Феномен сборной ссср вступление, в котором автор пытается объяснить этот феномен и не находит удовлетворительного ответа

• Название: Феномен сборной ссср вступление, в котором автор пытается объяснить этот феномен и не находит удовлетворительного ответа
• Дата: 11.07.2022
• Размер: 0.87 Mb.
• Имя файла: platonov.doc
• Тип: Документы; #628520
• страница: 3 из 9

Глава 3. Я - ленинградец

Летом 1982 года меня выбрали депутатом Ленгор-совета. В декабре была созвана сессия городского Совета народных депутатов, обсуждавшая план и бюджет развития Ленинграда на следующий год. Я слушал выступающих - руководителей промышленных объединений, городских служб, строителей, ученых, рабочих, избранных депутатами, и думал о новой мере ответственности, которая ложится на мои плечи, о моих земляках, оказавших мне честь: представлять их в местном органе власти, принимать решения, которые самым непосредственным образом отразятся на судьбе ленинградцев и моего родного города, без которого я не мыслю, не представляю своей жизни.
"Я вернулся в мой город, знакомый до слез, до прожилок, до детских припухлых желез..." С этим чувством возвращаюсь я в Ленинград из странствий по белу свету, на какие обречен спортсмен, защищающий спортивную честь страны, и тренер, готовящий национальную сборную. Сознание того, что я родом из Ленинграда, что тут мои корни, тут началась моя родословная, наполняет меня гордостью, придает уверенности, позволяет спокойно, без провинциальной восторженности отдавать должное Риму, Парижу, Венеции, Будапешту, Рио-де-Жанейро и другим красивым городам мира.
Я знаю родной город, во всяком случае его старую часть, назубок, наизусть. Все здесь облазано, исхожено. Все здесь - и Обводный канал, и дворы Суворовского, и Таврический сад, и Крестовский остров, и Стрелка Васильевского острова с ростральными колоннами, и нагретые первым весенним солнцем стены Петропавловки, и вечный магнит Невского, - все, как писал Александр Блок, не пустой для сердца звук. Для каждого сына нашего Отечества не пустой. Так что же говорить о коренном ленинградце!
Я живу в трех минутах ходьбы от Смольного. Все, кто хоть раз в жизни совершил паломничество в Ленинград, побывали тут. Священное для нас место... Здесь великий вождь, именем которого назван наш город, провозгласил победу социалистической революции, рождение первого в мире социалистического государства.
Переулок, в котором я живу, называется Калужским. Рядом улица Тверская, чуть подальше - Тульская, Новгородская... Можно изучать по этим названиям российскую географию. Географию и историю. Из каких только мест необъятного государства не согнал его самодержец Петр Первый на низкие невские берега мужиков, чтобы воздвигнуть, всем на удивление, новый стольный град! Как знать, может, среди них были и мои предки? А может, позже появились они в Петербурге - это мне точно неведомо...
История проходит через жизнь отдельного человека, включает эту отдельную жизнь в свой поток, высвечивает ее, как пылинку луч солнца, попадающий в комнату через неплотно зашторенное окно. Человек может прожить жизнь и не ощущая себя включенным в этот поток. С нами так не случилось. Мы (я говорю о своем поколении, поколении сорокапятилетних) не застали время революции, гражданской войны, когда это чувство истории, сопричастности судьбе Отечества было острым и сильным у каждого человека. Но война прошла через нас, повлияла на наши жизни, глубоко нас перепахала. Всех. Даже тех, кто был еще слишком мал, чтобы понимать и чувствовать происходящее, всю его тяжесть и боль. Не надо даже уточнять, о какой войне речь, когда мы говорим: "Я родился до войны", "Это было сразу после войны"... Всем понятно - речь идет о Великой Отечественной.
Я родился за два с половиной года до нападения Гитлера на нашу страну - 21 января 1939 года. Отец мой - военный летчик, мать - педагог, учительница-дефектолог. В 41-м школа матери была эвакуирована на Урал. В небольшой деревне под Челябинском мы прожили до 44-го. Отец погиб в 43-м. До сих пор помню, как страшно плакала мама, получив похоронку.
То, что я ленинградец, я осознал много позже. Тогда все города в стране были для меня Москвой! И мать, и квартирная хозяйка, и другие взрослые слушали радио из Москвы, ловили каждое известие, каждую сводку Совинформбюро, пересказывали друг другу, что Москва сказала, что в Москве сказали. Не было дня, чтобы не помянули Москву, Кремль...
И вот, когда в 44-м, после снятия блокады Ленинграда, мы отправились домой, приехали на Московскую товарную железнодорожную станцию, выгрузились из эшелона и вышли на Литовский проспект, я увидел большой, не тронутый ни бомбой, ни снарядом дом, показавшийся мне сказочным дворцом, и спросил: "Мама, это Москва, Кремль, да?" - "Нет, сынок, мы приехали домой, в Ленинград".
Город возвращался к жизни после страшной блокады. В него возвращались заводы, школы, эвакуированные женщины и дети.
Нас у матери было двое - сестра (она старше меня на три года) и я. Чтобы прокормить семью, мать работала в три смены: две - в своей школе и третью - в школе рабочей молодежи. Доставалось ей здорово, хотя мы старались пособить по мере возможности.
Готовила пищу мать, все остальные домашние обязанности лежали на нас с сестрой. Я должен был таскать дрова из сарая на шестой этаж. Топила печку сначала мать, но, став постарше, мы наловчились делать и это. С дровами было больше всего мороки -пилили, кололи всей семьей... А таскать, говорила мать, дело мужское. И, единственный мужик в доме, я носил их в мешке, норовя перепрыгнуть через ступеньку, дабы все видели, какой я здоровый и сильный парень.
Пролеты в старых домах большие: шесть этажей, пожалуй, не меньше по высоте, чем девять в зданиях современной постройки. Дрова нужны были каждый день, а заменить меня никто не мог.
Потом, когда я стал волейболистом и тренеры обращали внимание на мою природную прыгучесть, я про себя посмеивался: знал, какой природы моя прыгучесть. Рос я крепким, болел редко - мать, хоть и не тряслась над нами, оберегала от всевозможных напастей. Но чего только мы не навидались! Сейчас, бывает, к ночи вспомнишь - долго уснуть не можешь...
Поначалу мы жили не наверху, а внизу, на первом этаже. Соседний дом был разрушен бомбой, развалины его кишели крысами. Спали мы все на одной кровати, под общим одеялом. Вместо стекол окна в квартир заделывались фанерой. Огромные крысы прогрызали фанеру, залезали в комнату и бегали по кровати. Мы с сестрой в ужасе закрывались одеялом с головой, а мать среди ночи воевала с крысами.
Детство мое прошло во дворе. Были в детстве, конечно, и школа, и пионерские лагеря, и стадионы. Но первым я вспоминаю двор, товарищей по нему, нашу жизнь в ленинградских послевоенных дворах, оставившую в каждом неизгладимый след.
Мы жили в нескольких домах, в разных районах. Сначала - неподалеку от Балтийского вокзала, потом - на Суворовском. И дворы, естественно, были разные, но очень похожие друг на друга своей теснотой, штабелями дров, отсутствием зелени... В них вроде бы не было ничего такого, что делает пристанище человека удобным для жизни, уютным, располагающим к себе. Наоборот, в них было много царапающего глаз, оскорбляющего слух, раздражающего обоняние, и тем не менее они манили, притягивали, влекли к себе.
Не поручусь за взрослых - возможно, их воспоминания о дворах тех лет не столь возвышенны, но для нас, мальчишек, пацанов, безотцовщины, беспризорных, не было на свете места желаннее, чем наш двор. Под этим мы понимали не только собственно двор, замкнутое пространство, огороженное домами или корпусами, но и обители наших сборищ и игр - пустыри на месте разрушенного войной жилья, еще не застроенные, еще ничьи, а значит, наши...
В доме, где мы поселились по возвращении в Ленинград, жили по преимуществу рабочие и их семьи. Мать моя занималась с глухонемыми детьми, они вместе с нами были в эвакуации, я освоил их азбуку, запросто с ними общался. Во дворе пацаны толком не знали, кого там учит мать, но знали твердо, что она учителка и, стало быть, ставит в школе "пары" такой же братве, как наша. Раз так - ей надо насолить. А как? Об этом я узнал, стоило мне только выйти во двор. Мать учила меня первым никогда никого не трогать, но не трусить, а уметь дать сдачи. Вышел я во двор, осмотрелся. На дровах дуется в картишки разношерстная компания: главарю лет пятнадцать, остальные младше, все, однако, постарше меня. В середине двора шкеты в прятки играют - "ныкаются" в сараи, в подъезды, за поленницей.
Старший самый глянул на меня с верхотуры своей, картишки лениво потасовал, кликнул какого-то переростка, водившего у малолетних, что в прятки играли, и кивком указал ему на мою персону. Переросток (он на полголовы выше меня, но я покрепче, а такие вещи, когда назревает драка, оцениваешь мгновенно) приблизился ко мне, поднял кулаки, один выдвинул вперед изамер.
С дров его подначивают: "Врежь учителкину потроху", - а он ни с места. Парнишка, видать, не трус,да и что ему меня, незнакомого, чужого, бояться, когда за ним весь двор? Нет, не боится он меня, а просто не может ни с того ни с сего взять да и треснуть человека по физиономии. Хороший, должно быть, парнишка, не обозленный, не подлый, - такому ударить другого тяжело... Но на дровах не унимаются: "Слабак, кого испугался? Он же за мамкину юбку держится! Ты питерский или скобарь какой?" Ну, этого питерский не выдержал и двинул мне в грудь. Я в долгу не остался, изловчился, опрокинул его на землю, поборол. И тогда признал меня двор, принял в свою компанию, в свои игры.
Во что мы только не играли - в лапту, прятки, казаки-разбойники, в двенадцать палочек, чижика, маял-ку! Устраивали вылазки на свалки металлолома, разыскивали патроны, стреляли из самодельных пугачей, пускали ракеты. Сколько ребятишек тогда покалечило... Нас, правда, бог миловал - все наши отметины получены в драках с ребятами из других дворов или были спортивными травмами.
Первая наша спортивная любовь - футбол. С ним связаны самые большие огорчения моей матери и самые острые радости моего детства. Мать из сил выбивалась, чтобы нас накормить, одеть, обуть. А я жег ботинки почем зря: бил и подъемом и коварным пыром, то бишь с носка, самым неприятным ударом для вратаря и для купленных по карточкам ботинок. Они просили, как мы тогда говорили, "каши", подметка отваливалась, я прикручивал ее проволокой и продолжал носиться по пустырю за кирзовым мячом с грубой сыромятной шнуровкой.
Потом я прокрадывался домой, прятал ботинки подальше от материнских глаз, но она, придя поздно вечером домой, доставала их, рассматривала и плакала: "Что же ты делаешь со мной, сын? Как же тебе не стыдно? Ты же знаешь, как это мне дается... Где я тебе новые возьму?" Я готов был провалиться от стыда сквозь землю - слезы матери переворачивали мне всенутро, я готов был на любые жертвы. Но бросить футбол - не мог. Это было выше моих сил. Это была главная радость нашего детства, изуродованного войной, лишившей нас самого элементарного, самого необходимого, но не сумевшей лишитьдетства...
Мы поняли и почувствовали неимоверную тяжесть взрослой жизни еще в детстве, сами оставаясь детьми. И благословенно будь все, что продлевало наше детство, оберегало его, даровало счастье, - и двор наш, и дети питерских рабочих, друзья моих первых игр, и сестра моя Аида, ставшая педагогом, преподавателем Герце-новского пединститута, и мама, Надежда Андреевна, ленинградская учительница...
Какой праздник устроила мне однажды мать, какой подарок сделала! Она - подарила - мне - бутсы! По тем временам царский дар... Получилось так, что за погибшего нашего отца ей несколько лет платили сумму меньшую, чем полагалось. Потом разобрались и сделали перерасчет. Вот на эту "свободную" сумму денег, свалившихся на нас, мать и решила купить мне бутсы. Дело было зимой. Мы всей семьей пошли в магазин. Дома я зашнуровал бутсы, с гиком побегал по квартире, потом лег спать, а обновку уложил под подушку.
Честно говоря, в бутсах с шипами играть в нашем дворе было смешно - они для стадиона созданы, для хорошего газона, а не для пыльного разбитого двора. Да и куплены были на вырост, на несколько номе1 ров больше, так что даже во много носков одетые ноги болтались в них свободно... И все же пусть болтаются, пусть неудобно! Гордость моя не знала границ, радость распирала. Честно признаюсь - большей радости в жизни я не испытывал. Смешно, правда?
Но это так...
Года три служили мне бутсы верой и правдой. Потом малы стали, тесны... Но я терпел. Брал их с собой в пионерский лагерь и там, случалось, должен был в интересах команды отдать их на время игры одному из наших нападающих, поскольку мог не только в поле гонять, но и в воротах стоять. А вратарю, по нашим представлениям, незачем было в бутсах щеголять - слишком жирно. Так вот: ничего не жалко было мне для товарищей, а бутс - жалко, хотя я, конечно, всегда давал. Но жалел ужасно. Ведь бутсы для меня были как живые! Я даже разговаривал с ними, когда никто не видел. Я готов был их целовать...
Зимой мы переключались на хоккей - русский, естественно: хоккея с шайбой мы тогда не знали. Клюшки мастерили из проволоки, из палок, гоняли с великим наслаждением резиновый или теннисный мяч. Чаще носились на своих двоих - без коньков. Но по воскресеньям пробивались на ближайший к нам стадион Кировского завода, где заливали каток и где можно было покататься на коньках.
Как-то я стал рассказывать про свой двор, про наши игры дочери. Оля училась тогда в восьмом классе, ходила на тренировки в детско-юношескую школу "Спартака", занималась (да и сейчас занимается) волейболом. Она слушала чуть снисходительна, как слушают современные дети воспоминания предков, но в общем-то заинтересованно, ибо обрушила лотом водопад вопросов.
Один из них, признаться, меня озадачил: "Папа, а кто вам это организовывал?" - "Как это кто? Мы сами, кто же еще?" В глазах дочери я прочел недоверие, смешанное с удивлением и, по-моему, с завистью. Современные подростки привыкли к тому, что взрослые создают им все условия. Они вовсе не в восторге от того, что старшие во все вмешиваются, лишают их инициативы, самостоятельности! Но постепенно привыкают к регламентированной жизни, привыкают жить на всем готовеньком. А те, кто не смиряется с этим, конфликтуют, дерзят, делают все наоборот, лишь бы досадить взрослым, лишь бы насолить за "правильные" речи, забесцеремонное вторжение в душу, за то, что им не дают шагу ступить без посторонней помощи...
Мы, ребята, подростки послевоенных дворов, тоже жили в мире взрослых. У нас с этим миром были свои, тоже сложные, отношения. Мы были не так ухожены, как ребята нынешние, не так развиты, не так воспитанны, не так начитанны. Но чего у нас не отнимешь, так это самостоятельности, вольного духа (недаром нас называли "вольницей"), толкавшего иной раз и на сомнительные авантюры, рискованные предприятия. Были среди нас и отпетые, с надсадом в душе, без царя в голове ребята. Они наводили не только страх, но и заставляли нас еще крепче держаться друг друга, чтобы сподручнее было дать им отпор.
Уж не знаю, как у нас получалось, но мы, ребята лет двенадцати-пятнадцати, умели найти общий язык и с управдомом, и даже с дворниками. И они, настроенные поначалу воинственно, норовившие перво-наперво запретить нам во дворе всякие игры, в конце концов сдавались, а иногда даже помогали. И родители нам помогали, особенно в установлении контактов с управдомом и дворником, хлопотали за нас, пособляли в строительстве спортивных площадок.
Когда я говорю, что мы все делали сами, то в первую очередь хочу подчеркнуть: мы, ребята, подростки, не были нахлебниками взрослых в той нашей жизни, которая протекала за стенами квартир и школы. Мы не ждали, что нам кто-то, сильный, мудрый и всезнающий, все придумает и сочинит. Мы сами все сочиняли - иногда с перебором, мы теребили взрослых, потому что рычаги управления были в их руках. Теребили, чтобы они помогли нам. Помогли, а не сделали что-то за нас.
В тех дворах, где я рос, родителям было не по карману покупать своим чадам мячи. На мяч шли деньги из дворовой кассы, собранной с миру по копейке. В кино можно было пойти и через раз и прорваться нашармача, а сэкономленные родительские, на кино данные деньги складывались в конце концов в круглую сумму.
О, это целый ритуал - покупка мяча, его ежедневное появление перед нашими очами...
Покупать в магазин ходили все, но храниться у всех сразу он, увы, не мог. Никому и в голову не приходило предложить установить живую очередь желающих держать мяч у себя дома. Все бы пожелали, сомнений нет. Но разве доверишь мяч, главное богатство ребят нашего двора, всякому, кто захочет? В лорды - хранители королевской печати, наверное, легче пробиться, чем стать хранителем дворового мяча. Никакие протекции тут не срабатывали - избраннику надо было иметь авторитет самого безукоризненного, самого безупречного человека, признанного всеми. Поскольку мяч эксплуатировался беспощадно и в дом попадал только на ночь, хранитель обязан был поддерживать его в состоянии полной боеготовности - мыть, смазывать, Зашивать, подкачивать, шнуровать...
Как я уже говорил, дворники, относившиеся поначалу к нашим затеям с подозрением, быстро становились союзниками, давали нам лопаты. Летом мы засыпали песком площадку, зимой сгребали снег с катка, залитого нами же из шлангов. Кататься на таком катке было да- же приятнее, чем на стадионе! Хотя и там своя прелесть: много огней, чинные девчонки, мимо которых ты проносишься на "хоккейках" метеором, и музыка из репродуктора, искристая, как лед: "Догони, догони..."
Не нуждались мы и в судьях со стороны. Споры возникали редко, обмануть честную компанию считалось невозможным, "жиле" могли и накостылять. Если же спор все-таки вспыхивал и каждая сторона, бия себя в грудь, клялась и божилась, что было так, как она считает, и готова была землю есть в подтверждение страшной своей клятвы, тогда игра останавливалась, дело разбиралось обстоятельно, но без проволочек и вполне демократическим путем: разрешалось окончательно ибесповоротно открытым голосованием. Справедливость, как правило, торжествовала.
Дворовая этика - этика стихийного коллективизма. Тот, кто много о себе понимал, выкаблучивался, кто способен был наябедничать, заложить товарища, подвести компанию, воспринимался двором как чужой среди своих, если воспользоваться формулой популярного современного фильма. "Чужому" среди "своих" приходилось тяжко. Индивидуалистов стихийный коллективист - двор на дух не переносил! Индивидуализм (слова такого мы, правда, не знали, но что за ним таится, чуяли) был на подозрении.
Двор, в общем-то снисходительный ко многим человеческим слабостям, не прощал жадности, неготовности поделиться своим добром с приятелями. Все поровну, всем поровну. Сегодня тебе повезло - мать дала на мороженое или на пирожки, значит, ты угощаешь. Завтра - тебя. Схорониться ото всех и уписывать пирожок с повидлом в одиночку - презренное дело. Попадались, правда, такие "кулаки", отщепенцы, но их доле нельзя было позавидовать. Они сами ставили себя вне "общества", их не принимали в игры, с ними не знались.
Ныне взрослые пуще всего боятся этого самого стихийного влияния двора, улицы, прилагают порой гигантские усилия, чтобы уберечь подростков от их дурного влияния. Но почему же непременно дурного? Я не в восторге от юнцов, околачивающихся по дворам, щиплющих гитару за одну струну, балдеющих от сигаретного дыма и дешевого вина, ловящих кайф у теплых батарей в подъездах. И все же не надо бояться двора и улицы! Это призыв к родителям. Детей во все времена двор и улица притягивали, манили возможностью испытать себя, притереться друг к другу, пообщаться с теми, кто тебе никем не навязан, кого ты сам выбрал.
Есть ли здесь риск? Пожалуй. Но жизнь без риска, без права выбирать - самому и немедленно - для подростка невыносима. Ему надо помочь - тактично, ненавязчиво, но не надо вмешиваться в дела подростковой компании, лишать ребят возможности получить в детстве прививку коллективизма и самостоятельности. Ни моя мать, ни матери и отцы моих сверстников никогда не выбегали во двор с криком: "Кто это Славке (Вовке, Мишке) нос расквасил? Сейчас я тому бандиту уши оборву!" Мать, увидев новый синяк на физиономии сына, спрашивала меня, за что я его получил, и, выяснив, растолковывала, справедливо я поступил или нет. Искать обидчика, жаловаться на него она считала неправильным. Говорила соседке, когда та охала и ахала5 "Дети сами в своих делах разберутся. Лучше нас!"
Однажды мне попалась на глаза статья ленинградского архитектора, утверждавшего, что новые районы города, с их свободной застройкой, не имеют относительно отгороженных пространств, и это создает эффект отчужденности. С таким эффектом приходится сталкиваться в наши дни довольно часто. Архитектор объясняет его по-своему, социальный психолог - со своей колокольни, социолог - со своей и т. д.
Меня, спортивного педагога, беспокоит ослабление чувства коллективизма у многих молодых людей, неумение поставить себя на место другого, нежелание считаться с товарищами. Ребята, пришедшие в последние годы в наш волейбольный клуб, в "Автомобилист", относятся друг к другу более корректно, чем пацаны во дворах моего детства и отрочества, хорошим манерам не обученные. Но сердечности, искренности, участливости во взаимоотношениях моих новых учеников меньше, чем было у моих давних товарищей.
Ругаю как-то молодого игрока за совершенный им проступок. Уж не припомню, что он натворил, в чем его обвинили. И я напустился на него: как, мол, тебе не стыдно и так далее... Он выслушал мои гневные тирады совершенно невозмутимо и ответил спокойно: "Вячеслав Алексеевич, простите, но у вас неверные сведения.
Все, за что вы меня ругали, сделал не я, а такой-то". Он был и впрямь ни при чем, но товарища заложил с нехорошей поспешностью. Это в голове никак не укладывалось: "Что же ты своего приятеля выдаешь?" А он мне: "Я его не выдал, я правду сказал". Да любой наш дворовый пацан снес бы любые нападки в свой адрес, но друга не продал бы!
Мы прошли более трудную жизненную школу, чем сегодняшние дети. Мы раньше, чем они в нашем возрасте, столкнулись с тяготами, лишениями, болью, раньше увидели жизнь не с парадной стороны. Нынешним ребятам не удалось испытать того, что их отцам, а уж тем более нашим отцам и матерям, вынесшим на себе_ страшный груз войны. Это счастье, что наши дети выросли под мирным небом, в тепле и достатке, получили такие возможности себя выразить, проявить, какие нам и не снились. Но чадолюбивые взрослые, помня свое несладкое детство, оберегают, увы, своих отроков от преодоления трудностей и оказывают им тем самым медвежью услугу.
В одном зарубежном научно-фантастическом романе я прочел о создании в будущем искусственного полигона по преодолению трудностей. Он необходим живущим в условиях абсолютного комфорта людям, чтобы полностью не деградировать физически и нравственно, как необходимы тренажеры космонавтам в многомесячном полете.
Нам не надо создавать искусственные полигоны трудностей - жизнь не скупится на них. Но думать, заботиться о том, как лучше закалить растущего человека, как обогатить его личность, как воспитать человека, который не спасует ни перед чем, всем нам, занимающимся спортом и педагогикой, необходимо постоянно.
Я умышленно поставил рядом "спорт" и "педагогику". Считаю, что спорт - это такой полигон, где можно подготовить человека ко многим испытаниям жизни. Я имею в виду не только большой спорт, но и массовый, детский, начинающийся с игр во дворе, в детском саду, в пионерском лагере, с уроков физкультуры в школе, с занятий в школьной секции. Помимо очевидного положительного влияния физкультуры и спорта (они закаляют человека, развивают его физически, приучают бороться, шлифуют характер, делают его крепче на излом), на почве спорта - особенно в игровых видах, командных дисциплинах - можно сравнительно быстро создавать коллективы, благотворно воздействующие на становление личности. В руках умелого педагога спорт - катализатор роста коллективистского чувства у пускающегося в самостоятельное плавание человека.
Двор и спорт, спорт и двор сделали меня коллективистом.
Начавшееся во дворе мое знакомство со спортом было продолжено в пионерских лагерях. Со второго класса я почти все лето проводил там. Матери пришлось идти на некоторый обман - таких маленьких (по возрасту), еще и не пионеров, в лагеря не брали. Но поскольку для своих лет я был довольно крупным, мать выдавала меня за четвероклассника, а уж позже я попадал туда на законных основаниях.
Куда только нас не отправляли! И под Лугу, на Карельский перешеек, и в Сиверскую... В лагерях тех лет не было давящей ребячью свободу излишней регламентации: можно было всласть играть в футбол, купаться, ходить в лесные походы - все это нам было по сердцу, по нраву. Я играл в футбол и за отряд и за лагерь. У меня получалось неплохо и в нападении и в воротах.
Футбол был и главным нашим увлечением и главным зрелищем. Сама поездка на трамвае на стадион "Динамо", а позже на стадион имени Кирова тоже была удовольствием - сидишь себе, разглядываешь город и предвкушаешь, что увидишь сейчас "Динамо", "Зенит" - Комарова, Архангельского, Набутова, Леонида Иванова, Марютина: всех мастеров ленинградского футбола знали мы поименно.
Следом за футболом пришли баскетбол и волейбол. Собственно, строгой очередности не было - тогда, в эпоху не строго специализированного уже с детских лет спорта, всякий научившийся обращаться с мячом умел играть и в футбол, и в хоккей, и в баскетбол, и в волейбол. Не бросая, разумеется, футбола, я научился играть в волейбол. Дело было в пионерском лагере. Я увидел, как ребята из старшего отряда перепасовываются в кружке мячом, набрался смелости, присоединился, и у меня как-то стало получаться, само пошло. Обычно чистый пас далеко не сразу и не всем дается, а я с самого начала не шлепал кистями, мяч к пальцам не прилипал...
Восставая против чрезмерной опеки старших, против излишней регламентации жизни младших, я не принижаю роль старших - родителей, школьных педагогов, тренеров - в воспитании поколения, привычно называемого подрастающим, не преуменьшаю влияния учителей на учеников. Да, мне не по душе организаторский бум, когда взрослые берутся устраивать жизнь детей по проверенным образцам, стандартам, стереотипам. Мне не по душе привычка к иждивенчеству, ставшая второй натурой некоторых молодых людей. Мне не все нравится в наших отношениях с подрастающими - тут есть над чем задуматься и нам, родителям, педагогам, и самим подрастающим...
Но никакой двор вообще не испортит мальчишку или девчонку, если в семье не жалеют на него труда - ласки, тепла, строгости, если семья действительно повседневно живет по тем хорошим законам, которые декларирует. Ничто не собьет человека с пути истинного, если на этот путь его в детстве наставил настоящий учитель, подлинный тренер-воспитатель, педагог по призванию, который не просто учит чему-то, а приучает быть и - при всех обстоятельствах - оставаться человеком.
Мне очень повезло на учителей: и в школе и в спорте. С самого раннего детства (может, сказалось то, что я - "учителкин сын") не было для меня человека авторитетнее учителя. Я ждал от него чуда, верил в его всемогущество. Первым своим школьным учителям физкультуры, первым своим тренерам я буквально смотрел в рот, готов был выполнить любую их команду, не обижался ни на какое замечание. Дома и во дворе никто бы не мог назвать меня примерным, послушным - все мы, питерские гавроши, были скорее неслухами, маленькими строптивцами, чем пай-мальчиками. К дисциплине - школьной, спортивной - привыкали не без труда, однако я не помню ни одного конфликта со школьным учителем физкультуры, ни одной размолвки с тренером.
В школу я пошел шести лет, даже по нынешним временам - рановато. Но я был самый высокий, самый здоровый в детском саду, довольно развитой, мне там стало скучно, и мать решила отдать меня в школу раньше положенного срока. Учился я легко, особенно хорошо давались мне гуманитарные предметы, с математикой было посложнее, но в общем в пределах нормы.
Я любил и продолжаю любить своих первых учителей физкультуры. Не удивляйтесь тому, что я называю "первый" во множественном числе. Их было двое: один - в школе, где я начал учиться, другой - в школе, куда я перешел и которую закончил. Оба они для меня - первые учителя.
...Николай Степанович Чикунов, боевой командир, офицер, демобилизовался после Победы и пришел к нам в школу в том же, победном, сорок пятом. Мы, мальчишки, души в нем не чаяли. Это был смелый и добрый человек - все мы поголовно хотели быть такими, как он, подражали его походке, манере говорить, выправке, молодцеватости.
С седьмого класса меня перевели в 32-ю железнодорожную школу на улице Восстания. "Физкультурником"(как тогда называли) был там Иван Николаевич Осетров. Много с тех пор повидал я преподавателей физкультуры, но Ивана Николаевича считаю идеалом.
Казалось, нет на свете такого вида спорта, какого он бы не знал, в каком не разбирался бы, приемы какого не мог бы нам показать. Гимнастика, волейбол, баскетбол, шахматы, лыжи, легкая атлетика... Мы не переставали удивляться, что один человек все умеет. Не просто "обозначает", а умеет по-настоящему! И, как у всякого прирожденного педагога, личное его умение не оставалось "вещью в себе", а становилось нашим общим достоянием.
Никакие уроки не 'Проходили так радостно и эмоционально, как физкультура. Ладно бы - игры, эмоциональные по природе, будоражащие мальчишеский народ и без воздействия учителя... Но бег, даже бег, нудный и, как нам поначалу казалось, никому не нужный бег - обязаловку и принудиловку, скуку смертную - Иван Николаевич превращал в веселую, лихую, заводную затею. Он вставал в центре спортивного зала, брал в руки канат, раскручивал его, а мы, бегущие по залу, должны были увернуться от каната, уклониться... Смеху было! Удовольствие получали мы и от различных шутейных эстафет, на которые наш учитель был большой выдумщик. А какая у нас внеклассная работа кипела, сколько секций в школе занималось... Одного учителя, даже такого двужильного и увлеченного, как Иван Николаевич, на все это просто-напросто не хватило бы. И он оброс помощниками из числа своих же учеников.
Он доверял нам, тянувшимся к спорту, ключ от школьного зала, и мы часто тренировались там сами. Это было в порядке вещей, это поднимало нас в собственных глазах и еще выше поднимало авторитет учителя. Из нашей школы вышло шесть мастеров спорта - по гимнастике, легкой атлетике, боксу, водному поло, волейболу. Разумеется, до мастерского уровня довели их тренеры в спортивных обществах, но разглядел в них талант, подвигнул в большой спорт - Иван Николаевич Осетров.
Я - один из этой шестерки, но знаю, встречаясь сошкольными друзьями, что не только мастера сохранили признательность нашему физруку. Не было у нас в школе ученика, который бы радовался, получив по болезни освобождение от физкультуры. Разве что несколькотолстяков, стеснявшихся своей неуклюжести, неловкости... Все остальные готовились к занятиям (да-да, готовились - Осетров давал нам своего рода задания на4дом) и с нетерпением ждали уроков физкультуры.
Многое сказано в последнее время о школьной физкультуре, об уроке физкультуры в школе. Не могу неразделить тревоги общественности по поводу того, как приобщает школа своих учеников к культуре физической. Решения XXVI съезда партии и сентябрьское (1981 года) постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР уделяют особое внимание развитию физической культуры и спорта среди детей. Многое сделано в этом направлении, но сразу трудно переломить, пересмотреть бытующее еще отношение к физкультуре вшколе как к чему-то второстепенному, как к своего рода перемене между главными уроками, складывавшееся годами.
Да, физкультура, если хотите, - перемена, перестройка организма, переключение его с одного рода занятий на другое. И в этом смысле чем "физкультурнее" будут школьные перемены, чем больше они будут насыщены движениями, играми, гимнастикой, тем лучше. Но относиться к физической культуре как к "перемене" между главными уроками нельзя, неправильно, невежественно, наконец.
Сейчас часто вспоминают знаменитый лозунг первого советского наркома здравоохранения Н. А. Семашко, что физической культурой необходимо заниматься24 часа в сутки. Другими словами, весь наш образжизни должен быть активным, мы обязаны соблюдать все необходимые правила гигиены, избавиться от вредных привычек (курения, выпивки), соблюдать режим, следить за своим весом, уметь владеть собой и т. д. и т. п. При таком широком подходе к культуре физической, разумеется, крайне односторонне, примитивно приписывать ей лишь роль перемены, переключения с одного вида занятий (серьезных!) на другой (разумеется, несерьезный!).
Но если говорить даже не о 24 часах в сутки, а всего лишь о двух уроках в неделю, отведенных физкультуре школьной программой, то и тогда нельзя относиться к ней только как к развлечению-отвлечению. Все теперь стали грамотными, все боятся ударить в грязь лицом, показаться необразованными, недостаточно культурными, и на словах никто, естественно, не возьмется выступать против культуры, пусть и с довеском "физическая". Да, на словах все "за". По крайней мере не против. Но на деле и работники народного просвещения, и многие родители как считали физкультуру "физрой" (бытует такое уничижительное сокращение), так и до сих пор считают, как смотрели на нее свысока, так и сейчас смотрят.
Начнем с того, что два обязательных урока в неделю - чрезвычайно мало для культуры физической и давно пора пересмотреть школьные программы, как давно пора ввести повсеместно домашние задания по физкультуре, поднять авторитет школьного учителя физкультуры и весомость оценки по этому предмету, ввести, помимо аттестата зрелости, аттестат здоровья, только в крайних случаях освобождать от уроков физкультуры, создав специальные группы для ослабленных, больных детей, где физкультура будет использоваться как лучшее восстановительное средство...
Внедрение в школьную практику этих и других предложений, высказываемых в печати, с трибун различных педагогических и спортивных совещаний, сделает физкультуру для подрастающего поколения великим стимулятором роста, важнейшим средством оздоровления, укрепления воли, характера, сил. Поднимая всемерно социальный престиж физкультуры, в частности школьной, самой всеохватной, миновать которую при всеобщем образовании не удастся никому, мы заставим и родителей взглянуть на урок физкультуры другими глазами.
Это очень важно - отношение отцов и матерей, так как истинные плоды на ниве просвещения и воспитания мы пожинаем только тогда, когда усилия общества, государства поддержаны на семейном уровне, в семье - первом и самом важном воспитателе ребенка. Отношение к уроку физкультуры как к пасынку среди других предметов, по-моему, идет с тихого благословения большинства родителей.
Представьте себе, что в какой-то школе заболел учитель математики, ему не нашли замены, и целую четверть ребята не проходят алгебру и геометрию. Какой шум поднимут родители: замучают директора, до гороно дойдут, в Министерство просвещения напишут - ЧП в школе. А случись такое с уроками физкультуры, никто из родителей и пальцем не пошевелит - подумаешь, физкультура! Что она, знаний прибавляет, что ли? Глубоко укоренился этот, извините за резкость, дремучий взгляд на физкультуру. Если мы хотим его искоренить, если стремимся повысить культурный потенциал всех и каждого, начинать надо с пересмотра отношения к школьной физкультуре, к уроку физкультуры.
Педагогические таланты, конечно же, не перевелись. И ныне можно встретить в школах учителей, влюбленных в детей и физкультуру, как наш Иван Николаевич. У них на уроках царит радостное оживление, у них на уроках шумновато, у них на уроках все вовлечены в игры, в соревнование, и "ура!" могут крикнуть, когда слабенький, но упрямый возьмет-таки заветную высоту. На уроке физкультуры ученики одновременно и участники и болельщики - эмоции переполняют их, требуют выхода.
Неразумно поступают те учителя, которые требуют на физкультуре той же сосредоточенной тишины, что и на математике, которые пекутся лишь о том, чтобы строй стоял ровненько, по линеечке, чтобы все команды исполнялись беспрекословно. Муштра только отпугивает ребят от физкультуры. Пускай они порезвятся, походят на головах, поликуют... Ничего страшного! Учитель сумеет направить их энергию в нужное русло. Физкультура строит не только тело и характер, она еще воспитывает человека эмоционально. И в этом плане уроки физкультуры по своему воздействию.близки урокам литературы, рисования, музыки.
Тренеров, волейбольных наставников было у меня больше, чем учителей физкультуры. В организованный волейбол я попал уже пятнадцатилетним. Попал случайно. Мое знакомство с волейболом, правда, состоялось раньше, как я уже упомянул. Научившись пасовать и бить, я играл и во дворе, и в пионерском лагере, и за школу. Но особого тяготения именно к волейболу у меня тогда не было. С футболом, к примеру, не сравнишь!
В десятом классе, выпускном, я решил подналечь на учебу: конкурсы в институты в середине пятидесятых годов были серьезные. К. тому же я сломал ключицу, много уроков пропустил, надо было наверстывать.
Занимаюсь я, стало быть, вовсю, света белого не вижу, на улицу не выхожу, как вдруг являются ко мне ребята из школьной сборной по волейболу и зовут отправиться с ними на стадион "Динамо", где, говорят, настоящие тренеры просматривают тех, кто хочет заниматься волейболом. Просматривают не поодиночке, а целыми командами - класса, школы.
Я долго упирался, доказывал им, что мне надо класс свой догонять, но они уломали меня, сказав, что без меня у них дело не пойдет и их не примут в секциюпри спортобществе. Играл я и впрямь получше всех, но учиться волейболу, как они, не стремился. Однако не помочь товарищам тоже было нельзя, и мы поехали на "Динамо".
В противники нам досталась уже просмотренная и отобранная команда. Мы тренеру не приглянулись: "Вот если бы вы были тридцать девятого года рождения, я бы вас зачислил". Ребята (а они были старше на год, на два) вытолкнули меня: "Примите его - он с тридцать девятого". Я рассердился: "Чего вы за меня хлопочете? Мне школу надо кончать, а не по секциям расхаживать..." Но тренер сумел меня уговорить. И начал я тренироваться в секции при СКИФе - Спортивном клубе института физкультуры. А вскоре ко мне пришел первый успех в официальных соревнованиях: наша команда, СКИФ, стала чемпионом Ленинграда по группе средних мальчиков.
В школе у себя мы играли на мужской сетке, не подозревая, что для нашего возраста высота сетки 225 - на 20 сантиметров ниже мужской. Игры во дворе, школьная физкультура, ежедневные прыжки с мешком дров на шестой зтаж накачали ноги. Я толкался прилично, привык уже бить через мужскую сетку и на более низкой чувствовал себя совсем вольготно.
В юношеских командах я начинал у Игоря Яковлевича Игумнова и Владимира Ираклиевича Зедгенидзе, ныне заслуженных тренеров СССР. Занимался у Пор-фирия Ивановича Воронина. Игроком команды мастеров стал в Ленинградском СКА у Николая Сергеевича Михеева, очень много сделавшего для меня как волейболиста и человека.
Свела меня судьба и с двумя классиками советского волейбола - ленинградцем Алексеем Георгиевичем Барышниковым и москвичом Гйви Александровичем Ахв-ледиани: Барышников готовил сборную Ленинграда, Ахвледиани - сборную Вооруженных Сил. В молодежной сборной СССР я занимался у Сунгурова, Якушева,Маментьева. Входил в тренировочный состав сборной страны - ею руководил тогда Юрий Николаевич Кле-щев. В сборной первой лиги моими опекунами стали Фу-раев и Мильман. Мне, повторяю, везло на тренеров. Среди них не было ни одного случайного в спорте человека, каждый из них имел свое лицо, все они оставили добрую память, у всех я научился чему-то полезному.
Встреча с настоящим волейболом, настоящими тренерами сильно повлияла на меня, на выбор профессии. Я решил стать тренером и подать документы в Ленинградский институт физической культуры имени Лесгаф-та. В семье отнеслись к моему выбору настороженно. Моя мать за несколько лет до этого вышла замуж, и в нашей семье появился Михаил Михайлович Васильев, прекрасной души человек. Мы с ним великолепно ладили, он поддерживал мою тягу к спорту, частенько брал с собой на футбол. Но ему, потомственному железнодорожнику, вековечному труженику, нелегко было вообразить, что спорт, пусть трижды распрекрасный, может стать для мужчины делом жизни.
Отчим хорошо относился ко мне и не мог допустить, чтобы я искалечил себе жизнь. "Ну что это за профессия, - убеждал он меня, - бегать в трусах и майке, свистеть в свисток? Нелепица какая-то, честное слово... Разве можно сравнить это малодостойное дело с профессией инженера-путейца, движенца, наконец, мостостроителя? И от людей уважение на всю жизнь, и без куска хлеба не останешься... А тренеры твои и семьи-то, наверное, не заводят, потому как прокормить ее на свои гроши не в состоянии". Тогда многие так рассуждали, не только мой отчим. Насколько же за четверть века вырос социальный престиж спорта, как изменилось за это время отношение к профессии тренера, если теперь она одна из самых уважаемых!
Отчим настаивал на своем, но я держался твердо. Последнее слово на семейном совете было за матерью. Вздохнув, она сказала, что нельзя неволить человека,что, поскольку ему уже семнадцатый, он должен поступать так, как сам решил.
В лесгафтовский институт я тем не менее не попал. Причина самая тривиальная: недобрал одного балла и не прошел по конкурсу. Отчаялся было, но вдруг узнал, что меня приглашают в приемную комиссию. И что же? Мне, поступавшему на специализацию по волейболу, предлагают заниматься в школе тренеров на отделении легкой атлетики.
Первый год я тренировался с группой легкоатлетов, а второй - на отделении спортигр и был выпущен как тренер по волейболу и баскетболу. Годичная легкоатлетическая специализация очень многое дала мне как волейболисту. Тренировался я день-деньской и домой приползал к ночи еле живой. Я здорово прибавил физически после ежедневных многочасовых тренировок с метателями, спринтерами, прыгунами. Даже, пожалуй, под-загнал себя... Зато, когда нагрузки немного снизились, я сделал резкий скачок как волейболист, прибавил в атлетизме, технике и был приглашен в команду мастеров СКА (Спортивного клуба армии). Играя в СКА, поступил в педагогический институт имени Герцена на факультет физического воспитания и окончил его.
Каким игроком я был?
Мне случалось читать отчеты в газетах, воспоминания о волейболе пятидесятых-шестидесятых годов, где игрока Платонова называют рядом с Ульяновым, Эйн-горном, Михеевым, Гайковым, Андреевым и другими корифеями ленинградского волейбола, безоговорочно причисляя тем самым тоже к корифеям. Такое лестно читать и слышать, но моя самооценка расходится с оценкой со стороны. Поверьте, это не ложная скромность. Я всегда трезво взвешивал свои возможности и, кстати, призываю к тому же своих игроков.
У меня была хорошая общая игра, мне легко давались все технические приемы, но больше всего я любил нападать. Моя "изюминка" - боковой удар, так называемый "крюк", ныне незаслуженно забытое оружие. Обладая хорошим прыжком, я как бы зависал в воздухе и бил по уже опускающемуся блоку. Если бы строже отнесся к себе, если бы так не любил нападать и, вспомнив про свои скромные 178 сантиметров (и тогда - рост не самый волейбольный), занялся как следует второй передачей, вовремя переквалифицировавшись на пасующего, то мог бы, по всей вероятности, выступать за сборную Союза на официальных соревнованиях. А в результате только в тренировочный состав ее пробился, не дальше.
Словом, был я игроком среднего достатка (как любит выражаться знаменитый хоккейный тренер А. В. Тарасов), универсалом со своей "коронкой". В корифеях ходили другие. Другие задавали тон в нашем послевоенном волейболе...
Сразу оговорюсь: я не пишу историю советского волейбола и вспоминаю лишь тех, кого сам видел, с кем или против кого играл. Кого-то я не успел повидать в деле, кого-то увидел на излете спортивной судьбы - это тоже отразилось на моих впечатлениях. Естественно, больше всего мне запомнились ленинградские лидеры, с них началось мое знакомство с волейболом. Это первые впечатления, не смываемые временем, не стираемые жизнью.
...Помню, как впервые увидел в парке Алексея Барышникова, спартаковца, блиставшего еще в предвоенные годы. Он уже сходил, уже потерял прежнюю легкость, но сколько еще в нем было заводу, как он тащил мячи в защите - не жалеючи себя совершенно и в то же время элегантно, с присущей ему одному вкрадчивой пластикой. Очень мощно нападал Владимир Ульянов - на чемпионате мира в Москве в пятьдесят втором, что проходил перед западной трибуной стадиона "Динамо": он был капитаном советской сборной. Всегдабезупречно корректный, сдержанный Анатолий Эйн-ГОрН _ образец интеллигентного, мыслящего волейболиста. Он прекрасно читал игру и мог одиночным блоком прикрыть самого грозного нападающего. А как охаживал мяч хлыстом (такой у него был хлесткий удар, что казалось, не рукой бьет, а хлыстом) Николай Михеев! А какие "мертвые" мячи вытягивал в немыслимых прыжках маленький Андрей Ивойлов, защитник редкий и прекрасный пасовщик!
Но больше всех из плеяды замечательных армейских волейболистов команды ЛДО (Ленинградского Дома офицеров), боровшейся на равных с ЦДКА и московским "Динамо", нравился мне Порфирий Воронин. Трудно даже сказать, чем он выделялся... Вроде бы ничего сверхъестественного - Ульянов бил сильнее, Михеев - резче, Эйнгорн ставил блок, а Ивойлов тянул мячи в поле лучше, чем Воронин. И все-таки мне хотелось походить иа Воронина. Он умел делать все. И все, что умел, делал хорошо. Он, может, не блистал, как некоторые его одноклубники, зато никогда не пижонил, не премьерствовал. За его широченной спиной всем было хорошо и спокойно. Он самый надежный, он выручал команду там, где другой ничего бы не смог. Это я ценю в спортсмене, в человеке выше всего.
Не только Барышникова, но и Воронина "со товарищи" я застал уже на закате их спортивной карьеры. Игра давалась им тяжело - годы брали свое, но никогда, ни при каких обстоятельствах, в любых, даже самых непредставительных матчах я не видел их в игре безразличными, равнодушными, отбывающими свой номер. И как долго не покидали они площадки - до 35, до 40 лет! Молодые не знали, как закрыть блоком тридцатидевятилетнего Михеева, хлещущего так, что мяч от ладоней улетал далеко к зрителям. А Ивойлов, уже набравший лишний вес, перешедший на тренерскую работу, тряхнул стариной и на пятом десятке вновь показывал всем неувядаемое мастерство защитника и разводящего, выступая в классе "Б" за ленинградский "Буревестник"...
Это мое игровое счастье, что довелось выходить на одну площадку, в футболках одного цвета с Михеевым и Ивойловым. Своими учителями считаю и других корифеев и тех, у которых тренировался (как у Воронина), и тех, кем любовался.
Одно из самых сильных впечатлений от волейбола получил я на Зимнем стадионе, на матче четырех городов. Уму непостижимо, как пробрался на стадион - такое творилось в дни большого волейбола! Ажиотаж невероятнейший... Зимний стадион оцеплен конной милицией, огромная толпа жаждущих лишнего билетика... Тогда, наверное, я и заболел волейболом, насмотревшись на рижан Либиньша и Титова, атаковавших с обеих рук, на одессита Мондзолевского, миниатюрного росточка, с ногами-пружинами - он забивал мячи на первую линию, на ленинградцев Ульянова, Эйнгорна, Ми-хеева.
Кто меня поразил, так это Рева! Константин Рева из ЦДКА - имя легендарное в волейболе, кумир послевоенного поколения. Расцвет его громадного дарования пришелся на первые послевоенные годы - ему не было равных в нападении ни на первом чемпионате мира, в 1949 году, в Праге, ни на втором, в 1952-м, в Москве. Я увидел его лишь в 1957-м на первенстве страны, куда попал не зрителем, а участником, выступая за ленинградский СКА. К этому времени я уже волейбол повидал, сам кое-что умел, но тем не менее был восхищен и ошеломлен.
Стареющий лев, но лев. Прыжок, удар, кисть - ни у кого ничего подобного! Мощь - богатырская: его боковые силовые подачи часто наводили панику в стане противника. На моих глазах он выиграл подряд шесть очков с подач в матче с главным соперником - московским "Динамо". "На Реву" тогда ходили специально. Как в Пушкинский театр - на Черкасова и Симонова.
Как в футболе - на Боброва, Федотова, позже - на Стрельцова.
Рева, Ульянов, Барышников, Воронин, Михеев - это поколение наших волейбольных "отцов". Сюда по справедливости надо добавить таких выдающихся мастеров, как Владимир Саввин, Владимир Щагин, Сергей Нефедов, Алексей Якушев, о которых я лишен возможности говорить подробнее, так как не видел их в деле.
Новая волна принесла новые таланты. В Ленинграде во второй половине пятидесятых было две команды мастеров - "Спартак" и СКА. Я играл за армейцев, но восхищался спартаковцами, воспитанниками Барышникова, словно чувствовал, что и сам со временем свяжу свою жизнь с этим ленинградским клубом. Мудрый Владимир Андреев, опекун молодых, добрый и ворчливый, как и полагается опекуну... Надежный Юрий Арошидзе, аккуратист, умница; в его игре чувствовался подход человека точных наук, инженера не просто по специальности - по складу характера... (Сейчас Юрий Васильевич Арошидзе, экс-чемпион СССР и мира, кандидат технических наук, главный инженер крупнейшего в стране объединения "Электросила".) Марат Шаблыгин, Владимир Астафьев, ныне тренер ленинградской команды мастеров "Динамо", Геннадий Гайковой - все они были непохожи друг на друга по игровой манере, каждый имел свою "коронку", изюминку (наипрямейшую руку Гайкового при нападающем ударе, его громадную гибкую кисть можно было снимать для учебника по волейболу) , за что их реданно и нежно любили болельщики.
И они не оставались в долгу у своих поклонников - "Спартак" был красивой командой, элегантной, мужественной. Робости перед авторитетами молодые спартаковцы не испытывали, верили в свою звезду и бились за победу с веселой отвагой. Им удалось возродить победоносные традиции довоенного ленинградского "Спартака", чемпиона страны, и выиграть золотые медали. Горжусь тем, что вместе с ними выступал на Спартакиаде народов СССР в 1959 году, где сборная Ленинграда стала первой волейбольной командой Спартакиады.
Еще один волейболист в те годы, особо самобытный и эффектный игрок этого поколения, на мой взгляд, был просто рожден для "Спартака", создан для импровизации, для богатой неожиданными тактическими ходами игры. Я имею в виду Нила Фасахова, выступавшего в ЦСКА, где превыше всего почиталась строгая игровая дисциплина. Фасахову же, с его фантазией, его интуитивными ходами, тесновато было в рамках московского армейского клуба, хотя именно в ЦСКА он стал выдающимся мастером.
Мне довелось выступать против него. Разгадывать его намерения было мучительно сложно и захватывающе интересно. Но удавалось это, по чести, редко. Обычно когда у твоего противника все получается и он набирает очки, ты этому по вполне понятным причинам не радуешься. Фасахов, самородно талантливый, неожиданный в своих реакциях, непредсказуемый, как всякий истинный талант, приводил и соперников в восхищение.
Долгое время считалось, что он левша, поскольку бесподобно нападал левой. Оказалось, нет, не левша: просто ему было совершенно безразлично, какой рукой бить. Взлет у него легкий, стремительный. Выскочит, как чертик из табакерки, с поднятыми вверх двумя руками, словно собирается сдаваться, а сдаваться-то впору противнику: поди, угадай, с какой руки и куда ударит, - кистью вертел как веером. К тому же поле видел бес-. подобно, все мгновенно учитывал: импровизатор, каких не было и нет...
Нил Фасахов - это моя сугубо личная точка зрения - звезда самой первой величины на тогдашнем, густо усыпанном звездами волейбольном небосклоне. Дмитрий Воскобойников, Иван Бугаенков, Юрий Поярков, Юрий Чесноков, Виталий Коваленко, Георгий Монд-золевский, Николай Буробин... Они вернули славу советскому волейболу, потускневшую во второй половине пятит,есятых годов, они стали чемпионами мира в I960 и 1962 годах, они составили костяк команды, завоевавшей нашей стране золотые медали первого в истории олимпийского турнира (Токио,1964).
В детстве мы до хрипоты спорим, кто сильнее - лев или тигр, кит или слон. Споры болельщиков о том, когда играли лучше - во времена Ревы или Воскобойникова, кто кого победил бы - Бугаенков с Поярковым - Савина с Зайцевым или наоборот, напоминают наши детские раздоры. Но болельщик в душе всегда остается ребенком: без этого трудно сохранить в себе детскую восторженность, наивность и чистоту, необходимые для наслаждения прекрасным в любой сфере - будь то искусство или спорт. И пока существует племя болельщиков, не стихнут и дискуссии о том, когда играли лучше, сильнее - тогда или сейчас...
Мне, профессиональному тренеру, бывшему волейболисту команды мастеров, вроде бы не пристало участвовать в этих болелыцицких спорах. Но и уклоняться от них не годится, тем более что ностальгические нотки в отношении волейбола особенно сильны. Сильнее, чем, скажем, в применении к футболу и хоккею.
Теперь вроде бы никто не настаивает на том, что четверть века назад или того поболее в хоккей и футбол играли сильнее, чем ныне. Как-то попритихли любители сравнения спортивного века нынешнего и минувшего, признав, что спорт не стоит на месте, что футбол и хоккей выросли не только в атлетическом плане, хотя отдельные команды, отдельные национальные школы что-то подрастеряли, утратили, - это другой вопрос.
С волейболом, по моим наблюдениям, дело обстоит иначе. Многие болельщики, воспитанные на послевоенном волейболе сороковых-пятидесятых годов, буквально скорбят по потерянному счастью, по утрате нашей игрой зрелищное™, неотразимости. На этом основании самые критически настроенные из них готовы отказать современному волейболу в какой-либо привлекательности, аего мастерам - в мастерстве того уровня, какой отличало корифеев прошлого.
Что я думаю по поводу всего этого?
Ностальгия по волейболу - сложное чувство. Оно включает в себя прежде всего грусть по тем временам, когда волейбол был необычайно популярен и, что самое важное, активно популярен, когда в него играли в городах все: от мала до велика. Это очень важная тема - ей будет посвящена специальная глава в моей книге. Но когда ностальгия по волейболу приводит к отрицанию сегодняшней игры, ее облика, ее мастеров, к противопоставлению времени того, славного, и этого, тусклого, тогда я как человек и волейболист, принадлежащий и к тому и к этому времени, призываю унять'стра-сти, не горячиться, а спокойно во всем разобраться.
Рискую взять на себя роль третейского судьи в споре о том, когда играли лучше, сильнее, так как надеюсь сохранить беспристрастность, объективность. Заподозрить меня в нигилизме по отношению к старому волейболу нельзя: душой я там, в милом старом волейболе, там моя юность, там друзья моей молодости, мои кумиры. Не могу предвзято относиться и к современному волейболу: здесь мои ученики, дело моей жизни, мои, наши главные победы.
...Волейбол послевоенный был зрелищнее. Мяч дольше держался в воздухе, игроки больше перемещались по площадке, доставали мяч в акробатических прыжках, техника игры, особенно в защите, была более изощренной. Иногда приходилось слышать - волейбол восьмидесятых и волейбол пятидесятых совершенно непохожи друг на друга, будто две разные игры.
Преувеличение, конечно, но доля истины в нем есть. Волейбол менее консервативен, чем другие спортивные игры, в нем чаще, чем где-либо еще, меняются правила, причем вносятся не какие-то незначащие коррективы, а весьма принципиальные. За неполные двадцать лет были проведены две реформы: сначала разрешили переносить руки блокирующим на сторону противника, потом сузили пространство для атаки, применив ограничительные антенны, разрешили четвертое касание после блока, ввели игру тремя мячами.
Все это не могло не сказаться на облике волейбола. Весьма существенно повлияло и то обстоятельство, что он на высшем своем уровне стал игрой высокорослых людей, чей рост приближается к двум метрам или даже превосходит их.
Это не просто высокие и сверхвысокие спортсмены, это истинные атлеты, способные атаковать с неслыханной ранее мощью, снимающие, как мы говорим, мяч очень быстро.
Принимать мяч сверху, как все мы, игроки послевоенного поколения, были выучены, и зачастую сразу же передавать на удар в этих условиях стало очень трудно, а потом и вовсе невозможно. Постепенно все перешли на прием снизу, что тоже подействовало на характер защиты, сделало многие прежние перемещения, падения с перекатами и другую акробатику просто ненужной.
Волейбол стал во многом другим, может быть, менее зрелищным, но своей привлекательности не утерял. Согласен, что современным атлетам-исполинам надо прибавлять в игре в поле, на задней линии, это импонирует зрителям, это повышает коэффициент полезных действий команды. Разумеется, двухметровым нашим лидерам Александру Савину, Владимиру Шкурихину неизмеримо труднее бросаться за мячами, чем Андрею Ивойлову и Сергею Нефедову, чей рост на двадцать пять - тридцать сантиметров поменьше. Но и гиганты могут отлично обороняться в поле. Пример тому - Владимир Дорохов и Павел Селиванов, в каждом из которых больше 190 сантиметров.
Волейбол ныне развивается по пути универсализма игроков, ибо чрезмерная специализация обедняет возможности самого спортсмена, команды и игры в целом.
Лучшие команды мира, имеющие в своих рядах отменных универсалов, показывают волейбол содержательный, яркий, красивый, зрелищный. Природа этой зрелищно-сти, однако, иная, нежели раньше. Там все.было на виду, открыто, обнажено, понятно, все можно было успеть рассмотреть, всем полюбоваться - и "ласточкой" Мондзо-левского, и образцово-показательным крюком Ревы, и кистевыми закрутками-подкрутками Фасахова, и акробатикой, и перемещениями. Но - вот парадокс! - перемещений по площадке было больше тогда, а скорость игры значительно выше теперь. Я имею в виду не скоротечность самих игровых эпизодов, а скорость обработки мяча: приема, передачи, съема...
Динамизм и атлетичность - вот пароль и отзыв современного волейбола. Он стал не только более скоростным и силовым, но и чрезвычайно усложнился тактически. Двухтемповое нападение, скрещивания и другие сложные комбинации, ложные выходы, блок уступом и т. д. и т. п. Слов нет, и прежде применяли многие комбинации, но они делались не на тех скоростях, что сейчас, не на тех "этажах", что сейчас, и заканчивались ударами не столь разрушительными. К тому же сложная, комбинационно насыщенная игра была достоянием очень немногих: одной-двух национальных сборных, двух-трех ведущих клубов страны. Теперь все команды на мастерском уровне стремятся играть в сложный волейбол.
Как видите, не все просто обстоит даже с таким очевидным вопросом, как утрата волейболом своей зрелищ-ности... Допускаю, впрочем, что я не убедил приверженцев старого волейбола. Что ж, никому не навязываю своего взгляда. Жизнь, однако, не стоит на месте - этого нел'ьзя не заметить, не считаться с этим.
Что касается того, кто сильнее, кто победил бы в очном споре - сборная, конца пятидесятых - начала шестидесятых или сборная восьмидесятых, - для меня здесь вопроса нет. На какой-то пресс-конференции меня
попросили составить сборную того времени, когда я сам играл провести воображаемый матч со сборной, которую я тренирую, и, естественно, назвать результат.
Что ж, принимаю игру. Сборная моей молодости: Гайковой,' Бугаенков, Воскобойников, Поярков (Монд-золевский), Чесноков, Фасахов. Сегодняшняя сборная - стартовый состав аргентинского чемпионата мира: Савин, Шкурихин, Зайцев, Молибога, Лоор, Панченко.
Какое-то время, пока стороны прощупывали бы друг друга, игра шла бы на равных. Но затем мощь, атлетизм, скорость (о'молодости не говорю: подразумевается, что по возрасту они равны), помноженные на строгую организацию игры, сказались бы решающим образом, и сборная-82 выиграла бы матч в трех партиях, по боксерской терминологии - "за явным преимуществом".
Да, на разминке мы увидели бы, что Воскобойников и Бугаенков, вымахивая по пояс над сеткой, заколачивают метровочку-перпендикуляр не хуже, чем Савин и Панченко... Да, Фасахов произвел бы своей техникой большее впечатление, чем самые техничные нападающие сегодняшнего дня - Лоор и Молибога... Да, Мондзо-левский вытащил бы несколько мячей, за которыми Зайцев даже и не пошел бы как за безнадежными, "мертвыми"...
Но тот же Зайцев вел бы игру ничуть не менее искусно, чем Мондзолевский или Поярков... К тому же в арсенале нынешней сборной комбинаций больше, чем двадцать лет назад, и многие из них были бы откровением для соперников... А мой кумир Фасахов, как бы ни импровизировал, был бы скорее всего наглухо закрыт блоком Савина... (Руки через сетку при блоке переносить можно, а средний рост нынешней команды на десяток сантиметров выше, чем у их предшественников!) Трудно, правда, нашим блокирующим было бы разобраться с феноменальными забойщиками Бугаенковым и Воско-бойниковым... Но и с ними бы они в конце концов разобрались.
Когда играли красивее, можно спорить до скончания века. Кто играет сильнее, не вопрос. Проверить, к сожалению (а может, к счастью), это невозможно, воображаемый матч не доказательство: вообразить можно что угодно. Но мы не бросим тень на славных наших мастеров, сказав, что сыновья сильнее отцов. Не забудем, что союзник сыновей - время: те двадцать лет, что прошли, сработали на них. И отцы тоже хорошо поработали на них! Ничего обидного, все естественно, все так и должно быть...
Еще до того, как стать игроком команды мастеров и студентом пединститута, я начал свою тренерскую карьеру. Я работал - Для души и заработка - в Военно-медицинской академии, в технологическом институте и даже с группами глухонемых детей. Было мне после окончания школы тренеров восемнадцать, так что мой тренерский век не так уж и мал - более двадцати пяти лет.
Но в те годы я точно не знал, как сложится мое будущее, кем стану: тренером или преподавателем. Одно время казалось, что моя стезя - преподавать, я даже подавал документы на конкурс в Технологический институт имени Ленсовета. Но вышло иначе. В 1965 году нашу армейскую команду расформировали, и меня пригласили в ленинградский "Спартак", выступавший в первой лиге. А через два года предложили тренировать спартаковцев. Это было совершенно неожиданное для меня предложение. Во-первых, мне было всего 28, и я не собирался заканчивать играть. Во-вторых, с чего он взял, что я могу стать тренером команды, перед которой ставилась очень непростая задача - вернуться в высшую лигу? Мало ли кругом специалистов, куда более опытных и искушенных?
"Он", пригласивший меня, - это Борис Николаевич Иванов, ныне председатель Российского совета "Спартака", а тогда - руководитель Ленинградского городского совета этого общества. Чего он такое во мне высмотрел - не пойму, но что-то высмотрел, иначе бы не приглашал... Хороших тренеров, говорили о нем, он чует не за версту, а за десятки верст! И не готовых, уже сложившихся, уже всем и вся доказавших свою профпригодность - тут особого чутья не надо, а потенциально хороших, с перспективой на вырост.
Я не был тогда хорошим тренером, но, надеюсь, не обманул ожиданий Бориса Николаевича. И в молодого совсем Станислава Гельчинского, создавшего интересную женскую баскетбольную команду "Спартака", первым поверил Иванов... И Владимиру Кондрашину, знаменитому впоследствии баскетбольному тренеру, предложил принять "Спартак" все тот же Борис Николаевич Иванов... Военный моряк, он прошел хорошую комсомольскую школу, после демобилизации с флота работал в Ленинградском обкоме комсомола, занимался вопросами военно-патриотического воспитания, физкультуры и спорта.
Чиновником, "деловиком", как ныне принято выражаться, он не стал и в новой своей должности крупного спортивного администратора, хотя умеет все проблемы решать четко, оперативно, по-деловому. Но главная его особенность как организатора - окружить себя людьми способными, преданными делу, самостоятельными, увидеть в человеке то, что самому человеку в самом себе еще не очень-то ясно.
Словом, предложил мне Иванов команду "Спартак", я согласился, но при условии, что буду и сам продолжать играть. Настаивал я на этом не потому, что так уж рвался играть, не потому, что хотел какой-то славы, а по вполне прозаической причине: хороших волейболистов в "Спартаке" мало, полноценной замены мне еще не было. Так я стал играющим тренером "Спартака" (впоследствии "Автомобилиста", это та же команда, но под другим названием), занимавшего тогда четвертое место в первой группе. Через год мы вышли в высшую лигу, а еще через несколько лет стали призерами чемпионата страны: сначала - бронзовыми, потом - серебряными.
...Я возвращаюсь в Ленинград с радостью. Здесь меня всегда ждут. Здесь мой дом. Нужно иметь ангельское терпение и доброту, чтобы жить с человеком, который дома бывает проездом, который скорее гостит у себя, а не живет, как подавляющее большинство добропорядочных людей.
Не перестаю удивляться выдержке моей жены Валентины - мы уже двадцать лет живем под одной крышей. Под одной крышей... Так только говорится! "Извините, но я буду говорить образно", - предупреждает телезрителей один спортивный комментатор, собираясь огорошить их очередным сравнением. Насчет "одной крыши", увы, тоже метафора: Валя и Оля, наша дочь, проводят свои дни в нашей квартире, в Калужском переулке, а номинальный глава семьи находится чаще всего на сборах или соревнованиях далеко от Ленинграда. Даже когда туры первенства страны или международные турниры проходят в моем городе, видимся мы чаще в зале, а не дома: старший тренер должен быть там же, где и команда, - на спортивной базе или в гостинице.
Вечному скитальцу, тренеру, для душевного успокоения, для успешного выполнения всегда ответственной, всегда крайне напряженной работы надо постоянно ощущать связь с родным домом (как моряку дальнего плавания - связь с землей), надо знать, что поддерживается огонь в родном очаге, что тебя помнят, любят и ждут. Без этого ощущения, без постоянно живущего в душе чувства своей необходимости самым близким, родным людям жить трудно, почти невозможно...
В нашем доме неизменно тепло, уютно. Какова хозяйка - таков и дом! Валя, Валентина Ивановна, работает логопедом в спецшколе, с детьми, нуждающимися в сострадании больше, чем кто-либо на свете. Ее отзывчивости хватает на всех. Отзывчивости и, повторяю, терпения. Она успевает помочь и родителям. На ней лежит и воспитание дочери. А когда возвращается муж, измочаленный очередным чемпионатом, расшалившейся из-за переживаний и, увы, не вполне диетического питания язвой желудка, берется выхаживать его со всей присущей ей мягкой властностью и заботливостью.
На некоторое время отключается телефон, готовятся всевозможные каши, протертые супы, и через несколько дней блаженного домашнего покоя, созданного хлопотами жены, муж чувствует, как к нему возвращаются силы и способность воспринимать жизнь со всеми ее красками, звуками, запахами. И тогда муж и отец, свежий и бодрый, предлагает своим домочадцам: "Ребята, а не махнуть ли нам в лес, к какому-нибудь озерку, где водятся окуни?.." - "Ура! - кричит Ольга. - В лес, и немедленно, пока кто-нибудь не позвонил, не пригласил тебя куда-нибудь, как в тот раз..." - "Ну, Платонов, с тобой не соскучишься, - иронизирует Валентина. - Вчера охал, а сегодня в лес ему приспичило, на рыбалку..." Иронизирует и начинает быстро собирать нас в дорогу, пока действительно не зазвонил уже включенный ею (карантин снят) телефон.
В спорте в ходу военная терминология: о семье, о доме, о быте говорят - "наши тылы". Что ж, тылы так тылы! За свои тылы я спокоен, в своих тылах я уверен.
Молва утверждает, что я везучий человек: угадываю, например, с заменами, везет мне на жеребьевку, везет моим командам... Может быть, и везет отчасти. Совсем без везения в игре нельзя! В игре все не вычислишь, не предусмотришь. Но настоящее мое везение не в этом. Мне везет на хороших людей. Я счастлив был в своих тренерах, педагогах. Я счастлив в своих друзьях, учениках. Я счастлив в своей семье.
Жена понимает, какой у меня несладкий хлеб, понимает, что моя работа нужна не только мне, нашей семье, и старается всячески облегчить мою участь, взять на себя часть моей ноши. В шутку я говорю: "Если бы мне выпало жениться во второй раз, я бы женился... на своей жене". Я верю, что браки заключаются на небесах, но, поскольку жить приходится на земле, любящим надо запастись мудростью, умением понимать и прощать, каким наделена моя жена. Это я пытаюсь у нее перенять.
Оля очень похожа на мать - правда, не мудростью и терпением. Впрочем, это, говорят, дело наживное... Никогда я не заставлял ее заниматься волейболом, не учил играть - до этого просто руки не доходили. Мама у нас не очень спортивная, хотя, по ее словам, в школе была гимнасткой-разрядницей. А Оля, к моему удивлению, всерьез заболела волейболом.
В ее возрасте я не добивался таких успехов, как она. Сумела даже, будучи девятиклассницей, пятнадцати лет от роду, попасть в сборную девушек Ленинграда и выступить на Всесоюзной спартакиаде школьников в Литве. Стала чемпионкой Ленинграда по группе средних девочек. Не пропускает ни одного матча "Автомобилиста" и сборной в нашем городе. Знает всех игроков. Любит волейбол. Отцу это - бальзам на душу!