Северина Галина. Легенда об учителе. Г. Северина легенда об учителе
 Скачать 2.14 Mb.
|
АДРИАТИЧЕСКИЕ ВОЛНЫ…— Знаешь, Ната, а она своими записочками скоро ему надоест! — шепнула мне Света на уроке географии, кося глазом на задние парты, где Лилька что-то писала, а Кирилл равнодушно смотрел в потолок. Красивая, скучающая поза. Новоявленный Онегин. Недаром мы сейчас изучали Пушкина. Валентина Максимовна задала учить наизусть отрывок из романа «В красавиц он уж не влюблялся…». — Ну что ж, тем лучше для тебя! — буркнула я Свете. — Как не стыдно! Как ты можешь обо мне так думать?! Света резко отодвинулась от меня и закрыла лицо ладонью. Господи, ничего «такого» я и не сказала! Просто меня нисколечко не интересуют ничьи любовные отношения. Будто бы ничего другого не существует на свете, кроме этих переглядываний, воздыханий, записочек… — Стоит он того, чтобы о нем ревели? — рассердилась я. — Ничего ты не понимаешь. Ни-че-го! — всхлипнула Света. Странно, то же самое мне недавно говорила Лилька. И это тоже было связано с Кириллом. Я собиралась съязвить по этому поводу, но выведенная из себя географичка изо всех сил стукнула указкой по столу. Хрупкая ореховая палочка разлетелась на три части. Меня тут же разобрал смех. Сзади, еще громче, захохотал Кирилл. За ним остальные. Мальчишки басом. Девчонки — слегка повизгивая. — Сейчас же прекратить смех! Сазанов, Дичкова, вон из класса! — закричала Раиса Львовна, продолжая стучать обломком указки. Лицо ее покрылось лиловыми пятнами. — Пошли, пошли! — обрадовался Кирилл, срываясь с места. По дороге он схватил меня за рукав, и я вылетела вместе с ним в коридор. — Куда теперь? — блестя глазами, спросил он, наполненный внезапной радостью жизни, такой далекой и от его мудреной философии, и от скучного урока, и, может быть, от надоевшей Лильки. — Куда хочешь! — насмешливо ответила я, направляясь в любимую пионерскую, к Толе. Не хватало еще мне делить изгнание с этим пожирателем сердец! Лилька с ума сойдет от ревности, а Светка еще пуще разревется… — Стой! — вдруг зашипел Кирилл, снова хватая меня за рукав. Мы остановились возле учительской. Оттуда доносились возбужденные голоса. — Предательства мы ожидали от кого угодно, только не от вас, потомственного русского интеллигента! — скрипела Нина Гавриловна своим простуженным голосом. — Оздоровить обстановку, дать школе крепкого руководителя — это не предательство, а нравственный долг каждого из нас! — прозвучал вежливый, твердый ответ Андрея Михайловича. — Ну хорошо, я согласна с вами, что Анна Павловна несколько слабовата, но она глубоко образованный, воспитанный человек! А этот? Он плюет на пол. Одевается, как грузчик! — Ну, это вы слишком! — резко оборвал Андрей Михайлович, но тут же спохватился и уже мягче, преодолевая всхлипывания Нины Гавриловны, пояснил: — Какой толк от образования, если оно не приносит пользы? Наоборот — тянет людей назад, к какой-то мертвой классической форме? Как вы не поймете, что жизнь не повернется вспять! Он помолчал в ожидании ответа. Нина Гавриловна всхлипнула громче. Мы услышали звук наливаемой воды и легкое поскрипывание ботинок Андрея Михайловича. — Заметили, что новый директор плюнул на пол, — снова заговорил он. — А вспомните-ка басню Крылова о том, как некий дотошный человек в зверинце увидел крохотную букашку, а слона пропустил! В нашем Николае Ивановиче энергия, увлеченность делом бьет через край. Слоновая сила жизни — вот что главное! — Сила без ума? — ядовито произнесла Нина Гавриловна. — Если вам не изменяет память, слон — умнейшее животное! — сухо ответил Андрей Михайлович, и шаги его зазвучали по направлению к дверям. Мы отскочили в сторону. — Значит, вы окончательно не подпишете письмо в Наркомпрос? — расслабленным голосом спросила Нина Гавриловна. Кажется, она еще на что-то надеялась. — Нет! И прошу вас не говорить со мной больше об этом! В голосе Андрея Михайловича послышалось непривычное раздражение. Он резко открыл дверь. Мы поскакали по лестнице вниз, стремясь опередить его. Велико же было внутреннее волнение нашего учителя, если он не обратил внимания ни на поднятый нами шум, ни на нас самих, прижавшихся к дверям раздевалки… — О том, что слышали, никому ни слова! — шепотом сказал Кирилл. Глаза его восторженно блестели. — Почему? — удивилась я, так как жаждала поскорее обо всем рассказать Ире. — Во-первых, потому, что мы подслушали не касающийся нас разговор. Во-вторых, и без нас скоро будет все известно. Ты же не Генька, чтобы себе цену набивать? Убежденная его логикой, я согласилась. Все-таки в Кирилле есть что-то отличающее его от остальных ребят. И понятно, что девочки сохнут по нем. По ком же еще? Не по Геньке же! — Да, — сказал Кирилл. — Здорово Сербин отделал эту хныкалку! Не поддался на кошачьи слезы! Кирилл любил за глаза называть Андрея Михайловича по фамилии. Но у него это получалось уважительно-восхищенно и не резало слух. Мы вернулись в класс с разным отношением к происшедшему. Кирилла занимала внешняя сторона разговора. Меня мучило, кто же победит? Двое против двадцати! Всегда ли побеждает большинство? Письмо в Наркомпрос, кроме Андрея Михайловича, не подписали Надежда Петровна и Валентина Максимовна. Для первой главным был вытяжной шкаф, который начали делать присланные с завода по просьбе Николая Ивановича рабочие, а Валентина Максимовна вся была в поэзии Пушкина. Бурление среди коллег не затрагивало ее. Она входила в класс каждый раз с новыми строками, начиная читать их с порога. И шум постепенно стихал, как успокоившийся морской прибой. Совместное изгнание из класса и подслушивание возле учительской не сблизили нас с Кириллом. Я по-прежнему избегала разговоров с ним. Он делал вид, что не замечает меня. Но когда через несколько дней к нам вбежала после второго урока Надежда Петровна и объявила, что мы можем идти домой, занятий больше не будет, созван срочный педсовет с представителем из Наркомпроса, — мы с Кириллом, как по команде, повернулись друг к другу. «Да! — сказали его глаза. — Без нас все проясняется!» «Только тебе все равно, а мне нет!» — ответила я взглядом. На нас с двух сторон смотрели Лилька и Света. Они, конечно, поняли наши переглядки по-своему… «Неужели большинство победит там, на педсовете?» — с тревогой думала я, спускаясь в раздевалку. Там шел ожесточенный спор. — Я за старого. По крайней мере, мы знали только учебу. А новый что делает? Сегодня гонит крышу чинить, завтра — дрова колоть, скоро заставит полы мыть. Сунет в руки тряпку — и не пикни! — насмешливо говорил Генька Башмаков, нахлобучивая меховую шапку на свою голову-дыню. — Вот и хорошо! Потрудимся на общую пользу! — весело выкрикнул Жорка. — А по мне, что ни поп — то батька! — лениво пробасил Кирилл. — Новый директор — коммунист. А нам, комсомольцам, очень нужно, чтобы с нами был коммунист! — вмешалась в спор Ира, гневно глядя на Геньку Башмакова. — Не всякий коммунист… — Он не всякий. Настоящий! — перебила Ира и решительно пошла к выходу. «Верно, — подумала я. — Настоящий. И Андрей Михайлович видит в нем настоящего, хоть сам и не коммунист…» Все-таки я рассказала Ире о том, что мы слышали с Кириллом возле учительской. Меня сжигало беспокойство, и понять его могла только Ира. — Знаешь, Ната, о чем я думаю? — со счастливой улыбкой сказала она, выслушав меня. — Что большинство не победит? — Конечно, нет! Но я не об этом, а о том, что Андрей Михайлович обязательно станет коммунистом. Вот увидишь! На другой день мы узнали, что Николай Иванович остается директором, а большинство к концу педсовета стало меньшинством. Оказывается, многие подписали это дурацкое письмо под нажимом бывшей директрисы и ее главных помощниц Нины Гавриловны и Раисы Львовны. Антон Васильевич горько раскаивался, что пошел у них на поводу, да и другие тоже. Горячее выступление Андрея Михайловича на педсовете помогло многим разобраться. Толя торжествовал. Он передал нам в лицах, как произошло полное поражение Раисы Львовны и Нины Гавриловны. По-моему, из Толи вышел бы великолепный артист. Жаль, пропадет талант! Мы с Ирой прыгали от счастья, что так хорошо все обошлось. Но это было еще не все: Андрея Михайловича назначили завучем! Николай Иванович давно его уговаривал. Он отказывался из-за перегрузки, но теперь уже вмешалось высшее начальство. Срочно подыскивают математика. Андрею Михайловичу оставляют физику и должность завуча. Радостные, бежали мы по коридору. В классах смеялись ребята. Из огромного окна над лестницей било в глаза веселое солнце. — Подожди! — вдруг остановилась Ира и посмотрела из-под руки. — Снова кто-то посторонний ходит в школе. Из МОНО, что ли? Высокий, плечистый мужчина в темно-синем костюме торопливо прошел в зал. Мы на цыпочках последовали за ним, воровато заглянули в дверную щель… Да это же наш Николай Иванович! В новых штиблетах. Рубашка с галстуком. Фуфайки и в помине нет. Где тут узнаешь его! — Вот. Сегодня, наконец, выдали костюм из мастерской. Два месяца, бездельники, шили. Хорошо? Как по-вашему? — с довольной улыбкой обратился он к нам, слегка поворачиваясь. По-нашему? Мы были смущены и горды небывалым доверием. Мы одобрили все. Это был наш, комсомольский, директор! ____Мой дядя самых честных правил, Когда не в шутку занемог… — Хорошо, но смелее! Не бормочи под нос! — со слабой улыбкой говорит Валентина Максимовна Жорке, ставит оценку в журнал и вызывает Ваньку Барабошева. — «Мой дядя самых честных правил…» — Так, так, — устало кивает расстроенная учительница и долго смотрит в журнал. — Башмаков! — «Мой дядя…» — с пафосом начинает Генька, будто это его собственный дядя, работающий в Совнаркоме. Кирилл громко хмыкает. — Пусть не мешает! — обиженно требует Генька. — Послушайте, ребятушки! Неужели никто не выучил ничего другого? И это из всего «Евгения Онегина»? — взывает чуть ли не со слезами Валентина Максимовна. Есть отчего заплакать: все мальчишки выучили начало романа, а девчонки — письмо Татьяны. Кроме Иры, которая тоже выучила начало с пресловутым дядей. Урок подходит к концу, а все одно и то же… — Поднимите руку, кто выучил другое? Подняли я и Кирилл. — Начнем с девочки! — решает Валентина Максимовна. Я знала «Евгения Онегина» чуть ли не целиком. Для меня не было большего наслаждения, чем твердить оттуда целые строфы. Начнешь одну, а за нее цепляется другая, третья, как жемчужное ожерелье. Сойдя с поезда и взглянув на звездное небо, я тут же вспоминала: Морозна ночь. Все небо ясно: Светил небесных дивный хор Течет так тихо, так согласно… Отправляясь зимним утром на колодец, гремя ведрами, зычно оглашала воздух: Пришла, рассыпалась; клоками Повисла на суках дубов… Что же мне выбрать сейчас? Может быть: Враги! Давно ли друг от друга Их жажда крови отвела? Нет, это, наверное, выучил Кирилл, он как-то говорил, что ему тут нравится философская мысль. — Быстрее, десять минут осталось до звонка! — подгоняет Валентина Максимовна. Я вздыхаю и погружаюсь в пушкинские стихи, как в чистое, глубокое озеро: Условий света свергнув бремя, Как он, отстав от суеты, С ним подружился я в то время. Мне нравились его черты, Мечтам невольная преданность, Неподражательная странность И резкий, охлажденный ум… Все дальше, дальше… остановиться нет сил. Колдовские строки властно тянут за собой. Я перешагнула положенные по норме три строфы, но меня никто не остановил. Ох, какая стоит тишина! А может быть, все давно ушли и я одна в пустом классе? Адриатические волны, О Брента! нет, увижу вас… Я, кажется, тону в этих волнах. Теплые, ласковые, они накрывают меня с головой. Теперь уж точно ничего не слышно и все ушли. Придет ли час моей свободы? Пора, пора… Я выныриваю, наконец, на поверхность и заканчиваю так, словно действительно была под водой и мне не хватает воздуха, на полушепоте: Вздыхать о сумрачной России, Где я страдал, где я любил, Где сердце я похоронил… Я со страхом оглядываюсь и вижу, что все сидят на своих местах. Валентина Максимовна смотрит на меня благодарными глазами. С последней парты во весь рост поднимается Кирилл и начинает громко аплодировать. — Хорошо, хорошо! Но здесь не театр, — останавливает его разнеженная Валентина Максимовна. — Еще есть время — послушаем тебя! — Я выучил то же самое! — говорит Кирилл. — Ничего! Это так прекрасно! «То же самое? Зачем же я? Могла бы другое!» — мысленно упрекаю я себя, а Кирилл в это время отказывается: — Не могу… Завтра я выучу другой отрывок… — Ладно, — лукаво соглашается Валентина Максимовна, — а пока — условный «неуд»! Звенит задержавшийся на две минуты звонок. Я бегу в зал и останавливаюсь у окна. Какой-то внутренний голос говорит мне, что я именно так должна сделать. Мне странно это, но я повинуюсь. Щеки пылают не меньше, чем у Татьяны. «Минуты две они молчали, но к ней Онегин подошел…» — Как хорошо ты читала! — говорит Кирилл и смотрит мне в глаза. — Никак не ожидал, что ты этот кусок выберешь! — Я могла прочитать другой. Я не знала… — Ты выучила что-то еще? — Почти все! Он смотрит восторженно и недоверчиво. — Честное слово, — уверяю я. — А как же ты теперь с «неудом»? — Ерунда. Завтра исправлю. Он же условный! — Нас видит Лилька, — говорю я. — Пусть видит! — А ты, оказывается, ловелас! Теперь я знаю: мне нужно уйти. И я ухожу. Улетаю. Так невесомо мое тело и так радостно поет в нем душа! — Что он тебе сказал? — не стесняясь Светы, спрашивает меня Лилька в классе. — «Я негой наслажусь на воле», — нараспев говорю я. — Нет. Обо мне! Что он сказал обо мне? — требует Лилька. …Ее портрет: он очень мил, Я прежде сам его любил, Но надоел он мне безмерно… — не унимаюсь я. Когда Лилька бледнеет, на носу у нее появляются веснушки. Сейчас они выступили особенно резко. — Лилька! Это же Пушкин! — кричу я, но она исчезает за дверью, и на следующем уроке — физике — ее место пустует. Рафик удивленно моргает ресницами, глядя на брошенный Лилькой портфель. — Ната, а когда ты читала стихи, дверь в лаборантскую была открыта. Андрей Михайлович, наверное, слышал, — говорит Света. Но меня это сейчас не интересует. Настроение скисло. Зря я Лильке так ответила. И вообще в жизни многое делается зря! Мои мысли прервал вызов к доске. Андрей Михайлович с полуулыбкой смотрел на меня, будто припоминал что-то. Я добросовестно готовила урок, но сейчас все начисто вылетело из головы. Законы механики, хоть умри, не вспоминались. — Я не смогу вам ответить, — уныло говорю я. — Я знал, что не сможешь. Где уж после волшебной пушкинской музы найти место каким-то рычагам! Но послушайте, что сказал Архимед, — обратился он к классу. — «Дайте мне точку опоры — и я переверну мир!» Разве здесь нет поэзии? Еще какая! А вы: «Адриатические волны, о Брента!..» О, какой поднялся веселый шум! Все были просто счастливы таким поворотом Архимедова рычага! А как мечтательно, с какой грустью произнес он лирические строки из «Онегина»! Наверное, вспомнил, как сам был захлестнут этими волнами. Они прошли над его головой и теперь уж больше не обманут, не завлекут… На нем парадный черный костюм. Значит, сегодня он идет навещать маленькую дочку… На мою парту шлепнулась записка и перебила мои мысли. Наша жизнь — это сказка для нас, Это наша морская стихия, И, как волны, в назначенный час Разбиваются жизни людские! Ты веришь в судьбу? — Натка! Андрей Михайлович смотрит! — в испуге прошептала Света. Я подняла глаза, а он тотчас же отвел свои. Он понял, что это все еще бушуют «адриатические волны». Их нельзя унять сразу: пусть постепенно улягутся сами. И не стал мешать. Я не ответила на записку Кирилла. У меня еще не было никакой судьбы, а если и была, то она шла пока неведомыми мне путями. До конца урока я прилежно вникала в поэзию законов механики. — Теперь он влюбится в тебя, — вздохнула Света, когда я показала ей записку Кирилла. А в коридоре что-то писала и рвала Лилька. — Письмо Татьяны к Онегину! — захохотал Генька и вышиб из ее руки карандаш. — Но-но! Подними, а то получишь! — грозно прорычал Кирилл, поднося к Генькиному носу крепко сжатый кулак. «Адриатические волны…» |