтобы добиться чуда от того, кто сказал, что вера движет горами! Жди же чуда, на которое я надеюсь, или… — Или… — повторил Моррель. — Или, — берегись, Моррель, — я назову тебя неблагодарным. — Сжальтесь надо мной! — Максимилиан, слушай: мне очень жаль тебя. Так жаль, что если я не исцелю тебя через месяц, день в день, час в час, — запомни мои слова: я сам поставлю тебя перед этими заряженными пистолетами или перед чашей яда, самого верного яда Италии, более верного и быстрого, поверь мне, чем тот, который убил Валентину. — Вы обещаете? — Да, ибо я человек, ибо я тоже хотел умереть, и часто, даже когда несчастье уже отошло от меня, я мечтал о блаженстве вечного сна. — Так это верно, вы мне обещаете, граф? — воскликнул Максимилиан в упоении. — Я не обещаю, я клянусь, — сказал Монте-Кристо, подымая руку. — Вы даете слово, что через месяц, если я не утешусь, вы предоставите мне право располагать моей жизнью, и, как бы я ни поступил, вы не назовете меня неблагодарным? — Через месяц, день в день Максимилиан; через месяц, час в час, и число это священно, — не знаю, подумал ли ты об этом? Сегодня пятое сентября. Сегодня десять лет, как я спас твоего отца, который хотел умереть. Моррель схватил руку графа и поцеловал ее; тот не противился, словно понимая, что достоин такого поклонения. — Через месяц, — продолжал Монте-Кристо, — ты найдешь на столе, за которым мы будем сидеть, хорошее оружие и легкую смерть; но взамен ты обещаешь мне ждать до этого дня и жить? — Я тоже клянусь! — воскликнул Моррель. Монте-Кристо привлек его к себе и крепко обнял. — Отныне ты будешь жить у меня, — сказал он, — ты займешь комнаты Гайде: по крайней мере сын заменит мне мою дочь. — А где же Гайде? — спросил Моррель. — Она уехала сегодня ночью. — Она покинула вас? — Нет, она ждет меня… Будь же готов переехать ко мне на Елисейские Поля и дай мне выйти отсюда так, чтобы меня никто не видел. Максимилиан склонил голову, послушный, как дитя, или как апостол. |