Северина Галина. Легенда об учителе. Г. Северина легенда об учителе
 Скачать 2.14 Mb.
|
ВСПУГНУТАЯ ЗВЕЗДА— Подожди! Давай постоим минутку. Видишь эти бронзовые львы под фонарями? Ребенком я сидел на них верхом. Просто удивительно! — Что же тут особенного? Так делают все дети! — Вот именно! Сегодня утром я был здесь с Машкой и Мишкой, и они моментально их оседлали! Я тут же представил, что пройдет два десятка лет, и наши внуки сделают то же самое. Жизнь бесконечна! Мы стояли возле памятника Гоголю. Высокие молочно-белые шары фонарей бросали неровный свет на подставку из четырех львов-сфинксов. Их бронзовые морды и лапы ярко блестели, отшлифованные сотнями маленьких всадников. Машка и Мишка и при мне взбирались на них, но никакие подобные мысли не приходили мне в голову. Засмеявшись от счастья, я тесно прижалась к руке мужа: — А ты помнишь, что завтра шесть лет, как мы объяснились с тобой? Был холодный весенний вечер. Оттаявшая за день земля вновь подморозилась и стала упругой. Оголенные липы бульвара еще не проснулись. Весна на этот раз не торопилась. — Нет, у меня другой счет времени. Это было в июне, на сиреневой аллее за сто верст отсюда! Так что не шесть лет, а скоро восемь! — А если начать счет с того дня, как ты выгнал меня из класса, то придется прибавить еще один год! — со смехом вспомнила я. — Охотно прибавлю! Чем больше, тем лучше. — Но почему мы ни разу не съездили в Бородино? Давай этим летом, а? В июне, когда сдам сессию! Согласен, князь Андрей? Он склонился к моей холодной руке, согрел дыханием пальцы. Торопясь скорее выйти на любимую вечернюю прогулку, я часто забывала то шарф, то перчатки. Машка и Мишка до сих пор плохо засыпали. Стоило шевельнуться, как над сетками кроваток поднимались две лохматые головенки. — Уже собрались! — осуждающе говорила Машка. — И мы пойдем. Да, Маша? — вторил Мишка. Он ничего не решал самостоятельно. Главной была Машка. Главней, чем мы. Спокойная, деловитая, рассудительная Машка родилась на сорок пять минут раньше — на целый урок, как говорил муж, — и на правах старшей командовала братом. Если я спрашивала Мишку, с чем делать блинчики — с творогом или с вареньем, — он мчался к Машке и только потом отвечал: «Мы будем с вареньем». Обязательно «мы». Маша с ним не советовалась, решала одна за двоих. Нам приходилось долго ждать, чтобы они угомонились. Уходили на цыпочках и не тушили свет. Тут уж было не до перчаток. — Пойдем. Как бы не обнаружили, разбойники, что нас нет! — говорил Андрей с веселым блеском в глазах. — Деспоты! — вздохнула я. — По пять лет скоро исполнится, а свободы никакой! …Нам не просто жилось первые годы. Близнецы часто болели, особенно слабенький Мишка. Несколько раз было страшно за его жизнь. Не подготовленная к трудностям быта, я плохо справлялась с домашним хозяйством. Бывали провалы, минуты отчаяния, когда теряешь себя, говоришь необдуманные, злые слова. Все мое нутро протестовало против такой жизни, тем более что мои сверстники пользовались всеми правами молодости. Инстинктивно я отдалилась от них. Из гордости ни к кому не ходила. Но время от времени ко мне забегала Света, похорошевшая, синеглазая, упоенная первым успехом. На улице ее поджидал студент Петр. — Вот он! Видишь? — оживленно показывала мне Света в кухонное окно шагавшего взад-вперед по переулку худющего, длинноногого парня. — Правда, хороший? Увидеть на таком расстоянии, да еще в грязное окно, было почти невозможно. В комнате надрывался от крика больной Мишка, я слышала только этот крик и больше ни о чем не могла думать. — Вижу! Хороший! — скороговоркой бросала я и бежала в комнату, растрепанная, в халате, засаленном от постоянной готовки на примусе и керосинке. С жалостью посмотрев на меня, чистенькая, нарядная Света надолго исчезала, а я, прижав к себе ревущих ребятишек, сама начинала плакать. — О чем, маленькая? Твои трудности временные, пойми! — убеждал меня вечерами муж, лаская и целуя наравне с близнецами. — Это никогда не кончится! — всхлипывала я. — Еще один год, от силы два — и ты сама будешь смеяться над собой! А жизнь впереди такая большая, что все успеешь сделать. Вот увидишь! Лучше скажи, чем тебе помочь? — не отступал муж. Весь остаток вечера он возился с малышами. Мы вместе купали их, кормили кефиром и кашей. Молока у меня на двоих не хватало. Ночью по очереди дежурили у заболевших. А ведь Андрей много работал. Семья требовала средств. Кроме того, он занимался в аспирантуре, разрабатывал новые методы преподавания, заново оборудовал физический кабинет. Он не мог иначе. Через год после нашего выпуска школа переехала в новое четырехэтажное здание. Было где развернуться. К Андрею валом валили учителя физики всего района. Сидели на уроках, осматривали кабинет. В конце концов мужа выбрали районным методистом. Андрей уходил ежедневно в восьмом часу утра и приходил к ужину. В тот трудный год я впервые была свидетелем тяжелого сердечного приступа. В детстве он перенес тиф, и было какое-то осложнение, из-за чего впоследствии его освободили от военной службы. Нет, не просто было в таких условиях сберечь чувство, и если нам это удалось, то только благодаря ему. Андрей никогда не выходил из себя, умел сдержать и мои нервы. Успокоившись, я с удивлением спрашивала: — Ты и дома учитель? Неужели тебе не хочется иной раз побушевать? — Еще как хочется! — смеялся он, стискивая ладонями мое лицо. — Да ведь если подумать о последствиях, то и расхочется. Как легко становилось после таких разговоров! И нудная домашняя работа шла радостнее, и мир казался светлее, и дети быстрее выздоравливали! И настал, наконец, день, когда я поступила в желанный педагогический институт. Ко мне, как это бывает у спортсменов, пришло второе дыхание, которое с тех пор не оставляет меня. Полная удовлетворенность жизнью, внутреннее ощущение счастья неотразимо действовали на окружающих. На улице оборачивались мужчины и долго смотрели мне вслед, недоумевая, чему так неудержимо радуется эта молодая женщина, весьма скромно одетая и особой красотой не отличающаяся? В институте в меня влюблялись студенты и забавно разочаровывались, узнав, что я замужем. На курсе меня избрали групоргом, а потом выдвинули в члены факультетского бюро комсомола. Изголодавшись по общественной работе, я ни от чего не отказывалась. Сессии сдавала только на «отлично». Поднимала меня вверх неведомая сила, как хлеб на полях после обильного, теплого майского дождя. Утро начиналось в сумасшедшем темпе. Как в сказке, все само летело в руки, шипело, кипело. Семью поднимала под свою любимую песню «Не спи, вставай, кудрявая!». — Ну и энергия! Не меньше, чем на солнце! — с улыбкой говорил муж и подчинялся всем распоряжениям. Он уходил первым. Я отводила Машку и Мишку в детский сад попозже. Мне в институт к девяти. Зимой мы выходили в синих потемках. На светлеющем небосклоне висела луна. Два закутанных малыша-колобка катились рядом со мной. Мишкино любимое занятие — без конца задавать вопросы. — Курицы ночью спят? — мямлил он через платок. — А как же? Все люди, звери и птицы ночью спят! — педагогически поясняю я. — А курицы спят? — Я же сказала: спят! — Я не тебя спрашиваю. Машу! — холодно говорит Мишка и не смотрит на меня. Ах, да! Совсем забыла, кто для него главный в нашей семье. — Машенька, ответь ему! — прошу я. — Курицы не спят. У них кроватей нету! — с важным спокойствием отвечает Маша. Я фыркаю, а Мишка счастлив и готовит новый вопрос: — Почему луна не падает? Я смотрю на бледнеющую в утренней синеве луну и молчу. Что бы я ни ответила, Машин приоритет останется выше. — Потому что она привязана к солнцу! — не моргнув глазом, говорит Маша восхищенному брату. Но вот и детский сад, одноэтажный особнячок, окруженный старыми липами. В арбатских переулках таких тьма-тьмущая — отголоски старой дворянской Москвы. В них еще по-прежнему топятся печи. Я впихиваю малышей в высокую двустворчатую дверь и убегаю. Там Маша справится без меня. Разденется сама и поможет Мишке. Хорошо иметь разумницу дочку! День в институте наполнен до краев. Лекции, семинары, доклады на кружках, собрания, заседания. Все важно и интересно. Времени остается только на то, чтобы забежать в магазин и наскоро приготовить ужин для семьи. За детишками заходит на обратном пути отец. Иногда я их жду долго. Все трое увлекающийся народ. Могут зайти на сквер и начать лепить бабу, или занесет их в кондитерскую, где малыши сами выбирают конфеты к чаю. — Безобразие! Все остыло! — непритворно сержусь я, открывая им дверь. Но передо мной (отрепетировано по дороге) повинно склоненные три головы, и гнусавый хор тянет: — Мы больше не бу-у-удем! Тут все мои «сердитки», как называет Маша морщинки на лбу, начисто исчезают, я смеюсь и валю малышей на диван. Начинается вечер с рассказами и играми. Весенняя сессия подходила к концу. Остался один экзамен — история СССР. Пока все шло отлично. Я сижу на террасе старенького немчиновского дома, обложенная книгами, картами, конспектами. Муж с Машкой и Мишкой, чтобы не мешать мне, отправились на речку. Я вижу белые панамки малышей у самой воды. Но хватит. Не отвлекаться! Завтра можно будет думать о чем угодно: и о поездке в Бородино, и о давнишней мечте побывать в Крыму. Я еще ни разу не видела моря. И горы тоже. Многого еще не видела. Но теперь, когда Машка и Мишка подросли, мы сможем путешествовать. На один месяц мама всегда отпустит… Фу, снова посторонние мысли! Устала, что ли? Я решительно придвигаю учебник и углубляюсь в хронологическую таблицу. Древнее государство Урарту… Киевская Русь… Татарское нашествие… Дмитрий Донской… Ледовое побоище, немецкие псы-рыцари… Народное ополчение 1612 года… Героический 1812-й! Сзади с треском раскрывается террасная дверь, дребезжат стекла! Что за безобразие? — Натка! Скорее! — запыхавшись, кричит Нинка, точно бежала сто километров. На самом деле выскочила из кухни. — Не мешай! Я же просила! — злюсь я. — Война! Натка, война! — 1812 года? — глупо шучу я. — Нет, 1941-го! По радио говорят. Да иди же к приемнику! Приемник на кухне. Мама любит слушать, когда готовит обед. Сейчас она стоит с открытым ртом и переводит непонимающие глаза с меня на Нинку: оказывается, война идет уже с рассвета. Войска фашистской Германии на большом пространстве перешли нашу границу. Что там наполеоновский поход через Неман! От Прибалтики до Молдавии бомбят и обстреливают новые псы-рыцари наши города и села… Я снова выскакиваю на террасу. Налетевший ветер яростно листает и путает страницы истории. 1612-й, 1812-й… О 1941-м еще ничего не сказано… — Андрюша! Сюда-а! Андрей! — истошно кричу я, перегнувшись через перила, и вижу, как он что-то весело говорит малышам, берет их за руки, и они втроем идут между березами, со смехом карабкаются в гору. Они еще очень счастливы. Они не знают того, что знаю я… Вечером мы поехали в Москву. Она тонула в сплошной непривычной темноте. Арбат без огней — непостижимо! Мы ехали в темном троллейбусе и поражались удивительному спокойствию людей. Говорили мало и не о войне. На перекрестке долго стояли. Посреди улицы в молчании проходил красноармейский полк. Дома легли спать без света. У нас еще не было темных штор. Предупреждения о затемнении уже были вывешены на всех дверях. Еще вчера все светилось и сверкало. Будто не одни сутки, а много лет прошло с тех пор! И в институте на другой день было такое же сосредоточенное спокойствие. Экзамены сдавались в особой тишине, никаких студенческих шуток. Парней мы пропустили вперед: почти у всех лежал в кармане вызов в военкомат. В соседней аудитории двое сдавали государственные экзамены в военной форме. Я вышла из института на горячую московскую улицу с отличной оценкой в зачетке, но никакой радости не почувствовала. Все изменилось. Я зашла в школу к Андрею. Он стоял в вестибюле, окруженный выпускниками 41-го года. Решался вопрос: быть или не быть сегодня выпускному балу? Сколько надежд было у них на этот последний школьный вечер! Встревоженные, опечаленные смотрели они в глаза учителю. — Вечеру быть! — вдруг слышу я твердый голос мужа. — Ура! — забыв обо всем на свете, прокричали ученики, а секретарь комсомольского комитета Медина Забелина, наша немчиновская девчонка — по традиции в этой школе все еще учились ребята из поселка, — вывесила на дверях объявление: «Выпускной вечер состоится!» Медине восемнадцать лет. Чем-то она напоминает не то Иру, не то меня в этом возрасте. Может быть, решительным потряхиванием головы, задорной улыбкой? Мне приятно смотреть на нее, и я тоже, как и она, на минуту забываю о войне. С лестницы торопливо спускается озабоченный Николай Иванович, с портфелем и летним пальто, перекинутым через руку. — Вот какие дела, Ната! — сурово кивает он мне и тут же обращается к мужу: — Андрей Михайлович! Меня вызывают в райком партии. Насколько я понял, мне поручают эвакуацию детей района. Наш завуч Антон Васильевич выехал позавчера с семьей в отпуск на Украину. Школа остается на вашей ответственности. Не исключено, что на Москву будут воздушные налеты. Надо подготовить бомбоубежище. В общем, действуйте. Это вам партийное поручение! Муж не был членом партии, но ему и в голову не пришло, что что-то не так. Поручение принял, как коммунист. Он не спросил у меня об экзамене. Это была мелочь, о которой едва ли стоило говорить. Я не обиделась. Но что мне делать дальше? — Немедленно поезжай в Немчиновку и будь там с детьми и матерью. В Москву носа не совать. Как только смогу — вырвусь сам! — тоном приказа сказал он мне. — Только и всего? — возмутилась я, хотя понятия не имела, чем я еще могла быть полезна. Остаться в школе? Здесь и без меня много народу, одних выпускников два класса. — Сберечь маленьких детей — тоже полезное дело! — жестко сказал он, и я поняла, что дальнейший протест ни к чему не приведет. — Но ты приезжай к нам! Слышишь? — взмолилась я, вдруг ощутив надвигающуюся опасность: эвакуация детей! — Слышу! Он наконец улыбнулся мне, крепко взял за локоть, проводил до дверей. — Где ты будешь ночевать? — уцепилась я за последнюю ниточку. — У меня ключ от кабинета директора. Там есть диван. А вообще сейчас это не главный вопрос. Поняла? — Да! Я быстро ткнулась носом в его щеку и побежала на вокзал. На даче Машка и Мишка спокойно рылись в песке. Но Нина по поручению райкома комсомола уже выехала строить укрепления под Москвой, захватив лопату и рюкзак с хлебом и картошкой. Охваченная страхом, мама стиснула мою руку: — Ты-то никуда не уходи! Ах, куда уж мне с таким грузом! Мимо нашего дома спешат к месту призыва мужчины с рюкзаками и скатками шинели за плечами. Их до станции провожают женщины, матери, сестры, жены. Никто не плачет. Шагают прямые, негнущиеся… — Все уходят! Все! Как в мировую! — шепчет рядом мама. Мне не грозит участь солдатской жены. У мужа больное сердце. Мама радуется: дети не останутся сиротами. Но у меня душа в смятении. Смотрю на чужие проводы, и Щемящее чувство вины не оставляет меня. Ну что ж, что муж освобожден от воинской службы по болезни, но я-то здорова! Бездействовать в такое трудное время? Пусть только приедет Андрей — я все это выложу и пойду хотя бы окопы рыть, как Нинка! Как-то под вечер забежала Света. Принесла записку от мужа. Шла мимо школы и заглянула. Учреждение, где работает Света, эвакуировалось в Челябинск. Она не едет. Родители Светы уже старые и больные. Взять их с собой невозможно. Оставить одних — тем более. — Что же ты будешь делать? — спросила я. — Буду работать на мыловаренном заводе. Я же химик! Мыло тоже нужно фронту. Завод не выезжает. Не бог весть какой важный объект! — спокойно пояснила Света. На этом заводе она проработала всю войну. Ходила с разъеденными щелочью руками и постоянным насморком от удушающего запаха. Но выдержала, ни разу не пожаловалась! — А твой Петр? — поинтересовалась я. — Он уже на фронте. Буду ждать! — обреченно вздохнула Света и повязала платок на голове избушкой, как носили в старину солдатки. Я крепко обняла свою верную подругу. С Ирой Ханиной меня связывала общая работа в школе. Кончилась она — и все рассыпалось. Встречались, правда, приветливо, но и только. Со Светой были более житейские, личные отношения, и они никогда не подводили нас. Андрей написал, что через несколько дней уходят на восток несколько эшелонов с московскими детьми, предлагал взять Машку и Мишку и ехать с ними. Ни за что — твердо решила я. Здесь мама, Света, Нинка забегает со своего трудового фронта. Наконец, он сам, Андрей, близко! В Немчиновке нас никто не тронет. Правда, идут плохие вести с фронта. Наши войска отступают. Но не всегда же так будет! Я верю, что настанет момент — и мы, как в 1812 году, погоним фашистских захватчиков вспять. Есть же у нас свои Кутузовы и Багратионы! Не оскудела же русская земля! А ночью был первый налет на Москву. Хорошо, что с нами ночевала Нина. Приехала за сменным бельем. Такого не приходилось видеть никому. В первую мировую и в гражданскую фугасок не сбрасывали. Беспрерывный вой сирен, пальба зениток, гул стремительно пролетающих истребителей… Если так страшно было в Немчиновке, то, представляю, как было в Москве! Мы стояли втроем на крыльце — я, мама и Нинка, — не в силах сдвинуться с места. Огни трассирующих пуль пронизывали небо. Только бы не проснулись дети! Пусть не слышат этого ужаса! Их раскрасневшиеся во сне мордашки светлы и спокойны! Казалось, после такой ночи и солнце не встанет. Но оно встало вовремя, и птицы запели, и затрепетала молодая, сочная листва на березах. Что же это такое? Как совместить свет, тепло, радость — и этот железный грохот, огонь, ужас! Я сидела у дома, прислушиваясь к внезапно наступившей тишине. Колени мои нервно подпрыгивали, как в ознобе. В таком состоянии и застал меня Андрей. Он поднялся из-под горы и, увидя меня, съежившуюся на ступенях, кинулся обнимать. От него пахло паленой шерстью, руки в копоти, а через лоб от переносицы к волосам шла свежая царапина. Но это был он, единственный нужный в эту минуту мне человек. На Москву сброшено несколько фугасных и сотни зажигательных бомб. Разрушен дом на Кудринской. А на школу упала одна зажигалка. Андрей как раз дежурил на крыше с двумя десятиклассниками. С непривычки, пока тащили ее в ящик с песком, набили себе шишек. — Ничего, научимся! — убежденно сказал муж, крепко прижимая меня к себе. Он был по-юношески возбужден, порывист, азартен и совсем не походил ни на твердого школьного учителя Андрея Михайловича, ни на моего спокойного, мудрого мужа. — Что с тобой? Ты какой-то новый! — тихо спросила я, рассматривая его закопченные, с ободранной кожей ладони. — За эти дни, пока жил в школе, я много передумал. Пришлось оборудовать бомбоубежище в подвале. Вчера я впервые провожал в него матерей с маленькими детьми. Надо быть обязательно бодрым, неунывающим. Только тогда мы победим! А победим обязательно! — Да! — воскликнула я, зараженная его уверенностью и всем тем новым, что он принес с собой. Как же я могу чего-то бояться, быть малодушной?.. — Пойдем к малышам! — предложил он, глядя на меня запавшими от бессонницы глазами. Малыши спали. Машка первая почувствовала приход отца, засмеялась, вскочила, вся потянулась к нему. Потом завизжал от радости Мишка. Они сидели у него на руках, в длинных ночных рубашках, и с двух сторон стискивали ручонками его шею. — Задушите! Тише! Я еще воевать должен! — отбивался он. — Война на крыше? — пошутила я. Он спустил детей на пол и, прищурившись, посмотрел на меня. — А если на самом деле? — На самом деле ты не можешь! — Это почему же? Кто сказал, что человек с высшим физико-техническим образованием не может воевать? — А сердце? — покачала я головой. — Сердце настоящего патриота всегда достаточно здорово, чтобы отдать жизнь за Родину! Это были слова из «Очарованной души» Ромена Ролана. Мы недавно читали ее вместе и восхищались. Я поняла намек. Но все же усомнилась: — Какой же смысл? Ты не обучен! — Научусь! У меня есть знания. Винтовку я уже за эти дни изучил! — Ты шутишь или всерьез? Я повернула его лицо так, чтобы он смотрел мне в глаза. — Нет, родная! Не шучу! Пойми, только за одну неделю ко мне приходили прощаться перед отправкой на фронт около сотни моих учеников. И все еще идут, идут! А я стою и благословляю их, как поп. Кадила только не хватает! Стыдно! Как хочешь, тридцать четыре года — еще не старость. Что получается? Безусые мальчишки идут воевать, а зрелый муж отсиживается дома? — Я вижу, ты все решил. Говори, когда? — прошептала я, глядя на него со страхом. Вот и я солдатка, как Света, как те женщины, что ходят мимо дома. — В Москве создается народное ополчение. Ну да, как в 1612 и 1812 годах! В него записываются даже старики. Никто не имеет права запретить. Добровольное святое дело! И я вчера записался в нашем районе. Пока мы будем где-то близко. Обучение, формирование и прочее! Я еще сумею повидаться с вами! Он говорил быстро, решительно, боясь, что я буду возражать, уговаривать. Мы еще не знали друг друга. Плакала мама. Говорила, что его добровольство никому не нужно. Но я знала, что по-другому поступить невозможно в эти дни! Идут на защиту Родины те, кого он воспитывал, был для них примером. Остаться позади он не мог, как и я не могла спокойно смотреть в лицо своим подругам-солдаткам. Нужно как все, а не в особицу! — И еще я хочу сказать тебе одну важную вещь, — сказал он, вбирая меня бездонным взглядом, как когда-то при нашем первом объяснении в любви в физическом кабинете. И так же, как тогда, мне показалось, что от меня, как от брошенной в воду щепотки соли, сейчас ничего не останется. — Что, дорогой? — вздохнув, выговорила я, изо всех сил карабкаясь на поверхность. — Я подал заявление о приеме в партию! — А кто рекомендовал? — Николай Иванович и Антон Васильевич, который каким-то чудом сумел вернуться с Украины. Ты же знаешь, я давно хотел… А сейчас Николай Иванович, узнав, что я иду на фронт, сам предложил. Он уезжает завтра в Пермь готовить место для приема московских школьников. Ты точно решила не ехать? — Точно. Здесь я буду ближе к тебе. И вообще… Что бы там ни случилось, кроме тебя, у меня никого не будет! Я хочу, чтобы ты знал это! Только на этом месте, вдруг ослабев, я заплакала. Хорошо, что догадливая Нинка увела малышей на улицу. Он заехал к нам еще один раз в начале осени. В солдатской одежде, в пилотке, надетой без шика, очень прямо. Смущенно улыбаясь, поставил винтовку у дверей. Да, он слишком штатский, чтобы выглядеть фронтовато в этой форме. Конечно, его дело учить детей, не воевать. Но сейчас не время об этом думать. Малыши сначала не узнали его. Вытаращив глаза, глядели, как на чужого дядю, а потом будто обмерли. Каждый по-своему. Машка бросилась ему на шею и заплакала. — Сними, не надо, — просила она сквозь слезы, тыча пальчиком в пилотку. Растерянный, он снял. Ее тут же подхватил Мишка и нацепил на себя. Вот кто радовался, что папа будет бить фашистов! Пройдет много лет, и взрослый Мишка напишет: …Тогда я, глазом не моргнув, Уж очень был я мал, В его пилотке утонув, Винтовку обнимал. Смешной бутуз, живой малец, От счастья я сопел, А на меня родной отец Внимательно смотрел. И я не мог понять тогда, Что значит этот взгляд, Что в нашу жизнь вошла беда, Что мой отец — солдат!.. В нашу жизнь и впрямь пришла беда. Мы больше никогда его не видели… …Беда не приходит одна. Слякотной осенью умерла мама. Похоронив ее, Нинка добровольно ушла на фронт с комсомольским батальоном. Я переехала с малышами в московскую квартиру — старый особняк возле Арбата. В нашей квартире жили чужие люди, и это не казалось странным. Какая-то старушка из соседнего дома ночевала в моей комнате. По коридору бегали чьи-то дети, не вывезенные из Москвы, как и мои. Их матери работали на заводе, возвращались поздно, варили на плите капустные листья и подмороженную картошку. Котел был общий. Что доставали, то и ели. И это тоже не было странным. Наш особняк можно было отапливать, еще сохранились печи. Жгли старые журналы, мебель, всякий мусор. Часто у меня ночевала Света. От Петра у нее тоже не было никаких вестей. Ира не получала писем от Жорки. Это нас всех немного успокаивало. Не могли же все сразу погибнуть! Иногда Свете удавалось принести кусочек мягкого мыла с завода, и я могла постирать, помыть ребятишек. В декабре была первая крупная победа над немцами под Москвой. Это нас настолько подняло, что стали ожидать скорого конца войны. Начиная с декабря, я бегала в школу заниматься с оставшимися ребятами. Школа стояла холодной и мертвой. Занимались в бомбоубежище, возле железной печки-времянки. Но и это дело меня радовало. Меня усиленно звали к себе и Ольга Андреевна в Новосибирск, и Митенька, работавший в Удмуртии над применением антибиотиков в лечении раненых, и Сашенька, выехавший со своим театром в Ташкент. Но мне было страшно двинуться с места, почему-то казалось, что без меня здесь произойдет самое важное. Впрочем, жить было не так уж плохо. Общее бедствие соединяло людей и помогало выстоять. Потребности же стали так малы, что кружка кипятка с черным хлебом воспринималась как благо. Присылаемые братьями деньги мне не на что было тратить. Я охотно работала в школе, получала продуктовую карточку. Вся жизнь превратилась в ожидание. И мы ждали. Терпеливо, настойчиво. В один из холодных мартовских вечеров — весна сильно запаздывала в этом году, в марте морозы трещали, как в январе, — кто-то громко постучал в дверь. Так стучали либо из домоуправления, либо из милиции с проверкой документов. Военное время требовало особой бдительности. Прижившаяся у нас старушка долго возилась с крючком. Басовитый мужской голос спросил меня. В приоткрытую дверь я увидела солдатскую шинель и схватилась за сердце. Бог знает, что почудилось мне! Но нет… Слишком высокий рост и густой бас. — Ната! Ты не узнаешь меня? Хотя неудивительно, почти семь лет не виделись! В ласково рокочущем басе прорывается что-то давно знакомое. — Кирилл? — охаю я, и мгновенно вспыхивают в памяти оды Державина, высказывания Вольтера, афоризмы Ларошфуко… Как странно, что тогда это имело какое-то значение! Кирилл снял шинель, ушанку и остался в хорошо пригнанной лейтенантской форме. Около него уже крутился худенький, чумазый Мишка. Маша смотрела из другой комнаты холодно и отчужденно. — Твои? — кивнул на них Кирилл. — Да, мое богатство. — Неплохо! — улыбнулся Кирилл. Он был спокоен, уверен в движениях. Шевелюра, сильно укороченная, гладко причесана. Это был совсем другой Кирилл, и к нему надо было привыкнуть. — Здорово изменился, да? — допытывался он. Эта дотошная привычка за ним осталась. «Не нравлюсь, да?» — вспомнила я наш последний разговор в школе. — Мы все изменились. Но ты действительно неузнаваем. Лицезрею перед собой — как там у Пушкина сказано? — «не мальчика, но мужа»! — засмеялась я и удивилась: очень давно не слышала своего смеха. — В двадцать пять лет можно, я думаю, и мужем стать! — польщенно улыбнулся он. — Женился? — Вот это нет! — Как же ты меня разыскал? — В школе сторожиха дала твой адрес! — Спасибо, что вспомнил! — О ком же еще мне помнить? Здесь у меня никого нет. Тетка умерла. Я же сирота, ты знаешь! — Никогда не знала. Экие мы эгоисты в юности! Такие сложные отношения построили, а спросить про отца с матерью — в голову не пришло. — Я ведь проездом, — продолжал Кирилл. — Окончил школу политруков. Направляюсь в распоряжение энской дивизии! Намекнули, что под Курск. Что-то дрогнуло и смягчилось в моем сердце. Вот и его должна проводить! — Давай чай пить! Только что вскипел! Я взгромоздила на стол закопченный чайник, положила подсушенный на плите черный хлеб. Больше ничего нет. Картошку съели дети. Завтра надо что-то добывать. Кирилл нагнулся к своему чемоданчику, вытащил полбуханки белого хлеба, сахар, кусок колбасы. Давно не виданная роскошь! Глазенки у малышей загорелись. Господи, год назад терпеть не могли колбасу эту самую! А тут! С жадностью схватили они своими плохо вымытыми ручонками по куску хлеба с колбасой! — Ничего! — тихо сказал Кирилл. — Все наладится! — Ты думаешь, скоро? — Скоро — не думаю, а наладится обязательно. От Москвы-то поперли их? А это главное. На Москву сейчас все смотрят. Еще бы от Ленинграда — совсем отлично будет! — Пей чай, Кирилл. Ужасно хорошо, что ты зашел, — снова улыбнулась я. Он обжигается кипятком и смеется, прищурив большие серые глаза в длинных ресницах. Очень красив. А вот не женится… — Помнишь «адриатические волны»? Ох и захлестнули они меня тогда! — вспоминает Кирилл. — Конечно, помню. Глупое детство… — Не такое уж глупое, — протестует Кирилл. — В моей жизни ничего лучше и не было! — Ладно, что уж об этом вспоминать! — Да ты не бойся! Я понимаю. Соперничать с «князем Андреем» я не мог. Теперь мне ясно, каким юнцом я был в твоих глазах по сравнению с ним! Если б это был, например, Борис Блинов, я бы не уступил. А тут я сразу сдался. Этот «князь» и в моей жизни не последнее место занял. Много мути было в моей голове. Помнишь, какой я кудлатый был? Андрей Михайлович часами со мной говорил, все по полочкам раскладывал. И разобрал все-таки! Потом, в институте, я очень благодарен ему был. А что, писем давно от него нет? — Давно. Не знаю, что и подумать! — Бывает… Но ты не отчаивайся. С почтой сейчас всякие передряги могут быть! — Дядя, а ты кто? Майор или полковник? — вдруг пискнул за моей спиной Мишка. Я заметила, что он давно шепчется с Машей. — Нет, дружок! Лейтенант я всего-навсего! — усмехнулся Кирилл. — У-у! — разочаровался Мишка. — А папа наш теперь уж, наверное, генерал! — Твой папа был генералом в педагогике. На войну за этим званием ему можно было не ходить! — Ты так считаешь? — с тревогой спросила я. Этот вопрос иногда и меня мучил. А Света откровенно возмущалась: «Начнут работать школы, откуда педагогов возьмут? На одних женщинах не продержишься!» — Да. Я так считаю. Разве мало нас, его учеников? — Все ушли. Потому и он… Сказал, что совесть не позволяет, — устало ответила я. — Генька Башмаков остался. Ему совесть позволила. Как «ценную» личность, его вывезли в Свердловск. Я там проходил переподготовку. Смотрю как-то — идет «гусак» навстречу по улице! Знаешь, плюнуть захотелось. Он бы, мерзавец, не моргнув глазом, в комендатуру отвел за это, а мне нельзя было задерживаться! — проговорил Кирилл и, взглянув на часы, встал. Я проводила его до дверей, обняла и поцеловала. Он растроганно прижался к моей руке. А на другой день я получила письмо от Андрея. Смотрела и не верила своим глазам. Измятый, со смазанным штампом полевой почты треугольник! Ответ на мое первое, посланное в самое трудное время — октябрьские дни 41-го года. Каюсь, ослабла я тогда от одиночества и страха перед будущим. Только что похоронила маму, а враг в бинокль разглядывал Москву. И вот на то, единственное, отчаянное, он ответил. Но как же долго шло письмо! Будто носил его кто-то в кармане полгода! Жаль, что оно не пришло вчера. Мы бы прочитали его вместе с Кириллом, те строчки, которые относились не только ко мне, а ко всем, кого он учил и воспитывал. Андрей боялся, что несчастья сломят меня, боялся за судьбу малышей, если я не выдержу. И поэтому вперемешку с ласковыми словами утешения вставлял тревожные, умоляющие: «Но ты же сильная! Я знаю, ты все сможешь, если соберешь волю. Ради Машки и Мишки… мы все должны сейчас не нюнить, а мужать… закалять душу… …Как часто люди, избаловав себя богатыми переживаниями, не смогли в нужный момент выдержать испытаний…» — Да, да. Все верно, мой милый генерал от педагогики! Я постараюсь. Ты не бойся! Главное — ты жив! — радостно бормотала я и прижимала к губам письмо. Я выучила его наизусть. Холодными утрами, поднимая с постели малышей, приговаривала, как стихи: — «Переживать будем потом, на мирной террасе, в окружении любимых людей!» — Что ты говоришь, мама? — спрашивала меня Машка, вглядываясь в меня серьезными большими глазами. — Это не я! Это папа! Он очень любит вас! — Наш папа ге-не-рал! — ликующе кричал Мишка. Я не возражала. Кирилл ведь тоже был такого мнения. Для него я переписала и послала по оставленному номеру полевой почты строчки: «Всю страсть души, все силы надо напрячь для борьбы с коричневым дьяволом и биться на любом участке в нашем великом народном бое». Эти слова, которые Андрей не произнес бы в обычное время, в тот трудный момент звучали для меня убедительно и торжественно, как финал его любимой Шестой симфонии Чайковского: победа светлого разума над силами тьмы! …Извещение пришло на месяц позже: «Пал смертью храбрых в деревне Маслинки Калининской области…» Князь Андрей был смертельно ранен в деревне Князьково бывшей Смоленской губернии… Почему мой Андрей сразу убит, не ранен? Почему после счастливого и горестного свидания не умер он на моих руках, как у моей тезки Наташи Ростовой? Почему?.. Почему?.. Что-то рассыпалось перед глазами огненными искрами. Купол бородинского храма закачался в синем небе… Мавзолей любви, воздвигнутый генеральшей Тучковой… Задиристая девчонка в красном галстуке беспечно клялась: «Если у меня будет муж и он погибнет на войне, я поступлю так же!..» Как могло случиться, что тогда, ничего не зная, я себе предсказала судьбу?.. «Не нюнить, а мужать… не тосковать, а закалять душу…» Как молитву, как спасение, твердила в отчаянии я эти слова, и билась, и рыдала в подушку рядом со спящими детьми… Потом когда я сопоставила даты, то вышло, что я получила письмо через несколько дней после его гибели. Он говорил со мной уже мертвым… |