фывфыв. Динамика русской языковой картины мира вербализация концептуального пространства 'мужчина' 'женщина'
 Скачать 0.54 Mb.
|
|
» ребенок определяет: «Это, например, мужчина, столб». Данная контекстуализация – пример экспликации глубинного гендерного стереотипа о мужчине как о высоком и сильном человеке. Абстрактные понятия, выражающие аксиологическую шкалу мировоззрения ребенка, также могут определяться через гендерные стереотипы. Показательны два схожих определения слова «добро»: «Это то, что сделал для бедной старушки, например, помог перейти дорогу» и«Это то, что вот, например, ты идешь по какому-нибудь переулку, и видишь старую бабушку, и возьмешь у нее сумки, и поможешь донести до дома». Данные толкования обнаруживают классический пример гендерного стереотипа физической слабости женщины, помноженной на немощность возраста. В некоторых рассуждениях детей уже среднего школьного возраста можно найти примеры неосознанно транслируемого языкового сексизма: «стыд» – «Это когда, например, жена не умеет готовить». Можно утверждать, что это анонимное толкование принадлежит мальчику, который с детства «усвоил» главное патриархатное распределение гендерных и семейных ролей. Итак, проведенный анализ взятых из словарей детской речи суждений и высказываний, позволяет подтвердить выдвинутую в начале исследования гипотезу о том, что концептуализация представлений о мужчинах и женщинах в сознании ребенка опирается в первую очередь на гендерные стереотипы. Более того, эти стереотипы связаны не только с вербализаторами концептов «мужчина» и «женщина» и представлениями о маскулинном и феминном, но и с важными для формирующейся аксиологической системы будущего члена общества абстрактными понятиями. Концептуальная картина мира, существующая в сознании определенного языкового коллектива, отличается национально-культурной спецификой, 24 так как отражает конкретный исторический опыт народа, его особые культурные традиции и условия жизни. Вместе с тем в процессе самостоятельной познавательной деятельности в сознании человека возникает и концептуальная картина мира как субъективное отражение действительности, которое определенным образом «корректируется» языком. Несмотря на архетипичность и кажущееся сходство концептуализации понятий ‘мужчина’ и ‘женщина’ в разных лингвистических картинах мира, языковое сознание русского человека концептуализирует идеи маскулинности и феминности особым, специфическим образом. Универсальность концептов – это сугубо научная модель, в определенной мере методологическое допущение (той же степени приближенности, что и идея национального лингвоконцепта, кстати). Глубокое и детальное сопоставление внешне идентичных фрагментов концептосфер, вербализованных в разных языках, неминуемо приводит к идее о том, что в каждом языке (resp. в коллективном языковом сознании) некоему гипотетическому универсальному концепту соответствует особый национально-специфический образ этого концепта. Однако и этот, национальный концепт есть лишь научная модель, своего рода прототип концептов, действительно существующих в конкретном языковом сознании. Лексикографический анализ русских и иностранных толковых и этимологических словарей, а также данные Национального корпуса русского языка позволяют эксплицировать некоторые этнолингвистические особенности концептуального пространства «'мужчина' – 'женщина'». (1)Внутренняя форма слова определяет специфику картины мира, в том числе русского языкового «видения» мужчины и женщины: например, в отличие от представителей ряда европейских лингвокультур, в которых ядерные вербализаторы концепта «женщина» этимологически достаточно прозрачны (ср. фр. (ma)dame), современным носителям русского языка происхождение вербализаторов данного концепта уже неясно. При наличии общих закономерностей семантической эволюции лексем анализируемой части языковой картины мира в европейских языках (переходы ‘мужчина’ → ‘супруг’, ‘девушка’ → ‘служанка’), на синхронном срезе выявляются существенные различия: например, три концептуально близких понятия ‘человек’, ‘мужчина’ и ‘муж’ в русском языке выражают три лексемы, а не две, как в других языках (наблюдение Анны А. Зализняк). (2) Русская языковая картина мира характеризуется особым соотношением суперконцепта «человек» с субконцептами «мужчина» и «женщина». По данным «Славянского ассоциативного словаря», в ядре языкового сознания (30 наиболее частотных слов) русских, в отличие от белорусов, болгар и украинцев, слова мужчина и женщина отсутствуют. В качестве гипотезы, требующей дополнительных исследований, можно предположить, что причина такого «невнимания» к ядерным вербализаторам исследуемого пространства кроется в том, что образ человека для русского языкового сознания менее гендерно обусловлен, нежели в языковых картинах родственных славянских языков. 25 (3)Особая характеристика русской языковой картины мира – это наличие своего рода дублетности основных вербализаторов: ядро концептов «мужчина» и «женщина» репрезентируется в русском языке XX в. парами мужчина – мужик и женщина – баба. Особого внимания в аспекте истории номинаций мужчины и женщины в русской картине мира заслуживает употребление лексем мужик и баба, референты которых можно отнести к разряду русских лингвокультурных типажей. В современном языке обнаруживается интересная гендерная асимметрия: даже в речи носителей элитарного типа речевой культуры номинация мужик все чаще используется не с отрицательной коннотацией, как это было характерно для традиционной русской языковой картины мира (если речь шла не о крестьянах), а безоценочно, как синоним слова мужчина. Анализ контекстов словоупотреблений и прагматических трансформаций вербализаторов мужик и баба доказывает, что в XX в. в языковой картине мире происходило снижение образа бабы как грубого, относящегося к реалиям деревенской или мещанской реальности, а образ мужика приобрел два ценностных компонента: один – аналогичный оценке бабы, а другой (в определенных контекстах, например, при автономинации) – мелиоративный. (4) Этнолингвистическая специфика концептуализации представлений о мужчине и женщине выявляется и в диахроническом ракурсе: в исторической перспективе (XVIII – первая половины XIX в.) структура ядерных вербализаторов анализируемого фрагмента концептосферы выглядит иначе: господин (первоначально барин) – мужик (первоначально крестьянин) и дама – баба. Ср. репрезентацию этих оппозиций в паремиях из словаря В. И. Даля: Барин за барина, мужик за мужика; По бабе и брага, по боярыне и говядина; Неволя холопу, а воля господину; Каков барин, таков и крестьянин. Каждый концепт имеет собственную историю (появление, трансформации, исчезновение), следовательно, вполне закономерна ситуация, при которой какие-то элементы концептуального пространства уходят на периферию или исчезают, а какие-то выходят на первый план или становятся ядерными. Однако в ходе истории и развития культуры пары господин – мужик и дама – баба претерпели неодинаковые семантические трансформации. В первом биноме слово господин было вытеснено словом мужчина и приобрело идеологически отрицательную коннотацию (ср.: «Господа все в Париже!»), а лексема мужик – эмоционально-пейоративную окраску. Одновременно слово дама не было окончательно заменено родовым понятием женщина, оставшись в функции обращения и (в виде дериватов) в клишированных словосочетаниях типа «дамское белье», «дамские перчатки». (5) Более подробная, чем, например, в английском или французском языках, возрастная градация представителей разных полов – важная особенность русской картины мира. Наличие плохо дефинируемых различий таких синонимических рядов, как девочка, девушка, девица, девица и др. и мальчик, парень, парнишка, пацан, юноша и др., свидетельствует об особой важности возрастной характеристики для традиционного русского менталитета 26 (проявление так называемого закона номинативной плотности). Большая детализация представлений о возрасте зафиксирована в русском языке в виде большего числа возрастных номинаций в сравнении с количеством аналогичных лексем в германских и романских языках (Крючкова 2003, Литвиненко 2006, Марзук 2008). Вместе с тем современная пятичастная русская модель возраста (детство, отрочество, молодость, зрелость и старость) не совпадает с традиционной, которая существовала еще в XIX в. и засвидетельствована словарем В. И. Даля: утробный, младенческий, детский, отроческий, юношеский, возмужалый, мужеский, середовой, нетяглый, старческий, дряхлый. Наличие столь дробной и во многом условной шкалы членения человеческой жизни, принятой в патриархальной русской картине мира, во многом и предопределило те семантические трансформации, которые претерпели ядерные вербализаторы концептуального пространства «'мужчина' – 'женщина'». (6) Особая черта русского концептуального пространства «'мужчина' – 'женщина'» – это возможность использования номинаций родственных связей в качестве вербализаторов анализируемых концептов: в ряде случаев (стилистически маркированные этикетные формулы, детская речь и некоторые другие) мужчина может быть назван дядя, дед, дедушка, отец, а женщина – бабка, бабуля, тетя, тетка и т.п. Давление просторечия и территориальных диалектов на современный кодифицированный язык особенно остро обнаруживается в области речевого этикета и номинации незнакомых лиц. Обращения типа мать, отец, бабуля и аналогичные им, несвойственные коммуникативному поведению ХIХ в., все активнее используются в обиходной речи. При такого рода употреблении номинативное значение лексемы редуцируется до прототипического ‘человек такого-то пола такого-то возраста’ – подобный процесс семантического выхолащивания весьма характерен для просторечия. (7) Этноспецифика языка представлена и в его фразеологическом фонде: русская фразеология (шире – фольклор) отражает гендерные особенности русского мировидения. Так, высокая степень андроцентризма русской картины мира проявляется в общей отрицательной оценке женщины (Баба с возу – кобыле легче; Солдат не генерал, курица не птица, баба не человек; У бабы волос долог, да ум короток и мн. др.). Фразеология подчеркивает и различное отношение к отклонениям от социальных норм в мужском и женском поведении. В патриархатном обществе социальный статус мужчины выше статуса женщины – процесс номинации мужчины через женские образы содержит отрицательную оценку, ведет к вербальной демаскулинизации (ср.: о мужчине красная девица, умная Маша). Одновременно номинации женщины «мужскими» лексемами, как правило, хвалебны и оцениваются положительно (ср.: одобрительно о женщине свой парень, мужик в юбке). Аксиология мужского и женского мира в зеркале русской идиоматики асимметрична в количественном и качественном отношениях. «Маскулинные» 27 фразеологизмы (те, в которых упоминаются мужские онимы, реалии мужской сферы крестьянского труда и быта) могут характеризовать мужчину как с положительной, так и с отрицательной сторон. Практически все «феминные» фразеологизмы оценивают женщину исключительно в негативном ракурсе. Итак, в языковой картине мира современного русского человека в том виде, в каком она репрезентирована в лексикографических источниках и в повседневном словоупотреблении, концептуальное пространство «'мужчина' – 'женщина'», несмотря на свою архетипическую природу, имеет ярко выраженную этнолингвистическую специфику. Третья глава, «Трансформации русской языковой картины мира и концептуальное пространство «'мужчина' – 'женщина'»,посвящена исследованию судьбы ядерных и периферийных номинаций мужчины и женщины в русской языковой картине мира конца XX – начала XXI вв. Взаимовлияние когнитивного и языкового в современной картине мира можно рассмотреть через ряд социолингвистических трансформаций: (1) Жаргонизация языка и мышления проявляется, например, в актуализации таких периферийных вербализаторов концептуального пространства «'мужчина' – 'женщина'», как братан, пацан, бабаня, папаша т.п., которые в последние десятилетия потеснили в лексиконе современника номинации типа молодой человек, старуха и аналогичные им. Эту же тенденцию отражает и появление новых форм мужских имен и соответствующих обращений (хотя пока еще в стилистически сниженных регистрах) типа Вован, Колян, Толян. (2) Американизация русской языковой картины мира может быть проиллюстрирована двумя актуальными процессами. С одной стороны, это появление таких неологизмов, как мачо, cупермен, бизнес-леди, секс-бомба, женщина-вамп и др., которые являются не столько заимствованными словами или элементами чужой культуры, сколько своеобразными трансляторами новых для когнитивной картины мира типов маскулинного и феминного поведения. С другой стороны, западный стиль жизни активно изменяет и правила коммуникации и взаимоотношений между членами общества. Демократизация этикета, связанная как с изменением социальных параметров общения (либерализация прежде жестко иерархических отношений коммуникантов, возникновение интернет-общения, усиление игрового начала, расширение значимости фатического общения, появление новых типов речевых жанров и т.д.), так и с влиянием американской культуры коммуникации, которая проявляется, например, в таких формах, как: использование в качестве номинации официального лица двучастной, а не полной (трехчастной) модели (Борис Ельцин вместо Борис Николаевич Ельцин); обращение к старшим родственникам по имени, без использования соответствующих маркеров (Валера вместо дядя Валера); обращение к родителям жены или мужа, а также друзьям родителей и старшим по возрасту соседям по имени, а не по имени 28 и отчеству; обращение к родителям по имени; широкое распространение обращения Девочки! среди женщин средних и преклонных лет и многие другие. (3) Давление просторечия на кодифицированный русский язык также проявляется в судьбе вербализаторов концептуального пространства «'мужчина' – 'женщина'». В качестве частного примера можно привести вытеснение из активного словаря стилистически нейтральной в литературном языка XIX – начала XX в. номинации старуха лексемой старушка или просторечными синонимами бабушка, бабуля. Причина ухода на периферию слова старуха – одна из характерных особенностей разговорно-просторечной среды, сформировавшаяся еще в «галантерейном» языке мещан 20-х гг. XX в., – обильное, семантически неоправданное использование диминутивных форм в функции гиперкорректных, которые рассматриваются самими носителями просторечия как проявление вежливости. (4) Попытки возвращения к языку и культурным ценностям дореволюционной России по-разному отразились в трансформациях концептуального пространства «'мужчина' – 'женщина'». С одной стороны, это эпизодические попытки общества освоить дореволюционные этикетные формулы, в частности, обращения сударь, сударыня, барышня и т.п. С другой стороны, ряд устаревших слов не только возвращается из пассивного запаса, но и изменяет лексическое значение. Так, в речи усредненной языковой личности (особенно женщин среднего возраста) слово дама не сохраняет понятийное наполнение, присущее ему в XIX в. Обозначенные трансформации играют важную роль в изменениях не столько языковой, сколько когнитивной картины мира. Контекстуальный анализ употреблений вербализаторов исследуемого концептуального пространства подтверждает мысль о том, что современный русский язык находится в стадии бурного развития и определенная часть происходящих в нем процессов – прямое следствие трансформации стереотипов: в обществе стремительно меняются поведенческие и социальные роли. С этими социокультурными изменениями, а также с появлением отечественной феминистской критики языка связана и такая особенность, как увеличение некодифицированных номинаций лиц женского пола по профессии, специальности, должности и т.д., производных от существительных мужского рода типа *премьер-министрша, *референтка, *доцентка. Отсутствие в литературном языке подобных номинаций лиц женского пола при наличии номинаций мужского рода рассматривается феминистками как проявление языкового сексизма и требует, по их мнению, устранения в виде создания любыми возможными словообразовательными способами «параллельных» форм – так называемых феминистских неологизмов. Подобный, следующий исключительно за научной модой, а не реальной потребностью языка, подход привел к появлению специальных словарей и списков слов в грамматических справочниках, рекомендующих к употреблению, например, такие лексемы, как авиаторша, авиатриса, 29 адвокатка, академистка, артиллеристка, бандажистка, вертолетчица и т.д. В этот список попадают и такие номинации, как врачиха, директорша, инженерша, лекторша и мн. др., то есть те слова, образованные с помощью стилистически сниженных в этом значении суффиксов -их(а) и -ш(а), прагматически неоправданное употребление которых маркирует речь необразованного человека. Причина бума «феминизмов» кроется в контаминации понятий грамматический род и гендер (социокультурный пол): в русском языке, в отличие от некоторых слов немецкого, французского или английского, сами по себе номинации мужского рода типа кассир не содержат никаких маркеров их отнесенности к мужскому миру, а упоминание слова в гендерно нейтральном контексте вовсе не свидетельствует о том, что речь идет о кассире мужского пола. Подобного рода лексемы никакого отношения к гендерной стратификации общества не имеют: адвокат может быть и мужчиной и женщиной, однако на современном этапе развития русский язык не нуждается в уточнении гендерной принадлежности представителя данной профессии. Следовательно, нет необходимости включать большую часть подобных феминистских неологизмов в лексикографические корпусы, так как это создает иллюзию их кодификации, а значит, разрешения к употреблению. Более того, большинство подобных лексем относится к разряду потенциальных слов, которые в отечественной словарной традиции не принято фиксировать. Отдельный, самостоятельный этап исследования современной языковой картины мира связан с анализом специфики вербализации и концептуализации представлений о мужчинах и женщинах в субстандарте русского языка. Если интерпретировать жаргонизацию как трансформацию когнитивной сетки языка, набрасываемой на окружающую действительность, то анализ субстандартной лексики позволяет выявить определенную специфику трансформаций гендерных стереотипов, которые приводят к изменениям содержания концептов «мужчина» и «женщина» в сознании носителей определенных субкультур. Основное давление на современный литературный язык оказывают не столько общеуголовный жаргон или профессиональные арго, сколько общий жаргон – общий для всех типов субстандарта пласт лексики, не принадлежащий отдельной социальной группе, единицы которого активно используются в языке средств массовой информации и хорошо известны образованным носителями литературного языка. Для выявления когнитивной специфики и вербальной репрезентации в общем жаргоне концептуального пространства «'мужчина' – 'женщина'» была проведена сплошная выборка его вербализаторов из основных словарей субстандартной лексики. В ходе лексикографического анализа особое внимание было обращено на полисеманты, которые, помимо лексико-семантического варианта с пометами Жрр. (жаргонизированная разговорная речь), Угол. (из речи уголовников) или Крим. (из речи криминальных структур), 30 имели и иные, в большинстве случаев производные, значения, помеченные Мол. (из общемолодежного жаргона). В результате анализа жаргонных номинаций мужчин и женщин были выделены некоторые особенности вербализации исследуемого концептуального пространства. 1. Дублетность языковых единиц, вербализующих данные концепты, представлена двумя типами: однокоренными синонимами (бабенка, бабешка, бабанция, бабешница, бабешник, бабина, бабища, бабонька) и синонимами-дублетами (‘девушка’: бабец, бикса, бэби, василиса, ворона, герла, клюшка, кобла, коза, корова, курица, лялька, метелка, мать, морковка, мочалка, овца, промокашка, сестренка, соска, телка, фемина, чувиха и мн. др. – всего не менее 150 номинаций). Отсутствие в субстандарте необходимости максимально точной номинации приводит к появлению многочисленных синонимических рядов, выбор единиц которых не мотивирован ни стилистически (в субстандарте нет жанрово-стилистической дифференциации), ни семантически (значения лексем полностью дублируют друг друга). 2. Семантическая редукция лексики. Так, каждый элемент синонимического ряда брат, братан, брателло, брательник, братишка, браток, братуха, братушка, братка в «блатной фене» имеет конкретное лексическое значение, связанное с реалиями уголовного мира, однако при переходе этих лексем в общий жаргон их значения редуцируются до родового понятия ‘мужчина’. Примером семантической редукции может служить и слово чувак, первоначально имевшее в воровском арго значения ‘молодой мужчина из законопослушной семьи’ и ‘жертва преступления’ и служившее для важной конспирологической задачи уголовного языка – выражения оппозиции «свой – чужой» как обозначения потенциальной жертвы. В общем жаргоне это слово используется для обозначения любого молодого мужчины. 3. Травестизация жаргонных номинаций как частный случай карнавализации языка. Основная особенность жаргона в деривационном плане заключается скорее не в наличии каких-либо особых признаков, а в специфически снижающем, травестирующем использовании общеязыковых возможностей. Особенно часто в субстандарте обыгрывается идея научности или иностранной маркированности объекта номинации, содержащаяся в ряде книжных аффиксов: лохнезия (‘некрасивая, неприятная девушка’), кончитта (‘девушка, не отягощенная интеллектом’), брателло (‘юноша’) и др. Такого рода переосмысления и языковая игра очень часто выражают высшую степень сарказма по отношению к окружающим людям и предметам действительности. Во многих случаях это иронизирование становится оскорбительным и нарушает аксиологические рамки русской языковой картины мира. 4. Активное использование разных способов деонимизации, среди которых встречаются и не характерные для кодифицированного языка: (а) имя лица → гениталии (абдула, абрамка, василий, яшка и мн. др.– ‘penis’, 31 люся, манька, машка – ‘женские гениталии’); (б) имя лица → животное (сережка ‘собака’; стасик, яшка ‘таракан’). Подобные апеллятивизации характеризуют специфические когнитивно-прагматические установки уголовного жаргона, одна из основных функций которого – оскорбление. С этим же связано и использование разнообразных женских имен для обозначения проститутки (марьяна, наташа и др.) и гомосексуалистов как маргинализированных членов тюремной иерархии или маргинальных членов свободного общества (даша, катя, наташа, мария ивановна и др.). 5. Специфические суффиксы, основная функция которых – создание экспрессивных номинаций, также характерны для субстандарта в целом и для жаргона в частности. В диссертации проанализированы стилистические и семантические характеристики наиболее распространенных в общем жаргоне суффиксов номинаций мужчин (-ан, -яг(а), -ик, -ач, -аj, -яр(а), -ил(о)/-ил(а) и мн. др.) и женщин (-очк(а), -ар(а), -ячк(а), -овк(а), -отк(а), -к(а) и др.) 6. Повышенная пейоративность– одна из самых ярких черт субстандарта, проявляющаяся в преобладании грубых, экспрессивно окрашенных слов, связанных с отрицательной оценкой действительности, и сопровождающая любые номинации: национальность (хачик, черномазый), профессия (гад, мент, мусор, волчара – о милиционере), женщина (баба, чувиха, овца, телка) и т.д. Этот же принцип агрессивного неприятия окружающего определяет и специфические для жаргона векторы концептуализации представлений о мужчинах и женщинах. Несмотря на то что основная функция жаргона – коммуникативная, нельзя отвергать тот факт, что активное использование/восприятие жаргонизмов приводит к определенным трансформациям когнитивных структур. Лексикографический анализ жаргонных вербализаторов концептов «мужчина» и «женщина» позволил выделить ряд специфических особенностей концептуализации, присущих жаргону. 1. Высокая степень андроцентризма субстандарта. Генетически жаргон – исключительно мужской язык, и этим определяется низкое место, которое отведено в нем женщине. Повышенной степенью андроцентризма объясняется также и тот факт, что количественно номинации женщин по отношению к номинациям лиц мужского пола преобладают. Однако эта диспропорция носит исключительно количественный характер, так как в качественном отношении ситуация прямо противоположна: разнообразных лексико-семантических групп номинаций мужчин гораздо больше, чем парадигм названий женщин. Огромное количество лексем, обозначающих лиц женского пола, сводится к трем «родовым» значениям: ‘женщина’ (кукушка, курица, лосиха, метла, морковка и мн. др.), ‘девушка’ (бикса, бэби, герла, жаба, кадра, клюшка, кобыла, матрешка, мать, сестручча и т. д.) и ‘проститутка’ (барби, даловка, институтка, лоханка, факуха, шмара и др.). Подобная «классификация» маркирует исключительно мужской взгляд 32 на женщину: для такого рода концептуализации достаточно определить возраст и способность женщины удовлетворять сексуальные потребности мужчины. Одновременно список номинаций, репрезентирующих мужской мир, гораздо многообразнее: это и названия различных уголовных «специализаций» (домушник, мазурик, медвежатник, металлист, форточник и др.), и обозначения специфических «чинов» в криминальной и тюремной иерархии, которые активно используются в общем жаргоне и просторечии в переносном значении (мужик, пахан, салага, фраер, чмо, шестерка), и оскорбительные этнонимы (абраша, абрек, азер, пиндос, хачик), и характеристики человека с точки зрения его физических или интеллектуальных способностей (вася, духарик, лепило, салабон, чукча) и т.д. 2. Для субстандарта (и для общего жаргона в том числе) характерен нетипичный для русского литературного языка метонимический перенос «человек → гениталии». Несоизмеримо большая часть номинаций, возникающих в результате такого метонимического переноса, относится к «мужской» части описываемого мира (гусар, джигит, дурак, партизан, чудак и т.п. в значении ‘penis’). 3. Специфическая метафоризация – один из самых продуктивных способов пополнения лексики субстандарта, что обусловлено первичной функцией арго – «остранением» реальности, необходимостью закодировать действительность понятным только узкому кругу людей способом. Наиболее распространенные типы метафоризации мужчины в жаргоне: • зоометафора: иная национальность (зверь, олень), место в социальной иерархии (бобер, волк, петух), физические данные (бык), умственные способности (бык, кобель), поведение (козел, конь, крыса, хорь, шакал), сексуальная ориентация (заяц, петух и др.) и др.; • орудийная метафора: мужчина как носитель физических (лом, молоток) или психологических (долото) способностей; • метафора-профессия: типы уголовной деятельности (артист ‘опытный мошенник, аферист’, архитектор ‘осужденный, работающий каменщиком’, слесарь ‘вор-взломщик’ и мн. др.), личностные свойства (ботаник ‘отличник, прилежный ученик или студент’, дворник ‘недотепа, растяпа’, пахарь ‘добросовестный работник’, пекарь ‘веселый, остроумный человек’), сексуальная ориентация (педагог ‘гомосексуалист’). Концептуализация женщины также имеет специфические метафоры: • гастрономическая метафора: батон, ватрушка, котлета, селедка, телятина, фрикаделька и др.(‘девушка’), – которая обусловлена высокой степенью андроцентризма и установкой на «присвоение» женщины; • зоометафора: бабуин, бройлер, ворона, жаба, клещиха, кобыла, коза и др. – ‘девушка’ без каких-либо иных дифференциальных признаков. Метафоризация детерминируется стереотипами мышления: в зоометафоре реализуется гендерный стереотип подчиненности женщины, ее малой утилитарной пользы для мужчины; 33 • орудийнаяметафора: мотыга, прищепка, промокашка, станок, стелька, тёрка (‘девушка’); в большинстве подобных номинаций когнитивным признаком для семантического переноса становятся сексуальные образы; • игрушка: кукла, лялька, ляля (‘девушка’), забава, игрушка (‘сожительница’) и др. Подобная метафоризация – отражение сексизма жаргона: женщина воспринимается как средство развлечения. 4. Сложность декодирования жаргонизмов для носителей литературного языка обусловлена также и специфическими векторами концептуализации образов мужчины и женщины в субстандарте. 4.1. Характерные для жаргона векторы концептуализации мужчины: 4.1.1. ‘Отнесенность / неотнесенность к уголовному миру’ (например, клоун, лох, олень, рыба vs авторитет, академик, свой, пахан и т.п.) – фундаментальный вектор концептуализации мужчины в жаргоне, почти не представленный в литературном языке: для жаргона любой мужчина должен быть автоматически отнесен к своим или к чужим; 4.1.2. ‘Степень физической выносливости’ (амбал, арнольд, бык vs богодул, доходной, пиндос, чмо и мн. др.). В андроцентричном мире субстандарта важнейший гендерный стереотип (мужчина – это сильный человек) принимает гипертрофированные размеры: слабый человек рассматривается как неполноценный. Более того, признак ‘наделенный большой силой’ часто трансформируется в жаргоне в ‘связанный с насилием’: актуализируется семантический перенос «сильный человек → преступник, промышляющий насилием»; 4.1.3. ‘Степень сексуальной выносливости’ (бомбардир, кобелино, мерин и десятки других) обнаруживает две когнитивные составляющие: во-первых, данный вектор концептуализации часто связывается с игровым началом; во-вторых, в криминализованном мире сексуальная выносливость мужчины зачастую связана с сексуальным насилием над женщиной; 4.1.4.‘Отнесенность к гомосексуалистам’ (адонис, жокей, заяц, кодеш, козлик, опущенный, теплый, чичиряка и мн.др.). Отчасти этот вектор концептуализации связан с первым вектором – ‘отнесенность / неотнесенность к уголовному миру’ и восходит к жесткой иерархии тюремной системы. Маркированность индивида, соотнесенная с нарушением определенных конвенций, социальных и поведенческих табу, имеет древние корни. Так, в русской патриархатной картине мира существовало явление, известное как распетушье – человек неопределенной гендерной принадлежности, обычно мужского пола, внешний облик и поведение, занятия и образ жизни которого не соответствовали традиционным представлениям о гендерной роли и статусе мужчины. При этом одним из важнейших атрибутов стигматизации распетушья была смена гендерных ролей в хозяйстве. Следовательно, в выделении лиц нетрадиционной сексуальной ориентации в отдельную касту неприкасаемых когнитивной базой служат те же механизмы, что и в фольклорной картине мира для людей с неопределенной гендерной принадлежностью. Это агрессивное 34 отношение к маргинальным членам социума – очередное свидетельство «примитивности» уголовного сознания, о котором писал еще Д. С. Лихачев. Для междисциплинарных когнитивных исследований важным представляется тот факт, что данные лингвистического анализа и выделенные векторы концептуализации мужчины в жаргоне в целом совпадают с описанными в гендерных и психологических исследованиях социальными требованиями (так называемыми «нормами твердости»), которые общество предъявляет мужчине, однако в языковом сознании носителя жаргона эти стереотипы, становясь еще более значимыми, еще жестче определяют его «мужское» мировоззрение. 4.2. Специфические векторы концептуализации женщины: 4.2.1. ‘Объект сексуальных притязаний’. Многочленные синонимические ряды номинаций, характеризующих женщину сугубо как сексуальный объект, генетически облигаторны для уголовного жаргона, однако в постперестроечное время начинают активно проникать и в общий жаргон, и в молодежный сленг; 4.2.2. ‘Проститутка’ – это еще один вектор концептуализации женщины и один из наиболее многочисленных синонимических рядов субстандартной лексики: барби, грелка, даловка, институтка, канава, лоханка, лярва и мн. др. Генетически б |