Северина Галина. Легенда об учителе. Г. Северина легенда об учителе
 Скачать 2.14 Mb.
|
СИНЯЯ БОРОДА МЕНЯЕТ ЦВЕТГоворят, что счастливый человек чувствует крылья за спиной. Так оно и есть. Я слетаю с горки в овраг, устланный мягким ковром березовых листьев, и у меня полная убежденность, что я это сделала при помощи крыльев. Тугой, настоявшийся на прели осенний воздух крепко держит меня в своих объятиях. Я счастлива. И даже позволяю черно-пегой Дианке, дочке пропавшей любимицы Дези, лизнуть меня в щеку. В Дианке ничего нет от умной, деликатной Дези. Она глупа и нахальна. Поэтому я держу ее в строгости. Но сегодня можно. Пусть. Нагулявшись вдоволь, я бегу домой и пишу Ире письмо в Артек. Должна же она знать, как это было! …Шесть притихших в ожидании подростков, в том числе и мы со Светой Воротниковой, сидели в опустевшем классе. Слышно было, как на руке толстого Пети Сладкевича тикали часы. Наконец из лабораторной, находящейся позади класса, вышел Андрей Михайлович. Он подергал свою бороду и одобряюще улыбнулся. Но нам не стало от этого лучше. — Улыбается! А нам каково? — прошептала Света. — Так это же Синяя борода! Он наслаждается мучением своих жертв! — ответно процедила я. И он будто понял, посерьезнел, торопливо роздал листки с личным заданием каждому. У нас вытянулись физиономии: не подскажешь, не спишешь! Вот хитрец! Как ни готовилась я к этому дню, а, взяв листок, написанный твердым косым почерком, потеряла всякую способность соображать. Цифры и буквы слились в мутные серые круги. Уж не плачу ли я? Вот не хватало! Я по-детски шмыгаю носом и отодвигаю листок. Надо прийти в себя… — Неясно написано? К сожалению, всю жизнь страдаю плохим почерком! — вдруг раздался над ухом негромкий голос Андрея Михайловича. Сердце у меня сильно заколотилось. Синяя борода навис над моим плечом, и смуглый палец с красиво остриженным ногтем указал, что к чему относится. Но я все равно ничего не понимаю и хочу только, чтобы он поскорее ушел. — Поняла? — Он заглянул в мое, наверное, очень бледное лицо и отошел, не дожидаясь ответа. Сначала он что-то писал за столом, потом кто-то позвал его из-за двери, и он вышел в коридор. Слышны были его быстрые шаги по паркету. Мы остались одни. Кажется, он решил не возвращаться до конца. Света быстро чертит какие-то углы и шепчет под нос не то формулы, не то заклинания. Ее присутствие успокаивает меня. Мало-помалу туман перед глазами рассеивается, и я уясняю, что от меня требуется. Как огонек, острым язычком вспыхнула радость: знаю! А когда по всем правилам доказала теорему, то задача сама по себе раскрылась. Я забыла о времени, о ребятах, не заметила, как вернулся Андрей Михайлович и снова встал за моей спиной. Меня толкнула локтем Света. Я подняла голову и встретилась с теплыми серыми глазами. Кто это? Не сразу поняла я, и первым чувством было удивление: глаза-то у него не черные вовсе! Я чуть было не сказала это вслух. — Все! Время истекло! — предупредил он и потянул листок с моей работой. Я скользнула взглядом по письменному объяснению к задаче и поставила жирную точку. Проверять было некогда. — Спаси меня, господи! — вдруг воскликнула Света. Андрей Михайлович повернулся на каблуках и произнес сдержанно: — Человек! Помоги себе сам! «Наверное, из того же Державина?» — подумала я. О том, что эти слова принадлежат Бетховену, я узнала гораздо позже. Но интересно, откуда он все знает? Преподает физику, математику, а залезает в литературу, историю, философию. Когда Кирилл Сазанов хвастливо подошел к нему с томиком Канта, Андрей Михайлович только усмехнулся: — Льва Толстого уже всего прочитал? — Н-нет… — удивленно протянул Кирилл. — А Достоевского? Кирилл потерянно молчал. — Вижу, что тоже нет! — с улыбкой произнес Андрей Михайлович. Мы тоже все заулыбались, хотя многие читали куда меньше Кирилла. — Ну да! — вспыхнул Кирилл. — А при чем тут они? — А при том, — посерьезнел учитель, — что прежде чем взяться за Канта, надо создать прочный фундамент знаний, общей культуры. — А вы… — Я потому и говорю, что сам это испытал! Кирилл отошел, теребя свою дремучую шевелюру. Мы молча сели за парты. Как много нам предстояло узнать. Мне даже страшно стало от этой мысли. Но знает же наш учитель… Из шестерки неудачников оставили только нас со Светой. Остальных, подавших чистые листки, перевели в седьмой класс. Но все они забрали документы. Наверное, на их месте так же поступила бы и я. К счастью, все обернулось иначе. Возвращая мою работу с хорошей оценкой, Андрей Михайлович сказал, улыбаясь в бороду: — Теперь я знаю, почему так страдала о тебе Валентина Максимовна: в объяснении не сделано ни одной грамматической ошибки! — А запятые? — осмелев, поинтересовалась я. — Запятые я не всегда ставлю… — На запятые я не обратил внимания, а точка поставлена совершенно правильно! — с ударением произнес он, очевидно имея в виду законченное решение. Мне стало жарко от непривычного разговора и от смотревших на меня во все глаза ребят. Жорка приветственно поднял руку. Кирилл Сазанов смотрел с непонятным прищуром, Генька Башмаков делал вид, что занят задачей и ни до чего другого ему нет дела. Лилька строчила очередную любовную записку. Все это я видела сразу, как в большом зеркале, и удивлялась про себя четкости изображения. Борода Андрея Михайловича в этом зеркале была вовсе не синяя, а мягкокаштановая, вьющаяся, и это тоже меня удивляло. — Света, — спросила я на перемене свою не менее счастливую подругу, — ты обратила внимание, что Синяя борода перекрасился? — Конечно, заметила! — подхватила она на лету. — Говорят, он и жен своих из подвала выпустил! Мы присели от смеха на корточки и в избытке счастья стали выдумывать диковинные небылицы. Ни математика, ни физика, конечно, не стали моими любимыми предметами, но теперь я не боялась их так панически, как раньше. Под ногами была твердая почва, а не проваливающееся болото. Но самое главное — я могла теперь с легкой душой заниматься общественной работой. Я с нетерпением ждала Иру из Артека, а пока рассматривала класс и делала выводы. Он был пестрым. От прошлогоднего краснознаменного осталось только одиннадцать человек. Две трети поступили вновь. Кажется, здесь собрались все неудачники, либо провалившиеся на экзаменах в техникумы, либо не знающие, куда себя деть, вроде нас со Светой. Многие ездили из Кунцева, Баковки, даже из Жаворонков, не говоря уж о нашей Немчиновке. В этих местах десятилеток еще не было. Старенькие держались вместе, смотрели на нас свысока, кроме Иры, разумеется. Пренебрежительно называли нас загородниками. Они любили рассказывать о своем прошлом, когда были разболтанным отстающим классом. Но их отдали в руки Андрею Михайловичу, и все волшебно изменилось. Год закончили победителями соревнования. — Теперь вряд ли что получится из-за этих загородников! — морщилась староста Люся Кошкина. Ей вторила Аня Сорокина. Обе они обожали Андрея Михайловича и враждовали между собой. Но были времена, когда сидели вместе, тихо шептались и вздыхали. «Но если ваш Андрей Михайлович такой необыкновенный, то пусть и из нас сделает отличников!» — неприязненно думала я. Высокомерные девчонки раздражали меня, напоминали хорошеньких из немчиновского 7-го «Б». Я удивлялась: почему с ними до сих пор не сошлась Лилька? Наверное, дело было в Кирилле. Он хотя и не наш брат загородник, но приехал в Москву к тетке чуть ли не с Алтая. Он ни с кем из ребят не дружил, гордился своими занятиями философией и кружил голову бедной Лильке. Но Андрея Михайловича он принял сразу, громко восторгался его умением владеть классом. — Величие человека выражено в его глазах! — напыщенно произнес как-то Кирилл после урока физики, на котором мы все сидели так, будто ждали чуда. — Это ты здорово сказал! — одобрил Генька. — Не я: Вольтер! Насмешливый тон Кирилла вывел Геньку из себя. — Ну и воображала же ты! — крикнул он. Как истый философ, Кирилл не реагировал. Но я подумала, что он прав. Сначала мы у всех учителей сидели тихо, присматривались и приценивались к каждому. Но, разгадав слабые стороны, начали вести себя свободнее. Особенно доставалось немке Нине Гавриловне Рудецкой. Перед тем как войти в класс, она спрашивала по-немецки, закрыто ли окно. Она дико боялась сквозняков. Бывали случаи, когда она простаивала в коридоре минут десять. Никто не шевелился. Тогда она кричала в щель: — Астахов! Вы слышите меня? Тут ее расчет был верен. Жоркина совесть не позволяла притворяться глухим. Окно он закрывал. А какой гвалт стоял на химии! Но худая, длинноносая, громкогласная Надежда Петровна ничуть не смущалась. Высоко поднимая пробирку с чем-то красным, кричала на всю школу: — Реакция! Смотрите, товарищи, ре-ак-ция! Сидели развалясь и говорили все, что приходит в голову, увлекающейся Валентине Максимовне, хотя уроки ее любили. Она входила в класс с перекинутой через плечо шалью и стаканом чая в руке. — Спектакль! — фыркал Кирилл и тут же затевал отнимавший пол-урока спор о Шекспире. Ничего подобного не было и не могло быть на уроках Андрея Михайловича. У него словно не было слабостей. Или он их так глубоко прятал, что самые доки по этой части, вроде Геньки Башмакова, терялись. — А мы что говорили! — ликовали старенькие. Он был неразгадан. Его прямой смелый взгляд сбивал с толку. Прав Вольтер. Но глаза, как известно, выражают суть человека. Этой сути мы не понимали и приписывали своему учителю такое, чего он сам, наверное, за собой не знал, вплоть до гипноза. Обычно мы занимались в своем классе, он был кабинетом физики. Уходили только на химию и тогда, когда в других классах — шестом или седьмом — была физика. В задней стене класса белела дверь в лаборантскую. Свободное время Андрей Михайлович проводил там. Шел урок немецкого языка. Все смеялись, разговаривали по-русски, учительницу никто не слушал. — А знаете, — вдруг таинственно сказала Нина Гавриловна, — Андрей Михайлович тут, в лаборантской. Шум смолк моментально. До конца урока наслаждалась Нина Гавриловна тишиной и порядком. На перемене староста Люся Кошкина толкнулась в лаборантскую с каким-то делом. Дверь была крепко заперта. Только тогда мы сообразили, что у Андрея Михайловича в этот день не было уроков. Кирилл Сазанов, бледный, всклокоченный, потрясая в воздухе какой-то философской книжкой, выкрикнул: — Кто сомневается, что это не гипноз? — А ну покажи! — попросил Гриша и, посмотрев на заголовок книжки, брезгливо процедил: — Все тот же Кант, а не Гипноз! Смотри, доведет он тебя до ручки! Кирилл рассердился, обозвал Гришу ходячей политграмотой, а мы рассмеялись, восхищенные ловкой проделкой немки. Смеялся с нами и наш историк Антон Васильевич, пришедший на следующий урок. С ним мы вполне ладили, уважали. Но до Андрея Михайловича ему было, конечно, далеко. А класс наш, как ни странно, все еще пополнялся. Откуда-то прибывали новые «неудачники», как я их называла. В один прекрасный день появилась Соня Ланская. Мне она чем-то напоминала Женю Барановскую. Длинными косами, что ли? Говорили, что ее отец, военнослужащий, переведен в Москву из Мурманска. — Ну, вроде бы все. Два месяца прошло. Должен же наконец установиться твердый список, — деловито говорил Жорка и был доволен, когда его мысль подтвердил Андрей Михайлович. — Хватит, — сказал он однажды. — Тридцать три человека. Магическое число. Больше не принимаем! И вдруг сам же через день привел в класс чернявого, кудрявого мальчишку с большими испуганными глазами. — Рафаил Гринько! — представил его Андрей Михайлович и указал место рядом с Лилькой. Она торопливо сдвинулась в сторону Кирилла. — А говорили, больше никого не примем! — капризно протянула Люся Кошкина. — Как не стыдно! — возмутилась Соня Ланская. Андрей Михайлович жестко оглядел класс и в тишине отчеканил три слова: — Этот случай особый! А было вот что. Рафаил, или Рафик, как сразу окрестила его Света, учился в восьмом классе той школы, куда мы сначала подали документы. Один из парней, вроде нашего Геньки Башмакова, стал его изводить. Дергал за волосы, щипал до синяков. Первое время Рафик терпел, не жаловался. Но однажды, когда здоровый верзила загнал маленького Рафика в угол и стал выламывать руки, с Рафиком что-то случилось. Он и сам потом удивлялся: как он, такой маленький, щуплый, смог ударом головы в живот свалить на пол верзилу. Мало того. Он сел на него верхом и стал молотить кулаками по чем попало. В ярости кричал на всю школу: «Проси пощады!» Прибежавшие учителя насилу его угомонили. Кто виноват в драке — разбираться не стали. И без суда было ясно, что Рафик! «Исключить за хулиганство!» — решил директор и выдал, как говорится, «волчий билет». По многим школам ходил больной отец Рафика с просьбой взять сына. Все шарахались от «хулигана», как от чумы. Наконец пришли в нашу школу. Чопорная директорша Анна Павловна, преподававшая некогда в женской гимназии, тут же отказала. «Что? Такого хулигана?» — ужаснулась она. «Никакой он не хулиган. Посмотрите на него!» — умолял отец Рафика. «И смотреть не хочу!» Рафику было четырнадцать лет. На работу таких не берут. Не бегать же по улицам, в самом деле! — И тут, — рассказывал Рафик, — откуда-то появился бородатый человек с хмурыми глазами. Оказывается, он в уголке сидел и все слышал. «А может быть, — говорит, — мы его все-таки примем?» — «Ни в коем случае», — отвечает сердитая директриса. А бородатый смотрит на нее пристально и снова говорит: «Давайте рискнем! Я беру это дело на себя». — «Ну, если на себя, — мямлит директриса, — только смотрите, как бы он вас не поколотил. Были такие случаи с учителями». А бородатый как расхохочется, и глаза у него сразу посветлели. «Ничего, — говорит, — отобьемся!» И привел меня сюда. — Ого! — крякнул от удовольствия Жорка и потер руки. «Старенькие» значительно переглянулись. — Это что за «бородатый»? — возмутилась Аня Сорокина, близко подойдя к Рафику. — Андрей Михайлович наш классный руководитель! Запомни! — Да, да… конечно… я не знал! — залопотал в испуге Рафик и попятился к двери. — Не трогайте его, не трогайте! — закричала Света, почему-то принявшая покровительство над Рафиком. — Кто его посмеет тронуть? Он сам всякого разорвет! — пробасил Кирилл. Взрыв хохота ободрил Рафика. Он заморгал глазами и, вполне счастливый, сел рядом с Лилькой. «Нет, каков Андрей Михайлович! Это уже не Синяя борода… Робин Гуд из Шервудского леса!» — думала я, перебирая в памяти благородных героев из прочитанных в детстве книг. Более подходящего не нашлось, разве еще Дубровский? — Ты все еще ненавидишь его? — тихо спросила Света. — Да! — не задумываясь, отчеканила я. — Врешь! Все прошло! — Не вру! Не прошло! — Прошло, прошло, прошло! — Нет, нет, нет! А ты, я вижу, влюблена в него! Фу, какой дурацкий разговор. В духе Лильки. Я не выдержала и громко прыснула. Света, закусив губу, косо посмотрела на меня синим глазом. — Влюблена, но не в него. В него страшно, Аня второй год мучается. — Анька дура. А ты в кого? — Не скажу. Даже тебе. Никогда! На глазах Светы блеснули слезы. Ох, все с ума посходили с этой любовью! Надо же — и Светка тоже! А я и не замечаю ничего. Толстокожая, наверно. После удачного экзамена по математике у меня было так хорошо и ясно на душе, что я считала себя на всю жизнь застрахованной от всяких волнений, в том числе и любовных, тем более я не из красавиц. Нос не греческий, как у Сони Ланской, талия не в рюмочку, как у Лильки. И глаз таких прекрасных, как у Светы, мне от природы не досталось. А по уму Кирилл считал меня ограниченной. Ну и пусть. Каждому свое… Приближалась 15-я годовщина Октября. Не посрамила я свой любимый праздник, и гордое ликование по этому поводу пронизывало все мое существо. Вечером шестого ноября Жорка, Гриша, Света и я вышли из школы и ахнули: вся Москва была залита огнями иллюминации. Такой красоты мы еще не видели и, вместо того чтобы ехать домой, помчались к Красной площади. — Подождите! Меня забыли! — раздался позади громкий крик. Нас догоняла Ира. Она только что приехала и, не утерпев, побежала в школу. Смеясь, толкаясь, рассказывая наперебой новости, мы шли по самой середине улицы и наконец запели. Пели многие вокруг нас, и это было естественно в канун большого праздника. Я смотрела на мигающие разноцветные огни, на развевающиеся в темном небе подсвеченные прожектором флаги и всей душой верила, что ничего плохого в нашей жизни не будет. Вдруг Светина рука дрогнула у меня под локтем. Я взглянула вбок и увидела Кирилла и Лильку. Они шли нам навстречу. Но лица у них были хмурые, как у ссорящихся людей. Тоже мне, нашли время! Я отвернулась, потому что в этот момент была очень счастлива и видеть мне хотелось только таких же счастливых, как я. — Дураки! — беззлобно буркнула я. Света молчала. «Ой! — внезапно догадалась я. — Так это Кирилл — ее тайная любовь, о которой она никогда никому не скажет! Вот так дела!» Я снова посмотрела вбок, но Кирилл с Лилькой давно прошли. Вокруг кипела веселая толпа. — Пойте! Почему замолчали? — крикнула Ира и затянула: — Низвергнута ночь, поднимается солнце… Я с вызовом подхватила: На гребне великих веков! — Пой, Света! Пой! — затормошила я приунывшую Свету. Она снова крепко взяла меня под руку. |