Северина Галина. Легенда об учителе. Г. Северина легенда об учителе
 Скачать 2.14 Mb.
|
БОРОДИНОВсе проходит, оставляя свой след в жизни. Мы судим об ушедших по тому, что они в нас оставили. И Пушкин падает в голубоватый Колючий снег. Он знает — здесь конец… Недаром в кровь его влетел крылатый, Безжалостный и жалящий свинец… Глуховатый голос Поэта звучит в моей душе светлым воспоминанием, он очень уместен сейчас. Я мстил за Пушкина под Перекопом… За Пушкина мы мстим всегда. Пройдут тысячелетия, но за Пушкина по-прежнему будут мстить! Мы не могли расстаться с Пушкиным просто так. Валентина Максимовна прочитала нам «Памятник» и вытерла глаза своим длинным шарфом. С места поднялась взволнованная Соня Ланская: — На каникулах мы проведем вечер памяти Пушкина! Кто хочет участвовать, записывайтесь у меня! Записалось полкласса. Кирилл забрал себе роль летописца Пимена из «Бориса Годунова». Самозванцем был Жорка. Кроме того, Кирилла привлекал Алеко из «Цыган», и он подошел ко мне посоветоваться. — Бери и то и другое! — милостиво разрешила я. — А ты что? — Прочту из «Евгения Онегина», хотя бы это: Татьяна верила преданьям Простонародной старины… — Зачем? Ты же ничему этому не веришь? — усмехнулся Кирилл, вспомнив, наверное, свою записку. — Так я и не Татьяна! Татьяной была Соня. Ей достался самый большой успех на этом вечере. В длинном белом платье в полутьме сцены, с распущенными по плечам волосами, она писала свое письмо Онегину с истинной страстью: Другой!.. Нет, никому на свете Не отдала бы сердца я!.. «Да. Только так. Я не Татьяна. Кирилл не Онегин. Мой герой впереди, а может быть, его не будет и вообще!» — думала я, стоя в дверях зала и не сводя глаз с Сони. Кто-то за моей спиной первый зааплодировал. Я оглянулась. Андрей Михайлович, не переставая хлопать, что-то говорил стоящему рядом Николаю Ивановичу. Они смотрели из коридора. В зале, набитом родителями и ребятами, негде было упасть яблоку. Потом Соня была Земфирой, а Кирилл — Алеко. С ней же у фонтана, в образе гордой полячки, объяснялся Жорка-самозванец. В перерыве, когда менялись декорации, я по просьбе Валентины Максимовны читала «К Чаадаеву», «К Пущину», а в конце — «Памятник». Я гожусь только на это. Артистка из меня плохая. Я и не лезу. Лилька пела под аккомпанемент Люси Кошкиной «Буря мглою» и «Я помню чудное мгновенье». Успех вечера был необыкновенный. Валентина Максимовна целовала и обнимала каждого. В нашем классе горой лежали костюмы, взятые Соней напрокат в каком-то театре. Артисты смывали грим и возбужденно обменивались впечатлениями. Соня, все еще в костюме Земфиры, звеня монистами в черных косах, со счастливой улыбкой принимала поздравления. Красавица! Теперь в нее влюбятся все наши мальчишки… Я выдернула из-под пименовской рясы свой портфель и, позвав Свету, двинулась к выходу. В закутке между нашим классом и учительской стояли Ира и Лилька. Лицо Лильки было заплакано. Ира совала ей носовой платок. Мне махнула рукой, чтобы я не подходила. У меня неприятно защемило сердце. От кого-кого, а от Лильки я не жду ничего хорошего. — Влезает в доверие, — шепнула мне Света и остановилась: из опустевшего зала донеслись певучие звуки рояля. Играли серенаду Шуберта. Мы недавно смотрели фильм с этой мелодией и напевали ее на всех переменах. И вдруг… Мы бросились в зал и замерли у входа. На рояле играл Андрей Михайлович. Неподалеку, поставив ногу на стул и опершись на колено рукой, слушал Николай Иванович. Весь год наш учитель физики не переставал удивлять нас. Уже было известно, что он хорошо знает литературу, говорит по-немецки и по-французски, разбирается в латыни — переводил недавно Кириллу какие-то изречения. Сейчас новое — играет на рояле. И как играет! Наша учительница пения, кроме песен, ничего не знает, а музыкантши из класса Ира и Люся то и дело спотыкаются на своих этюдах. Настоящей музыки мы не слышали, может быть, поэтому воспринимаем ее как чудо? У дверей собрался чуть ли не весь класс. Кое-кто еще в театральных костюмах, с вымазанными вазелином лицами. — Ну вот! Я для себя просил сыграть, а тут — публика! — усмехнулся Николай Иванович. «И звуки те полны печали…» — пел во мне чей-то мягкий голос. Но печаль была светлая, пушкинская… — Он тоскует о своей жене, которая ушла от него, — вздохнула Света. — От такого человека уйти могла только дура, — пробасил рядом Кирилл. Света вздрогнула и покраснела. О, странная взрослая жизнь! А между тем мы одной ногой уже вступали в нее. От Андрея Михайловича непонятно почему ушла жена. А вот Кирилл отшатнулся от льнувшей к нему Лильки. Света же, зная, что никогда не получит ответа, любит его. А я каждый день и час жду чего-то с замиранием сердца, и боюсь, и не знаю, как поступить, если это «что-то» случится со мной… Разве не странно? — Девчата! Мы едем в Бородино! — радостно сообщил нам Толя на другой день после каникул. Его давно не было видно. Пропустил он и пушкинский вечер. Оказывается, ездил с ребятами из седьмого класса выбирать место для пионерского лагеря. От него пахло лесом, березовым дымом и крепким морозом. — От Можайска до места шли на лыжах. Двадцать пять километров! Костры жгли. Три дня в сельской школе жили! — торопливо рассказывал он нам. Из мира пушкинских стихов и серенад Шуберта я с не меньшим наслаждением переходила в милую сердцу пионерскую жизнь. Ира ездила в лагерь каждое лето. Я никогда еще не была. Поехать туда — заветная моя мечта. Но мы уже выросли. Комсомольцы. Завод отправляет в лагерь только октябрят и пионеров. Правда, Толя обещал похлопотать… — Все улажено! — обрадовал он нас. — Вы же еще школьники. Значит, имеете право ехать на общих основаниях. Создадим пионерско-комсомольское звено. Будете мне помогать в работе! Толя счастлив. Он едет в лагерь старшим вожатым. Это его стихия. Когда-то Юля поражала меня преданностью пионерскому делу. В Толе ее еще больше. Недаром он всю жизнь потом посвятил ребятам. О Бородине семиклассники рассказывали чудеса. Огромное поле. Памятники войны 1812 года. И монастырь, построенный генеральшей Тучковой на месте сражения. В нем-то нам и предстояло жить летом. Странно. Пионерский лагерь и монастырь никак не сочетались. Почему Толя выбрал это место? — Да нет же, там здорово! — уверяли ребята. Лета я ждала с особым нетерпением. Вот уже март. Солнце. Капели. Ну быстрее же, быстрей!.. После зимних каникул были довыборы учкома, и я стала председателем. Моим заместителем назначили Ивана Барабошева, человека, на которого можно положиться. Сильный, коренастый, с круглым, улыбающимся лицом и светлыми волосами, он был похож на молодца из сказки. Если ему что-то не удавалось, почешет затылок, крякнет и начнет сначала. Он не философствовал, как Кирилл, не стремился к власти, как Генька, но каждый, глядя на Ивана, понимал: такой не подведет. Когда много лет спустя я узнала, что он вел героическую подпольную работу в фашистском концлагере Бухенвальде, я не очень удивилась: а кто же мог это сделать, если не он? Ваня приглашал на особо важные заседания учкома завуча Андрея Михайловича. Сама я не решалась. Занят он был невероятно. Мы не совсем представляли, хотя и чувствовали, какую ношу взвалил на себя этот невысокий, худощавый и не слишком крепкого здоровья человек. Он заведовал учебной частью, вел уроки физики и математики, шефствовал над новым директором, вводя его в курс новой жизни. И наверное, не только школьной. На переменах мы часто видели их вдвоем, прохаживающихся по залу и оживленно разговаривающих. Они хорошо сочетались. Высокая культура одного жадно впитывалась другим. Атмосфера в школе стала чище. Нам дышалось легко. Но не хватало учителей, до сих пор не было математика. Кроме того, среди года ушли обиженные Нина Гавриловна и Раиса Львовна. Географию взял по совместительству Антон Васильевич, на немецкий пригласили какую-то грибоедовскую старушку с седыми буклями и черной наколкой. Она плохо слышала и требовала громких ответов, а сама еле шелестела. На ее уроках занимались чем угодно. Не помог и непоколебимый авторитет Андрея Михайловича. Иногда ему удавалось самому попасть к нам на немецкий. Тогда мы сидели как мыши. Но это было крайне редко. Наконец старушка сама поняла, что ее усилия бесполезны. Мы остались ни с чем. При таком положении приглашать Андрея Михайловича на учкомовские заседания было сложно, хотя он никогда не отказывал. Просил только предупреждать за два-три дня, и Ваня никогда не забывал этого условия. С таким прекрасным заместителем можно было не разрываться на части. У меня оставалось время для работы в литературном кружке. Там я читала стихи собственного сочинения. Валентина Максимовна похваливала, а Кирилл возмущался: — Пушкина всего наизусть знаешь, а сама ерунду пишешь! — По-твоему, некие вирши «наша жизнь — это сказка для нас» лучше? — ехидно спрашивала я. Он с негодованием отворачивался. Отношения были по меньшей мере странные. Лилька сидела теперь с Ирой и пользовалась ее полным покровительством. Мне Ира ничего не говорила, но я чувствовала: за что-то она меня осуждает. И виною тому Лилька. Один раз я не вытерпела: — Неужели Лилька с нами в лагерь поедет? — А почему бы ей не поехать? — Ира строго на меня посмотрела. Я пожала плечами. В самом деле, что возразишь? Но в то же время я была убеждена, что жизнь в лагере из-за этого осложнится. Мы несовместимы с Лилькой, факт, как говорит Николай Иванович. Но я не могу объяснить это Ире. Лилька опередила меня. Она всю жизнь опережала меня в некоторых вещах, и ей верили, тем более что слезы у нее лились легко. — Я тебе советую переменить к ней отношение. Ей сейчас несладко! — значительно проговорила Ира, не спуская с меня осуждающего взгляда. Вот так раз! Уж не считает ли Лилька, что я разбила ее любовь с Кириллом? С нее станет. Но Ира! Неужели она не видит! Поделиться обидой было не с кем. Света жила сейчас своей жизнью: ее приняли в комсомол, она готовилась ехать с нами в лагерь, кроме того, взяла шефство над Рафиком, которого от нечего делать донимали мальчишки. Один раз они заперли его в шкафу с историческими картами. На уроке Антон Васильевич отпер дверцу и обнаружил красного, смущенного Рафика. — Это они, большие болваны! — смело закричала Света. — Если вы еще раз пристанете к нему, я вас сама поколочу! «Большие болваны» — Генька Башмаков и Борис Блинов — рассмеялись. Но, как ни странно, шутки с Рафиком прекратились. Света теперь часто садилась к Рафику на парту, и они о чем-то болтали. Уф, все-таки кончился учебный год! За окнами трепетали свежие тополиные листочки, в палисаднике гудели неизвестно откуда залетевшие пчелы. Толя вернулся из очередной поездки в Бородино черный от загара и пыли, с черемуховой веткой в руке. — Готовьтесь! Через неделю посылаю ударку! — оповестил он. Ударка — бригада, на обязанности которой лежала подготовка помещения к приезду всего лагеря. Это я узнала от Иры. Она была весела, задорна и старалась примирить нас всех. В последний день занятий было торжественное собрание. Лучших учеников и общественников наградили подарками. Под туш заводского оркестра я получила из рук Андрея Михайловича томик стихов Пушкина. Он энергично пожал мне руку и, обдав смеющимся взглядом, проговорил: — «Адриатические волны»?.. «Напев торкватовых октав»?.. Я пробиралась в свой ряд пылающая, как факел. Если бы кто-нибудь поднес к моим щекам спичку, она тут же вспыхнула бы. Не забыл! И я не забыла, хотя после этого с головой была увлечена лермонтовским «Валериком», читала его наизусть от первой до последней строчки, а отрывки из «Демона» мрачно изрекала, сидя над разлившейся весной Чаченкой: «Надежд погибших и страстей несокрушимый мавзолей…» Иру, как отличницу, наградили двухтомником «Войны и мира». — Будем читать в Бородине! — объявила она нам. И вот мы едем. Четыре вагона выделили для нашей галдящей оравы. Остались позади шумные проводы, громкие марши духового оркестра. У выходов, чтобы никто не выскакивал, дежурят вожатые: Леша, Миша, Тоня и Маруся. Все с завода. Начальник лагеря Паша Климов, солидный, как Пьер Безухов, то и дело проходит по вагонам. Нас берегут. Как хорошо, когда кто-то бережет и любит нас! Наше комсомольское звено заняло отдельное купе. Все веселятся, поют, а я взяла у Иры первый том «Войны и мира» и залезла на верхнюю полку. «Войну и мир» я читала прошлым летом, когда подружилась со Светкой. «Очень интересно», — сказала она, снимая толстый том с отцовской полки. А мне не понравилось. Раздражал французский текст, приходилось лазать в конец книги за переводом, надоедали светские разговоры и вся «ненашенская» жизнь. Более близким показался Пьер Безухов, а большеротая, кривляющаяся девчонка Наташа Ростова вывела из себя: миндальное пирожное, кружевные панталончики… Я бросила, не дочитав. Сейчас я начала заново. Русский текст помещался в Ириной книге сразу после французского, это было удобнее. Кроме того, он не вызывал былого раздражения. Я жалела, что не знаю этого языка. Ведь знает же его Андрей Михайлович! Я углубилась в чтение. Меня звали, тащили за ноги, предлагали то играть, то петь вместе. Я отбрыкивалась, сердилась, но с полки не слезала. Передо мной разворачивалась жизнь далекая, чуждая, но я понимала ее. Нравилась и девчонка в смешных панталончиках, с голыми плечиками. Выросла я, что ли? Не знаю, но, подъезжая к Бородину, я дочитала до Аустерлицкого сражения. Мы шли растянутым строем по полевой дороге. С двух сторон, зеленея, колыхалась рожь. Июньское солнце стояло над головой, в поле гулял ветер, и нам не было жарко. — Смотри! — толкнула меня Света. Облитый солнцем гранитный обелиск поднимался прямо изо ржи. — А вот еще! Теперь уже все видели среди мирного поля высокие памятники. До самого леса стояли они, как солдаты в строю. В конце поля, обнесенный кирпичной оградой, показался монастырь. В зеленой гуще деревьев блестел купол храма. По тропинке навстречу нам шагала ударка с улыбающимся Толей впереди. Загорелые, в трусах и майках, они бодро отдали нам рапорт. Лагерь был готов принять своих обитателей. Красногалстучная голоногая армия вошла в древние монастырские ворота и рассыпалась по сиреневым аллеям. Церкви, часовни, старые склепы, настоятельские покои, трапезные — и веселые песни, хохот, барабанная дробь, звонкие трели пионерского горна, играющего сбор… Как это совместить? Да никак! Мы и не думали об этом. По-хозяйски заняли территорию. Она наша! Разве кто-нибудь посмеет отнять? Ни в жизнь! Конечно, никто не предполагал, что через несколько лет рядом со старыми обелисками, увенчанными орлами, встанут новые, с советскими звездами, и веселый пионерский горнист, хозяином вошедший сейчас в ворота, ляжет под одной из них… Девочки расположились в бывшей монастырской гостинице. Наша комната на четверых была внизу. Ира — вожатая пионерско-комсомольского звена, я — председатель совета лагеря. Толя не мог обойтись без меня. В последнюю минуту предложил мою кандидатуру. Пришлось согласиться. Ведь нас взяли с условием, что мы будем помогать. В первые дни я ничего не могла с собой поделать. Внешне мы жили вполне современной, пионерской жизнью. Нас будил горн, мы выбегали в трусах и майках на спортивную площадку. По дороге в столовую пели нашу любимую «Вперед же по солнечным реям». И все же необычность обстановки всех нас сильно волновала. Мы бродили от памятника к памятнику, читали названия полков, сражавшихся и погибших в этих местах. И о чем бы ни говорили, имена Кутузова, Багратиона, Раевского появлялись сами собой. Один из местных старожилов рассказал нам легенду о создании монастыря. Не знаю, как другие, а я с содроганием представила темную августовскую ночь, огромное поле, устланное трупами русских воинов, и молодую жену генерала Тучкова, ищущую своего мужа. Она шла с фонарем, сопровождаемая верными солдатами. Мужа своего она узнала по кольцу на пальце. На этом месте и был построен монастырь, в котором молодая женщина стала настоятельницей. Вот это любовь! После этого я вполне примирилась с генеральшей Тучковой. В самом деле, как иначе могла она выразить свою верность? Ведь это давно было! Тогда в бога верили. Осуждать нельзя. Я смотрела на высокий купол храма, и он мне представлялся скорбным мавзолеем любви, как в лермонтовском «Демоне». — Выдумки! — сказала Ира. — Правда! Правда! — запротестовала Света. Лилька молчала. Она вообще больше молчит, особенно при мне. — Если у меня будет муж и он погибнет на войне, я поступлю так же! — торжественно сказала я. — Построишь монастырь? — расхохоталась Ира. — Нет. Но я буду помнить его до могилы! — О, как печально! — Ира воздела руки кверху. — Успокойся: войны больше не будет! Побежали! Раз, два, три! Мы сорвались с пригорка и пустились в лагерь на вечернюю линейку. Днем мы делали свои дела по подготовке к открытию лагеря, но открытие почему-то задерживалось. Из-за этого Толя ссорился с Пашей Климовым. Начальнику хотелось сделать все как можно лучше. Ожидалось много гостей. — Подумаешь, гости! А ребята больше недели живут без подъема флага! — возмущался Толя. Мы ему сочувствовали, помогали и в то же время подводили. Жизнь полна противоречий, сказал бы Кирилл. Однажды в лунную ночь мы завернулись в простыни и пошли по сиреневой аллее к бывшей часовне. Ее использовали теперь как кладовую. Мы хихикали от удовольствия, изображая привидения. В окно второго этажа нас увидели маленькие девчонки и подняли визг. Во двор выскочили вожатые и Паша Климов с фонарем. Толя догадался забежать к нам, увидел пустые кровати и все понял. — Вы что, с ума сошли? — разозлился он, когда мы, сбросив простыни, явились к нему с покаянием. В другой раз было хуже. Во время мертвого часа, устав от шума девчат, я вышла в коридор с томиком «Войны и мира». Думала примоститься где-нибудь в саду, но у выхода из корпуса стояли Паша Климов и вожатая Маруся. Я кинулась назад, а Лилька дверь заперла и не пускает. Мой громкий стук привлек внимание Паши. Он заглянул в коридор. Я едва успела спрятаться под лестницу, ведущую на второй этаж. Паша в это время подошел к нашей двери и рванул ее. На него посыпались старые коробки, ботинки, свернутые в трубку плакаты. — Вон отсюда! В Москву! Это Жигарев вас сюда привез. Я был против великовозрастных оболтусов в лагере! — яростно кричал Паша, барахтаясь в этом хламе. Я стояла рядом и ничего не понимала. Мне объяснила потом Света, что Лилька устроила эту баррикаду для меня. Я войду — а на меня все свалится! Сам того не зная, неуклюжий Паша Климов пострадал за меня. Огорченный Толя не стал за нас заступаться. Махнул рукой и мрачно пошутил: — В крайнем случае придется переселить вас в курятник! Курятник, полуразвалившийся сарай на окраине деревни, мы видели во время похода по окрестностям. Дело оборачивалось скверно, и мы пошли к Паше просить прощения. После долгой нотации он смилостивился. На наш взгляд, Паша хоть и напоминает внешне Пьера Безухова, на самом деле он настоящий Берг! Совсем другое дело наш Толя. Посмотрел на наши вытянутые физиономии и расхохотался. И мы поняли, что все забыто. Так сочетались в нас высокие мечты о верной любви и детские проказы. Настал день открытия. Утром со станции пришел автобус с гостями. Их встречали Ира, Лилька и Света. Я была по горло в делах. Толя то и дело гонял меня проверять, оформлен ли клуб в старой церкви, готова ли стенная газета, на месте ли горнисты и барабанщики. Время подходило к назначенному сроку, а я еще бегала в старом платье. — Живо переодеваться! И назад! Не забудь, что ты выносишь мачтовый флаг! — приказал взмыленный Толя. Я побежала к нашему корпусу. Девчата в полном параде ждали сигнала к построению. — Ната, знаешь, кто приехал? Ни за что не догадаешься! — оживленно говорила Света, подавая мне пионерскую форму. — Кто же? Кутузов, Багратион, Денис Давыдов? — перечисляла я, заправляя белую кофту в синие трусы. — Этих нет, а вот князь Андрей здесь. — Прекрасно! А Анатоль Курагин? — Тоже нет! Приехали Николай Иванович, Надежда Петровна и с ними князь Андрей! Я не слушала Свету, торопилась. Иру кто-то отозвал, Лилька стояла у окна, очень изящная, с необычайно тонкой талией и отливающими золотом волосами. Она снисходительно взглянула на мои растрепанные вихры и подала расческу. — Ната-а! — донеслось издалека. Я выбежала, завязывая на ходу галстук. Чтобы сократить путь, я свернула на сиреневую аллею возле стены храма и остановилась как вкопанная. Передо мной в белоснежном кителе с фуражкой в опущенной руке стоял князь Андрей. «…Невысокий, очень красивый брюнет в белом мундире…» Да, да. Так! Он был чисто выбрит, и на крутом подбородке играло солнце. — Это вы?! — ахнула я. — Я. Здравствуй. — Князь Андрей? — Нет. Просто Андрей, по батюшке Михайлович. — Мне сказали, что приехал князь Андрей! — Ах, да! — Он охотно принял игру, отступил назад и учтиво поклонился, смеясь глазами. На соседней аллее зашуршали шаги, и нетерпеливый голос Толи позвал: — Натка! И куда она задевалась? Я стояла не шевелясь. — Вас, кажется, ищут, графиня? «Графиня» посмотрела на свои голые, исцарапанные от лазанья в подземный ход под часовней коленки и по-заячьи прыгнула в кусты. — Наконец-то! — облегченно вздохнул Толя, передавая мне мачтовый флаг. Я приложилась горячим лицом к блестящему, прохладному кумачу. Толя, в белом костюме с ярко алеющим на груди галстуком, сдал рапорт начальнику лагеря. Сопровождаемая ассистентами под звуки марша, я вышла из ворот с развевающимся флагом в руках. От волнения ничего и никого не видела. Все слилось в один большой, разноцветный, сияющий круг. Но ноги мои твердо ступали по земле, а руки четко делали свое дело. Я прицепила флаг к шнуру и посмотрела на Пашу Климова. — Флаг поднять! — скомандовал он. Оркестр густо, торжественно заиграл «Интернационал». Три сотни рук взметнулись в пионерском салюте. Я потянула шнур, и алое полотнище сказочной жар-птицей медленно поползло вверх. При последних звуках гимна оно развернулось на острие мачты и заплескалось в синеве неба. Я закрепила шнур. Все было сделано. Теперь я могла вместе со всеми спокойно слушать приветствия гостей. Но первый момент был так хорош, что я мысленно все время возвращалась к нему. Андрея Михайловича я больше не видела, да и не хотелось. Пусть он останется в моей душе на некоторое время пригрезившимся князем Андреем. Света правильно заметила сходство. Да его и действительно трудно узнать без бороды. Помолодел, похорошел. Ребята повели его осматривать местность. Рассказывали, что он долго стоял на бугре, откуда Пьер Безухов наблюдал ход Бородинского сражения, — знаменитой батарее Раевского. Волнистые дали, озаренные солнцем памятники, начиная от наполеоновского в Шевардине и кончая кутузовским в Горках, привели его в восторженное состояние. Он, к удовольствию ребят, прочел наизусть лермонтовское «Бородино», нигде не запнувшись. И очень хотел найти деревню Князьково, где смертельно ранили Андрея Болконского. Но это было невозможно. Да и времени не оставалось. Автобус с гостями отходил сразу после обеда. Я должна была участвовать в спортивном празднике на Багратионовых флешах. Состязались по прыжкам в длину. Толя велел мне не очень наедаться за обедом, а я и вовсе не пошла в столовую. Села в тени памятника возле леса и стала думать, что такое счастье. В голову пришла странная мысль: а вдруг это и есть самое лучшее в моей жизни? И больше никогда-никогда ничего подобного не будет? Ни подъема флага, ни радостных ребячьих лиц, ни сиреневой аллеи с «князем Андреем», будто сошедшим со страниц «Войны и мира»… …Свое первенство по прыжкам я проиграла Лильке. Она откровенно радовалась, а я так была полна своими новыми мыслями, что и не заметила провала. Толя удивленно пожал плечами: на тренировках я прыгала чуть ли не на метр дальше! Но разве в этом дело? Мне все равно было хорошо. Я смотрела в постепенно темнеющее небо и ждала появления звезд. Июньские дни очень длинные. Звезды загораются уже после отбоя. Но сегодня особый день. Отбой будет в двенадцать часов, когда потухнет праздничный костер. На костровой площадке вожатые Леша и Миша навалили хворосту целую гору. Он вспыхнул таким гигантским столбом, что младшие ребята в восторге подняли визг. Счастье на земле продолжалось. Пришли жители села Семеновского с гармошкой. Началась самодеятельность. Когда совсем стемнело, я тихонько встала и, повинуясь какому-то неясному желанию, пошла к воротам. На них смутно светилось название лагеря. Я шагнула в темный провал и окунулась в тишину, как в воду. Над пустой сиреневой аллеей сияла чистейшая, без единого пятнышка, луна. Белый свет струился по листьям. «Князь Андрей, это вы?» — шепотом начала я повторять утренний диалог. «Вас, кажется, ищут, графиня?» Меня снова искал Толя. Он бежал сюда от нашего корпуса. — Ты расстроилась из-за прыжка? Брось, дело поправимое. — Поправимое! — с готовностью согласилась я. — Но остальное все хорошо? — уже менее уверенно спросил он. — Очень хорошо, милый Толя! Просто отлично! — воскликнула я и побежала к костру. Он еще пылал. Я протиснулась между Ирой и Светой и запела со всеми вместе. |