Александр Дюма Граф МонтеКристо
 Скачать 3.16 Mb.
|
Глава 15РОБЕРТ-ДЬЯВОЛСсылка на Оперу была тем более основательной, что в этот вечер в королевской Музыкальной академии должно было состояться большое торжество. Левассер, впервые после долгой болезни, выступал в роли Бертрама, и произведение модного композитора, как всегда, привлекло самое блестящее парижское общество. У Альбера, как у большинства богатых молодых людей, было кресло в оркестре; кроме того, для него всегда нашлось бы место в десятке лож близких знакомых, не считая того, на которое он имел неотъемлемое право в ложе светской золотой молодежи. Соседнее кресло принадлежало Шато-Рено. Бошан, как подобает журналисту, был королем всей залы и мог сидеть, где хотел. В этот вечер Люсьен Дебрэ располагал министерской ложей и предложил ее графу де Морсер, который, в виду отказа Мерседес, передал ее Данглару, уведомив его, что попозже он навестит баронессу с дочерью, если дамы соблаговолят принять ложу. Дамы, разумеется, не отказались. Никто так не падок на даровые ложи, как миллионеры. Что касается Данглара, то он заявил, что его политические принципы и положение депутата оппозиции не позволяют ему сидеть в министерской ложе. Поэтому баронесса послала Люсьену записку, прося заехать за ней, не могла же она ехать в Оперу вдвоем с Эжени. В самом деле, если бы дамы сидели в ложе вдвоем, это, наверно, сочли бы предосудительным, но если мадемуазель Данглар поедет в театр с матерью и ее возлюбленным, то против этого никто не возразит, — приходится мириться с общественными предрассудками. Занавес взвился, как всегда, при почти пустой зале. Это опять-таки обычай нашего высшего света — приезжать в театр после начала спектакля; таким образом, во время первого действия те, кто приехал вовремя, не могут смотреть и слушать пьесу: они лишь созерцают прибывающих зрителей и слышат только хлопанье дверей и разговоры. — Вот как! — сказал Альбер, увидав, что отворяется дверь в одной из нижних боковых лож. — Вот как! Графиня Г. — Кто такая графиня Г.? — спросил Шато-Рено. — Однако, барон, что за непростительный вопрос? Вы не знаете, кто такая графиня Г.?.. — Ах, да, — сказал Шато-Рено, — это, вероятно, та самая очаровательная венецианка? — Вот именно. В эту минуту графиня Г. заметила Альбера и с улыбкой кивнула, отвечая на его поклон. — Вы знакомы с ней? — спросил Шато-Рено. — Да, — отвечал Альбер, — Франц представил меня ей в Риме. — Не окажете ли вы мне в Париже ту же услугу, которую вам в Риме оказал Франц? — С удовольствием. — Тише! — крикнули в публике. Молодые люди продолжали разговор, ничуть не считаясь с желанием партера слушать музыку. — Она была на скачках на Марсовом Поле, — сказал Шато-Рено. — Сегодня? — Да. — В самом деле, ведь сегодня были скачки. Вы играли? — Пустяки, на пятьдесят луидоров. — И кто выиграл? — «Наутилус». Я ставил на него. — Но ведь было три заезда? — Да. Был приз Жокей-клуба, золотой кубок. Произошел даже довольно странный случай. — Какой? — Тише же! — снова крикнули им. — Какой? — повторил Альбер. — Эту скачку выиграла совершенно неизвестная лошадь с неизвестным жокеем. — Каким образом? — Да вот так. Никто не обратил внимания на лошадь, записанную под именем Вампа, и на жокея, записанного под именем Иова, как вдруг увидали чудного гнедого скакуна и крохотного жокея; пришлось насовать ему в карманы фунтов двадцать свинца, что не помешало ему опередить на три корпуса «Ариеля» и «Барбаро», шедших вместе с ним. — И так и не узнали, чья это лошадь? — Нет. — Вы говорите, она была записана под именем… — Вампа. — В таком случае, — сказал Альбер, — я более осведомлен, чем вы; я знаю, кому она принадлежала. — Да замолчите же, наконец! — в третий раз крикнули из партера. На этот раз возмущение было настолько велико, что молодые люди, наконец, поняли, что возгласы относятся к ним. Они обернулись, ища в толпе человека, ответственного за такую дерзость, но никто не повторил окрика, и они снова повернулись к сцене. В это время отворилась дверь в ложу министра, и г-жа Данглар, ее дочь и Люсьен Дебрэ заняли свои места. — А вот и ваши знакомые, виконт, — сказал Шато-Рено. — Что это вы смотрите направо? Вас ищут. Альбер обернулся и действительно встретился глазами с баронессой Данглар, которая движением веера приветствовала его. Что касается мадемуазель Эжени, то она едва соблаговолила опустить свои большие черные глаза к креслам оркестра. — Право, дорогой мой, — сказал Шато-Рено, — если не говорить о мезальянсе, — а я не думаю, чтобы это обстоятельство вас очень беспокоило, — я совершенно не понимаю, что вы можете иметь против мадемуазель Данглар: она очень красива. — Очень красива, разумеется, — сказал Альбер, — но, признаюсь, в смысле красоты я предпочел бы что-нибудь более нежное, более мягкое, словом более женственное. — Вот нынешние молодые люди, — возразил Шато-Рено, который с высоты своих тридцати лет обращался с Альбером по-отечески, — они никогда ничем не бывают довольны. Помилуйте, дорогой мой, вам предлагают невесту, созданную по образу Дианы-охотницы, и вы еще жалуетесь! — Вот именно, я предпочел бы что-нибудь вроде Венеры Милосской или Капуанской. Эта Диана-охотница, вечно окруженная своими нимфами, немного пугает меня; я боюсь, как бы меня не постигла участь Актеопа. В самом деле, взглянув на эту девушку, можно было, пожалуй, понять то чувство, в котором признавался Альбер. Мадемуазель Данглар была красива, но, как сказал Альбер, в красоте ее было что-то суровое; волосы ее были прекрасного черного цвета, вьющиеся от природы, но в их завитках чувствовалось как бы сопротивление желавшей покорить их руке; глаза ее, такие же черные, как волосы, под великолепными бровями, единственным недостатком которых было то, что они иногда хмурились, поражали выражением твердой воли, не свойственным женскому взгляду; нос ее был точно такой, каким ваятель снабдил бы Юнону; только рот был несколько велик, но зато прекрасны были зубы, еще более оттенявшие яркость губ, резко выделявшихся на ее бледном лице; наконец, черное родимое пятнышко в углу рта, более крупное, чем обычно бывают эти прихоти природы, еще сильнее подчеркивало решительный характер этого лица, несколько пугавший Альбера. К тому же и фигура Эжени соответствовала лицу, которое мы попытались описать. Она, как сказал Шато-Рено, напоминала Диану-охотницу, но только в красоте ее было еще больше твердости и силы. Если в полученном ею образовании можно было найти какой-либо недостаток, так это то, что, подобно некоторым чертам ее внешности, оно скорее подошло бы лицу другого пола. Она говорила на нескольких языках, мило рисовала, писала стихи и сочиняла музыку; этому искусству она предавалась с особенной страстью и изучала его с одной из своих школьных подруг, бедной девушкой, обладавшей, как уверяли, всеми необходимыми данными для того, чтобы стать превосходной певицей. Некий знаменитый композитор относился к ней, по слухам, с почти отеческой заботливостью и занимался с нею в надежде, что когда-нибудь ее голос принесет ей богатство. Возможность, что Луиза д'Армильи — так звали эту молодую певицу — выступит впоследствии на сцене, мешала мадемуазель Данглар показываться вместе с нею в обществе, хоть она и принимала ее у себя. Но и не пользуясь в доме банкира независимым положением подруги, Луиза все же была более чем простая преподавательница. Через несколько секунд после появления г-жи Данглар в ложе занавес упал: можно было во время получасового антракта погулять в фойе или навестить в ложах знакомых, и кресла оркестра почти опустели. Альбер и Шато-Рено одними из первых покинули свои места. Одну минуту г-жа Данглар думала, что эта поспешность Альбера вызвана желанием приветствовать ее, и она уклонилась к дочери, чтобы предупредить ее об этом, но только покачала головой и улыбнулась; в эту самую минуту, как бы подкрепляя недоверие. Эжени, Альбер пошлея в боковой ложе первого яруса. Это была ложа графини Г. — А, вот и вы, господин путешественник! — сказала графиня, протягивая ему руку с приветливостью старой знакомой. — Очень мило с вашей стороны, что вы узнали меня, а главное, что предпочли навестить меня первую. — Поверьте, графиня, — отвечал Альбер, — если бы я знал, что вы в Париже, и если бы мне был известен ваш фее, я не стал бы ждать так долго. Но разрешите мне представить вам моего друга, барона Шато-Рено, одного из немногих сохранившихся во Франции аристократов; он только что сообщил мне, что вы присутствовали на скачках за Марсовом Поле. Шато-Рено поклонился. — Вы были на скачках? — с интересом спросила его графиня. — Да, сударыня. — Тогда не можете ли вы мне сказать, — живо продолжала она, — кому принадлежала лошадь, выигравшая приз Жокей-клуба? — Не знаю, — отвечал Шато-Рено, — я только что задал этот самый вопрос Альберу. — Вам это очень важно, графиня? — спросил Альбер. — Что? — Узнать имя владельца лошади? — Бесконечно. Представьте себе… Но, может быть, вы его знаете, виконт? — Графиня, вы хотели что-то рассказать. «Представьте себе» — сказали вы. — Да, представьте себе, этот чудесный гнедой скакун и этот очаровательный маленький жокей в розовом с первого же взгляда внушили мне такую симпатию, что я от всей души желала им удачи, как будто я поставила на них половину моего состояния, а когда я увидела, что они пришли первыми, опередив остальных на три корпуса, я так обрадовалась, что стала хлопать, как безумная. Вообразите мое изумление, когда, вернувшись домой, я встретила у себя на лестнице маленького розового жокея! Я подумала, что победитель, вероятно, живет в одном доме со мной, но когда я открыла дверь моей гостиной, мне сразу бросился в глаза золотой кубок, выигранный сегодня неизвестной лошадью и неизвестным жокеем. В кубке лежала записка: «Графине Г. лорд Рутвен». — Так и есть, — сказал Альбер. — То есть как это? Что вы хотите сказать? — Я хочу сказать, что это тот самый лорд Рутвен. — Какой лорд Рутвен? — Да наш вампир, которого мы видели в театре Арджентина. — Неужели? — воскликнула графиня. — Разве он здесь? — Конечно. — И вы видитесь с ним? Он у вас бывает? Вы посещаете его? — Это мой близкий друг, и даже господин де Шато-Рено имеет честь быть с ним знакомым. — Почему вы думаете, что это именно он взял приз? — Его лошадь записана под именем Вампа. — Что же из этого? — А разве вы не помните, как звали знаменитого разбойника, который взял меня в плен? — Да, правда. — Из рук которого меня чудесным образом спас граф? — Да, да. — Его звали Вампа. Теперь вы сами видите, что это он. — Но почему он прислал этот кубок мне? — Во-первых, графиня, потому, что я, можете поверить, много рассказывал ему о вас, а во-вторых, вероятно, потому, что он был очень рад встретить соотечественницу и счастлив тем интересом, который она к нему проявила. — Я надеюсь, что вы ничего не рассказывали ему о тех глупостях, которые мы болтали на его счет! — Откровенно говоря, я за это не поручусь, а то, что он преподнес вам этот кубок от имени лорда Рутвена… — Да ведь это ужасно! Он меня возненавидит! — Разве его поступок свидетельствует о враждебности? — Признаться, нет. — Вот видите! — Так, значит, он в Париже! — Да. — И какое он произвел впечатление? — Что ж, — сказал Альбер, — о нем поговорили неделю, потом случилась коронация английской королевы и кража бриллиантов у мадемуазель Марс, и стали говорить об этом. — Дорогой мой, — сказал Шато-Рено, — сразу видно, что граф ваш друг, вы к нему соответственно относитесь. Не верьте ему, графиня, в Париже только и говорят, что о графе Монтекристо. Он начал с того, что подарил госпоже Данглар пару лошадей, стоивших тридцать тысяч франков; потом спас жизнь госпоже де Вильфор; затем, по-видимому, взял приз Жокей-клуба. Что бы ни говорил Морсер, я, напротив, утверждаю, что и сейчас все заинтересованы графом и еще целый месяц только о нем и будут говорить, если он будет продолжать оригинальничать; впрочем, по-видимому, это его обычное занятие. — Может быть, — сказал Альбер. — Кстати, кто это занял бывшую ложу русского посла? — Которая это? — спросила графиня. — В первом ярусе между колонн; по-моему, ее совершенно заново отделали. — В самом деле, — заметил Шато-Рено. — Был ли там кто-нибудь во время первого действия? — Где? — В этой ложе. — Нет, — отвечала графиня, — я никого не заметила; так что, по-вашему, — продолжала она, возвращаясь к предыдущему разговору, — это ваш граф Монте-Кристо взял приз? — Я в этом уверен. — И это он послал мне кубок? — Несомненно. — Но я же с ним не знакома, — сказала графиня, — я бы очень хотела вернуть ему кубок. — Не делайте этого: он пришлет вам другой, высеченный из цельного сапфира или вырезанный из рубина. Он всегда так делает, приходится с этим мириться. В это время звонок возвестил начало второго действия. Альбер встал, чтобы вернуться на свое место. — Я вас еще увижу? — спросила графиня. — В антракте, если вы разрешите, я зайду осведомиться, не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен в Париже. — Господа, — сказала графиня, — по субботам, вечером, я дома для своих друзей, улица Риволи, двадцать два. Навестите меня. Молодые люди поклонились и вышли из ложи. Войдя в партер, они увидели, что вся публика стоит, глядя в одну точку залы; они взглянули туда же, и глаза их остановились на бывшей ложе русского посла. В нее только что вошел одетый в черное господин лет тридцати пяти — сорока в сопровождении молодой девушки в восточном костюме. Она была поразительно красива, а костюм ее до того роскошен, что, как мы уже сказали, все взоры немедленно обратились на нее. — Да это Монте-Кристо со своей албанкой, — сказал Альбер. Действительно, это были граф и Гайде. Не прошло и нескольких минут, как Гайде привлекла к себе внимание не только партера, но и всей зрительной залы: дамы высовывались из своих лож, чтобы увидеть, как струится под огнями люстры искрящийся водопад алмазов. Весь второй акт прошел под сдержанный гул, указывающий, что собравшаяся толпа поражена и взволнована. Никто не помышлял о том, чтобы восстановить тишину. Эта девушка, такая юная, такая красивая, такая ослепительная, была удивительнейшим из зрелищ. На этот раз поданный Альберу знак ясно показывал, что г-жа Данглар желает видеть его в своей ложе в следующем антракте. Альбер был слишком хорошо воспитан, чтобы заставлять себя ждать, если ему ясно показывали, что его ждут. Поэтому, едва действие кончилось, он поспешил подняться в литерную ложу. Он поклонился обеим дамам и пожал руку Дебрэ. Баронесса встретила его очаровательной улыбкой, а Эжени со своей обычной холодностью. — Дорогой мой, — сказал ему Дебрэ, — вы видите перед собой человека, дошедшего до полного отчаяния и призывающего вас на помощь. Баронесса засыпает меня расспросами о графе и требует, чтобы я знал, кто он, откуда он, куда направляется. Честное слово, я не Калиостро, и, чтобы как-нибудь выпутаться, я Сказал: «Спросите об этом Морсера, он знает Монте-Кристо как свои пять пальцев». И вот вас призвали. — Это невероятно, — сказала баронесса, — располагать полумиллионным секретным фондом и быть до такой степени неосведомленным! — Поверьте, баронесса, — отвечал Люсьен, — что если бы я располагал полумиллионом, я употребил бы его на что-нибудь другое, а не на собирание сведений о графе Монте-Кристо, который, на мой взгляд, обладает только тем достоинством, что богат, как два набоба; но я уступаю место моему другу Морсеру: обратитесь к нему, меня это больше не касается. — Едва ли набоб прислал бы мне пару лошадей ценой в тридцать тысяч франков, с четырьмя бриллиантами в ушах, по пять тысяч каждый. — Бриллианты — его страсть, — засмеялся Альбер. — Мне кажется, что у него, как у Потемкина, ими всегда набиты карманы, и он сыплет ими, как мальчик-с-пальчик камешками. — Он нашел где-нибудь алмазные копи, — сказала госпожа Данглар. — Вы знаете, что в банке барона у него неограниченный кредит? — Нет, я не знал, — отвечал Альбер, — но меня это не удивляет. — Он заявил господину Данглару, что собирается пробыть в Париже год и израсходовать шесть миллионов. — Надо думать, что это персидский шах, путешествующий инкогнито. — А какая красавица эта женщина! — сказала Эжени. — Вы заметили, господин Люсьен? — Право, вы единственная из всех женщин, кого я знаю, которая отдает должное другим женщинам. Люсьен вставил в глаз монокль. — Очаровательна, — заявил он. — А знает ли господин де Морсер, кто эта женщина? — Знаю лишь приблизительно, как и все, что касается таинственной личности, о которой мы говорим, — сказал Альбер, отвечая на этот настойчивый вопрос. — Эта женщина — албанка. — Это видно по ее костюму, и то, что вы нам сообщаете, уже известно всей публике. — Мне очень жаль, что я такой невежественный чичероне, — сказал Альбер, — но должен сознаться, что на этом мои сведения кончаются; знаю еще только, что она музыкантша: однажды, завтракая у графа, я слышал звуки лютни, на которой, кроме нее, некому было играть. — Так он принимает у себя гостей, ваш граф? — спросила г-жа Данглар. — И очень роскошно, смею вас уверить. — Надо заставить Данглара дать ему обед или бал, чтобы он в ответ пригласил нас. — Как, вы бы поехали к нему? — сказал, смеясь, Дебрэ. — Почему бы нет? Вместе с мужем! — Да ведь он холост, этот таинственный граф! — Вы же видите, что нет, — в свою очередь рассмеялась баронесса, указывая на красавицу албанку. — Эта женщина — невольница; помните, Морсер, он сам нам об этом сказал у вас за завтраком. — Согласитесь, дорогой Люсьен, — сказала баронесса, — что у нее скорее вид принцессы. — Из «Тысячи и одной ночи», — вставил Альбер. — Согласен, но что создает принцесс, дорогой мой? Бриллианты, а она ими осыпана. — Их даже слишком много, — сказала Эжени, — без них она была бы еще красивее, потому что тогда были бы видны ее шея и руки, а они прелестны. — Ах, эти художницы! — сказала г-жа Данглар. — Посмотрите, она уже загорелась. — Я люблю все прекрасное, — ответила Эжени. — В таком случае что вы скажете о графе? — спросил Дебрэ. — По-моему, он тоже недурен собою. — Граф? — сказала Эжени, словно ей до сих пор не приходило в голову взглянуть на него. — Граф слишком бледен. — Вот именно, — сказал Морсер, — как раз эта бледность и интересует нас. Знаете, графиня Г. утверждает, что он вампир. — А разве графиня Г. вернулась? — спросила баронесса. — Она сидит в боковой ложе, мама, — сказала Эжени, — почти против нас. Видите, вот женщина с чудесными золотистыми волосами — это она. — Да, вижу, — сказала г-жа Данглар. — Знаете, что вам следовало бы сделать, Морсер? — Приказывайте, баронесса. — Вам следовало бы пойти навестить вашего графа Монте-Кристо и привести его к нам. — Зачем это? — спросила Эжени. — Да чтобы поговорить с ним; разве тебе не интересно видеть его? — Нисколько. — Странная девочка! — пробормотала баронесса. — Он, вероятно, и сам придет, — сказал Альбер. — Вон он увидел вас, баронесса, и кланяется вам. Баронесса, очаровательно улыбаясь, ответила графу на его поклон. — Хорошо, — сказал Альбер, — я принесу себя в жертву: я покину вас и посмотрю, нельзя ли с ним поговорить. — Пойдите к нему в ложу; нет ничего проще. — Но я не был представлен. — Кому? — Красавице албанке. — Но ведь вы говорите, что это невольница. — Да, но вы утверждаете, что это принцесса… По, может быть, увидав, что я иду, он выйдет тоже. — Это возможно. Идите. — Иду. Альбер поклонился и вышел. Действительно, когда он проходил мимо ложи графа, дверь ее отворилась и вышел Монте-Кристо; он сказал несколько слов по-арабски Али, стоявшему в коридоре, и взял Альбера под руку. Али закрыл дверь и встал перед нею; вокруг нубийца в коридоре образовалось целое сборище. — Право, — сказал Монте-Кристо, — ваш Париж очень странный город, и ваши парижане удивительные люди. Можно подумать, что они в первый раз видят негра. Посмотрите, как они столпились около бедного Али, который не понимает, в чем дело. Смею вас заверить, что, если парижанин приедет в Тунис, Константинополь, Багдад или Каир, вокруг него нигде не соберется толпа. — Это потому, что на Востоке люди обладают здравым смыслом и смотрят только на то, на что стоит смотреть, — по, поверьте, Али пользуется таким успехом только потому, что принадлежит вам, а вы сейчас самый модный человек в Париже. — В самом деле? А чему я обязан этим счастьем? — Да самому себе. Вы дарите запряжки в тысячу луидоров; вы спасаете жизнь женам королевских прокуроров; под именем майора Блэка вы посылаете на скачки кровных скакунов и жокеев ростом с обезьяну уистити; наконец, вы выигрываете золотые кубки и посылаете их хорошеньким женщинам. — Кто это рассказал вам все эти басни? — Первую — госпожа Данглар, которой до смерти хочется видеть вас в своей ложе, или, вернее, чтобы другие вас там видели; вторую — газета Бошана; а третью — моя собственная догадливость. Зачем вы называете свою лошадь Вампа, если хотите сохранить инкогнито? — Да, действительно, — сказал граф, — это было неосторожно. Но скажите, разве граф де Морсер не бывает в Опере? Я внимательно смотрел, но нигде не видел его. — Он будет сегодня. — Где? — Думаю, что в ложе баронессы. — Эта очаровательная особа рядом с нею, вероятно, ее дочь? — Да. — Позвольте поздравить вас. Альбер улыбнулся. — Мы поговорим об этом подробнее в другой раз. Как вам нравится музыка? — Какая музыка? — Да та, которую мы сейчас слышали. — Превосходная музыка, если принять во внимание, что ее сочинил человек и исполняют двуногие и бескрылые птицы, как говорил покойный Диоген. — Вот как, дорогой граф? Можно подумать, что при желании вы можете услаждать ваш слух пением семи ангельских хоров? — Почти что так, виконт. Когда мне хочется послушать восхитительную музыку, такую, которой никогда не слышало ухо смертного, я засыпаю. — Ну, так вы попали как раз в надлежащее место; спите на здоровье, дорогой граф, опера для того и создана. — Нет, говоря откровенно, ваш оркестр производит слишком много шуму. Чтобы спать тем сном, о котором я вам говорю, мне нужны покой и тишина и, кроме того, некоторая подготовка… — Знаменитый гашиш? — Вот именно. Виконт, когда вам захочется послушать музыку, приходите ко мне ужинать. — Я уже слушал ее, когда завтракал у вас. — В Риме? — Да. — А, это была лютня Гайде. Да, бедная изгнанница иногда развлекается тем, что играет мне песни своей родины. Альбер не стал расспрашивать, замолчал и граф. В эту минуту раздался звонок. — Вы меня извините? — сказал граф, направляясь к своей ложе. — Помилуйте. — Прошу вас передать графине Г. привет от ее вампира. — А баронессе? — Передайте, что, если она разрешит, я в течение вечера буду иметь честь засвидетельствовать ей свое почтение. Начался третий акт. Во время этого акта граф де Морсер, согласно своему обещанию, явился в ложу г-жи Данглар. Граф был не из тех людей, которые приводят в смятение зрительную залу, так что никто, кроме тех, кто сидел в той же ложе, не заметил его появления. Монте-Кристо все же заметил его, и легкая улыбка пробежала по его губам. Что касается Гайде, то, чуть только поднимали занавес, она ничего уже не видела вокруг. Как все непосредственные натуры, ее увлекало все, что говорит слуху и зрению. Третий акт прошел, как всегда; балерины Нобле, Жюлиа и Леру проделали свои обычные антраша; Роберт-Марио бросил вызов принцу Гренадскому; наконец, величественный король, держа за руку дочь, прошелся по сцене, чтобы показать зрителям свою бархатную мантию; после чего занавес упал, и публика рассеялась по фойе и коридорам. Граф вышел из своей ложи и через несколько секунд появился в ложе баронессы Данглар. Баронесса не могла удержаться от возгласа радостного удивления. — Ах, граф, как я рада вас видеть! — воскликнула она. — Мне так хотелось поскорее присоединить мою устную благодарность к той записке, которую я вам послала. — Неужели вы еще помните об этой безделице, баронесса? Я уже совсем забыл о ней. — Да, но нельзя забыть, что на следующий день вы спасли моего дорогого друга, госпожу де Вильфор, от опасности, которой она подвергалась из-за тех же самых лошадей. — И за это я не заслуживаю вашей благодарности, сударыня; эту услугу имел счастье оказать госпоже де Вильфор мой нубиец Али. — А моего сына от рук римских разбойников тоже спас Али? — спросил граф де Морсер. — Нет, граф, — сказал Монте-Кристо, пожимая руку, которую ему протягивал генерал, — нет; на этот раз я принимаю благодарность, но ведь вы уже высказали мне ее, я ее выслушал, и, право, мне совестно, что вы еще вспоминаете об этом. Пожалуйста, окажите мне честь, баронесса, и представьте меня вашей дочери. — Она уже знает вас, по крайней мере по имени, потому что вот уже несколько дней мы только о вас и говорим. Эжени, — продолжала баронесса, обращаясь к дочери, — это граф Монте-Кристо! Граф поклонился; мадемуазель Данглар слегка кивнула головой. — С вами в ложе сидит замечательная красавица, граф, — сказала она, это ваша дочь? — Нет, мадемуазель, — сказал Монте-Кристо, удивленный этой бесконечной наивностью или поразительным апломбом, — это несчастная албанка; я ее опекун. — И ее зовут? — Гайде, — отвечал Монте-Кристо. — Албанка! — пробормотал граф де Морсер. — Да, граф, — сказала ему г-жа Данглар, — и скажите, видали вы когда-нибудь при дворе Али-Тебелина, которому вы так славно служили, такой чудесный костюм, как у нее? — Так вы служили в Янине, граф? — спросил Монте-Кристо. — Я был генерал-инспектором войск паши, — отвечал Морсер, — и не скрою, тем незначительным состоянием, которым я владею, я обязан щедротам знаменитого албанского владыки. — Да взгляните же на нее, — настаивала г-жа Данглар. — Где она? — пробормотал Морсер. — Вот! — сказал Монте-Кристо. И, положив руку графу на плечо, он наклонился с ним через барьер ложи. В эту минуту Гайде, искавшая глазами графа, заметила его бледное лицо рядом с лицом Морсера, которого он держал, обняв за плечо. Это зрелище произвело на молодую девушку такое же впечатление, как если бы она увидела голову Медузы; она наклонилась немного вперед, словно впиваясь в них взглядом, потом сразу же откинулась назад, испустив слабый крик, все же услышанный ближайшими соседями и Али, который немедленно открыл дверь. — Посмотрите, — сказала Эжени, — что случилось с вашей питомицей, граф? Ей, кажется, дурно. — В самом деле, — отвечал граф, — но вы не пугайтесь. Гайде очень нервна и поэтому очень чувствительна ко всяким запахам: антипатичный ей запах уже вызывает у нее обморок, но, — продолжал граф, вынимая из кармана флакон, — у меня есть средство от этого. И, поклонившись баронессе и ее дочери, он еще раз пожал руку графу и Дебрэ и вышел из ложи г-жи Данглар. Вернувшись в свою ложу, он нашел Гайде еще очень бледной; не успел он войти, как она схватила его за руку. Монте-Кристо заметил, что руки молодой девушки влажны и холодны, как лед. — С кем это ты разговаривал, господин? — спросила она. — Да с графом де Морсер, — отвечал Монте-Кристо, — он служил у твоего доблестного отца и говорит, что обязан ему своим состоянием. — Негодяй! — воскликнула Гайде. — Это он продал его туркам, и его состояние — цена измены. Неужели ты этого не знал, мой дорогой господин? — Я что-то слышал об этом в Эпире, — сказал Монте-Кристо, — но не знаю всех подробностей этой истории. Пойдем, дитя мое, ты мне все расскажешь, это, должно быть, очень любопытно. — Да, да, уйдем, мне кажется, я умру, если еще останусь вблизи этого человека. Гайде быстро встала, завернулась в свой бурнус из белого кашемира, вышитый жемчугом и кораллами, и поспешно вышла из ложи в ту минуту, как подымался занавес. — Посмотрите, — сказала графиня Г. Альберу, который снова вернулся к ней, — этот человек ничего не делает так, как все! Он благоговейно слушает третий акт «Роберта» и уходит как раз в ту минуту, когда начинается четвертый. |