Северина Галина. Легенда об учителе. Г. Северина легенда об учителе

• Название: Г. Северина легенда об учителе
• Дата: 08.01.2023
• Размер: 2.14 Mb.
• Имя файла: Северина Галина. Легенда об учителе.doc
• Тип: Документы; #877081
• страница: 10 из 15

О ЧЕМ ПЕЛА РАКОВИНА

Как сильно дуют в этом году февральские ветры! Высокими скалистыми гребнями уложили они снега на полях и вдоль дорог. Ткнешь палкой в острую верхушку такого гребешка, и осыплется он, как сухой песок.

Мы взяли со Светой за правило кататься по утрам на лыжах. Я с грохотом съезжала с крыльца к Чаченке и встречалась со Светой возле дачи доктора Гиля. Отсюда мы вместе ехали по розовой от солнца, крепкой целине к ромашкинскому лесу. Ветер кидал в лицо режущую снеговую пыль, больно сек щеки, и выдержать долго такую пытку было невозможно. Со смехом возвращались домой и ехали в школу.

А в школе скука. Уже началась вторая половина девятого класса, а мы все никак не раскачаемся. Не могу понять, отчего это происходит. Я с таким нетерпением ждала осени. После пионерского лагеря в Бородине с его праздничной жизнью, возвышенными впечатлениями казалось, что и в школе начнется что-то особенное. Не началось. Андрей Михайлович был строг, сух и говорил с нами только по делу. Будто не приезжал он к нам в тот незабываемый июньский день, не стоял, как Пьер Безухов, на батарее Раевского, не являлся в образе князя Андрея в сиреневой аллее и никогда не говорил других слов, кроме: «Классное собрание будет на шестом уроке», «Срок сдачи тетрадей истекает завтра». Правда, на переменах он часто вел особый разговор с Кириллом Сазановым и Борисом Блиновым, но мы не прислушивались. Перед уроком иногда он улыбался, отвечая на вопросы Сони Ланской или Люси Кошкиной. Но с нами — ни о чем. Будто не было в классе ни меня, ни Светы, ни Иры, никого из тех, кто ездил в лагерь. Однажды мы втроем — я, Ира, Света — стояли в закутке возле учительской и вспоминали что-то лагерное.

— Помнишь Багратионовы флеши? — громко спросила Света, скосив глаза в сторону.

Мимо нас деловитой походкой прошел Андрей Михайлович. Он, конечно, слышал, но не задержался, не вступил в разговор.

«Не хочет — не надо! — сердито думала я. — Вот Николай Иванович любит вспоминать свою поездку в лагерь, не гордится!»

И правда. Николаю Ивановичу мы все свои летние проказы раскрыли, и он трясся от смеха, слушая, как Паша Климов барахтался в хламе.

— Это ему на пользу. Спеси поубавится! — говорил он, вытирая глаза платком.

А школьная жизнь шла своим чередом. На уроке литературы я сделала доклад об изображении светского общества в романе «Война и мир». Разнесла это общество с необыкновенным удовольствием и даже положительным дворянам Ростовым и Болконским с князем Андреем во главе здорово досталось. Пусть не зазнается!

— Ну, это ты слишком! Нельзя валить всех в одну кучу! — возмутилась Валентина Максимовна.

— А что? Чуждый классовый элемент! Правильно! — вдруг поддержал меня Генька Башмаков.

Но остальные не согласились. Соня Ланская горячо доказывала передовую сущность князя Андрея.

— Андрей Болконский и сейчас может служить нам примером честности, принципиальности, силы духа! — восторженно говорила она. — И такие люди есть!

— Кто же? — поинтересовалась Валентина Максимовна.

— Андрей Михайлович, например. Разве он не такой? — покраснев, но твердо произнесла Соня.

Все зашумели, начали сопоставлять. Выходило много схожего, вплоть до внешности. Но я это и без них знаю. Никто ведь не видел его в белом френче, задумчиво стоявшего на сиреневой аллее. Только об этом я никогда никому не скажу. Пусть думают, что я прямолинейная, ограниченная… Что хотят!

Урока не было. Кричали ребята. Кричала Валентина Максимовна, доказывая что-то свое. На стол мне шлепнулась записка: «Поздравляю с приобретением ценного союзника — комсомольского вождя Геннадия Башмакова!»

Я посмотрела на ухмыляющегося Кирилла и вздрогнула, как от удара. В начале этого года действительно произошло что-то непонятное: Генька Башмаков, зазнайка и себялюбец, стал секретарем комсомольской организации.

К концу прошлого года в нашем классе было девять комсомольцев и четыре в седьмом. Всего тринадцать. И жизнь у нас шла вполне сносно. После лагеря мне захотелось работать пионервожатой в шестом классе. Там у меня много маленьких приятелей. Толя, конечно, ухватился за это обеими руками. Председателем учкома после перевыборов стал Ваня Барабошев, и я с легкой душой занялась пионерами.

— А я думала, ты меня сменишь! — расстроилась Ира, узнав об этом.

Ей тоже хотелось перейти в отряд. Чтобы ее утешить, я предложила сделать комсомольским вожаком Гришу. Был же он у нас в Немчиновке отличным секретарем. На том и порешили. Но мы не знали всех козней Геньки. Он жаждал власти. Не раз ходил в райком жаловаться на Иру. А на перевыборном собрании выступил с такой критикой ее работы, что ее кандидатура сама собой отпала. Ира потом плакала не от того, что ее не выбрали, а от обиды, что несправедливо оговорили. Правда, в ее защиту сказал несколько слов Николай Иванович, но это не решило дела. Выборы-то проводили комсомольцы! Против Геньки голосовали только четверо, в том числе я и Ира. Восемь человек голосовали за него. О Грише впопыхах никто не вспомнил. Представитель райкома комсомола тоже поддержал Геньку. Все-таки умеет Генька втирать очки.

— Что же мы наделали? Он теперь задерет нос выше кремлевской башни! Карьерист он самый настоящий! — сказала я Николаю Ивановичу после собрания.

— Ничего! Пусть поработает! Увидим! — неопределенно ответил директор.


Да и в самом деле, что теперь делать?

Первое, о чем сказал нам Генька на другой день, — это о своей власти над нами:

— Вы за меня не голосовали — хорошего от меня не ждите!

— Прекрасное начало! — съязвила Ира.

— Завидуешь? — хмыкнул Генька, удаляясь от нас.

Мы не были высокого мнения о Башмакове, но такого все-таки не ожидали. Важная гусиная поступь, закинутая голова-дынька.

— Постой, кого же он мне напоминает? — схватила я Жорку за рукав, когда Генька проходил мимо, делая вид, что занят глубокими мыслями.

— Родька номер два, — отчеканил Жорка.

Вот это да! Боролись против Родьки, свалили его, а он снова возродился! Значит, пока еще нет этим родькам конца. Немножко другая внешность, а все остальное такое же. И та же самоуверенность: «У меня будете по-другому поворачиваться!» Это же Родькина фраза. И тот же самолюбивый до тупости вид: начальник!

— Обидно, что ему в райкоме поверили, — сказала Ира.

Толя тоже был удивлен, даже присвистнул:


— Чего вы этого гусака выбрали?

Нам это так понравилось, что с этих пор иначе как гусаком Геньку не называли.

Мы с Ирой занялись своими отрядами, много бывали с Толей в пионерской комнате и понемногу забыли, что у нас вообще есть комсомольский секретарь. Дальше важной походки, гордого гусаковского вида Генька не шел. Он упивался собственным величием.

— Я хотел в комсомол вступить, но, пока у вас такой «умный» шеф, этого, конечно, не будет! — с кривой улыбкой сказал Кирилл.

Но Кирилл — ладно. Он такой еще путаник, что ему не мешает и подождать. Но к нам и хорошие ребята из восьмого класса не шли, смеялись над Генькой. Вот так вожак!

Кроме того, у меня появилось еще одно осложнение: новая учительница математики Вера Петровна, родная сестра Надежды Петровны. Но разница между ними была потрясающая. Крикливая, добрая, влюбленная в свой вытяжной шкаф Надежда Петровна ничем не напоминала своей подтянутой, стройной и строгой сестры. Вера Петровна вся была как логарифмическая линейка — гладкая, узкая, точная. Знала она свой предмет досконально. Андрей Михайлович не мог с нею соперничать да и не пытался.

— Я любитель, а она специалист! — с улыбкой сказал он нам. — Кесарю — кесарево, богу — богово!

— Зато вы такой же специалист в физике! Однако вам не мешает это быть человеком! — смело выкрикнул Кирилл.

Андрей Михайлович с удивлением посмотрел на него, слегка покраснел, что с ним редко бывало, быстро ответил:

— Все, что мы делаем, не должно нам мешать быть вежливыми, особенно по отношению к женщинам!

После этого класс почтительно встал при входе Веры Петровны и долго выжидал, пока она вынимала что-то из портфеля.

— Не теряйте времени! — тонким, стеклянным голосом прокричала она.


Мальчишки скептически переглянулись: не оценила учительница их вежливости. Стоит ли стараться в следующий раз?

Да, время у нее было рассчитано до секунды. Притом она пребывала в непоколебимом убеждении, что ее объяснение всем должно быть понятно с первого раза. Тому, кто не понимал, она откровенно говорила в глаза:

— Тогда вам нечего делать в девятом классе!

Когда таких, кому «нечего делать», накопилось довольно много, она со вздохом сказала:

— Прискорбно, что у вас не было в восьмом классе настоящего математика. Придется все грехи брать на свои плечи!

Помня слова Андрея Михайловича о вежливости, ей никто не возразил, но за классного руководителя обиделись. Кто же тогда настоящий, если не он?

Справлялись с требованиями Веры Петровны полностью только Игорь Баринов, Жорка и, как ни странно, Рафик.

Остальные кряхтели. Света тут же возобновила занятия с Игорем. А я попала в тиски между собственной гордостью и презрением учительницы, сразу поставившей меня на низшую ступень:

— Я знаю, вы проявляете большие способности по литературе, но у меня вы нуль!

Вера Петровна единственная из педагогов называла нас на «вы».

Нулевое состояние. Его трудно определить. Возможно, оно повлияло на мое настроение вообще. Я снова начала в себе сомневаться. Может быть, уйти из школы, как Аня Сорокина?

— Брось! — протестовал Жорка. Он теперь был старостой класса и горячо болел за каждого. Я же была как-никак давним другом. — Давай вместе готовить уроки. Приходи по утрам ко мне. Или я к тебе. Ты же можешь! Вспомни прошлый год!

Ира и вовсе подскочила от такого моего решения:

— Да ты что! Одну меня на съедение «гусаку» оставляешь? Мы еще должны с ним рассчитаться! Не смей никуда уходить. Ты пожалеешь. Не распускай нюни!

А февральские ветры все дуют, завивают в тонкие крутящиеся столбики снег на крыше… По алгебре я кое-как вылезла, а по геометрии и тригонометрии торчат крупные «неуды» в журнале.

— Странное сочетание? — с недоумением сказал Андрей Михайлович на классном собрании, рассматривая мои четвертные отметки. — Восемь «отлично», два «уда» и два «неуда»! Такое может быть только у эмоционально неустойчивого человека. Для него главное не сам предмет, а тот, кто его ведет. Нравится учитель — прекрасно! Не нравится — все кувырком! Так, по-моему, обстоит дело с математикой.

— С физикой у нее тоже не лучше! — дерзко заметил Кирилл и сверкнул в мою сторону насмешливыми глазами.

В наступившей тишине было слышно, как гыкнул Генька Башмаков и тут же испуганно затих.

— Ну что ж! — помолчав, ответил Андрей Михайлович. — Замечание, как говорится, не в бровь, а в глаз!

Он прошелся вдоль доски, покачал головой, улыбнулся чему-то своему и что-то записал на ходу в маленькую книжечку. Собрание повел Жорка.

«Эмоционально неустойчива! — с досадой думала я. — Значит, сегодня люблю — завтра ненавижу! Так, что ли? Нет уж, Веру Петровну никогда не полюблю. Тут я устойчива!»

Бывают люди несовместимые друг с другом. В таком случае даже учитель может ненавидеть ученика, хотя по своему положению не имеет права этого делать. Вера Петровна любила все стройное, четкое, аккуратное и легко поддающееся влиянию. Я была несобранна, ершиста и непокорна.

«Самая некрасивая девушка в классе!» — сказала она про меня. Удивилась и не поверила, когда Валентина Максимовна сообщила, что этой дурнушкой интересуется самый красивый юноша. «Чушь», — сказала она.

Меня раздражал ее тренькающий, стеклянный голос и то, что она воспринимала людей только по способности к математике. Знает математику — хороший человек. Не знает — плохой.

Почти у половины «неуды»! Вера Петровна считала главным педагогическим методом беспощадную требовательность и жесткость.

— Поменьше нянчитесь с ними! — советовала она Андрею Михайловичу.

Странный упрек. Строгости и суровости достаточно у него было и так. Но и человечности много. Кирилл правильно заметил. Как он смеялся с нами! Вера Петровна считала это недопустимым. Тяжелая, железная тишина стояла на ее уроках.

Нет, о математике как о предмете я, конечно, не думала. Андрей Михайлович прав. Я сражалась с преподавателем, вся внутренне щетинилась против него. Быстрый, стеклянный голос Веры Петровны рассыпался в прах, не достигая моего мозга.

Другое дело было с физикой. Ее я учила, хотела показать себя с лучшей стороны, но по дороге к доске у меня все вылетало из головы. Если еще учитель не смотрел на меня, дело кое-как шло. Но стоило ему быстро поднять на меня глаза, как всякое соображение кончалось.

Контрольные работы писала спокойнее и поэтому гораздо лучше.
— Ой, как метет! — жаловалась Света, кутаясь в поднятый воротник.

Мы бежали домой со станции поздним вечером. Было трудно говорить от залетавшего в рот снега. Неожиданно припомнились давние стихи Поэта:
Гудела земля от мороза и вьюг,

Корявые сосны скрипели,

По мерзлым окопам с востока на юг

Косматые мчались метели…

И шла кавалерия, сбруей звеня…
Мужественная кавалерия! Какие времена были! А тут математика, каменно-бездушная Вера Петровна и слабенький ветерок, который мы не в состоянии перенести!

Надо обязательно навестить Поэта. Как он там в своей комнате со светящимися аквариумами и поющей раковиной? Я живо представила его раковину, буровато-розовую, с загнутыми внутрь зубчатыми краями. Когда-то мы с Валей по очереди прикладывали ее к пылающим от волнения ушам и слушали глухие всплески моря. Во всяком случае, мы были уверены в этом.

«Пойду в первый же свободный день! Вот кто скажет нужное бодрое слово!» — подумала я, а вслух спросила:


— На лыжах пойдем завтра?

— Что ты! — испугалась Света. — Завтра контрольная по тригонометрии. Поеду заниматься с Игорем!

Да. Контрольная. От нее не уйдешь. Я просмотрела вечером синусы, косинусы, тангенсы, котангенсы и безнадежно закрыла тетрадь.

— Папа, научи меня столярничать! — крикнула я отцу, строгавшему что-то в комнате при кухне.

— Была бы парнем — научил! — весело отозвался отец и вошел ко мне в комнату с сидящей на плече кошкой.

От него шел густой смешанный запах сосновой стружки и столярного клея. Есть же на свете простая хорошая жизнь! Почему я не парень?

Я поехала в школу на час раньше. Все-таки что-то грызло душу. Ветер стал тише. По высоким сугробам скользило солнце. Февраль. Последний месяц зимы. Я села в теплый вагон и с любопытством заглянула в развернутую газету, которую читал мужчина в шинели.

Большое тяжелое лицо с ястребиным взглядом занимало четверть страницы. Поэт! Это его фотография! В его доме она висела над постелью сына. «Наверное, написал новое стихотворение», — подумала я.

— Умер! — тихо сказал мужчина в шинели, и только тут я обратила внимание на черную рамку.

— Умер? — шепотом спросила я.

Как же так? Еще вчера мне вспомнились его стихи, и я собиралась пойти к нему. Значит, теперь этого никогда не будет? К кому же идти?..

Я бежала к школе, дыша открытым ртом. Почему-то казалось, что вокруг солнца плавают темные круги. Из второй смены еще никого не было. Не вбежала, влетела в физический кабинет. Пусто. Только в углу, у окна, возле Игоря Баринова сидели Света, Лилька и еще кто-то. Все враз недоуменно подняли головы. А я — сама не могу понять, как это случилось, — кинулась к лаборантской и рывком открыла дверь. Андрей Михайлович тут же поднялся из-за стола.

— Умер! — сказала я, останавливаясь перед ним.

— Кто? — с тревогой произнес он и пододвинул стул, на котором только что сидел сам.

— Умер, умер… — бессмысленно повторяла я.

Он торопливо налил в стакан воды из какой-то колбы и, расплескивая, поднес мне.

— Не надо. После. Понимаете, умер Поэт! А я к нему хотела пойти… И не успела. Полтора года не была…

— Ах, вот что! — Он наклонил голову, стараясь переключиться на мою волну. — Да… Я видел сегодняшние газеты… Так ты хорошо знала его? — Он приблизился ко мне, лицо его приняло сочувственное выражение. — Вот ты какая, оказывается, впечатлительная!

И все-таки он был растерян, не сразу решил, как поступить дальше. Пододвинул стул.

— Сядь. Расскажи!

Я рассказывала какими-то отрывками, страшно неровно. Мелькали пионерские галстуки, салюты, пруды с тритонами, аквариумы — строчки стихов…

— Нет, нет, это не то! Вы не поймете! Я плохо рассказываю… — бормотала я.

— Нет, отчего же? — тихо ответил он и о чем-то задумался.

В наступившей тишине стали слышны возня и смех ребят за стеной. С неожиданной резкостью прозвенел первый звонок на урок. Жизнь настойчиво напоминала о себе. Ее ничто не могло остановить.

— Контрольная по тригонометрии! — с ужасом проговорила я и, схватив с пола портфель, выскочила из лаборантской.

В классе все стояли ко мне спиной, приветствуя Веру Петровну. Я скользнула на заднюю парту рядом с Рафиком, будто всю жизнь здесь сидела, и уставилась на доску.

Вера Петровна всегда давала только один вариант. Она гордилась своей зоркостью и уверяла, что у нее никто не посмеет списать. Малейшую попытку заглянуть в тетрадь к соседу она отмечала галочкой на полях. Две такие галочки — и «неуд» обеспечен!

Она, конечно, заметила, что я не на своем месте. Я объяснила это сломанной крышкой на своей парте. Это была правда. Крышка все время отскакивала. Но ведь не мешала же она мне раньше! Вера Петровна пожала плечами, но оставила меня в покое.

Взволнованная всем происшедшим, я смотрела на написанные на доске примеры и ничего не соображала… Лицо Поэта в черной рамке… Лицо Андрея Михайловича с задумчивыми глазами… Поющая морская раковина, побуревшая от времени…

— Решай! Не сиди! — шевелит губами Рафик и с тревогой косит на меня добрый черный глаз.

Тетрадь моя чиста. Даже не переписаны задачи.

— Списывай! — опять шепчет Рафик — и снова в свою тетрадь.

К нам медленно, как кошка к воробьям, подходила Вера Петровна. Но не дошла. Кто-то заинтересовал ее в другом ряду.

Чтобы не привлекать внимания, я переписала задание с доски. Но что толку? Вдруг Рафик сталкивает мою тетрадь и лезет за ней под парту.

— Что такое? — дрожит стеклянный голос Веры Петровны.

— Нечаянно уронил! — лопочет Рафик, что-то быстро перекладывает, и в результате передо мной лежит его работа с полным решением, а моя тетрадь у него.

«Эх, в конце концов, Вера Петровна не Андрей Михайлович! Можно и надуть разок. „Неуд“ мне сейчас никак нельзя получить!» — лихорадочно думаю я и делаю отчаянную попытку разобраться в записях Рафика. Вроде даже что-то ясно. Ну, а дальше что делать? Краем глаза вижу, что Рафик пишет заново решение в моей тетради, стараясь подгонять почерк под мой.

Со звонком все работы сданы и уложены аккуратной стопочкой на учительском столе. Вера Петровна не терпит промедлений. На чем остановилась, на том и сдавай! Хоть лопни!

— Ну и скандал будет! — говорю я Рафику.

— Не будет. Я нарочно сделал две ошибочки небольшие, чтобы не было подозрений. «Удик» обеспечен! — искренне радуется Рафик. — Только не понимаю, чего ты дрейфишь? Все так просто. Давай объясню!

И действительно не очень сложно. По крайней мере, у Рафика я все поняла. Не потому ли, что очень уж доброжелательно были устремлены на меня его большие детские глаза? Ничего не поделаешь. От отношения к учителю многое зависит, если не все! Теперь бы я эту несчастную контрольную решила запросто одна.

А может быть, милый добрый Рафик прав? Чего я, в самом деле, дрейфлю перед этой стеклянной, оловянной, деревянной Верой Петровной, да еще и узкой, как логарифмическая линейка!
Нас водила молодость

В сабельный поход,

Нас бросала молодость

На кронштадтский лед…

Но в крови горячечной

Подымались мы,

Но глаза незрячие

Открывали мы.
Да, так было! Только сейчас он не откроет их. Приходит все же момент, когда человек не может открыть глаза. Но тогда вступает в силу то, что называется эстафетой поколений:
Чтобы в этом крохотном

Теле — навсегда

Пела наша молодость,

Как весной вода.
Мы идем по чисто выметенной московской улице, крепко сцепив руки, и видим, как далеко впереди вслед за высоко поднятым красным гробом гарцует эскадрон молодых кавалеристов. И: «Трубы. Трубы. Трубы. Поднимают вой!..»

Ушедших оценивают по тому, что они оставили в сердцах живых. Так сказал он сам. Не зря же я знала его с детских лет!

— Ира! Даем бой Башмакову. Дальше терпеть нельзя! — решительно говорю я.

— Есть! Только надо хорошо подготовиться. Провала не должно быть! — с готовностью откликается Ира, и мы крепко сжимаем друг другу руки.

…За контрольную по тригонометрии я получила «уд». Но не тот человек Вера Петровна, чтобы поверить в ученика. Вызвала к доске и гоняла пол-урока. Сначала потребовала объяснить, как я решила контрольную. Потом дала новые задачи. Я вытерпела только потому, что собиралась давать бой Геньке Башмакову. Накануне он величественным жестом остановил меня и сказал, что на комсомольском собрании будет обсуждаться моя неуспеваемость и что выговор мне обеспечен с занесением в личное дело. Генька любил строгие меры и высокие слова.

— Обсуждай! Только имей в виду: и мы тебя обсудим, еще покрепче! — с вызовом сказала я.

Ира меня здорово ругала за этот срыв. Сами ему даем карты в руки. Генька, конечно, не поверил. Заносчиво расхохотался. В роли секретаря он считал себя неуязвимым. Сейчас он был раздосадован моим удачным ответом по математике. Зато Рафик ликовал. Он был моложе нас всех, небольшого роста, как шестиклассник. Над ним часто потешались большие парни. А на самом деле оказалось, что он лучше многих. Обращаться к Рафику за помощью было легко и просто.

Мы долго думали с Ирой, как взяться за Башмакова. Фактов было сколько хочешь: полгода ничего не делает, ни одного собрания толком не провел, страдает зазнайством, манией величия. Оскорбляет комсомольцев на каждом шагу. Недавно обозвал Иру выскочкой, меня — еще хуже. Ни о какой дружбе в организации и говорить не приходится. И не шел к нам никто. Кажется, дальше ехать некуда. Но Генька повадился каждую неделю ходить в райком, и там его почему-то ценили. Вот он ничего и не боялся.

— Я вам вот что советую, — сказал нам Толя, — сходите в заводское бюро комсомола, поговорите с Сашей Шафрановым.

Мы с Ирой обрадовались: в самом деле, на заводе нас знают по прошлогоднему лагерю и уж в добром совете не откажут.

С Сашей Шафрановым, секретарем заводского бюро комсомола, мы столкнулись у самой проходной.

— Уходишь? А мы к тебе! — разочарованно протянули мы.

— Надолго? — поинтересовался Саша и, взглянув на ручные часы, жестко определил: — Десять минут — и не секунды больше!

Нам казалось, что этого совершенно достаточно, и мы обрадованно закивали. А вышло — больше часа. Саша забыл, куда ему надо идти, а мы не напоминали.

— Интересное дело! — возбужденно говорил Саша, поправляя большие роговые очки, сползавшие на нос. — О пионерах мы постоянно ведем разговор, вожатых в школу посылаем, отчеты их слушаем, а о том, что там есть комсомольцы, не подумали! Позовите Марусю Шехтер! — крикнул он кому-то.

Вошла высокая кудрявая девушка.

— Знакомься, Маруся, со школьным комсомолом! — представил нас Саша.

А мы эту Марусю давно знаем. Она и в лагерь приезжала, и в школу не раз приходила на праздничные вечера. Она детским сектором на заводе заведовала.

— Отлично я знаю этих пионерочек! — сказала Маруся.

— Отстала от жизни! — усмехнулся Саша. — Комсомолки они. Сядь и послушай. Там помощь нужна!

Срочно собрали бюро, и оно решило взять шефство над нашей ячейкой; к нам прикрепили Марусю Шехтер, а на собрание, которое будет по поводу Башмакова, придет сам Саша.

— Готовьтесь! Но чтобы все обоснованно было! — сказал он нам.

В школу мы примчались окрыленные. По дороге нам пришла в голову еще одна мысль.

— Когда, ты говоришь, будет комсомольское собрание? — спросили мы у Геньки.

— Скоро! Вот в райком схожу! — важно ответил он.

Мы обратили внимание, что Генька стал носить синие галифе и сапоги. Совсем как ответственный работник.

— А он, пожалуй, пошел дальше Родьки! — сказал Жорка.

Ира не знала, кто такой Родька, пришлось вкратце рассказать.

— Как портят такие люди жизнь! — возмутилась Ира. — Нечего их терпеть! Начнем со стенгазеты!

Это и была наша мысль: прохватить до собрания Геньку в нашей газете «Красный факел». Редактором был Гриша. Он тут же согласился поместить фельетон в очередном выпуске. Писать поручили мне.

— Газета должна выйти через три дня! Срочное дело! — сказала Ира.

Фельетонов я никогда не писала, и пришлось здорово попотеть. Но получилось. Я обыграла прозвище «гусак», которое дал Геньке Толя. Настоящего имени не указала. Просто «одного гусака» избрали на ответственный пост. А дальше рассказывалось все, как на самом деле.

Около газеты собрались почти все ребята старших классов. И хотя фельетон без подписи, все догадались, что это я. Даже обидно: неужели так прозрачно? И Геньку, конечно, все узнали. Хохот стоял громовой. Кто-то позвал его самого. Не знаю, но, будь на месте Геньки, я бы прочла и молча отошла, задумавшись над выводами. Генька же раскричался:


— Кто позволил?

— А что? Особая цензура должна быть? — спросил Гриша.

— Со мной, во всяком случае, надо было согласовать!

— Много ты с нами согласовываешь!

— Я это вырву! Перечеркну! — завопил Генька.

— А в чем, собственно, дело? Какое ты имеешь отношение к этому «гусаку», о котором написано? — пожал плечами Кирилл.

— Я знаю, что это за «гусак»! — потеряв себя, орал Генька.

— Ах, это твой личный друг? Извини, я не знал! — с усмешкой сказал Кирилл и окончательно вывел из себя Геньку.

Тот со злобой схватил газету и разорвал ее на куски. Нам грозно сказал:

— Завтра назначено комсомольское собрание с обсуждением вашего поведения! А о тебе, — ткнул он в меня пальцем, — будет специальный разговор! И в райком сообщу. Так и знайте!

Генька помчался в райком, а мы позвонили на завод.
Такого собрания у нас еще не было. Кроме нас, тринадцати подростков, в пионерской комнате сидел Саша Шафранов, Маруся Шехтер, Леша Карабанов — члены заводского бюро комсомола, Николай Иванович, Толя и, наконец, инструктор райкома комсомола, молоденький восемнадцатилетний парень, очень удивившийся присутствию заводских комсомольцев.

Генька стоял за столом красный, вспотевший и никак не мог начать говорить. Нашего стратегического хода он не ожидал и при всей своей гусаковской гордости растерялся.

— Может быть, пора? — спросил Саша.

— Да, — кивнул Генька и, напыжившись, громко, как, наверное, и готовился, сообщил об открытии собрания.

Но повестка прозвучала неожиданно бедно: обсуждение плохой успеваемости комсомолки Дичковой и потом «разное». Мы с удивлением переглянулись: где же инцидент со стенной газетой?

Мою успеваемость обсудили в пять минут. Я честно сказала, что запуталась в математике и в ближайшее время догоню. По тригонометрии уже исправила. Остался один «неуд» по геометрии.

— Предлагаю комсомолке Дичковой вынести выговор! Кто «за» — поднимите руки! — вдруг решительно сказал Генька.

Я опешила, растерянно посмотрела на Иру.

— Если мы за каждый «неуд» будем выносить выговор, то что же делать с серьезными проступками? — спросила она.


— У нее и серьезное есть! — вспылил Генька. — Подрыв авторитета секретаря ячейки, по-твоему, пустяк?

— А об этом еще не было разговора! — отрезала Ира.

Об истории с газетой заводские комсомольцы ничего не знали. Пришлось рассказать, как было, вплоть до печального конца: уничтожения Генькой газеты на глазах у всех!

— Дело действительно серьезное. Его и обсудим. А комсомолке Дичковой дадим неделю на исправление плохой отметки! — решительно сказал Шафранов, пересевший к инструктору райкома и о чем-то с ним поговоривший.

Если б Генька хоть немного подумал над случившимся, осознал свою неправоту, наверное, все могло кончиться и не так плохо для него. Но он был слишком высокого мнения о своей персоне, считал других ничтожными, не имеющими права даже самую малость покритиковать его.

— Ты считаешь, что в фельетоне не было ни капли правды? — спросила Маруся Шехтер разбушевавшегося Геньку.

— Ни капли! Это происки моих врагов — Дичковой и Ханиной!

— А как же с фактами? Собраний не было ни одного, политбеседы не велись, новых комсомольцев не принимали в свои ряды. Я уж не говорю о твоем зазнайстве, оскорблении товарищей, — мягко убеждала Маруся.

— Вранье! Ничего этого не было! — яростно отрицал Генька.

— Вранье? — вскричал справедливый Иван Барабошев. — Не знаю точно, как остальное, а уж зазнайство из тебя так и лезет!

— Ага! Я теперь понимаю, в чем дело: меня хотят спихнуть и сесть на мое место! Ира Ханина старается! Ну что ж! Пожалуйста! Ешьте! — по-бабьи всхлипнул Генька и кинулся было вон.

Его крепко схватил за руку Николай Иванович, усадил рядом с собой. Но все было бесполезно. Никакие добрые слова убеждения не доходили до Генькиной дынеобразной головы. Устали все. И представители, и ребята. Инструктор райкома сам предложил переизбрать Геннадия, хотя посреди учебного года такого делать не полагалось. Но тут случай особый. Выбрали Иру. Причем единогласно. Получилось и в самом деле, будто она для себя старалась, и она отказывалась. Но ребята уперлись на своем. Поддержали ее кандидатуру и Шафранов с Марусей Шехтер.

— Так надо! — сказал Саша. — У тебя есть опыт. Ребята тебе помогут, а с Марусей вы и вовсе подружитесь!

— Главное, чтобы совесть была чиста! — улыбнулась Маруся.

Совесть у Иры была чистой. О своем благополучии она никогда не беспокоилась. Быть хорошим комсомольским вожаком, а потом партийным руководителем ей предстояло всю жизнь.

Андрей Михайлович…

Вот с ним что-то разладилось. И я не могу понять почему. Где-то в глубине души мне стыдно за свой необдуманный порыв. Ворвалась, как буря, к занятому человеку, наговорила бог весть чего.

Николай Иванович сразу сказал бы: «Короче. Через десять минут иду в райком!» Безукоризненно вежливый Андрей Михайлович не прервал меня ни разу. Но с тех пор прошел почти месяц, а он так и не спросил меня ни о чем. Опять наглядный урок «светского» воспитания?

«Разладилось? Ну и пусть! Зато „гусака“-Геньку мы победили!» — утешала я себя и честно старалась забыть обо всем остальном.

Давно прошли февральские метели. Влажный, сероватый март сгонял с полей снег, обнажал знакомые пригорки.