Александр Дюма Граф МонтеКристо

• Название: Александр Дюма Граф МонтеКристо
• Дата: 17.07.2022
• Размер: 3.16 Mb.
• Имя файла: Duma_Aleksandr_Graf_Monte-Kristo_Litmir.net_bid120_b63b2.doc
• Тип: Документы; #632363
• страница: 53 из 113

Глава 18

АНДРЕА КАВАЛЬКАНТИ

Граф Монте-Кристо вошел в гостиную, которую Батистен назвал голубой; там его уже ждал молодой человек, довольно изящно одетый, которого за полчаса до этого подвез к воротам особняка наемный кабриолет.

Батистен без труда узнал его: это был именно тот высокий молодой человек со светлыми волосами, рыжеватой бородкой и черными глазами, с ослепительно белой кожей, чью внешность Батистену описал его хозяин. В ту минуту, когда граф вошел в гостиную, молодой человек, небрежно развалясь на софе, рассеянно постукивал по башмаку тросточкой с золотым набалдашником.

Заметив входящего Монте-Кристо, он быстро поднялся.

— Граф Монте-Кристо? — спросил он.


— Да, — ответил тот, — и я, по-видимому, имею честь говорить с виконтом Андреа Кавальканти?

— С виконтом Андреа Кавальканти, — повторил молодой человек, непринужденно кланяясь.

— У вас должно быть адресованное мне письмо? — спросил Монте-Кристо.

— Я не упомянул о нем из-за подписи, она показалась мне довольно странной.


— Синдбад-Мореход, не правда ли?

— Совершенно верно. А так как я никогда не слыхал о другом Синдбаде-Мореходе, кроме того, который описан в «Тысяче и одной ночи»…

— Так это один из его потомков, мой приятель, богатейший человек, англичанин, более чем оригинал, почти сумасшедший; его настоящее имя лорд Уилмор.

— А, теперь мне все понятно, — сказал Андреа. — Тогда все чудесно складывается. Это тот самый англичанин, с которым я познакомился… в… да, отлично… Граф, я к вашим услугам.

— Если то, что я имею честь слышать от вас, соответствует истине, возразил с улыбкой граф, — то, надеюсь, вы не откажитесь сообщить мне некоторые подробности о себе и о своих родных.

— Охотно, граф, — отвечал молодой человек с легкостью, свидетельствовавшей о его хорошей памяти. — Я, как вы сами сказали, виконт Андреа Кавальканти, сын майора Бартоломео Кавальканти, потомок тех Кавальканти, что записаны в золотую книгу Флоренции. Наша семья до сих пор очень состоятельна, так как мой отец обладает полумиллионом годового дохода, но испытала много несчастий; я сам, когда мне было лет пять или шесть, был похищен предателем-гувернером и целых пятнадцать лет не видел своего родителя. С тех пор как я стал взрослым, с тех пор как я свободен и завишу только от себя, я разыскиваю его, но тщетно. И вот это письмо вашего друга Синдбада извещает меня, что он в Париже и разрешает мне обратиться к вам, чтобы узнать о нем.

— В самом деле, все, что вы рассказываете, чрезвычайно интересно, сказал граф, глядя с мрачным удовольствием на развязного молодого человека, отмеченного какой-то сатанинской красотой. — Вы прекрасно сделали, что последовали совету моего друга Синдбада, потому что ваш отец здесь и разыскивает вас.

Граф, с той самой минуты как вошел в гостиную, не сводил глаз с молодого человека; он восхищался уверенностью его взгляда и твердостью его голоса, но при столь естественных словах, как: «Ваш отец здесь и разыскивает вас», Андреа подскочил и воскликнул:

— Мой отец! Мой отец здесь!

— Разумеется, — отвечал Монте-Кристо, — ваш отец майор Бартоломео Кавальканти.

Ужас, написанный на лице молодого человека, мгновенно исчез.


— Да, правда, — сказал он, — майор Бартоломео Кавальканти. Так вы говорите, граф, что мой дорогой отец здесь?

— Да, сударь. Мало того, я только что с ним разговаривал; все, что он мне рассказал о своем любимом сыне, давно потерянном, меня очень растрогало, поистине его страдания, его опасения, его надежды могли бы составить трогательную поэму. И вот однажды его уведомили, что похитители его сына предлагают возвратить его или сообщить, где он находится, за довольно значительную сумму. Но ничто не могло остановить любящего отца; эта сумма была им отослана на пьемонтскую границу, и вместе с ней визированный паспорт для Италии. Вы, кажется, были в то время на юге Франции?

— Да, граф, — отвечал с несколько смущенным видом Андреа, — да, я был на юге Франции.


— Вас в Ницце должен был ожидать экипаж?

— Совершенно верно: он доставил меня из Ниццы в Геную; из Генуи в Турин, из Турина в Шамбери, из Шамбсри в Поп-де-Бовуазеп, из Поп-де-Бовуазена в Париж.

— Превосходно? Он все время надеялся встретить вас в пути, так как ехал той же дорогой, вот почему и для вас был намечен такой маршрут.

— Но, — заметил Андреа, — если бы мой дорогой отец меня и встретил, я сомневаюсь, чтобы он меня узнал; я несколько изменился, с тех пор как мы потеряли друг друга из вида.

— А голос крови! — сказал Монте-Кристо.

— Да, верно, — ответил молодой человек, — я не подумал о голосе крови!

— Одно только беспокоит маркиза Кавальканти, — продолжал Монте-Кристо, — а именно: что вы делали, пока были в разлуке с ним? как обращались с вами ваши угнетатели? относились ли к вам с тем уважением, которого требовало ваше происхождение? не потускнели ли вследствие ваших нравственных страданий, в сто раз более тяжелых, чем страдания физические, дарования, которыми так щедро наделила вас природа, и считаете ли вы себя в состоянии снова занять то высокое положение, на которое вы имеете право?

— Я надеюсь, сударь, — растерянно пробормотал молодой человек, — что никакое ложное донесение…

— Что вы! Я в первый раз услышал про вас от моего друга Уилмора, филантропа. Он мне сказал, что нашел вас в затруднительном положении, не знаю каком; я не стал спрашивать — я не любопытен. Раз он проявил к вам сочувствие, значит в вас было что-то, достойное участия. Он сказал, что хочет вернуть вам то положение в свете, которого вы лишились, что он будет разыскивать вашего отца и найдет его; он принялся его разыскивать и, очевидно, нашел, потому что отец ваш здесь: наконец, вчера он предупредил меня о вашем прибытии и дал мне кое-какие указания, касающиеся вашего имущества, — вот и все. Я знаю, что мой друг Уилмор большой оригинал, но так как в то же время он человек верный, богатый, как золотая россыпь, и, следовательно, имеет возможность оригинальничать, не опасаясь разорения, то я обещал следовать его указаниям. Теперь, сударь, я прошу вас, не обижайтесь на мой вопрос: так как я должен буду немного вам покровительствовать, я хотел бы знать, не сделали ли вас ваши несчастья — несчастья, в которых вы неповинны и которые ничуть не умаляют моего к вам уважения, — несколько чуждым тому обществу, в котором ваше состояние и ваше имя дают вам право занять такое видное положение?

— На этот счет будьте совершенно спокойны, сударь, — отвечал молодой человек, к которому, пока граф говорил, возвращался его апломб. — Похитители, по-видимому, намеревались, как они это и сделали, впоследствии продать меня ему; они рассчитали, что, для того чтобы извлечь из меня наибольшую пользу, им следует не умалять моей ценности, а, если возможно, даже увеличить ее. Поэтому я получил недурное образование, и эти похитители младенцев обращались со мной приблизительно так, как малоазийские рабовладельцы обращались с невольниками, делая из них ученых грамматиков, врачей и философов, чтобы подороже продать их.

Монте-Кристо удовлетворенно улыбнулся: по-видимому, он ожидал меньшего от Андреа Кавальканти.

— Впрочем, — продолжал Андреа, — если бы во мне и сказался некоторый недостаток воспитания или, вернее, привычки к светскому обществу, я надеюсь, что ко мне будут снисходительны, принимая во внимание несчастья, сопровождавшие мое детство и юность.

— Ну что же, — небрежно сказал Монте-Кристо, — вы поступите, как вам будет угодно, виконт, — это ваше личное дело и только вас касается. Но поверьте, я бы не обмолвился на вашем месте ни словом обо всех этих приключениях; ваша жизнь похожа на роман, а свет, обожающий романы в желтой обложке, до странности недоверчиво относится к тем, которые жизнь переплетает в живую кожу, даже если она и позолоченная, как ваша. Вот на это затруднение я и позволю себе указать вам, виконт; не успеете вы рассказать кому-нибудь трогательную историю вашей жизни, как она уже обежит весь Париж в совершенно искаженном виде. Вам придется разыгрывать из себя Антони, а время таких Антони уже прошло. Быть может, вы вызовете любопытство, и это даст вам некоторый успех, но не всякому приятно быть мишенью для пересудов. Вам это может показаться утомительным.

— Я думаю, что вы правы, граф, — сказал Андреа, невольно бледнея под пристальным взглядом Монте-Кристо, — это серьезное неудобство.

— Ну, не следует и преувеличивать, — сказал Монте-Кристо, — желая избежать ошибки, можно сделать глупость. Нет, надо просто вести себя обдуманно, а для такого умного человека, как вы, это тем легче сделать, что совладает с вашими интересами. Все темное, что может оказаться в вашем прошлом, надо опровергать доказательствами и свидетельством достойных друзей.

Андреа был, видимо, смущен.

— Я бы охотно был вашим поручителем, — продолжал Монте-Кристо, — но у меня привычка сомневаться в лучших друзьях и какая-то потребность возбуждать сомнения в других; так что я был бы не в своем амплуа, как говорят актеры, и рисковал бы быть освистанным, а это уже лишнее.

— Однако, граф, — решился возразить Андреа, — из уважения к лорду Уилмору, который вам меня рекомендовал…

— Да, разумеется, — сказал Монте-Кристо, — но лорд Уилмор не скрыл от меня, что вы провели несколько бурную молодость. Нет, нет, — заметил граф, уловив движение Андреа, — я от вас не требую исповеди; впрочем, для того и вызвали из Лукки вашего отца, чтобы вы ни в ком другом не нуждались. Вы его сейчас увидите; он суховат, держится немного неестественно, но это — из-за мундира, и когда узнают, что он уже восемнадцать лет служит в австрийских войсках, с него не станут взыскивать: мы вообще не требовательны к австрийцам. В конечном счете как отец он вполне приличен, уверяю вас.

— Вы меня успокаиваете, граф; я так давно разлучен с ним, что совсем его не помню.

— А кроме того, знаете, крупное состояние заставляет на многое смотреть снисходительно.


— Так мой отец действительно богат?

— Он миллионер… пятьсот тысяч ливров годового дохода.


— Значит, — с надеждой спросил молодой человек, — мое положение будет довольно… приятное?

— Чрезвычайно приятное, мой дорогой, он назначил вам по пятьдесят тысяч ливров в год на все время, пока вы будете жить в Париже.

— В таком случае я буду здесь жить всегда.

— Гм! Кто может ручаться за будущее, дорогой виконт? Человек предполагает, а бог располагает.

Андреа вздохнул.

— Но во всяком случае, — сказал он, — пока я в Париже и… пока обстоятельства не вынудят меня уехать, эти деньги, о которых вы упомянули мне обеспечены?

— Разумеется.

— Моим отцом? — с беспокойством осведомился Андреа.

— Да, но под ручательством лорда Уилмора, который, по просьбе вашего отца, открыл вам ежемесячный кредит в пять тысяч франков у господина Данглара, одного из самых солидных парижских банкиров.


— А мой отец собирается долго пробыть в Париже?

— Только несколько дней, — отвечал Монте-Кристо. — Он не может оставить свою службу дольше, чем на две, три недели.

— Ах, милый отец! — сказал Андреа, явно обрадованный этим скорым отъездом.

— Поэтому, — сказал Монте-Кристо, делая вид, что не понял тона этих слов, — я не хочу больше оттягивать ни на минуту ваше свидание. Готовы ли вы обнять почтенного господина Кавальканти?


— Надеюсь, вы не сомневаетесь в этом?

— Ну, так пройдите в эту гостиную, мой друг: там вы найдете своего отца, он вас ждет.

Андреа поклонился графу и прошел в гостиную.

Граф проводил его глазами и, когда он вышел, надавил пружину, скрытую в одной из картин, которая, выдвинувшись из рамы, образовала щель, позволявшую видеть все, что происходит в гостиной.

Андреа закрыл за собой дверь и подошел к майору, который встал, как только заслышал шаги.


— О, мой дорогой отец, — громко сказал Андреа, так чтобы граф мог его услышать из-за закрытой двери, — неужели это вы?

— Здравствуйте, мой милый сын, — серьезно произнес майор.

— Какое счастье вновь увидеться с вами после стольких лет разлуки, сказал Андреа, бросая взгляд на дверь.

— Действительно, разлука была долгая.

— Обнимемся? — предложил Андреа.

— Извольте, мой сын, — ответил майор.

И они поцеловались, как целуются во Французском театре: приложившись щека к щеке.

— Итак, мы снова вместе! — сказал Андреа.

— Мы снова вместо, — повторил майор.


— Чтобы никогда больше не расставаться?


— Напротив, дорогой сын: ведь для вас, я думаю, Франция стала теперь вторым отечеством?

— Должен признаться, — сказал молодой человек, — что я был бы в отчаянии, если бы мне пришлось покинуть Париж.

— А я не мог бы жить вдали от Лукки. Так что я возвращаюсь в Италию при первой возможности.

— Но раньше, чем уехать, дорогой отец, вы, конечно, передадите мне документы, на основании которых я мог бы доказать свое происхождение?

— Само собой: ведь именно для этого я и приехал, и мне стоило таких трудов разыскать вас, чтобы передать их вам, что было бы немыслимо проделать это вторично. На это ушли бы последние дни моей жизни.

— И эти документы…

— Вот они.

Андреа жадно схватил брачное свидетельство своего отца и свою метрику и, развернув их с вполне естественным сыновним нетерпением, пробежал оба акта быстрым и привычным взглядом, свидетельствовавшим о немалой опытности, так же как о живейшем интересе.

Когда он кончил, лицо его засияло невыразимой радостью, и он со странной улыбкой взглянул на майора.


— Вот как? — сказал он на чистейшем тосканском наречии. — Что же, в Италии нет больше каторги?

Майор выпрямился.

— Это к чему? — сказал он.

— Да к тому, что там безнаказанно фабрикуют такие бумаги. За половину такой проделки, мой дорогой отец, вас во Франции отправили бы проветриться в Тулон лет на пять.

— Что вы сказали? — спросил майор, пытаясь принять величественный вид.


— Дорогой господин Кавальканти, — сказал Андреа, беря майора за локоть, — сколько вам платят за то, чтобы вы были моим отцом?

Майор хотел ответить.

— Шш, — сказал Андреа, понизив голос, — я подам вам пример доверия: мне дают пятьдесят тысяч франков в год, чтобы я изображал вашего сына; таким образом, вы понимаете, у меня нет никакой охоты отрицать, что вы мой отец.

Майор с беспокойством оглянулся.

— Не беспокойтесь, здесь никого нет, — сказал Андреа, — притом мы говорим по-итальянски.

— Ну, а мне, — сказал приезжий из Лукки, — дают единовременно пятьдесят тысяч франков.


— Господин Кавальканти, — спросил Андреа, — верите ли вы в волшебные сказки?

— Раньше не верил, но теперь приходится поверить.


— Так у вас появились доказательства?

Майор вытащил из кармана пригоршню луидоров.

— Осязаемые, как видите.


— Так, по-вашему, я могу доверять данным мне обещаниям?

— По-моему, да.


— И этот милейший граф их выполнит?

— В точности, но вы сами понимаете, чтобы достигнуть этого, мы должны хорошо играть свою роль.

— Ну еще бы!..

— Я — нежного отца…

— А я — почтительного сына, раз они желают, чтобы я был вашим сыном.


— Кто это — «они»?


— Ну, не знаю, — те, кто вам писал: ведь вы получили письмо?

— Получил.


— От кого?

— От какого-то аббата Бузони.


— Вы его не знаете?

— Никогда его не видел.


— Что ж было в этом письме?


— Вы меня не выдадите?

— Зачем мне это делать? Интересы у нас общие.

— Ну так читайте.

И майор подал молодому человеку письмо.

Андреа вполголоса прочел:

— «Вы бедны, вас ожидает несчастная старость. Хотите сделаться если не богатым, то во всяком случае независимым человеком?

Немедленно выезжайте в Париж и отправляйтесь к графу Монте-Кристо, авеню Елисейских Полей, «N 30. Вы его спросите о вашем сыне, рожденном от брака с маркизой Корсинари и похищенном у вас в пятилетнем возрасте.

Этого сына зовут Андреа Кавальканти.

Дабы у вас не возникло сомнений в том, что нижеподписавшийся желает вам добра, вы найдете приложенные к этому:

1) Чек на две тысячи четыреста тосканских ливров, выписанный на банк г. Гоцци во Флоренции.

2) Рекомендательное письмо к графу Монте-Кристо, который по моему поручению выплатит вам сорок восемь тысяч франков.

Явитесь к графу 26 мая, в 7 часов вечера.

Аббат Бузони».
— Так и есть.

— Что значит «так и есть»? Что вы хотите этим сказать? — спросил майор.

— Что получил почти такое же письмо.

— Вы?

— Да, я.


— От аббата Бузони?

— Нет.


— А от кого же?

— От одного англичанина, некоего лорда Уилмора, который называет себя Синдбадом-Мореходом.

— И которого вы знаете не больше, чем я — аббата Бузони.

— Нет, я больше осведомлен, чем вы.


— Вы его видали?

— Да, однажды.


— Где это?

— Вот этого я не могу сказать; вы тогда знали бы столько же, сколько и я, а это лишнее.

— И что же в этом письме?..

— Читайте.

— «Вы бедны, и вам предстоит печальная будущность. Хотите получить знатное имя, быть свободным, быть богатым?»

— Черт возьми, — сказал Андреа, раскачиваясь на каблуках, — как будто об этом надо спрашивать.

— «Садитесь в почтовую карету, которая будет ждать вас при выезде из Ниццы, у Генуэзских ворот. Поезжайте через Турин, Шамбери и Пон-де-Бовуазен. Явитесь к графу Монте-Кристо, авеню Елисейских Полей, N 30, двадцать шестого мая, в семь часов вечера, и спросите у него о вашем отце.

Вы сын маркиза Бартоломео Кавальканти и маркизы Оливы Корсинари, как это удостоверяют документы, которые вам передаст маркиз и которые позволят вам появиться под этим именем в парижском обществе.

Что касается вашего положения, то годовой доход в пятьдесят тысяч ливров позволит вам его достойно поддержать.

При сем прилагаю чек на пять тысяч ливров, выписанный на банк г. Ферреа в Ницце, и рекомендательное письмо к графу Монте-Кристо, которому я поручил заботиться о ваших нуждах.

Синдбад-Мореход».
— Недурно! — заметил майор.


— Не правда ли?


— Вы видели графа?

— Я только что от него.


— И он подтвердил написанное?

— Полностью.


— Вы что-нибудь понимаете в этом?

— По правде говоря, нет.

— Тут кого-то надувают.


— Во всяком случае не нас с вами?

— Нет, разумеется.

— Ну, тогда…


— Не все ли нам равно, правда?

— Именно это я хотел сказать: доиграем до конца и дружно.

— Идет, вы увидите, что я достоин быть вашим партнером.

— Я ни минуты в этом не сомневался, дорогой отец.

— Вы оказываете мне большую честь, дорогой сын.

Монте-Кристо выбрал эту минуту, чтобы вернуться в гостиную. Услышав его шаги, собеседники бросились друг другу в объятия; так их застал граф.


— Ну что, маркиз? — сказал Монте-Кристо. — По-видимому, вы довольны своим сыном?

— Ах, граф, я задыхаюсь от радости.


— А вы, молодой человек?

— Ах, граф, я сам не свой от счастья.

— Счастливый отец! Счастливое дитя! — сказал граф.

— Одно меня огорчает, — сказал майор, — необходимость так быстро покинуть Париж.

— Но, дорогой господин Кавальканти, — сказал Монте-Кристо, — надеюсь, вы не уедете, не дав мне возможности познакомить вас кое с кем из друзей!

— Я весь к услугам вашего сиятельства, — отвечал майор.

— Теперь, молодой человек, исповедайтесь.


— Кому?

— Да вашему отцу, скажите ему откровенно, в каком состоянии ваши денежные дела.

— Черт возьми! — заявил Андреа, — вы коснулись больного места.

— Слышите, майор? — сказал Монте-Кристо.

— Конечно, слышу.


— Да, но понимаете ли вы?

— Великолепно.

— Он говорит, что нуждается в деньгах, этот милый мальчик.


— А что же я должен сделать?

— Дать их ему.

— Я?

— Да, вы.

Монте-Кристо стал между ними.

— Возьмите, — сказал он Андреа, сунув ему в руку пачку ассигнаций.


— Что это такое?

— Ответ вашего отца.


— Моего отца?


— Да. Ведь вы ему намекнули, что вам нужны деньги?


— Да. Ну и что же?

— Ну, и вот. Он поручает мне передать вам это.


— В счет моих доходов?

— Нет, на расходы по обзаведению.


— Дорогой отец?

— Тише! — сказал Монте-Кристо. — Вы же видите, он не хочет, чтобы я говорил, что это от него.

— Я очень ценю его деликатность, — сказал Андреа, засовывая деньги в карман.

— Хорошо, — сказал граф, — а теперь идите!


— А когда мы будем иметь честь снова увидеться с вашим сиятельством?

— спросил Кавальканти.


— Да, верно, — сказал Андреа, — когда мы будем иметь эту честь?

— Если угодно, хоть в субботу… да… отлично… в субботу. У меня на вилле в Отейле, улица Фонтен, номер двадцать восемь, будет к обеду несколько человек, и между прочим господин Данглар, ваш банкир. Я вас с ним познакомлю: надо же ему знать вас обоих, раз он будет выплачивать вам деньги.

— В парадной форме? — спросил вполголоса майор.

— В парадной форме: мундир, ордена, короткие панталоны.

— А я? — спросил Андреа.

— Вы совсем просто: черные панталоны, лакированные башмаки, белый жилет, черный или синий фрак, длинный галстук; закажите платье у Блена или Вероника. Если вы не знаете их адреса, Батистен вам скажет. Чем менее претенциозно вы, при ваших средствах, будете одеты, тем лучше. Покупая лошадей, обратитесь к Деведе, а фаэтон закажите у Батиста.

— В котором часу мы можем явиться? — спросил Андреа.

— Около половины седьмого.

— Хорошо, — сказал майор, берясь за шляпу.

Оба Кавальканти откланялись и удалились.

Граф подошел к окну и смотрел, как они под руку переходят двор.

— Вот уж поистине два негодяя! — сказал он. — Какая жалость, что это не на самом деле отец и сын!

Он постоял минуту в мрачном раздумье.

— Поеду к Моррелям, — сказал он. — Кажется, меня душит не столько ненависть, сколько отвращение.

Глава 19

ОГОРОД, ЗАСЕЯННЫЙ ЛЮЦЕРНОЙ

Теперь мы вернемся в огород, смежный с домом г-на де Вильфор, и у решетки, потонувшей в каштановых деревьях, мы снова встретим наших знакомых.

На этот раз первым явился Максимилиан. Это он прижался лицом к доскам ограды и сторожит, не мелькнет ли в глубине сада знакомая тень, не захрустит ли под атласной туфелькой песок аллеи.

Наконец, послышались шаги, но вместо одной тени появились две. Валентина опоздала из-за визита г-жи Данглар и Эжени, затянувшегося дольше того часа, когда она должна была явиться на свидание. Тогда, чтобы не пропустить его, Валентина предложила мадемуазель Данглар пройтись по саду, желая показать Максимилиану, что она не виновата в этой задержке.

Моррель так и понял, с быстротой интуиции, присущей влюбленным, и у него стало легче на душе. К тому же, хоть и не приближаясь на расстояние голоса, Валентина направляла свои шаги так, чтобы Моррель мог все время видеть ее, и всякий раз, когда она проходила мимо, взгляд, незаметно для спутницы брошенный ею в сторону ворот, говорил ему: «Потерпите, друг, вы видите, что я не виновата».

И Максимилиан запасался терпением, восхищаясь тем контрастом, который являли обе девушки: блондинка с томным взглядом, гибкая, как молодая ива, и брюнетка, с гордыми глазами, стройная, как тополь; разумеется, все преимущества, по крайней мере в глазах Морреля, оказывались на стороне Валентины.

Погуляв полчаса, девушки удалились: Максимилиан понял, что визит г-жи Данглар пришел к концу.

В самом деле, через минуту Валентина вернулась уже одна. Боясь, как бы нескромный взгляд не следил за ее возвращением, она шла медленно; и вместо того чтобы прямо подойти к воротам, она села на скамейку, предварительно, как бы невзначай, окинув взглядом все кусты и заглянув во все аллеи. Приняв все эти меры предосторожности, она подбежала к воротам.

— Валентина, — произнес голос из-за ограды.

— Здравствуйте, Максимилиан. Я заставила вас ждать, но вы видели, почему так вышло.

— Да, я узнал мадемуазель Данглар, — я не думал, что вы так дружны с нею.


— А кто вам сказал, что мы дружим?

— Никто, но мне это показалось по тому, как вы гуляли под руку, как вы беседовали, словно школьные подруги, которые делятся своими тайнами.

— Мы действительно откровенничали, — сказала Валентина, — она призналась мне, что ей не хочется выходить замуж за господина де Морсер, а я ей говорила, каким несчастьем будет для меня брак с господином д'Эпипе.

— Милая Валентина!

— Вот почему вам показалось, что мы с Эжени большие друзья, — продолжала девушка. — Ведь говоря о человеке, которого я не люблю, я думала о том, кого я люблю.

— Какая вы хорошая, Валентина, и как много в вас того, чего никогда не будет у мадемуазель Данглар, — того неизъяснимого очарования, которое для женщины то же самое, что аромат для цветка и сладость для плода: ведь и цветку и плоду мало одной красоты.

— Это вам кажется потому, что вы меня любите.

— Нет, Валентина, клянусь вам. Вот сейчас я смотрел на вас обеих, и, честное слово, отдавая должное красоте мадемуазель Данглар, я не понимал, как можно в нее влюбиться.

— Это потому, что, как вы сами говорите, я была тут, и мое присутствие делало вас пристрастным.

— Нет… но скажите мне… я спрашиваю просто из любопытства, которое объясняется моим мнением о мадемуазель Данглар…

— И, наверное, несправедливым мнением, хоть я и но знаю, о чем идет речь. Когда вы судите нас, бедных женщин, нам не приходится рассчитывать на снисхождение.

— Можно подумать, что, когда вы говорите между собою, вы очень справедливы друг к другу!


— Это оттого, что наши суждения почти всегда бывают пристрастны. Но что вы хотели спросить?


— Разве мадемуазель Данглар кого-нибудь любит, что не хочет выходить замуж за господина де Морсер?

— Максимилиан, я уже вам сказала, что Эжени мне вовсе не подруга.

— Да ведь и не будучи подругами, девушки поверяют друг другу свои тайны, — сказал Моррель. — Сознайтесь, что вы расспрашивали ее об этом.

А, я вижу, вы улыбаетесь!


— Видимо, вам не очень мешает эта деревянная перегородка?


— Так что же она вам сказала?

— Сказала, что никого не любит, — отвечала Валентина, — что с ужасом думает о замужестве; что ей больше всего хотелось бы вести жизнь свободную и независимую и что она почти желает, чтобы ее отец разорился, тогда она сможет стать артисткой, как ее приятельница Луиза д'Армильи.

— Вот видите!

— Что же это доказывает? — спросила Валентина.

— Ничего, — улыбаясь, ответил Максимилиан.


— Так почему же вы улыбаетесь?

— Вот видите, — сказал Максимилиан, — вы тоже смотрите сюда.


— Хотите, я отойду?

— Нет, нет! Но поговорим о вас.

— Да, вы правы: нам осталось только десять минут.

— Это ужасно! — горестно воскликнул Максимилиан.

— Да, вы правы, я плохой друг, — с грустью сказала Валентина. — Какую жизнь вы из-за меня ведете, бедный Максимилиан, а ведь вы созданы для счастья! Поверьте, я горько упрекаю себя за это.

— Не все ли равно, Валентина: ведь в этом мое счастье! Ведь это вечное ожидание искупают пять минут, проведенных с вами, два слова, слетевшие с ваших уст. Я глубоко убежден, что бог не мог создать два столь созвучных сердца и не мог соединить их столь чудесным образом только для того, чтобы их разлучить.

— Благодарю, Максимилиан. Продолжайте надеяться за нас обоих, что делает меня почти счастливой.


— Что у вас опять случилось, Валентина, почему вы должны так скоро уйти?

— Не знаю; госпожа де Вильфор просила меня зайти к ней; она хочет сообщить мне что-то, от чего, как она говорит, зависит часть моего состояния. Боже мой, я слишком богата, пусть возьмут себе мое состояние, пусть оставят мне только покой и свободу, — вы меня будете любить и бедной, правда, Моррель?

— Я всегда буду любить вас! Что мне бедность или богатство, — лишь бы моя Валентина была со мной и я был уверен, что никто не может ее у меня отнять! Но, скажите, это сообщение не может относиться к вашему замужеству?

— Не думаю.

— Послушайте, Валентина, и не пугайтесь, потому что, пока я жив, я не буду принадлежать другой.


— Вы думаете, это меня успокаивает, Максимилиан?

— Простите! Вы правы, я сказал нехорошо. Да, так я хотел сказать вам, что я на днях встретил Морсера.

— Да?


— Вы знаете, что Франц его друг?


— Да, так что же?

— Он получил от Франца письмо; Франц пишет, что скоро вернется.

Валентина побледнела и прислонилась к воротам.

— Господи, — сказала она, — неужели? Но нет, об этом мне сообщила бы не госпожа де Вильфор.


— Почему?

— Почему… сама не знаю… но мне кажется, что госпожа де Вильфор, хоть она открыто и не против этого брака, в душе не сочувствует ему.

— Знаете, Валентина, я, кажется, начну обожать госпожу де Вильфор!

— Не спешите, Максимилиан, — сказала Валентина, грустно улыбаясь.

— Но если этот брак ей неприятен, то, может быть, чтобы помешать ему, она отнесется благосклонно к какому-нибудь другому предложению?

— Не надейтесь на это, Максимилиан; госпожа де Вильфор отвергает не мужей, а замужество.


— Как замужество? Если она против брака, зачем же она сама вышла замуж?

— Вы не понимаете, Максимилиан. Когда я год тому назад заговорила о том, что хочу уйти в монастырь, она, хоть и считала нужным возражать, приняла эту мысль с радостью; даже мой отец согласился — и это благодаря ее увещаниям, я уверена; меня удержал только мой бедный дедушка. Вы не можете себе представить, Максимилиан, как выразительны глаза этого несчастного старика, который любит на всем свете только меня одну и, — да простит мне бог, если я клевещу! — которого люблю только я одна. Если бы вы знали, как он смотрел на меня, когда узнал о моем решении, сколько было упрека в этом взгляде и сколько отчаяния в его слезах, которые текли без жалоб, без вздохов по его неподвижному лицу. Мне стало стыдно, я бросилась к его ногам и воскликнула: «Простите! Простите, дедушка! Пусть со мной будет, что угодно, я никогда с вами не расстанусь». Тогда он поднял глаза к небу… Максимилиан, мне, может быть, придется много страдать, но за все страдания меня заранее вознаградил этот взгляд моего старого деда.

— Дорогая Валентина, вы ангел, и я, право, не знаю, чем я заслужил, когда направо и налево рубил бедуинов, — разве что бог принял во внимание, что это неверные, — чем я заслужил счастье вас узнать. Но послушайте, почему же госпожа де Вильфор может не хотеть, чтобы вы вышли замуж?

— Разве вы не слышали, как я только что сказала, что я богата, слишком богата? После матери я унаследовала пятьдесят тысяч ливров годового дохода; мои дедушка и бабушка, маркиз и маркиза де Сен-Мерап, оставят мне столько же; господин Нуартье, очевидно, намерен сделать меня своей единственной наследницей. Таким образом, по сравнению со мной, мой брат Эдуард беден. Со стороны госпожи де Вильфор ему ждать нечего. А она обожает этого ребенка. Если я уйду в монастырь, все мое состояние достанется моему отцу, который будет наследником маркиза, маркизы и моим, а потом перейдет к его сыну.

— Странно, откуда такая жадность в молодой, красивой женщине.

— Заметьте, что она думает не о себе, а о своем сыне, и то, что вы ставите ей в вину, с точки зрения материнской любви, почти добродетель.


— Послушайте, Валентина, — сказал Моррель, — а если бы вы отдали часть своего имущества ее сыну?


— Как предложить это женщине, которая вечно твердит о своем бескорыстии?

— Валентина, моя любовь была для меня всегда священна, и, как все священное, я таил ее под покровом своего благоговения и хранил в глубине сердца; никто в мире, даже моя сестра, не подозревает об этой любви, тайну ее я не доверил ни одному человеку. Валентина, вы мне позволите рассказать о ней другу?

Валентина вздрогнула.


— Другу? — сказала она. — Максимилиан, мне страшно даже слышать об этом. А кто этот друг?

— Послушайте, Валентина, испытывали ли вы по отношению к кому-нибудь такую неодолимую симпатию, что, видя этого человека в первый раз, вы чувствуете, будто знаете его уже давно, и спрашиваете себя, где и когда его видели, и, не в силах припомнить, начинаете верить, что это было раньше, в другом мире, и что эта симпатия — только проснувшееся воспоминание?

— Да.

— Ну, вот, это я испытал в первый же раз, когда увидел этого необыкновенного человека.


— Необыкновенного человека?

— Да.


— И вы с ним давно знакомы?

— Какую-нибудь педелю или дней десять.

— И вы называете другом человека, которого знаете всего неделю? Я думала, Максимилиан, что вы не так щедро раздаете прекрасное имя — друг.

— Логически вы правы, Валентина; по говорите, что угодно, я не откажусь от этого инстинктивного чувства. Я убежден, что этот человек сыграет роль во всем, что со мной в будущем случится хорошего, и мне иногда кажется, что он своим глубоким взглядом проникает в это будущее и направляет его своей властной рукой.

— Так это предсказатель? — улыбаясь, спросила Валентина.

— Право, — сказал Максимилиан, — я порой готов поверить, что он предугадывает… особенно хорошее.

— Познакомьте меня с ним, пусть он мне скажет, найду ли я в любви награду за все мои страдания!

— Мой бедный друг! Но вы его знаете.

— Я?

— Да. Он спас жизнь вашей мачехе и ее сыну.


— Граф Монте-Кристо?

— Да, он.

— Нет, — воскликнула Валентина, — он никогда не будет моим другом, он слишком дружен с моей мачехой.

— Граф — друг вашей мачехи, Валентина? Нет, мое чувство не может до такой степени меня обманывать; я уверен, что вы ошибаетесь.

— Если бы вы только знали, Максимилиан! У нас в доме царит уже не Эдуард, а граф. Мачеха преклоняется перед ним и считает его кладезем всех человеческих познаний. Отец восхищается, — слышите, восхищается им и говорит, что никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так красноречиво высказывал такие возвышенные мысли. Эдуард его обожает и, хоть и боится его больших черных глаз, бежит к нему навстречу, как только его увидит, и всегда получает из его рук какую-нибудь восхитительную игрушку; в нашем доме граф Монте-Кристо уже не гость моего отца или госпожи де Вильфор, граф Монте-Кристо у себя дома.

— Ну что же, если все это так, как вы рассказываете, то вы должны были уже почувствовать или скоро почувствуете его магическое влияние. Он встречает в Италии Альбера де Морсер — и выручает его из рук разбойников; он знакомится с госпожой Данглар — и делает ей царский подарок; ваша мачеха и брат проносятся мимо его дома — и его нубиец спасает им жизнь. Этот человек явно обладает даром влиять на окружающее. Я ни в ком не встречал соединения более простых вкусов с большим великолепием. Когда он мне улыбается, в его улыбке столько нежности, что я не могу понять, как другие находят ее горькой. Скажите, Валентина, улыбнулся ли он вам так? Если да, вы будете счастливы.

— Я! — воскликнула молодая девушка. — Максимилиан, он даже не смотрит на меня или, вернее, если я прохожу мимо, он отворачивается от меня.

Нет, он совсем не великодушен или не обладает проницательностью, которую вы ему приписываете, и не умеет читать в сердцах людей. Если бы он был великодушным человеком, то, увидав, как я печальна и одинока в этом доме, он защитил бы меня своим влиянием, и если он действительно, как вы говорите, играет роль солнца, то он согрел бы мое сердце своими лучами.

Вы говорите, что он вас любит, Максимилиан; а откуда вы это знаете? Люди приветливо улыбаются сильному офицеру пяти футов и шести дюймов ростом, с длинными усами и большой саблей, но они, не задумываясь, раздавят несчастную плачущую девушку.

— Валентина, клянусь, вы ошибаетесь!

— Подумайте, Максимилиан, если бы это было иначе, если бы он обращался со мной дипломатически, как человек, который стремится так или иначе утвердиться в доме, он хоть раз подарил бы меня той улыбкой, Которую вы так восхваляете. Но нет, он видит, что я несчастна, он понимает, что не может иметь от меня никакой пользы, и даже не обращает на меня внимания.

Кто знает, может быть, желая угодить моему отцу, госпоже де Вильфор или моему брату, он тоже станет преследовать меня, если это будет в его власти? Давайте будем откровенны: я ведь не такая женщина, которую можно вот так, без причины, презирать; вы сами это говорили. Простите меня, продолжала она, заметив, какое впечатление ее слова производят на Максимилиана, — я дурная и высказываю вам сейчас мысли, которых сама в себе не подозревала. Да, я не отрицаю, что в этом человеке есть сила, о которой вы говорите, и она действует даже на меня, но, как видите, действует вредно и губит добрые чувства.

— Хорошо, — со вздохом произнес Моррель, — не будем говорить об этом.

Я не скажу ему ни слова.

— Я огорчаю вас, мой друг, — сказала Валентина. — Почему я не могу пожать вам руку, чтобы попросить у вас прощения? Но я и сама была бы рада, если бы вы меня переубедили; скажите, что же собственно сделал для вас граф Монте-Кристо?

— Признаться, вы ставите меня в трудное положение, когда спрашиваете, что именно сделал для меня граф, — ничего определенного, я это сам понимаю. Мое чувство к нему совершенно бессознательно, в нем нет ничего разумно обоснованного. Разве солнце что-нибудь сделало для меня? Нет. Оно согревает меня, и при его свете я вижу вас, вот и все. Разве тот или иной аромат сделал что-нибудь для меня? Нет. Он просто приятен. Мне больше нечего сказать, если меня спрашивают, почему я люблю этот запах.

Так и в моем дружеском чувстве к графу есть что-то необъяснимое, как и в его отношении ко мне. Внутренний голос говорит мне, что эта взаимная и неожиданная симпатия не случайна. Я чувствую какую-то связь между малейшими его поступками, между самыми сокровенными его мыслями и моими поступками и мыслями. Вы опять будете смеяться надо мной, Валентина, но с тех пор как я познакомился с этим человеком, у меня возникла нелепая мысль, что все, что со мной происходит хорошего, исходит от него. А ведь я прожил на свете тридцать лет, не чувствуя никакой потребности в таком покровителе, правда? Все равно, вот вам пример: он пригласил меня на субботу к обеду; это вполне естественно при наших отношениях, так? И что же я потом узнал? К этому обеду приглашены ваш отец и ваша мачеха. Я встречусь с ними, и кто знает, к чему может привести эта встреча? Казалось бы, самый простой случай, по я чувствую в нем нечто необыкновенное: он вселяет в меня какую-то странную уверенность. Я говорю себе, что этот человек необычайный человек, который все знает и все понимает, хотел устроить мне встречу с господином и госпожой де Вильфор. Порой даже, клянусь вам, я стараюсь прочесть в его глазах, не угадал ли он мою любовь.

— Друг мой, — сказала Валентина, — я бы сочла вас за духовидца и не на шутку испугалась бы за ваш рассудок, если бы слышала от вас только такие рассуждения. Как, вам кажется, что эта встреча — не случайность?

Но подумайте хорошенько. Мой отец, который никогда нигде не бывает, раз десять пробовал заставить госпожу де Вильфор отказаться от этого приглашения, по она, напротив, горит желанием побывать в доме этого необыкновенного набоба и, хоть с большим трудом, добилась все-таки, чтобы он ее сопровождал. Нет, нет, поверьте, на этом свете, кроме вас, Максимилиан, мне но от кого ждать помощи, как только от дедушки, живого трупа, не у кого искать поддержки, кроме моей матери, бесплотной тени!

— Я чувствую, что вы правы, Валентина, и что логика на вашей стороне, — сказал Максимилиан, — но ваш нежный голос, всегда так властно на меня действующий, сегодня не убеждает меня.

— А ваш меня, — отвечала Валентина, — и признаюсь, что если у вас нет другого примера…

— У меня есть еще один, — нерешительно проговорил Максимилиан, — но я должен сам признаться, что он еще более нелеп, чем первый.

— Тем хуже, — сказала, улыбаясь, Валентина.

— А все-таки, — продолжал Моррель, — для меня он убедителен, потому что я человек чувства, интуиции и за десять лет службы не раз обязан был жизнью молниеносному наитию, которое вдруг подсказывает отклониться вправо или влево, чтобы пуля, несущая смерть, пролетела мимо.

— Дорогой Максимилиан, почему вы не приписываете моим молитвам, что пули отклоняются от своего пути? Когда вы там, я молю бога и свою мать уже не за себя, а за вас.


— Да, с тех пор как мы узнали друг друга, — с улыбкой сказал Моррель, — но прежде, когда я еще не знал вас, Валентина?

— Ну, хорошо, злой вы; если вы не хотите быть мне ничем обязанным, вернемся к примеру, который вы сами признаете нелепым.


— Так вот посмотрите в щелку: видите там, под деревом, новую лошадь, на которой я приехал?

— Какой чудный конь! Почему вы не подвели его сюда? Я бы поговорила с ним.

— Вы сами видите, это очень дорогая лошадь, — сказал Максимилиан. — А вы знаете, что мои средства ограничены, Валентина, и я, что называется, человек благоразумный. Ну, так вот, я увидел у одного торговца этого великолепного Медеа, как я его зову. Я справился о цене; мне ответили: четыре с половиной тысячи франков; я само собой должен был перестать им восхищаться и ушел, признаюсь, очень огорченный, потому что лошадь смотрела на меня приветливо, ласкалась ко мне и гарцевала подо мной самым кокетливым и очаровательным образом. В тот вечер у меня собрались приятели — Шато-Рено, Дебрэ и еще человек пять-шесть повес, которых вы имеете счастье не знать даже по именам. Вздумали играть в бульот; я никогда не играю в карты, потому что я не так богат, чтобы проигрывать, и не так беден, чтобы стремиться выиграть. Но это происходило у меня в доме, и мне не оставалось ничего другого, как послать за картами.

Когда мы садились играть, приехал граф Монте-Кристо. Он сел к столу, стали играть, и я выиграл — я едва решаюсь вам в этом признаться, Валентина, — я выиграл пять тысяч франков. Гости разошлись около полуночи. Я не выдержал, нанял кабриолет и поехал к этому торговцу. Дрожа от волнения, я позвонил, тот, кто открыл мне дверь, вероятно, принял меня за сумасшедшего. Я бросился в конюшню, заглянул в стойло. О, счастье! Медеа мирно жевал сено. Я хватаю седло, сам седлаю лошадь, надеваю уздечку.

Медеа подчиняется всему этому с полной охотой. Затем, сунув в руки ошеломленному торговцу четыре с половиной тысячи франков, я возвращаюсь домой — вернее, всю ночь езжу взад и вперед по Елисейским Полям. И знаете?

В окнах графа горел свет, мне показалось, что я вижу на шторах его тень.

Так вот, Валентина, я готов поклясться, что граф знал, как мне хочется иметь эту лошадь, и нарочно проиграл, чтобы я мог ее купить.

— Милый Максимилиан, — сказала Валентина, — вы, право, слишком большой фантазер… Вы недолго будете меня любить… Человек, который, подобно вам, витает в поэтических грезах, не сможет прозябать в такой монотонной любви, как наша… Но, боже мой, меня зовут… Слышите?

— Валентина, — сказал Максимилиан, — через щелку… ваш самый маленький пальчик… чтоб я мог поцеловать его.

— Максимилиан, ведь мы условились, что будем друг для друга только два голоса, две тони!

— Как хотите, Валентина.


— Вы будете рады, если я исполню ваше желание?

— О, да!

Валентина взобралась на скамейку и протянула не мизинец в щелку, а всю руку поверх перегородки.

Максимилиан вскрикнул, вскочил на тумбу, схватил эту обожаемую руку и припал к ней жаркими губами, но в тот же миг маленькая ручка выскользнула из его рук, и Моррель слышал только, как убегала Валентина, быть может, испуганная пережитым ощущением.